Впереди на пугающе близком расстоянии взают осветительные ракеты. Отчетливо слышны выстрелы из ракетниц. Пора! Команду мне никто не подаст, надо начинать самому. Извлекаю из зева мегафона тряпичный кляп, поудобнее кладу трубу на верхнее бревно... И вдруг с досадой замечаю: дрожат руки. Этого еще не хватало! Может, и в голосе будет чувствоваться дрожь?
      Почему дрожат? Неужели от страха? Сам себе нахожу оправдание: нет, не от страха, от волнения. Шутка ли сказать, впервые вступаю в контакты с немцами!
      Уже хотел было приложиться к трубе, но вовремя спохватился. Сообразил, что на тридцатиградусной стуже губы вмиг примерзнут к жести. Сбросив варежки и перчатки, погрел между ладонями суженный конец трубы.
      Наконец-то - окончательно готово! Начинаю!
      - Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! Внимание! Солдаты и офицеры 126-й пехотной дивизии!
      Вступление согласовано с комиссаром. Это он сообщил мне, какая немецкая часть засела на мясноборском участке фронта. К счастью, я знал, как по-немецки "пехотная дивизия" - "инфантердивизин". Это слово нашлось в моем куцем словарике. Вспомнилось мне, что когда-то в русской армии было воинское звание - генерал от инфантерии.
      Прокричал предложений семь-восемь... Как странно звучит мой голос! Вряд ли его узнали бы мои родные и самые близкие знакомые. И вдруг впереди: та-та-та, та-та-та! Над головой просвистели пули. Значит, пулеметные очереди адресованы нам. Но затем наступила пауза - и я благополучно закончил первый круг "земтицких чтений".
      Начинаю еще раз. Ахтунг! Ахтунг! - и так далее. Где-то за передними траншеями немцев раздался хлопок - глухой, но более сильный, чем выстрел из ракетницы. Тотчас же над нами пронеслась мина и с переом в десятка полтора метров бессильно чавкнула в глубоком снегу. И еще несколько мин - туда же.
      А как там мой напарник? Какие мудрые мысли приходят ему на ум в такой необычайной обстановке? Быть может, струсил, растерялся?
      - Вася! Как ты там? Живой?
      - Покеда - живой, - слышу ответный довольно бодрый шепот. - А что дальше будет - у ротного писаря узнаем.
      Ротная мина по сравнению с крупнокалиберной полковой выглядит игрушечной хлопушкой. Но все же, если такая "безделушка" угодит в мое снежное лежбище, мне, как говорится, придется переместиться в мир иной и выполнять свои архангельские обязанности в надзвездных эмпиреях.
      Воспользовавшись еще одной паузой, заканчиваю повторное чтение текста и с ходу начинаю в третий и последний раз:
      - Ахтунг! Ахтунг! Ах...
      Опять шмякнулась мина. На этот раз впереди и очень близко от нашего убежища. Меня даже осыпало ошметками снега. Последующие мины этой серии тоже легли с недоом. Пере, недо - теперь надо ждать "вилки". Взмахом руки подаю сигнал Василию, переваливаюсь через бревна и по траншее быстро уползаю в тыл. Слышно, как позади чавкают мины третьей серии. Очень возможно, они и угодили в наше "четырехугольное яблочко".
      Третья рота уже волновалась за нашу судьбу. Лейтенант Науменко хотел было послать вслед за нами двух-трех автоматчиков. Когда наши ребята увидели, что мы целы и невредимы, вовсю посыпались шуточки. Опять стали склонять на все лады архангела Гавриила и его адъютанта Васю. А мы, естественно, отшучиваемся. Я рассказал, с какой площадки вел беседу с гитлеровцами,и добавил:
      - Никогда не думал, что в бане без печки и крыши может быть так жарко!
      А Философ пришел к следующему глубокомысленному выводу:
      - Во время оно начинающих проповедников забрасывали камнями. А ныне слушатели шпуляют в них минами.
      Впоследствии, когда я стал более или менее опытным рупористом и радиосолдатом, обнаружил в моем первом сеансе у Земтиц две грубые методические ошибки.
      Первая. Время от времени надо поворачивать мегафон вправо-влево. Эти простые манипуляции вводят вражеских минометчиков, артиллеристов, пулеметчиков в заблуждение: им кажется, будто источник звука перемещается.
      Вторая, еще более существенная, ошибка. Рупорист или диктор радиоустановки ни в коем случае не должен обнаруживать своего волнения или испуга. Пусть над самой головой свистят пули, пусть рядом рвутся мины - ты не подавай виду, что тебе страшно, продолжай читать текст спокойно и уверенно. Срывы в голосе, заминки, несвоевременные паузы помогают опытным вражеским пулеметчикам и минометчикам корректировать огонь.
      Конечно, одного знания этого правила совершенно недостаточно. Чтобы стать полным хозяином своих нервов, необходима практика, тренировка.
      Трехтонный граммофон
      Спустя часа два после моего выступления в районе Земтиц появилась необычного вида машина: грузовик Зис-101, переоборудованный в крытый, обитый жестью фургон. Наверху два нацеленных вперед рупора. Скоро выяснилось, что это приехала из Малой Вишеры агитмашина политотдела 2-й ударной армии. Ее обслуживает команда из трех человек: начальник, он же диктор, - молоденький лейтенант в новеньком кремово-белом полушубке, радиотехник и шофер.
      Лейтенант разъяснил нам, что агитмашина называется мощной говорящей установкой, короче - МГУ. Есть еще окопные говорящие установки - ОГУ. Их носят в заплечных ранцах.
      Лейтенант облюбовал было опушку рощи в секторе, где лыжники рыли снежные траншеи. Однако наше командование не разрешило. Дескать, огонь противника , может сорвать подготовительные работы штурмовых групп. Машина переехала влево и заняла рабочую позицию на стыке между Земтицами и Любцами. Примерно . в километре от передовых немецких траншей. Ее мощные рупоры обеспечивали слышимость до пяти километров.
      Передача началась с информации о позорном бегстве гитлеровских полчищ из-под Москвы, о провале блицкрига. Затем диктор рассказал о положении на Волховском фронте. Советские кавалеристы, танкисты, лыжники уже в 60-70 километрах западнее Волхова. Любино Поле, Земтицы, Любцы - в глубоком тылу. Сопротивление бесполезно, сдавайтесь в плен. Мы не расстреливаем пленных, геббельсовская пропаганда - наглая клевета...
      Поначалу фрицы огрызались пулеметными очередями. Видимо, для того чтобы заглушить передачу. Затем начали обстрел из батальонных минометов. Однако диктор мужественно закончил чтение текста и "на закуску" включил музыку. Под аккомпанемент разрывов мин зазвучали штраусовские вальсы.
      Наконец машина, целая и невредимая, укатила в сторону Мясного Бора. Я с восхищением смотрел ей вслед. Вот это - да! Не то, что моя жестянка. Действительно - мощная установка. Лейтенант еще с гордостью говорил о ней: моя звуковка. Мне бы на такой поработать!
      Однако многие лыжбатовцы, а также соседи-пехотинцы моих восторгов не разделили. Попытки взывать к рассудку и совести заклятых врагов они расценили как явно безнадежное дело. Машину с рупорами прозвали "кричалкой", "трехтонным граммофоном", а мой мегафон - "пустоговорильной трубой". Когда политработники употребляли выражение "проводить работу по разложению войск противника", некоторые скептики язвительно шутили:
      - И рупористы, и те, что на машине с громкоговорителями разъезжают, все это артель "Напрасный труд". Мы-то на практике убедились, что гитлеровцы разлагаются только в земле.
      Да, в феврале сорок второго еще рановато было ждать от нашей пропаганды сиюминутной отдачи. У гитлеровцев еще не прошло опьянение от успехов первых месяцев войны, отдельные неудачи они считали временной заминкой. Добровольные сдачи в плен были еще большой редкостью.
      И все же поставим себя на место солдат и офицеров вермахта, окруженных в приволховских деревушках. Получив от нас правдивую информацию о положении на фронтах и сопоставив ее со своим отчаянным положением, они не могли не задуматься. Наши передачи приучали их критически относиться к геббельсовской пропаганде.
      И еще. Любое большое дело обычно начинается с чего-то малоприметного, на первый взгляд, незначительного. Теперь вряд ли кто станет оспаривать тот факт, что наша пропаганда среди войск противника внесла весомый вклад в дело победы над гитлеризмом. Но эта большая, сложная и кропотливая работа требовала опыта, материальной базы. Нужно было воспитать кадры, обеспечить спецподразделения радиоаппаратурой и транспортом...
      С этой точки зрения мое выступление с рупором у Мясного Бора и сеанс машины МГУ в морозную февральскую ночь сорок второго года представляются мне событиями весьма значительными. Это были первые робкие шаги новой разновидности политработников нашей армии. Их впоследствии назовут "радиосолдатами".
      Боевое крещение
      По приказу из Малой Вишеры наш лыжбат на двое суток задержался у Мясного Бора. Помогал частям, ведущим бой, расширять участок прорыва, передвигать левую верею к югу.
      Необстрелянных ополченцев, еще не побывавших в кровавых сечах ратников описцы времен Дмитрия Донского называли "небывальцами во бранях". Так вот мы, лыжбатовцы, до сих пор были такими "небывальцами". Наконец у Мясного Бора приняли боевое крещение.
      Штурмуем полузанесенные снегом деревушки. С виду - пустяк, заурядные сельские избы, овладеть которыми как будто можно без особых усилий. Но внешнее впечатление очень и очень обманчиво.
      Перед избами простирается абсолютно голая снежная полоса шириной в двести, триста и более метров. Все, что мешало обзору, немцы убрали. Деревья, в том числе и плодовые, спилили и использовали для укреплений. Бани, сараи и другие хозяйственные постройки разобрали, сожгли. Даже пней и заборов не оставили.
      На подходе к избам - минные поля, обычные проволочные заграждения, спираль Бруно. За ними траншеи полного профиля. Они ходами соединены со вторыми и третьими рядами траншей. Между избами притаились доты и дзоты, пулеметные точки. Да и сами избы представляют собой серьезные узлы сопротивления. В этих краях во многих из них есть так называемые подызбицы. Что-то вроде нулевого этажа. В отличие от подвалов в них имеются расположенные над самой землей невысокие оконца. Немцы укрепили эти подызбицы, вместо оконцев устроили амбразуры. Пока тихо, находятся наверху, в комнатах. Спят на мягких перинах, жарят, варят, режутся в карты. А лишь почуют опасность - одни бегут по ходам сообщения в доты и дзоты, другие спускаются в подызбицы.
      Надо бы хорошенько пробомбить засевшего в деревнях противника, но наши самоы здесь - редкие гости. Надо бы покрепче врезать по фрицам из артиллерии, из крупнокалиберных минометов. Но из-за ужасного бездорожья, из-за сильных снежных заносов артиллерийские и минометные подразделения и части застряли в пути. А те, которые уже здесь, на голодном пайке. Но ждать нельзя. Сверху нас подстегивают строгими и сверхстрогими приказами: давай, давай, давай! Мы и сами понимаем, что промедление грозит срывом всей операции.
      Успех 172-го ОЛБ в первом бою, у Мясного Бора, оказался очень скромным: мы помогли "славянам" выбить немцев из половины деревеньки Земтицы. А потеряли десятка полтора убитыми и вдвое больше - ранеными. Скончался от тяжелой раны запевала третьей роты Саша Белов...
      Очень скоро суровая фронтовая действительность заставит нас по-иному оценить наш первый бой. Мы поймем, что дорогая плата за земтицкие избы была вполне оправданной. Из Любиного Поля, Земтиц, Любцов, Крутика и других соседствующих с Мясным Бором селений засевших фашистов надо было выбивать во что бы то ни стало, любой ценой. Именно здесь гитлеровские дивизии захлопнут мясноборские ворота, и тогда в "Любанской бутыли", "долине смерти" счет наших погибших воинов пойдет не на десятки, а на сотни и тысячи.
      На оси замерзает компас
      Ногтем в стеклышко барабань!
      Прорубается конный корпус
      Из-под Вишеры на Любань.
      Павел Шубин
      От Мясного Бора к Ольховке
      Вот тебе и на! То без 172-го никак не могли обойтись, то снимают с этого участка фронта не только наш лыжбат, но и 24-ю ОСБ. Но начальству виднее. Наше дело - выполнять приказ, который, кстати, очень устраивает нас.
      Вышли под утро. Маршрут такой: Мясной Бор - Кречно - Новая Кересть Ольховка. На время перехода 172-й ОЛБ подчинен командованию 24-й ОСБ. Комбриг построил походную колонну таким образом: три роты нашего лыжбата использовал в качестве головного и боковых боевых охранений. Первая рота - впереди, вторая и третья - слева и справа на километровом удалении от головы колонны.
      Двинулись. Задача у лыжников почетная, но очень трудная. Особенно достается боковым охранениям, которые по снежной целине продираются сквозь лесную чащобу, сквозь буреломы, напоминающие древние засеки, которые наши предки воздвигали для защиты от вражеских набегов. "Ведущие гуси" по возможности выбирают просеки, лесные тропы, поляны, но это удается далеко не всегда.
      Идти лесом на лыжах очень тяжело. Рыхлый снег плохо держит, его метровая-полутораметровая толща таит немало неприятных для лыжника сюрпризов: согнутый в дугу мелкий кустарник, пни, валежины. Пожалуй, не меньше трети лыжников спешилось. У одного порвалось крепление, у другого сломалась лыжа. Запасные где-то везут хозвзводовцы, но под руками их нет. А иным лыжбатовцам, особенно менее опытным, недостаточно натренированным, брести по снегу пешком все же легче, чем управляться с лыжами в столь трудной обстановке. Одни из них несут лыжи на плече, другие, скрепив пару лыж вместе, тащат их за собой как саночки.
      Иногда нас обстреливают. Но издалека: разрывные пули звучно щелкают в верхних ярусах ветвей. Перед началом марша нас предупредили, что мелкие группы противника просачиваются к главному стрежню прорыва и с юга - со стороны Новгорода, и с севера - через дорогу Спасская Полисть - Ольховка.
      Отдельные рощи и разделенные открытыми местами участки леса уральцы называют колками, самые труднопроходимые, заваленные буреломом места в лесу храпами, открытые места между колками - еланями. Так и движемся мы вперед: вступаем в колок, продираемся сквозь храп, лесной тропой или просекой выходим из великолепного зимнего бора на унылую елань...
      Но и главной колонне нелегко шагать по болотисто-лесному проселку, волей военной судьбы вдруг ставшему важной военной магистралью. Идет утомленная до предела пехота. Натужно гудят грузовики. Швыряясь ошметками снега, приглушенно лязгают на мягкой дороге гусеницы танков и тягачей-челябинцев.
      В растянувшуюся на километры колонну 24-й ОСБ вкраплены подразделения из других частей 2-й ударной. Едут конники из кавполка полковника Сланова. У каждого за спиной косо висит карабин и сбоку - сабля. К седлу приторочены солдатский котелок и сплющенное брезентовое ведерко. По обе стороны седла симметрично свисают переметные сумы. В них - личные вещи всадника и его сухой паек, овес и прессованное сено для лошади. А иные кавалеристы, у которых лошади покрепче, везут еще и дополнительный груз: завернутые в портянки мины или снаряды.
      Попадаются низкорослые косматые и мохноногие лошадки. Но не "сибирячки", как мы поначалу думали, а уроженки монгольских степей. Гусевцы рассказывают, что эти исключительно выносливые маломерки прибыли к нам прямо из табунов и объезжать их, полудиких, пришлось в запасном полку.
      Конники одеты очень скромно, прозаически - как пехота. Только изредка попадаются командирские бурки, которые так любят выписывать наши художники-баталисты.
      Из-за сильного мороза и отсутствия твердого дорожного полотна снег никак не уминается. Сколько его ни месят, он остается сыпучим. Но становится плотным и тяжелым, как песок. Поэтому трудно приходится и пехоте, и коням, и моторам.
      Местами колеса машин и траки гусениц проминают толщу снега насквозь, и внизу оказывается незамерзшая болотная хлябь. От соприкосновения излучаемого торфяными недрами тепла с пронзительно холодным воздухом рождается густой белый туман. Он заволакивает отдельные участки дороги.
      Так возникают ловушки, опасные для лошадей, машин и артиллерии. В таких коварных местах срочно настилают лежневку. Впоследствии, весной, 2-я ударная построит сплошные бревенчатые дороги и даже узкоколейки на десятки километров. Но пока что гатят выборочно, особо труднопроходимые участки пути.
      Лютый мороз щедро разукрашивает упревших людей и лошадей инеем. Кажется, сквозь первозданный бор потаенно пробирается сказочное воинство Снегурочки и Берендея. Поспешает, чтобы выручить попавших в большую беду друзей. А вверху, в темном небе, рыщут сеющие смерть посланники ненавистного Кащея. Пока не рассвело, "юнкерсы" бомбят лесную дорогу то наугад, то навешивая на парашютах "фонари".
      И необычная для узкой лесной дороги перегрузка, и сооружение лежневок создают затяжные пробки. Чтобы прибыть в Ольховку в указанный приказом срок, комбриг-24 разделил колонну на две части. Артиллерию и обозы оставил на дороге, а стрелковые батальоны повел в обход лесными просеками.
      И тут первой роте нашего лыжбата - головному боевому охранению - довелось выступить в роли, не предусмотренной боевыми наставлениями. Более сотни лыжников основательно приминают рыхлый снег. Идущим вслед за ними пехотинцам топать намного легче, чем брести по снежной целине.
      Все больше "пешеходов" из третьей роты выбивается из сил. В их числе Итальянец. Устроив из лыж саночки, он приладил на них свой "сидор". Вид у Гриши Пьянкова далеко не итальянский. Даже на картинках я не видывал эскимосов, заиндевевших столь отчаянно. Мало того что от обильно выдыхаемого пара голова Итальянца покрылась толстым слоем инея - с краев его каски свисают солидные сосульки.
      Посоветовавшись с Гилевым, лейтенант Науменко десятка полтора из наиболее отстающих, в том числе Пьянкова, отправил в главную колонну.
      А наш Ускоренный Сережа знай шпарит самым выгодным при глубоком рыхлом снеге четырехшажным ходом. Конечно, сила воли, стремление во что бы то ни стало не уронить свой командирский авторитет известную роль играют. Но для столь трудного испытания одного этого мало. Вот теперь выясняется, что наш юный лейтенант имеет основательную лыжную подготовку. А о Гилеве и говорить не приходится: это испытанный фронтовой лыжник.
      Я держусь на лыжах удовворительно. Но состояние у меня довольно странное. Не то чтобы изнемогаю от усталости, но что-то творится со мной необычное. Будто воспринимаю происходящее сквозь сон. Голоса товарищей, которые рядом со мной, доносятся как бы издалека; слышу гул немецких самоов "с подвывом" и тогда, когда никакого наа нет; освещение в лесу кажется загадочным, как в детской сказке, деревья выглядят непривычно высокими... Нить событий - откуда, куда и зачем - вырисовывается смутно. Движения руками и ногами делаю наполовину автоматически.
      Разобраться в этом странном состоянии мне удалось впоследствии, наблюдая за своими товарищами, беседуя с ними. От нервного перенапряжения, от перемогания и, главное, от длительного недосыпания могут появиться легкие галлюцинации. В отдельных редких случаях они принимают острую форму и переходят в так называемый фронтовой психоз.
      Помню, в художественной литературе о войне, особенно о первой мировой, встречались описания фронтовых психозов. Причиной тяжелых нервных срывов авторы считали затяжные бои, атаки и контратаки, артиллерийские и минометные обстрелы, вид убитых, страх смерти... По моим наблюдениям - повторяю опять, легкие галлюцинации или, говоря солдатским языком, очумелость, возникает прежде всего от невероятного физического перенапряжения и недосыпания.
      Впоследствии на фронте мне еще не раз доводилось попадать в экстремальные, как сейчас принято говорить, условия. И я снова впадал в знакомое уже мне состояние "очумелости". Но дело ограничивалось легкими формами. То же могу сказать о своих однополчанах. Только в одном случае нашего лыжбатовца пришлось отправить в медсанбат с диагнозом: маленько свихнулся парень.
      Вливаемся в гвардию
      В Ольховку прибыли под вечер 11 февраля. Наконец-то догнали наше "прославленное соединение"! Это оказалась 4-я гвардейская стрелковая дивизия. От приданных частей она настолько разбухла, что ее именуют также "опергруппой Андреева". Генерал-майор Андреев - командир дивизии.
      Я очень обрадовался, узнав в 4-й гвардейской свою близкую землячку. Перед войной в белорусском поселке Полыковичи - это всего в нескольких километрах от Могилева - постоянно дислоцировалась 161-я стрелковая дивизия. Я знал некоторых командиров этого соединения, их дети учились в средних школах Могилева, в том числе и в 8-й, где я учительствовал.
      И вот, оказывается, моя землячка, соседка и хорошая знакомая стала первенцем советской гвардии Великой Отечественной. Четыре стрелковые дивизии, наиболее отличившиеся в сражениях в первые месяцы войны - 100-я, 127-я, 153-я и 161-я, - одним приказом 18 сентября 1941 года были преобразованы в гвардейские с порядковыми номерами: 1-я, 2-я, 3-я и 4-я.
      4-я гвардейская завоевала свое звание в труднейших боях. А наш лыжбат стал гвардейским очень уж скоропалительно, без достаточных для этого оснований. Мы приняли этот щедрый дар военной судьбы как аванс, который ко многому обязывает.
      Наш ОЛБ придали 8-му гвардейскому стрелковому полку. Ранее он имел номер 542. Командует полком-гвардии подполковник Никитин. Вместе с -гвардейцами 8-го будет пробиваться на север, к Чудову. На нашем пути два сильно укрепленных узла сопротивления немцев: Ольховские Хутора и Сенная Кересть.
      Гвардия... Какая она? До встречи с живыми гвардейцами в Ольховке я представлял их себе в основном по историческим романам и картинам художников-баталистов. Понятие "гвардейцы" обязательно связывал с рослыми русскими богатырями-красавцами, одетыми в яркое, многоцветное обмундирование. Вспоминаются Семеновский, Преображенский, Павловский, Измайловский "его императорского величества лейб-гвардии" полки. Семеновцы щеголяли черными усами, павловцы - русыми, не то измайловцы, не то преображенцы - рыжими... Солдаты Московского лейб-гвардейского полка славились черными окладистыми бородами...
      Гвардия... На моей родине, в белорусском местечке Освея, до глубокой старости дожил совхозный конюх Самодеенок. До революции он служил в гвардейском полку. Так вот, о бывшем гвардейце у нас рассказывали всевозможные были и небылицы. Дескать, какой это был в молодости силач, красавец, танцор и покоритель девичьих сердец!
      Рассказывали еще о том, какой строгий отбор проходили новобранцы кандидаты в гвардейские части. В гвардию, мол, в старину не брали узкоплечих и конопатых, отсевали с кривыми зубами и оттопыренными ушами. А о росте уж и говорить нечего. У воинских начальников была якобы специальная "гвардейская мерка", и хорошо, если из сотни рекрутов хотя бы один доставал макушкой до заветной планки.
      Освейские старики рассказывали о Самодеенке с чувством нескрываемой гордости. Дескать, вот какие мы, освейцы, молодцы! Один из наших парней даже в гвардию попал.
      И вот передо мной советские гвардейцы. Есть среди них и рыжие, и курносые, и конопатые. В большинстве своем - среднего и выше среднего роста. Но попадаются также и долговязые, и коротышки. Ныне для присвоения гвардейского звания иные критерии: отвага, воинская доблесть, умение воевать и побеждать.
      У гвардейцев 4-й нет ни белых панталон, ни лосин, ч у них такие же ватные брюки, как у нас. На головах не пышные кивера, а такие же, как у лыжбатовцев, шапки-ушанки и стальные каски. Серые шинели у многих гвардейцев пробиты пулями, покрыты желтовато-бурыми подпалинами, оставшимися на память от походных костров.
      Лица гвардейцев... Нелегко их описать! Вот уже полгода дивизия почти беспрерывно ведет тяжелые бои.
      Здесь, на Волхове, гвардейцы третью неделю круглосуточно находятся под открытым небом, на свирепом морозе. Походы, стремительные броски, атаки... Бомбежки и артиллерийско-минометные обстрелы... Спят гвардейцы урывками: в наскоро сооруженных шалашах или дремлют на ходу, положив руку на плечо идущего впереди товарища.
      Глаза у гвардейцев от длительного недосыпания воспаленные, лица от студеных ветров красновато-смуглые, как у северян-оленеводов, губы распухли, потрескались и кровоточат.
      Впоследствии, уже после войны, я смотрел зарубежный документальный фильм об одной из попыток покорить величайшую горную вершину мира - Джомолунгму. Участникам экспедиции пришлось исключительно трудно: они карабкались на вертикальные обледенелые стены и перебирались через бездонные пропасти, на шести-семикилометровой высоте вслепую брели сквозь буран. Проводники-шерпы говорили, что злые духи, сторожащие Джомолунгму, на этот раз были настроены еще более свирепо, чем обычно.
      К подножию горы вернулись не все. И когда я увидел на экране оставшихся в живых альпинистов, то память подсказала мне: вот так выглядели бойцы из 4-й гвардейской зимой 1942 года.
      Вперемежку с мертвыми
      Все то, что я рассказал о 4-й гвардейской, мы, разумеется, узнали не сразу, не в первый же вечер. После изнурительного перехода из Мясного Бора в Ольховку падали с ног от усталости и воспринимать что-либо могли с большим трудом. Всеми нашими помыслами владело одно: скорее бы куда-нибудь завалиться и уснуть. Завалиться где угодно и на что угодно: на голый пол, на снег, в конюшне или в хлеву рядом со скотиной.
      А с местом ночлега - опять проблема. Уцелевшие ольховские избы и надворные постройки заняты штабами и различными службами. Десятки телефонных проводов идут от крылечек, от резных оконных наличников, подвешены на ветвях фруктовых деревьев.
      Нас куда-то ведут. То ли это поиски на авось, то ли квартирмейстеры уже нашли что-то определенное - пока неизвестно. По пути то и дело попадаются свежие, еще чадящие пепелища.
      Особенно запомнилось одно пожарище. Когда бушевал огонь, поблизости растаял снег. А затем лужи позамерзали. В лед вмерз распластанный труп немецкого офицера. Он напоминает доисторическое насекомое, утонувшее в наплыве третичного хвойного дерева и сохранившееся до наших времен в куске янтаря.
      Идем, вернее, бредем без строя. Роты перемешались. Выставленный на перекрестке дорог "маяк" хриплым голосом направляет:
      - Первая и вторая роты - прямо, в лес, третья - налево, к сараю!
      Итак, нашей роте сегодня повезло. Первую и вторую вряд ли ждут в лесу шалаши, их придется еще строить. А мы идем на готовенькое.
      Вот она, наша "ольховская гостиница". Высокий колхозный сарай для сена. Каркас из брусьев, обшитый досками. Зыбкий деревянный пол гулко скрипит под ногами. Приятно пахнет смолистым деревом и сеном. Вспомнились первые ночи в далеком Зауралье. Сено куда-то подевалось. Осталось чуть-чуть, и то примятое, стоптанное.
      На дворе уже смеркается, а в сарае тем более темно. В разных местах вспыхивают огоньки спичек. Хотя доски обшивки пригнаны одна к другой неплотно и кое-где видны сквозные щели, после злого колючего ветра нам кажется, будто вошли в теплое помещение.
      А где же мой напарник Фунин? Мы уже привыкли с ним спать спиной к спине. Так и не нашел Владимира. А пока искал, спрашивал, все лучшие места оказались занятыми. Еле разыскал свободный пятачок в самом дальнем углу. Прислонился спиной к незнакомой спине и стараюсь как можно скорее уснуть. Впрочем, особенно стараться не надо - сон сам быстренько одолевает меня...
      Уже сквозь дремоту слышу, что неподалеку от меня ужинают Нургалиев и Воскобойников. Грызут что-то неподатливое - мерзлый хлеб и сушеную рыбу, что ли? - и вполголоса переговариваются между собой.
      Муса. Однако пока тепло. Может, до утра своим нутряным жаром дотянем.
      Философ. Погоди радоваться, Муса. К утру тебя до самых печенок-селезенок проберет. Ты рассуждаешь, как тот цыган... Изорвался у него шатер, так он в самый сильный мороз старую рыбачью сеть на колья натянул - и сидит довольный. Просунул палец в дырку и говорит: "Ой, как на дворе холодно!"
      "Ну и молодцы! - с завистью подумал я, засыпая. - У них еще хватает сил не только на ужин, но и на анекдоты".
      Философ оказался прав: к подъему меня пробрало "до самых печенок-селезенок". Дело усугубилось еще тем, что спина моего незнакомого напарника абсолютно не грела. Не то что фунинская!
      Вскочил, встряхнулся. Б-р-р-р... как холодно! Не надо по-цыгански высовывать палец наружу - всем телом ощущаю, что и внутри сарая мороз под тридцать.
      Но почему на меня уставились ребята? Почему собрались вокруг и хохочут? Да еще какие-то шуточки отпускают. Спросонья не сразу соображаю, в чем дело.
      - А наш архангел Гавриил совсем с фрицами сдружился!
      - Под Мясным Бором этак задушевно беседовал с ними...
      - А тут всю ночь с рыжим фрицем в обнимку проспал!
      С фрицем в обнимку? Что за ерунда! На дворе уже утро, свет сквозь щели частично проникает внутрь сарая. Всматриваюсь в моего, лежащего в неизменной позе, напарника... И наконец соображаю: мертвый немец! Шинель не наша длиннополая, темно-мышиного цвета. Босой и без шапки. Лицо заросло густой рыжей щетиной.
      А дальше, в самом углу сарая, еще несколько десятков мертвых немцев. Лежат навалом. Видимо, как и в Земтицах, трупы собрали в одно место, чтобы затем эвакуировать в тыл. Но вывезти не успели.
      "Мой" немец лежал немного в стороне от штабеля. К нему-то я и "пришвартовался" в темноте.
      Глядя на груду мертвых гитлеровцев, Философ рассуждает:
      - Так вот какие вы, фашисты! Моему деду Ерофею довелось еще с турками воевать. Бывало, читает, читает Библию, затем прикроет книгу и вслух беседует сам с собой: "Осподи, сколько разных чудных народов во время оно на свете жило! Моавитяне, египтяне, израилитяне, филистимляне, амалекитяне, вавилоняне... Разве упомнишь всех. Свой глаз - алмаз: поглядеть бы, какие они из себя были? Мне сдается, все они на турок смахивали..." А на кого вы смахиваете, фашисты-разбойники? Пожалуй, похожих на вас быть не может.
      Закончив свой монолог, адресованный ко всем лежащим в углу сарая мертвым гитлеровцам, Философ обратился персонально к "моему" немцу. Даже присел перед ним на корточки.
      - И зачем же ты, рыжий фриц, послухался своего сумасшедшего фюрера? За какой надобностью полез в Россию, добрался до самого Волхова? Видишь, как хреново получилось! Закопают тебя в мерзлое болото, ом вырастет над тобой багульник или болиголов - и никто из твоих родных не узнает, где ты сгинул, куда твои косточки подевались...
      Бритье по-ольховски
      После утренней поверки и завтрака в приказном порядке: бриться. И не только побриться - сменить подворотнички и вообще привести себя в гвардейский вид. Ожидается дивизионное и полковое начальство, оно устроит нашему лыжбату смотр.