На самом деле лыжбат прошел лесом около километра на север. Там мы повалили поперек ручья высоченную мачтовую сосну, росшую на самом берегу Нечаянного. По этой кладке и перебрались на западный берег.
      Вот где пригодились тренировочные хождения по буму! Правда, для страховки мы пользовались шестами. Одни держали шест перед собой и балансировали им, как цирковые канатоходцы; другие поддерживали равновесие, опираясь на шест.
      Переправились, прислушиваемся... На юго-западе по-прежнему не стихает большой бой. Так оно и должно быть. А куда подевались немецкие автоматчики? Скорее всего, они устроили засаду напротив того места, где кунгурцы "готовятся к переправе". Что же делать? Оставить их в стороне и идти на запад, чтобы ударить основной группировке немцев во фланг? Когда вражеские автоматчики обнаружат свою ошибку, мы окажемся под ударом с двух сторон. Кроме того, прежде чем двигаться дальше, надо, чтобы кунгурцы воссоединились с нами.
      Комиссар принимает решение: пока что пойдем вдоль ручья на юг, попробуем отрезать немецких автоматчиков от своей части и прижать их к воде.
      Перерезать автоматчикам пути отхода нам не удалось. Выставленные ими дозоры обнаружили нас. Огрызаясь длинными беспорядочными очередями, немцы отступают на запад.
      А кунгурцы и в самом деле соорудили два плотика, хотя этого комиссар в своем приказании не предусмотрел. На них "очмурители немцев", как их назвал Философ, переправились через ручей и соединились с нами.
      Возможно, немцы так и не поняли, как мы их провели. В большом лесу разобраться в ситуации и правильно оценить силы противника - дело нелегкое даже для опытных командиров. Немцы вполне могли рассуждать так: "Тот отряд русских, который гнался за нами, готовится к переправе. А другой отряд уже переправился и заходит нам в тыл. Вон сколько их навалилось на нас!"
      Рядом со мной идет Фунин. Видимо, он думает о том же, о чем и я.
      - Итак, немецкие автоматчики возвращаются, не выполнив задания, - говорит мне Владимир. - Чтобы оправдаться перед своим командованием, они преувеличат наши силы. А это нам и нужно: пусть гитлеровцы думают, будто им во фланг заходит по крайней мере полк.
      - Но дело может принять и худой для нас оборот, - возникло у меня опасение. - Сейчас автоматчики получат подкрепление и пойдут в контратаку. А у нас за спиной какая-никакая речка...
      - Что ж, не исключен и такой вариант, - соглашается Владимир. - Но коли уж придется поспешно отходить, мы и вброд махнуть сможем. Ничего, на ходу высохнем. Однако мне кажется, что резервов для такого отпора у немцев не найдется. Ведь если разработанный план выполняется, только что началось наступление бригады и прибывших на помощь батальонов...
      Владимир оказался прав. Вклинившаяся группировка немцев - их было около полка - начала отходить к северу. И остановилась, достигнув исходного рубежа. Там у них была полоса укреплений.
      Действия лыжбата командование бригады оценило как вполне успешные. Во-первых, мы предотвратили проникновение немецких автоматчиков в тыл бригады. Во-вторых, устроили демонстрацию на фланге группировки, что, несомненно, повлияло на решение немцев убраться с занятого ими клина.
      Комиссар Емельянов объявил нам, что представляет к награждению медалью "За отвагу" наиболее отличившихся лыжбатовцев. В первую очередь назвал имена пулеметчика Авенира Гаренских, гранатометчика Мусы Нургалиева, старшего группы, выполнявшей специальное задание, Кронида Кунгурцева...
      Прибывшие с нами пехотные батальоны до особого распоряжения остаются в подчинении комбрига. А мы возвращаемся к Ольховке.
      Успех в бою даром не дается, за него приходится платить дорогую цену. Одного бойца мы похоронили на правом, восточном, берегу ручья Нечаянного, двоих - на левом. Семерых раненых оставили в санчасти бригады. Наш лыжбат опять изрядно подтаял...
      Неправда, друг не умирает,
      Лишь рядом быть перестает.
      Он кров с тобой не разделяет,
      Из фляги из твоей не пьет.
      Константин Симонов
      Смертоносные "подснежники"
      Опять месим вселенскую грязь, опять делаем обходные зигзаги. Идем по сравнительно безопасным от внезапных нападений противника местам, без боевых охранений. Растянулись без малого на километр.
      Часто отдыхаем. Вот опять передают по цепочке: "При-ва-а-ал"!" Я и Владимир, по обыкновению, идем рядом. Изо всех сил стараемся держаться в голове колонны. Тащиться в хвосте очень невыгодно: пока добредешь до места привала, время отдыха уже на исходе.
      Идущие впереди политрук Гилев и Авенир место для привала выбрали удачно. Так мне на первый взгляд показалось... Обширная поляна, побольше "земляничной", на солнечной стороне гостеприимно приглашает свободное от снега и уже просохшее всхолмие. Здесь удобно присесть и можно даже прилечь. На противоположной, затененной стороне поляны к высокой стене леса притулилась полоса снега. И это очень кстати. Снег заменит воду. Надо только соскрести верхнюю замусоренную корку... Вот уже бойцы потянулись туда с котелками...
      И вдруг - паф! - раздался взрыв. Не очень громкий и не слишком резкий. Будто лопнула автомобильная камера, только без присвиста. И одновременно из-под ноги Авенира вырвались облачко дыма и фонтан земли. Он проскакал несколько метров на одной ноге и упал ничком на снег. Еще один взрыв, на этот раз более глухой, и облако дыма вырвалось из-под груди и живота Авенира. К раненому бросился на помощь оказавшийся поблизости лыжбатовец. Третий взрыв и солдат упал рядом с Авениром...
      - Ребята, мины! - раздались отчаянные крики.
      Бойцы, которые шли за снегом, повернули обратно. Одни - более выдержанные и быстро соображающие - идут медленно, осторожно, внимательно смотря под ноги. Другие, полностью поддавшись чувству страха, несутся как попало. Лишь бы скорее выбраться за пределы проклятой поляны!
      Четвертый взрыв - упал еще один солдат... Поляна полнится стонами и криками о помощи. Возле Авенира уже хлопочет Саша Вахонин.
      Три четверти лыжбатовцев еще на подходе. Гилев, Фунин и я выбегаем навстречу идущим и вопим:
      - Сто-о-й! Ми-и-ины! Ми-и-ин-ное по-о-о-ле!
      Колонна остановилась. Комиссар совещается с другими командирами. Надо выносить раненых в безопасную зону. Но где она? Заминирована только эта злосчастная поляна, или она является всего лишь звеном заминированной полосы? Как бы не нарваться на мины всей колонной!
      По рельефу местности и расположению старых окопов решили, как примерно может идти предполагаемая заминированная полоса. Отвели подальше от опасной зоны колонну, вынесли раненых...
      Легко сказать - вынесли! Это было страшное испытание и для Вахонина, и для солдат, которые помогали санитару, и для командира, который назначил этих солдат, и для нас, свидетелей этого жуткого шествия, которые с замирающим сердцем следили за носильщиками и с облегчением вздыхали после каждого удачно сделанного ими шага.
      Однако носильщики, зная, какая страшная опасность им угрожает, смотрели под ноги в оба. И смертоносному минному полю вырвать у нас новые жертвы не удалось.
      Итак, мы забрались на старое минное поле. Никакой оплошности как будто не допустили, тем не менее пострадали.
      Насчет минных заграждений и у нас и у немцев строгие порядки. Воинская часть, поставившая мины, оформляет специальную документацию, точные контуры заминированных участков наносит на карты. Эта документация передается при смене частей. Чтобы не подрывались свои, устанавливаются предупредительные надписи.
      Там, где линия фронта более или менее длительное время остается неподвижной, эти правила неукоснительно выполняются. Куда труднее соблюдать их при подвижном фронте, когда одна и та же местность по нескольку раз переходит из рук в руки. Ужасная неразбериха с минными полями получилась, в частности, в волховских лесах и болотах.
      Осенью сорок первого года, когда немцы рвались к Чудову и Малой Вишере, путь им преграждали минами наши саперы. В январе сорок второго, отступая под нажимом 2-й ударной, десятки тысяч мин понаставляли немцы. Занесенные толстым слоем снега, они ждали своего часа.
      Появляющиеся из-под снега мины солдаты-волховчане прозвали "подснежниками".
      Как и в растительном мире, фронтовые "подснежники" бывают разные. В волховских болотах "произрастают" в основном противопехотные и значительно реже противотанковые. Эта приветливая с виду лесная поляна оказалась нашпигованной немецкими противопехотными минами нажимного действия.
      То, что здесь поработали в свое время не наши саперы, а вражеские "пионирен", мы определили по ряду признаков - и по манере маскировки, и по звуку разрывов, и даже по окраске облачков дыма. А вообще-то впоследствии были и такие прискорбные случаи, когда лыжбатовцы подрывались на своих минах...
      Толовая шашка, величиной со спичечный коробок или кусок туаного мыла, упакована в миниатюрный деревянный ящичек. Взрыв такой крохотной мины разрушает в радиусе, исчисляемом дециметрами. Но уж в своем "микрорайоне" тол - полный хозяин. Толовый заряд, прикрепленный к рельсу, выхватывает из него кусок стали...
      Это - теория. А практика... Вот она: три изувеченных лыжбатовца. Один наступил на мину подметкой - у него отхватило полстопы. Другой угодил каблуком - у него оторвана вся стопа, еле-еле держится на связках. Раны от толового безосколочного взрыва рваные, измочаленные. Из них торчат кости, обнажены жилы и сухожилия. Обильное кровотечение... В походных санитарных сумках не хватает ни бинтов, ни ваты...
      Правда, есть у каждого из нас индивидуальный пакет. Но ведь он помещается на ладони, для таких ран - пустяк! Наматываем поверх бинтов запасные портянки и разорванное на полосы бязевое белье. Однако кровь все равно проступает...
      А третий... Авенир уже не нуждается в медицинской помощи. Ему не повезло больше всех. Первая мина начисто оторвала стопу; вторая, после того как он упал, - отхватила по локоть руку и разворотила живот...
      Много тяжело раненных, в том числе раненных смертельно, перевидал наш бывалый санитар. Но эта смерть потрясла его.
      - Когда я подбег к Авениру, - с придыханием рассказывает нам Вахонин, - он еще в сознании был. Упрашивал меня: "Будь другом, Саша, избавь от мучений... Коли не решаешься, переверни меня на спину и незаметно для других сунь автомат... А я уж сам как-нибудь одной рукой...". - "Потерпи, Авенир! отвечаю ему. - Сейчас перевяжу - полегчает. Ты крепкий, выдюжишь..."
      ...Сказал: перевяжу, а сам не знаю, как к нему подступиться, с чего начать. Очень уж сильно распластало его. Перевязал ногу, проверил пульс - и понял: мои повязки не нужны...
      Похоронили Авенира под приметной сосной. Быть может, кто-то из нас останется в живых и после войны разыщет эту могилу. Политрук Гилев сказал:
      - Прощай, Авенир Гаренских! Ты был отличным воином и лучшим пулеметчиком в батальоне. Вечная слава тебе!
      Вот и все прощальное слово. Дали один залп из трех автоматов... Да, более внушительных проводов заслужил наш однополчанин, однако все понимают: каждый патрон на учете.
      Осталось еще километров пять ходу, а у нас двое тяжелораненых. Зимой в походы брали волокуши, а сейчас делаем так. Прикрепляем к паре шестов плащ-палатку и усаживаем или укладываем в нее раненого. Такую люльку попеременно несут вчетвером.
      С группой бойцов иду искать подходящие деревца. По пути прислушиваюсь к разговорам.
      Муса. Однако последнюю неделю здорово не везет третьей роте! Только что левофлангового, Гришу Пьянкова, в госпиталь отправили. Сегодня правофлангового похоронили...
      Кунгурцев. И с краев и с середки таем.
      Лаин. А другие роты везучие? В каждой, считай, по взводу осталось.
      Философ. Эх, жисть наша солдатская! Ровно детская пеленочка: тоненькая, коротенькая и вся обкаканная...
      Главное, когда где-то продолжает
      существовать то, чем ты жил.
      И обычаи. И семейные праздники.
      И дом твоих воспоминаний.
      Главное - жить для возвращения.
      Антуан де Сент-Экзюпери
      Послание заложнику
      Вспомнилось, взгрустнулось...
      Не прикованные к непрерывному посменному дежурству на переднем крае, мы сейчас имеем больше возможностей собираться всей ротой. Хотя общее количество бойцов крепко поубавилось, посиделки в ротной "яранге" стали даже более многолюдными.
      На следующий день после похода к ручью Нечаянному третья рота собралась в полном составе. Посреди "яранги" ярко горит костер. Он - средоточие нашего скудного фронтового уюта.
      Над костром подвешен общий котел с супом из гречневого концентрата. Получили очень мало пакетов и решили каждому на руки не выдавать. Когда расправимся с супом-баландой, в этом же котле будем готовить хвойный отвар. Кроме того, в горячие угли втиснуты солдатские котелки с водой.
      К огню плотным кругом льнут лыжбатовцы. Греются, сушатся, подкладывают в костер полешки, передвигают и поворачивают котелки. Муса помешивает уполовником-разводящим баланду.
      В общем кругу сидят комроты лейтенант Большаков и политрук Гилев. Первый вполголоса разговаривает о чем-то с Кунгурцевым, второй, положив лист бумаги на планшетку, пишет очередное донесение о морально-политическом состоянии роты.
      Положив вырванный из школьной тетрадки листок на крышку от котелка, Философ пишет домой письмо. За ним - очередь. Вася Воскобойников - один из немногих в роте обладателей карандаша. Притом не простого, а химического.
      Строчим, строчим, а добираются ли письма-треугольники до Большой земли? Доходят ли туда, куда надо? К нам, в "Любанскую бутыль", прорвалось совсем немного писем. И будто по чьему-то злому умыслу получается: большинство тех лыжбатовцев, которым они адресованы, или убиты, или убыли в госпитали...
      Трудно прорываться через "горловину" - это само собой. А тут еще сменили номер полевой почты нашего лыжбата. В Рыбинске дали - 1550, а недавно переиначили на - 827.
      По кругу идут крупнокалиберные самокрутки, начиненные всевозможными суррогатами. Как говорят немцы - эрзацами. Прежде всего, курим прошлогодние листья, присохшие к ветвям или занесенные ветром в дупла. Особой духовитостью обладает вишневый лист. Его находят в садах Ольховки. Идут на курево и некоторые разновидности мха. Курильщики в который раз вытряхивают карманы и кисеты: микродозы табачной пыли заметно улучшают качество "волховской махорки".
      Поначалу беседовали у костра парами, небольшими группами. Но вот всплыла тема, заинтересовавшая всех, - и завязался общий разговор.
      - Однако скоро лед на Волхове должен пойти...
      - Ну, когда Волхов вскроется, тогда нам совсем хана!
      Гилев недовольно глянул на мрачного прогнозиста, видимо, хотел было вмешаться в разговор, но ничего не сказал и опять наклонился над листком бумаги. Наш политрук не формалист. Заметив в настроении бойцов слишком унылую тональность, он подбадривает их. Иногда и одергивает нытиков. Но из-за всякой мелочи тут же не придирается. Понимает, что в такой тяжелой ситуации, в которой мы оказались, нотациями веселого настроения не создашь.
      Кроме того, политрук Гилев считает, что в целом боевой дух в третьей роте пока что держится на подобающем уровне. Несмотря на все лишения и физическое истощение, лыжбатовцы, затянув пояса и стиснув зубы, безотказно выполняют боевые задания.
      Правда, в разговорах отдельных бойцов стали проскальзывать нотки обреченности. Дескать, из волховских болот нам уже не выбраться, суждено здесь голову сложить. Но и у этих бойцов капитулянтских настроений нет, они знают, во имя чего придется сложить свою голову.
      Общий разговор между тем совершил скачок за тысячи километров: от Волхова де берегов Камы.
      - Скоро и Кама тронется, погонит лед в Волгу...
      - Как там наш запасной? Сколько он после нас маршевых батальонов на фронт отправил?
      - Однако к весне и у лыжников готовить незачем. Пожалуй, двести восьмидесятый на пехоту переключился.
      - В столовой, поди, вкусным борщом по-флотски кормят и на второе гречневую кашу со шкварками дают...
      - А какой-нибудь привереда, недавно оторвавшийся от тещиных блинов, еще ворчит: и мало, и невкусно. Из своего "сидора" домашнего сала и шанег добавляет...
      - У-у, морда! Сюда бы его поскорей, на окруженческий паек!
      - А на плацу всё маршируют и маршируют...
      - И козыряют, и на турнике подтягиваются...
      - И полосу препятствий штурмуют, и по буму ходят...
      - А у своей калитки стоит Глафира Марковна...
      - Подперла левой рукой щеку и... сочувствует...
      - А рядом с хозяйкой - козел Тишка...
      - А может, Тишки уже нет. Глафира Марковна все грозилась зарезать своего "окаянного козла".
      - Жаль, если зарезала. Очень жаль!
      Наступила длительная пауза. Нетрудно догадаться, что сейчас каждый из нас думает уже совсем о другом. О запасном полке, о Глафире Марковне и ее Тишке говорили так заинтересованно, конечно же, не потому, будто для всех нас это самое дорогое, что осталось в далеком-далеком тылу.
      Наш запасной мы все помним, он первый сцементировал нас в дружный коллектив. Вот почему, когда нам взгрустнулось о родных местах, о своих близких, наша ностальгия поначалу выплеснулась в воспоминаниях о тех краях. И запасной, и Глафира Марковна с Тишкой - это всем лыжбатовцам понятные символы сугубо личного, субъективного. Те родные места для наших воспоминаний явились своего рода ретрансляционной страницей. Сейчас каждый из нас уже думает о своем городе или селении, о своих родных, друзьях и знакомых.
      А у меня по сравнению с моими однополчанами-уральцами особое положение. Мой "далекий-далекий тыл" изнывает под сапогом немецких оккупантов.
      Сент-Экзюпери, слова которого взяты эпиграфом к этой главке, под заложниками понимал своих родных и друзей, всех французов, которые томились в фашистской неволе. В сорок втором этого произведения Сент-Экзюпери я, вполне понятно, еще не знал. Но, сидя тогда у костра в "еловой яранге", испытывал те же чувства, что и великий солдат Франции. Я думал о моих "заложниках" в Белоруссии. Об отце, матери и четырех младших братьях, оставшихся на Полотчине, об учителях и учениках 8-й средней школы Могилева...
      Баня - специально устроенное и оборудованное помещение,
      предназначенное для мытья тела водой (обычно теплой и горячей)
      с одновременным воздействием на тело горячего воздуха и пара.
      БСЭ. Статья "Баня"
      В бочке из-под солярки
      За годы войны мне довелось мыться в самых разнообразных фронтовых банях. Сегодня расскажу о самой первой из них.
      Последний раз перед отправкой на фронт наш батальон мылся в бане в середине января, в Рыбинске. И после выгрузки из эшелона в Малой Вишере вот уже в течение двух месяцев мы ни разу не ночевали в жилом помещении, ни разу не раздевались ко сну. Только разувались - для просушки портянок и обуви. Легко себе представить, как наши тела тоскуют по теплой воде, мылу и мочалке!
      Правда, говоря языком медиков, педикулеза у нас пока нет. Шестиногие твари, которых древние римляне называли педикулюс, не выдерживают наших слишком уж спартанских условий.
      Строительство бани, описанной в БСЭ, нам не под силу. Пользуемся упрощенным вариантом, позаимствованным у наших соседей-артиллеристов. Хорошенько выпариваем жестяную бочку из под солярки. Вернее, берем уже готовую: в ней парили сечку из тонких ветвей для Орлика и Шайтана. Ставим ее на попа в "яранге", наполняем водой. Докрасна накаливаем на углях несколько увесистых булыжников и - бултых в воду.
      На короткое время бочка уподобляется кратеру вулкана в последние минуты перед извержением. Вода грозно ревет и клокочет...
      Когда камни достаточно остывают, их извлекают из бочки. Это делает тот, кто залезает в нагретую воду первым. Чтобы попасть в бочку и выбраться из нее, сколотили две миниатюрные приставные лесенки. Без них пришлось бы заниматься цирковой акробатикой. В воде одного нагрева моемся один за другим по пять-шесть человек. Затем - все сначала...
      Конечно, до знаменитых Сандуновских бань в Москве какой-то бочке из-под солярки далеко. Но в наших условиях и это - невообразимая роскошь. К сожалению, мне довелось помыться в волховских сандунах всего один раз.
      Когда уходишь на войну мальчишкой, тобой владеет
      великая иллюзия бессмертия. Других убивают, но не тебя.
      Потом, когда тебя тяжело ранят, эта иллюзия пропадает.
      И ты. понимаешь, что это может случиться и с тобой.
      Эрнест Хемингуэй
      Пришел и мой черед
      Я попал на фронт не таким юнцом, как Хемингуэй. Однако тоже познал "иллюзию бессмертия". Но пришел и мой черед, иллюзии рассеялись.
      Как хорошо спится после бани! Какие радужные сны видятся! Мирные, довоенные. И вдруг под утро - боевая тревога.
      Это совсем не та тревога, по которой нас поднимали в запасном. Там мы возвращались в казарму досыпать или шли в столовую завтракать. Возвращались в полном составе. Здесь же никому не ведомо, сколько нас вернется из боя и кто именно вернется.
      На этот раз опасная ситуация возникла в непосредственной близости от Ольховки. Немцы прорвались между Ольховскими Хуторами и Гажьими Сопками. То есть как раз в том месте, где наш лыжбат держал оборону в феврале и марте.
      В бой лыжбат включился на рассвете. Места в общем-то знакомые: густой бор, который полосой тянется с юга на север. Но, поскольку начала событий мы не видели, в обстановке пока что ориентируемся слабо. Немец сильно лупит из минометов, обстреливает разрывными пулями. Треск и грохот по всему лесу ужасный. Такое впечатление, будто вокруг нас сужается кольцо окружения. Между тем идем вперед и с противником не сталкиваемся.
      Лыжбат получил задание примерно такое же, какое три дня назад выполнял у ручья Нечаянного: обойти прорвавшихся немцев с востока, со стороны Гажьих Сопок, и ударить им во фланг.
      Так и не встретив немцев, вышли из зоны сильного обстрела. В лесу еще попадаются обширные участки нерастаявшего снега, пересеченные в разных направлениях узкими тропинками. Там, где снега уже нет, идти и легче, и приятнее. Только санитары, которые тащат волокуши, клянут оголенные места.
      Противник обнаружил нас и повернул в нашу сторону часть минометных стволов. В лесу опять поднялся невероятный тарарам. Стоп! Дальше идти нельзя: впереди просека и на той стороне немцы.
      К минометному обстрелу добавилась отчаянная пулеметная стрельба. Но это еще не значит, что нам противостоит большое количество немцев. Может быть, два-три десятка автоматчиков палят с пуза почем зря. И пулемет как будто один. Правда, шпарит он непрерывно. Немецкий МГ-34 работает так: кончается лента - к ней пристегивают новую, раскалился ствол - вместо него навинчивают один из нескольких запасных.
      В общем, надо разобраться в обстановке. Командование батальона совещается, как быть дальше: или занимать оборону, или наступать.
      Первый раненый - Нургалиев. Минный осколок перебил ему правую руку. Вахонин делает Мусе перевязку и отправляет в тыл одного. Крепкий солдат, дойдет без провожатого. Народу в лыжбате осталось мало, отрывать бойцов без крайней необходимости нельзя.
      А куда идти? Где медпункт пехотной части, которой мы сейчас помогаем? Возможно, придется добираться до ПМП 8-го гвардейского? До него четыре километра с лишним. Но Муса боец толковый, найдет...
      Еще кого-то ранило, отчаянные крики о помощи...
      Подбегаю к раненому и вижу: лежа на боку, корчится и кричит от боли Кронид Кунгурцев. Отхватило стопу ноги, торчит обнаженная кость. Ватные штаны и шинель изорваны в клочья и покрыты копотью. Даже лицо черное, как у трубочиста.
      У меня прямо похолодело в груди. Дело не только в том, что непоправимо искалечен Кунгурцев. Я сразу сообразил: ранение не осколочное, как у Мусы. Не от мины с воздуха. И вид раны, и копоть говорят о том, что Кронид подорвался на противопехотной мине - или свеженькой, только что поставленной, или, скорее всего, на мине-"подснежнике".
      Но ведь одну мину не устанавливают. Где-то рядом, вокруг, должны быть и другие. Выходит, мы опять напоролись на минное поле!
      У ручья Нечаянного мне повезло: по воле случая я оказался только рядом с минным полем. Чуть было не пошел вместе с Авениром за снегом, да по какому-то поводу замешкался. А здесь... Здесь пока что ничего не ясно. Где оно, это минное поле? Куда оно тянется и где его края? Логично предположить, что заминирована полоса вдоль просеки. А может быть, и сама просека...
      Сознание того, что находишься на минном поле, - особое испытание для психики. До сих пор для меня самым страшным было попасть под бомбежку. Сейчас я понял, что бывает нечто и пострашнее бомбежки. Не говоря уже о страхе, на минном поле чувствуешь себя в ужасно дурацком положении. С одной стороны, своей судьбой как будто распоряжаешься сам. Ступишь сюда - останешься цел, ступишь туда - тебе отхватит ногу. С другой стороны, эта свобода выбора часто оказывается иллюзорной. Где она, спасительная пядь земли, и где - роковая? На "земляничной поляне" можно было кое-что рассмотреть под ногами. А здесь снег, мох, брусничник... Поди угадай, "где таится погибель моя!".
      Разумеется, в своем самочувствии на минном поле я разбирался после, в спокойной обстановке. А в то время мне было не до психологического анализа и не до философских размышлений. В частности, когда увидел раненого Кронида, надо было немедленно действовать.
      Передав Кронида двоим санитарам, я побежал разыскивать комроты и комбата. Надо, думаю, немедленно доложить им о грозной опасности. Пробежал немного, метров двадцать, и вдруг - тах! Из-под ног вырвалось тугое облако дыма, в нос резко шибануло тошнотворными запахами тола и селитры. Мгновением позже почувствовал острую боль в ноге.
      Взглянула смерть дырявыми глазами
      На землю в сумерках пороховых.
      И вдруг заметила в могильной яме
      Два тела, возмутительно живых.
      Эдуардас Межелайтис
      Двое в воронке
      Первый этап
      Последующие за взрывом мины события сохранились в моей памяти изолированными сценками, отделенными одна от другой промежутками небытия. Так взрослому человеку вспоминается раннее детство.
      Фактически ребенок воспринимает окружающий мир непрерывным потоком. И только наша память в течение десятиий теряет многие и многие детали, сохраняет лишь самое яркое, впечатляющее...
      Здесь, у Ольховских Хуторов, получилось иначе. Оглушенный взрывом, я все то, что происходило вокруг меня, уже тогда воспринимал дискретно. Отдельная сценка - провал в памяти, еще сценка - и опять провал... И в таком состоянии я пробыл несколько дней.
      ...Слышу рядом знакомые голоса.
      Вахонин. Бери, Вася, под мышки, а я под колени подхвачу. Оттащим в безопасное место.
      Воскобойников (ворчливо). А где тут безопасные места? Таблички на них приколочены, что ли? Того и гляди - сейчас и меня с тобой подкует...
      Приподымают меня. Острая боль в ногах - и я проваливаюсь в небытие.
      ...Прихожу в себя от ощущения сильного холода на лице.
      Вахонин. Ничего, ничего, старшина! Это я тебя снегом от копоти очищаю.
      ...Вверху, у вершины ели, звеняще-звонко разорвалась мина - и на меня посыпались срубленные осколками лапки, сбитые воздушной волной шишки. Неподалеку еще один разрыв и еще... Понимаю, что вражеские минометы бьют по нашему квадрату, но почему-то никакой тревоги за свою судьбу не испытываю. Будто это меня уже не касается.
      ...Надо мной уже не ель, а сосна. Слышу голос комбата:
      - Вахонин, потащите Геродника, Воскобойников - Кунгурцева. Точно выясните, куда направлять раненых. Если ближе не найдете, везите до нашего пе-эм-пе. Спросите, дошел ли Нургалиев. И - немедленно назад! Ищите нас в районе этой просеки. Мы сделаем в заминированной полосе проходы и отметим их вешками. Так что глядите в оба!
      Странное состояние пока не проходит. Хотя я через какие-то промежутки времени выплываю из глубин небытия, мое сознание воспринимает окружающее суженно, неполно. Нарушилось чувство сориентированиости тела в пространстве. Такое бывает в момент пробуждения после крепкого сна. Как говорил Философ, "пока прочухаюсь, никак не пойму, куда комлем лежу". А у меня сейчас еще большая неясность. Не отдаю себе отчета: то ли лежу, то ли сижу, то ли стою, то ли, как дух бесплотный, растворен в окружающем пространстве. Кажется, сообразить проще простого: над собой вижу ветви сосны - значит, лежу на спине. Но мою "сообразиловку" крепко тряхануло взрывом. Шарики-ролики сдвинулись в ней с места, и она пока не срабатывает.
      ...Слышу знакомые голоса рядом с собой... Стоит повернуть голову - и увижу комбата, Воскобойникова, Вахонина. Но не поворачиваю. То ли отсутствует желание увидеть их, то ли не соображаю, что могу проделать такую простую операцию.
      ...И поразительное безразличие. Рвутся рядом мины - и пусть рвутся. Будто ней порой стрекочут в траве кузнечики. Вообще-то понимаю, что ранен. Но как именно ранен, есть ли у меня руки-ноги - .на этот счет не испытываю ни тревоги, ни хотя бы элементарного любопытства.
      ...Надо мной уже не сосна, а небо, просвет между высокими елями. Бой по-прежнему гремит вовсю, но уже не вокруг, не рядом, а на некотором удалении. Неподалеку слышен негромкий разговор. Поворачиваю голову и вижу: на бугорке под елью сидят рядом Воскобойников и Вахонин. Курят.
      Как я после разобрался, этот инстинктивный поворот головы свидетельствовал о важном сдвиге в моем организме - о частичном выходе из шокового состояния. Сердце тревожно забилось от нахлынувших на меня вопросов и опасений. Где мы? Сколько времени прошло после ранения? Какое у меня ранение? Быть может, полностью оторвало ногу, как Кунгурцеву? Или, еще хуже, "распластало", как Авенира?
      Чувство тревоги приправлено ощущением досады. Дескать, все эти вопросы уже давно надо было выяснить, а я только сейчас спохватился.
      С большой опаской шевелю руками... Шевелятся! И совсем не больно! Приподымаю руки вверх... Подымаются! И повязок на них нет. Пробую пошевелить ногами... Больно! Обеим ногам очень больно!
      Опять поворачиваю голову, спрашиваю:
      - Вахонин! Что у меня с ногами?
      Саша и Философ бросают окурки и подбегают ко мне.