То, что мы извлекли из ящиков, нам сейчас дороже фарфора и хрусталя. Основная часть груза - автоматы. Небольшое количество карабинов и самозарядных винтовок Токарева - СВТ. Мосинских винтовок нет. Несколько ручных пулеметов, ручные гранаты и отдельно запалы к ним.
      Снимаем толстый, застывший на морозе слой заводской антикоррозийной смазки. Любуемся вороненой сталью автоматов, почтительно посматриваем на увенчанные плоскими штыками-клинками СВТ, небрежно перекидываем с руки на руку коротышки-карабины. Гадаем: кому что достанется?
      Каждый из нас, разумеется, мечтает об автомате. К СВТ отношение сдержанное. С одной стороны, очень уж эффектно, воинственно выглядит "токаревка" со своим штыком-клинком. С другой - ходят слухи, будто эта "солдатская женушка" во фронтовых условиях иногда капризничает, требует более деликатного и внимательного обхождения, чем неприхотливое, покладистое и безотказное творение Мосина.
      Батальонное и ротное начальство распределило оружие так. Карабины отдали хозвзводовцам и минометчикам (есть в составе ОЛБ такое подразделение). СВТ получили наиболее могутные здоровяки, вроде Мусы Нургалиева. Пулеметы достались пулеметчикам, подготовленным еще в запасном. В том числе Авениру.
      Стрелковые взводы в основном вооружились автоматами. Но некоторым бойцам пришлось все же довольствоваться карабинами. Комиссар Емельянов утешил "карабинеров": "Не огорчайтесь! На фронте все обзаведемся автоматами. Не хватит своих, так трофейные добудем".
      Я и Федоров в "карабинеры" не попали. Дмитрий Михайлович шутит: "Ускоренный Сережа нам по блату удружил. Как бывший десятиклассник бывшим учителям. И магазинные коробки у нас - не громоздкие барабаны, а изящные рожки".
      Изучаю номер своего автомата. Серия - ФШ. Какой же знаменитостью закрепить в памяти эти литеры? Поначалу на ум приходит Фет, настоящая фамилия которого Шеншин. Правда, лирика Фета, хотя я ее и люблю, никак не гармонирует с автоматными очередями и всей фронтовой обстановкой. "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." Там иные "трели" меня ждут. Но зачем же обращаться к помощи Фета-Шеншина, если меня может выручить Федор Шаляпин!
      Номер моего автомата - 842 159. Экое корявое число, как будто абсолютно не за что зацепиться... Но нет, напрасно я похулил его. Ведь ясно видно: первые три цифры представляют собой геометрическую убывающую прогрессию, а три последние - арифметическую возрастающую. Не слишком удачная математическая находка, но все же...
      На смену временному расписанию с осточертевшим повторением уставов появляется новое. В нем все часы, не считая политзанятий, отданы изучению матчасти и учебным стрельбам. Вот это дело!
      Я уже писал о том, как призванные в армию проходят через серию последовательных операций, которые переводят их из гражданского "агрегатного состояния" в военное. В Рыбинске мы сделали еще один шаг на этом пути. Очень важный шаг: получили личное боевое оружие. Теперь как будто все? Не правда ли?
      Оказывается, не все. Говорят, для полной экипировки солдата-фронтовика требуется еще одна, небольшая по размерам, но очень важная вещица.
      Итак, получаем личные медальоны. В них вкладываются крохотные листки бумаги с самыми необходимыми данными: фамилия, имя, отчество, звание, воинская часть (полевая почта), адрес семьи. На тот случай, если...
      Происхождение названия этой вещицы, наводящей на грустные размышления, нам не совсем понятно. Видимо, она действительно бывает или бывала в форме медальона. Мы же получили небольшие пластмассовые цилиндрики с завинчивающейся крышкой. На шею их не подвешиваем, будем носить в кармане гимнастерки.
      - Вот теперь мне ясно, что не на шаньги к теще еду, - сказал Философ, пряча свой медальон в кармашек гимнастерки.
      - А ведь очень удобная хреновника! - сообразил Гриша-Итальянец. - Гляньте, хлопцы, как ее можно приспособить...
      Пьянков вытащил несколько приколотых к ушанке иголок и вложил их в медальон. Его примеру последовали и некоторые другие лыжбатовцы.
      Чтобы использовать личный медальон в качестве игольника, не надо было обладать особой сообразительностью. На эту мысль наталкивали и размеры и форма медальона. Таких фронтовиков, как наш Гриша Итальянец, немало находилось и в других воинских частях. Однако много спустя оказалось, что в данном случае солдатская смекалка была недальновидной.
      ...После войны прошли десятиия... Вот красные следопыты нашли братскую могилу, пытаются установить личности павших. Документы давным-давно истлели. Хорошо, если при останках оказываются личные медальоны. Но и они далеко не всегда сберегают от времени крохотные листки. А уж если в медальоне было такое инородное вложение, как иголка, никакой надежды прочитать что-либо не остается. Ржавчина обязательно переедает сталь, а заодно и бумагу. Следопытам с болью в сердце приходится вести скорбный счет: неизвестный, неизвестный, неизвестный...
      Приобретаю "молитвенник"
      А я даже после получения автомата и медальона полной боевой готовности не испытываю. Предстоящие встречи с военнопленными меня пугают больше, чем танковые атаки, минометные обстрелы и бомбежки. До зарезу нужны пособия по немецкому языку и в первую очередь немецко-русский словарь.
      Получил увольнительную в город, ,хожу по книжным магазинам. Учебники пчеловодства и кролиководства, брошюры о выращивании тюльпанов и шампиньонов, чувашско-русские, татарско-русские и прочие словари... А все, имеющее отношение к Германии, по словам продавщиц, стало острым дефицитом в первые дни войны.
      Как же быть? Словари на городской толкучке вряд ли продаются. И опасно там появляться в военной форме, можно нарваться на комендантский патруль. Смотрю вывеска: десятиняя школа номер такой-то. Эх, была не была, зайду!
      Директор и завуч, обе женщины, помочь за счет школьных резервов не смогли. Но дали домашний адрес учительницы немецкого языка. У старушки оказался лишним только небольшой карманный словарик, притом русско-немецкий. Пришлось довольствоваться и такой скромной добычей.
      К этому походу в город я заранее подготовился: сэкономил немного .сахара и хлеба. Учительница вполне удовворилась таким натуральным обменом.
      Вернувшись в казарму, первым делом сшил для драгоценной книжицы матерчатый футляр. В свободные минуты листаю словарик, выписываю слова на отдельные листки, заучиваю наизусть. Охочусь за военными терминами. К сожалению, их почти нет.
      Ребята мой словарик прозвали "молитвенником", а меня - баптистом. Некоторые, что пограмотнее, удивляются: как можно читать словарь? Дескать, скука смертная! А я ссылаюсь на свидетельство Крупской. В своих воспоминаниях Надежда Константиновна рассказывает, что Владимир Ильич мог часами читать иностранные словари и делал это с увлечением.
      Опять Одинцов!
      В Рыбинске в нашем батальоне случилось два ЧП - малое и большое. Начнем с малого.
      Опять подвел сержант Одинцов. Послали его по какому-то делу в город. По пути он завернул на толкучку и выменял там на брусок сала бутылку самогонки. На этой операции его застукал комендантский патруль.
      Сержант нарушил приказ начальника гарнизона: появился в запретном для военнослужащего месте. Но главное, его заподозрили в хищении продуктов из солдатского котла. Однако расследование показало, что Одинцов променял собственное сало. Нургалиев и Гаренских выступили свидетелями: брусок сала еще в запасном привезла из дому жена сержанта.
      Если бы подозрение подтвердилось, Одинцов попал бы под трибунал. А так дело ограничилось гарнизонной гауптвахтой. Однако и под арестом любитель самогонки отсидел только полсрока. Когда нашему батальону пришла пора ехать дальше, по ходатайству комбата сержанта выпустили досрочно.
      Наше батальонное начальство никаких организационных выводов из этого случая не сделало, хотя он на счету Одинцова не первый. И комбат и особенно комроты Науменко не хотят терять расторопного и в практических делах опытного младшего командира. И у многих бойцов похождения сержанта пока что особого осуждения не вызывают. Дескать, менял свое, не краденое. Большинство наших лыжбатовцев до призыва "робили" на физически трудных работах, под открытым небом. В сильные холода спиртное для них было составной частью рациона. Трехмесячный пост в запасном полку некоторым дался нелегко. Поэтому к попытке сержанта раздобыть самогон они отнеслись понимающе, а к его неудаче сочувственно.
      К амурным шашням Одинцова отношение со стороны большинства лыжбатовцев более взыскательное. Но и тут у него нашлись защитники. Завел себе деваху? Ничего страшного, коли жена далеко.
      Похождения нашего батальонного донжуана и поклонника Бахуса обсудило в узком кругу и наше трио. Нам он показался характерным представителем особой категории военнослужащих.
      Фунин. Для .любителей выпить в армии возникают дополнительные трудности. Вот они и начинают всячески выкручиваться и комбинировать.
      Я. Мне, почти не пьющему, трудно понять таких людей. Могу сравнивать себя с ними только косвенно. Я большой любитель художественной литературы, можно сказать, книжный алкоголик. Но вот наступили трудные времена: уже полгода не имею возможности взять в руки Багрицкого, Паустовского, Гюго... И - ничего, терплю. Жду, надеюсь на лучшие .времена. Останусь жив, так после войны наверстаю.
      Федоров. Говоришь, после войны... Нет, Одинцов не таков, чтобы личные удовольствия откладывать на после! Присмотритесь, какие настроения у подавляющего большинства наших лыжбатовцев. Они готовы отказаться от любых благ мирного времени, пойти на любые лишения во имя будущей победы. Да и вся страна живет такими настроениями. А одинцовы и в такой, грозный для всех нас час норовят урвать для себя лакомый кусочек. Он, видите ли, без баб, без водки и трех дней не может вытерпеть.
      Фунин. Но и со Стуколкиным его никак не сравнишь. Тот - единоличник, симулянт, его все время тащим на буксире. А Одинцов - общительный, исполнительный, инициативный...
      Федоров. И все же я не доверяю таким людям. Хорошо, сегодня Одинцов понес на барахолку свой кусок сала. Теперь в его "сидоре" домашних запасов не осталось. Что же этот распущенный человек с его неуемными желаниями выпить и развлечься станет делать дальше? Я почти не сомневаюсь: если Одинцову представится возможность, он начнет выменивать водку на солдатские продукты.
      Мы еще поговорили об Одинцове, немного поспорили. И в конце концов пришли к такому выводу: будущее покажет. Скоро каждому из нас придется держать серьезнейший экзамен.
      Тайна семи лиственниц
      Пропал Яков Стуколкин. По увольнительной в город его не отпускали, в наряд не посылали. За обедом был, а к ужину спохватились - исчез.
      Обшарили чердаки и подвалы, расспросили соседей из 173-го и 174-го ОЛБ, обыскали весь военный городок, позвонили в гарнизонную комендатуру... Нигде нет, как сквозь землю провалился.
      Комбат решил: если к утру Стуколкин не найдется, придется считать его дезертиром и в установленном порядке объявить розыск. Однако к завтраку Стуколкин явился сам. Но в каком виде! Пьяный, с опухшей физиономией и, главное, не в своем обмундировании, а в какой-то невообразимой рвани. Горьковские босяки рядом с ним выглядели бы франтами.
      Пока Стуколкина не забрали на допрос, неофициальный разговор с ним состоялся в роте. Свой странный маскарад он объяснил нам так:
      - Иду, это, я из уборной в казарму и вижу: двое гражданских в черных комбинезонах топают. У одного моток проволоки на плечо одет. Похоже, электромонтеры. Тот, который ,без мотка, и говорит мне:
      "Что, на фронт собрался?"
      "Не сам собрался, меня собрали", - отвечаю ему.
      "Может статься, как приедешь туда, так тебя сразу и накроет".
      "Может .статься, - отвечаю. - А тебе какое дело?"
      "Жалко нам тебя, друг ситный, - говорит с мотком. - Если хочешь, проводы тебе устроим. Мы сегодня целую литру самогонки у одной тетки нацедили. Давай за компанию навалимся на нее..."
      - А мне чо? Почему бы на дармовинку не выпить? Может, и правда, последние дни на божьем свете живу. Завели они меня, сам ,не знаю куда. С двух сторон угощают. А мне чо? Почему не выпить да копченой колбасой не закусить?
      ...Опрокидывали, опрокидывали стаканчики, пока я сам не опрокинулся. Когда проснулся да огляделся округ - моих угощателей и в помине нет. Какая-то старуха вон гонит. "Выметайся, - говорит, - пока милицию не позвала". Глядь на себя - как беглый каторжник с Нерчинского рудника. Ничего не скажешь, ловко обработали меня, мошенники! Крепко уму-разуму научили!
      История, рассказанная Стуколкиным, ничуть не оправдывает его в наших глазах, но выглядит довольно правдоподобно. Очень уж искренне звучала его исповедь. Но тут вмешался Вася Воскобойников. Он подбежал к "пострадавшему" и с негодованием стал бросать ему в лицо:
      - Однако ты - последняя сволочь, Яков! Теперь уж я тебя не стану покрывать. Всю правду лейтенанту и комиссару расскажу.
      Стуколкин заметно растерялся, но тут же захорохорился:
      - А чо ты про меня сможешь начальству наклепать? Наши прошлые разговоры с тобой - сами по себе, и то, как меня жулики обобрали, к ним не касаются. А коли про всякое прочее проболтаешься, так попомни, Василий, ты нерушимое слово дал. Не сдержишь его, так на себя пеняй!
      - То нерушимое слово уже никакой силы не имеет, - возразил Философ. После него я иное, более крепкое нерушимое слово дал - военную присягу принял. И ты рядом со мной стоял, вместе со всеми повторял: я, гражданин Советского Союза... Оказывается, никакой ты не гражданин, а прохиндей, паразит несчастный! Ежели меня вызовут в свидетели, я все как на духу выложу.
      Философ удивил нас своими обличительными способностями и красноречием. И до этого он говорил складно, но коротко. А сегодня вон как , разошелся! И конечно же, всех нас заинтриговали загадочные намеки в перепалке между Воскобойниковым и Стуколкиным. Что за таинственное "нерушимое слово" давал Василий? По какому поводу? Но нам пришлось потерпеть еще часа два: Стуколкина, Воскобойникова и наше ротное начальство вызвали в штаб батальона.
      В роту Стуколкин больше не вернулся. Его тайна в изложении Воскобойникова выглядит так.
      Стуколкин - старатель-единоличник, одержимый манией золотоискательства. Лет десять назад какой-то таежный бродяга, умирая, рассказал ему о "могутной золотой жиле", на которую якобы недавно натолкнулся. Сам разработать ее не успел из-за преклонных и болезни. И вот с тех пор Стуколкин каждое о искал заветный клад, местонахождение которого старик описал очень приблизительно. Основным ориентиром должна была послужить группа из семи лиственниц, растущих в глубоком распадке.
      Скорее всего, рассказ старика о "могутной золотой жиле" - одна из легенд, которые до сих пор ходят по Уралу и Сибири. Но она полностью захватила Стуколкина. Летом сорок первого ему показалось, будто цель уже близка: нашел наконец распадок, очень похожий на тот, который описывал умирающий бродяга, нашел семь кучно растущих огромных лиственниц.
      На беду у Стуколкина кончились все продукты, вдобавок сломалась лопата. Когда он из глухой тайги пришел на короткую побывку домой, то узнал, что его призывают в армию.
      Дезертировать Стуколкин не отважился, за такие дела и под расстрел угодить можно. Но твердо решил любым способом открутиться от посылки на фронт. Он не мог смириться с таким очень возможным вариантом: его убьют, а сокровища так и останутся лежать в земле где-то вблизи семи лиственниц.
      Завещать же тайну другому Стуколкин тоже никак не хотел. У него не было ни жены, ни друзей. И вообще, такого индивидуалиста никак не устраивало, чтобы после его смерти золотой жилой воспользовался кто-то другой.
      Первую попытку "открутиться" Стуколкин сделал по пути в запасной: симулировал острый приступ язвы. Номер не прошел, симулянта разоблачили. Сблизившись с Воскобойниковым, Стуколкин стал подбивать его: "Сотворим что-нибудь такое, чтоб на трояк потянуло. Пока срок отбудем, и войне конец. Сразу же после отсидки двинем к семи лиственницам. Теперь дело - верняк, бери лопату и загребай золото".
      Сомнительные сокровища Философа не соблазнили. Он всячески отговаривал Стуколкина от его рискованной затеи, советовал ему положиться на волю судьбы. Ведь не всех подряд убивают на фронте. И Воскобойникову показалось, будто одержимый золотоискатель смирился, внял здравому рассудку. Оказывается - нет, решил действовать в одиночку. Свое обмундирование пропил умышленно. Видимо, прикинул: такое преступление "больше чем на трояк не потянет".
      В нашей роте, да и во всем батальоне, стали горячо обсуждать происшествие, стали спорить. Что будет дальше? А вдруг Стуколкина опять вернут в 172-й? Но такой вариант мало кто считал вероятным. Большинство сходилось на том, что такого типа посылать на фронт, тем более в составе лыжбата, очень рискованно. Философ свое мнение высказал так:
      - Когда вяжут и готовят в дальнюю дорогу плот, то явный гнилой топляк на такое дело ли в коем разе не берут.
      Особенно темпераментно реагировал Муса Нургалиев. На него "накатил" приступ уже знакомого нам бешеного гнева.
      - Выходит ,так... Выходит так... У меня трое детей, а у него - ни одного. И я все-таки еду воевать, а он золото копать хочет. Зачем золото? Кому золото? В свой карман положить хочет. Пусть он только явится в роту! Я ему до суда свой трибунал устрою!
      Итак, скорее всего Стуколкина будет судить военный трибунал. В таком случае сколько ему дадут? Если небольшой срок, тогда получится, что негодяй добился своей цели. Нет, такому мерзавцу надо влепить покрепче! Лучше всего сделать так: дать ему на фронте под строгим надзором понюхать в обе ноздри пороху. А после войны, коли останется жив, послать на отсидку.
      Одним словом, все были настроены единодушно: комбинатор должен оказаться в полном проигрыше. Если бы нам сказали тогда, что Стуколкина направят в штрафную роту, все были бы полностью удовворены. Но о такой мере наказания почему-то никто не упоминал. Возможно, в начале сорок второго штрафных подразделений еще не было.
      Скоро мы опять погрузились в эшелон и поехали дальше. О нарушении Стуколкиным военной присяги политработники провели в подразделениях специальные беседы. Нас заверили, что "трояком" дело никак не ограничится. Тут скорее пахнет высшей мерой.
      Трибунальцы пообещали сообщить о приговоре в 172-й. Но мы так и не дождались этого сообщения. Прибыв на фронт, сразу попали в такую заваруху, что большую часть времени оказывались вне досягаемости полевой почты.
      Нюхнули пороху
      В эшелон погрузились 29 января. Из-за сильного морова дверь полностью закрыта. Лежащие у верхних окошек стараются "засечь" названия станций. Не ради праздного любопытства. Сейчас должен выясниться чрезвычайно важный вопрос: в какую сторону едем?
      К Москве или к Ленинграду? До сих пор этого не знаем.
      Наконец успели заметить: Юринский. Теплушка шумно заговорила: кто-то утверждал, будто эта станция на линии Рыбинск - Сонково - Бологое. Значит, едем к Ленинграду!
      Так оно и оказалось. Эшелон движется значительно быстрее, чем в первую половину пути. Но все же на крупных станциях - Волга, Родионово, Бежецк, Макса-тиха, Удомля - стояли на запасных путях по нескольку часов. А на узловой станции Сонково загнали в тупик почти на сутки. Правда, здесь нас основательно покормили, не хуже, чей на станции Буй.
      Все чаще видим следы бомбежек. Полуразрушенные или полностью разрушенные станционные здания, недавно сколоченные дощатые бараки для биных касс И залов ожидания, торчащие из окон жестяные трубы-дымоходы, изуродованные кроны деревьев... На перегонах попадаются сброшенные под откос разбитые вагоны, платформы, бензоцистерны, автомашины, полевые кухни...
      После Рыбинска обстановка в эшелоне стала более строгой, заметно приблизилась к фронтовой. Рассказывать случайным знакомым, даже военнослужащим, о том, откуда едем, называть род войск, номер батальона строго-настрого запрещается. Военная тайна! Эшелону Присвоен шифрованный номер. Его нам сообщили на тот крайне нежелательный случай, если кто-либо отстанет. Догнать свою часть поможет дежурный по станции или военный комендант.
      Командный состав и политработники имеют временные условные номера. Во время остановок вдоль состава то и дело пробегает дежурный, объявляя, каким номерам следует явиться к Десятому, то есть к начальнику эшелона.
      Возвратившись с совещания у Десятого, лейтенант Науменко зачитывает нам очередные приказы.
      "Всякую беспричинную стрельбу из личного оружия и использование гранат считать пособничеством врагу".
      Поводом для этого приказа послужил случай в 173-м. У какого-то страстного охотника взыграло ретивое. Завидев на деревьях стаю ворон, он дал по ним очередь из автомата.
      "Начиная с сегодняшней ночи, все подразделения держать в полной готовности".
      Это значит, спим не раздеваясь и не разуваясь. Можно только ослабить ремни и расстегнуть воротники.
      "По сигналу "тревога" каждый боец берет ,с собой только личное оружие и боеприпасы. Остальные вещи остаются на месте".
      "При объявлении тревоги вменить в обязанность дневальным залить огонь в печке, для чего иметь полведра воды на каждую печь".
      "Начиная с 17.00 установить дежурство среднего комсостава у зенитных установок".
      В ночь со 2 на 3 февраля прибыли на очень большую станцию. Множество путей, скопление десятков эшелонов. Предположительно - Бологое. Давно пора!
      Началось маневрирование. Невидимые для нас диспетчер и машинист решают только им понятную задачу-многоходку: водят наш эшелон по огромному, погруженному в кромешную тьму лабиринту.
      Эшелон часто останавливается, машинист ждет очередной команды диспетчера, пропускает впереди себя другие составы. Наш вагон так дружно храпит, будто под управлением дирижера исполняет богатырскую симфонию на духовых инструментах.
      Партию мажорно начинает фанфара ротного запевалы Семена Белых, терцией ниже подхватывает кларнет Философа, пасторально ведет свою партию гобой Фунина, замысловатые рулады выводит флейта Гриши Итальянца, модно по-джазовски, с каскадными взвизгами саксофонит Одинцов, утробно гудит геликон-контрабас Авенира Двухэтажного...
      Бодрствуют немногие. Это, прежде всего, дневальные - Муса и Вахоня. Они сидят возле дечурки на низких чурбаках и подбрасывают в огонь мелко наколотые поленья-коротышки. Шепотом толкуют о чем-то.
      А некоторые солдаты не спят не по долгу службы, а просто так. Не спится, думы одолевают. О доме, о семье, о предстоящих фронтовых испытаниях. Проснулся и я.
      Попытался задремать опять, но безуспешно...
      Эшелон на малой скорости пересчитывает стрелки. Извне доносятся гудки маневровых паровозов, команды диспетчера, перестук колес, лязг буферов, гулкий скрип промерзшей вагонной обшивки...
      Но вот среди хаоса этих звуков откуда-то наплывают женские и детские голоса, они все громче и громче. Затем опять уплывают и полностью затихают. Это наш эшелон разминулся с эшелоном эвакуированных.
      Вдруг послышались частые тревожные удары в колокол. Сразу же зачастили зенитки, застрочили пулеметы. Муса крикнул: "Воздушная тревога!" Вахоня залил огонь в печурке. Для того, чтобы выающие из трубы искры не демаскировали состав. Затем они вдвоем бросились к выходу. Но пристывшая дверь поддалась лишь после того, как в нее несколько раз крепко бухнули сапогом.
      Эшелон остановился. Немного приоткрыли дверь. Во-первых, для того, чтобы проветрить вагон: от залитых головешек валит густой едкий дым. В горле сильно першит, многие натужно кашляют. Приоткрыли дверь еще и затем, чтобы лучше поддерживать связь с начальником эшелона и соседними вагонами.
      Вот от головы к хвосту состава бежит дежурный, старшина Боруля, и предупреждает: "Без команды из вагонов не вылезать. В любой момент можем поехать дальше".
      Да, при такой ситуации выскакивать из вагонов и рассредоточиваться опаснее, чем оставаться на месте. Куда ни глянешь - эшелоны, эшелоны и эшелоны.
      Толстая дверь - довольно солидная защита от пуль и мелких осколков. Поэтому ее отодвинули не до отказа, а на одну треть. У щели стоят лейтенант Науменко, командиры взводов, старшина Кокоулин, дневальные. За ними, вокруг чадящей печки, толпятся бойцы с нижних нар. Нам, верховикам, по регламенту надлежит дока оставаться на своих местах. Внизу на пятачке Одновременно всем не поместиться.
      Лежу с автоматом в руках. В карманах шинели запасные магазины-рожки и словарик. Я его приравниваю к боеприпасам, в "сидоре" не оставляю.
      На мое место у окошка никто не претендует: из него тянет холодом. Особенно во время движения поезда. А меня оно вполне устраивает, здесь я могу заниматься немецким языком. Сейчас же у меня еще одно преимущество перед соседями: наблюдаю за тем, что происходит за пределами вагона.
      Противовоздушная оборона станции довольно мощная. Количество зениток определить трудно, а прожекторы - вот они, все на виду. С моей стороны шесть. Мощные лучи торопливо обшаривают небо. Они то упираются в тучи и тогда видны особенно явственно, то соскальзывают с них и теряются в беспредельной тьме ночного неба.
      Вот двум лучам удалось поймать на перекрестие вражеский само алюминиево-светлую стрекозу. Мгновенно в ту же точку нацелился еще один луч и еще один. Само маневрирует: переходит на зигзагообразный "по моли", делая крутые виражи. Вокруг него вспыхивают небольшие облачки от разрывов зенитных снарядов.
      "Стрекозе" удалось соскользнуть с перекрестия и лучи разошлись в разные стороны, торопливо ищут пропажу. Мое внимание привлекает другое: появились женщины и дети. Одни бегут по междупутьям, другие выбираются из-под соседнего эшелона и ныряют под наш. Почему они оставили свои вагоны? Разбомбило их, что ли? Или это результат паники? Разве в этом лабиринте найдешь безопасное место! Так можно погибнуть не только от бомбы, но и под колесами вагонов.
      Невольно вспоминаю старшину Борулю. Каково ему видеть этих мечущихся по путям женщин и детей! Ведь он сейчас обязательно вглядывается, ищет своих.
      Резкий нарастающий визг и серия разрывов. Но бомбы упали где-то в отдаленном углу станции. Еще заход, опять леденящее кровь завывание. Меня с силой вжало в нары, затем подбросило вверх - будто волнами меняется гравитационное поле на этом участке земли. На этот раз бомбы упали где-то очень близко. Попав в мощную воздушную волну, наш вагон с шумом вздохнул, будто живое существо.
      Еще несколько заходов... Бомбы падают подальше от нашего состава. Что-то крепко стукнулось о крышу вагона.
      - Что это? Пуля? - спрашивает мой сосед Федоров.
      - Не похоже, - отвечаю тоном знатока. - И самоы в данную минуту над нами не проали, и звук иной. Что-то со звоном брякнуло - видимо, упал осколок от зенитного снаряда.
      Из темноты вынырнула цепочка людей. Впереди шагает железнодорожник, в руках у него фонарь особой конструкции: из-под длинного козырька вырывается лучик синего цвета. За провожатым следует несколько санитарных носилок. Раздаются стоны, слышен судорожный женский плач.
      Старшина Кокоулин спрашивает у железнодорожника:
      - Наш эшелон впереди цел?
      - Ваш-то цел. А в соседнем, гражданском, два вагона разнесло.
      - До следующей большой станции далеко?
      - Через три километра - Бологое.
      - Как - Бологое? А это что за станция?
      - Это пока Медведеве, на рыбинской ветке.
      Вот те и на! Ведь весь наш вагон был уверен, что мы добрались уже до Бологого. Это плохо! Значит, в Бологом нам предстоит еще один сабантуй. Нас в Рыбинске предупреждали: если поедете через эту узловую станцию, без бомбежки ее не проскочить.
      Отбой воздушной тревоги. Тут мы все почувствовали, как сильно остыл вагон. Муса и Вахоня опять затапливают печку. Наш эшелон тронул с места, чтобы закончить наконец маневрирование и выбраться из медведевского лабиринта.
      После сильного напряжения нервов наступает разрядка. Вагон полнится возбужденными разговорами, шутками.
      - Вот и понюхали пороху! - говорит Итальянец таким радостным тоном, будто ему впервые довелось испробовать какую-то редкостную марку коньяка.
      - Пока не понюхали, а только малость нюхнули, - уточняет Философ.
      На станции Березайка
      На станции Бологое я и Федоров сменили постовых на открытой платформе. Охраняем ротное и батальонное имущество: несколько саней и походную кухню, ящики с боеприпасами, связки запасных лыж, мешки с овсом и обмундированием, лежащие штабелем тюки прессованного сена.
      Тихая морозная ночь. Но во время движения студеный ветер обжигает лицо. Мы спрятались от него в затишке между мешками и тюками. Глаза свыклись с темнотой. Ночь безлунная, в просветах между тучами по-зимнему ярко мерцают звезды. А на земле - ни огонька, затемнение на десятки и сотни, на тысячи километров.
      - Даже во время Батыева нашествия на Руси по ночам горели походные и сигнальные костры, - задумчиво говорит Дмитрий Михайлович. - А сейчас... Хотя бы волчьи глаза во тьме кромешной засветились!
      - Приедем на фронт, там насмотримся на огни, - отвечаю ему. - Боруля рассказывает, немцы ночи напро ракеты в небо пускают.
      - Там будет и другая иллюминация: в прифронтовой полосе немцы вовсю жгут наши селения.
      В этом разговоре мы не учли еще одной разновидности иллюминаций. И очень скоро немец преподал нам урок.
      В Бологом наш состав выбрался на основную магистраль Москва - Ленинград. Первая крупная станция после Бологого - Березайка. До этой памятной ночи я был убежден, что такой станции на самом деле не существует. Считал, что она выдумана для рифмы, чтобы складно получалось в широко известной шутке-балагурке: "Станция Березайка, кому надо, вылезай-ка!" Оказывается, есть такая.
      Прочитать название станции нам помогло неожиданное обстоятельство. В тот момент, когда мы напряженно вглядывались в темноту, вдруг стало светло. Даже слишком светло! Глянув вверх, мы увидели в небе десятка полтора медленно плывущих на парашютиках ярких огней. Немцы повесили над станцией так называемые "фонари". Из-за грохота нашего и соседних эшелонов мы не расслышали гула приближающихся фашистских самоов.
      На этот раз Березайке досталось мало. Самоы покружились где-то высоко, затем снизились, на бреющем пое обстреляли эшелоны и восвояси убрались на запад.