Обвал
Вибрации в лаборатории не успели стихнуть, как со стеклянного стула поднялся человек и поглядел на стоявший на столе сложный прибор. Теперь работа над ним была закончена. Человек взглянул на календарь. Было 1 сентября 2660 года, канун знаменательного и хлопотливого для него дня, когда предстояло проверить конечную фазу длившегося три года эксперимента.
Он зевнул и потянулся всем своим могучим телом, – это был крупный мужчина, значительно превосходящий средний рост людей его времени, приближающийся к росту великанов-марсиан.
Однако физическое превосходство этого человека не шло ни в какое сравнение с его огромным умом. Это был Ральф 124С 41+, величайший учёный своего времени, один из десяти живущих на планете людей, которому было разрешено прибавлять к своему имени знак +.
Ральф подошёл к укреплённому на стене телефоту, нажал несколько кнопок, и через некоторое время экран аппарата засветился. На нём появилось чисто выбритое и довольно привлекательное лицо мужчины лет тридцати.
Узнав в своём телефоте Ральфа, он с улыбкой поздоровался:
– Привет, Ральф!
– Здравствуй, Эдвард. Приходи завтра утром в мою лабораторию. Я покажу тебе кое-что исключительно интересное. А впрочем, взгляни-ка лучше сейчас!
Ральф посторонился, чтобы его приятель мог увидеть прибор на столе. Прибор этот находился футах в десяти от экрана телефота.
Эдвард подошёл поближе к своему экрану, чтобы лучше разглядеть появившийся в нём прибор.
– Так ты его закончил! – воскликнул он. – А как же твой знаменитый…
В этот момент голос Эдварда пресёкся и одновременно исчезло изображение на экране Ральфа. Что-то случилось на центральной станции телесвязи. После нескольких тщетных попыток её восстановить, раздосадованный Ральф уже собирался отойти от телефота, но тут экран снова засветился. Однако вместо своего друга он увидел на нём миловидную девушку. На ней было вечернее платье; на столе возле неё стояла зажжённая лампа.
Появление незнакомого лица на экране поразило её, и она удивлённо вскрикнула. Ральф поспешил объясниться:
– Извините, пожалуйста, но на центральной снова что-то перепутали. Мне придётся подать жалобу на их плохое обслуживание…
Ответ незнакомки показал, что на этот раз неполадки на центральной были не совсем обычными; Ральф оказался соединённым с межконтинентальной линией.
Наконец он уловил фразу:
– Pardon, monsieur, je ne comprends pas.[2]
Учёный тотчас повернул маленький светящийся переводной диск прибора, установив стрелку против надписи «французский».
– Такая досада с этими неполадками на линии, – произнесла она теперь уже на безукоризненном английском языке, но тут же подумала, что она не слишком любезна с этим приветливо улыбающимся человеком приятной наружности. – Но иногда ошибки центральной станции можно простить. Конечно, всё зависит от терпения и вежливости, проявляемых другой пострадавшей стороной, – произнесла она.
Эта попытка смягчить свой резкий тон в начале разговора не осталась незамеченной Ральфом. Он поклонился ей в знак признательности.
Незнакомка приблизилась к своему экрану и с любопытством взглянула на открывшуюся перед её взором лабораторию – одну из лучших в мире.
– Какое странное помещение! Что это? Где вы находитесь?
– В Нью-Йорке, – растягивая слова, ответил Ральф.
– Это очень далеко отсюда, – сказала она весело. – А вы можете угадать откуда я говорю?
– Пожалуй, я могу это сделать довольно точно, – ответил Ральф. – Во-первых, прежде чем я включил аппарат для перевода, вы говорили по-французски, так что надо полагать, что вы француженка. Во-вторых, в вашей комнате горит лампа, а в Нью-Йорке сейчас только четыре часа пополудни. Вы в вечернем платье… У вас, очевидно, уже вечер, а так как часы на вашем камине показывают девять, я могу заключить, что вы находитесь во Франции, поскольку нью-йоркское время опережает французское на пять часов.
– Остроумно, но не совсем верно. Я не француженка и живу не во Франции, а в западной Швейцарии – в своей родной стране. Вы, должно быть, знаете, что швейцарское время почти совпадает с французским.
И они оба засмеялись.
– Ваше лицо кажется мне знакомым, как будто я где-то вас видела, – внезапно прозвучали её слова.
– Вполне возможно, – смущаясь, проговорил Ральф. – Вы, вероятно, видели мою фотографию.
– До чего я недогадлива! – воскликнула она. – Как же я вас не узнала сразу!.. Ведь вы знаменитый американский изобретатель Ральф 124С 41+.
Учёный улыбнулся, а девушка продолжала:
– Ваша работа, несомненно, очень интересна. Как мне повезло, что я с вами познакомилась так необычно! Подумать только – знаменитый Ральф 124С 41+, который всегда избегает общества!..
И после минутного колебания она вдруг решительно произнесла:
– Вы, может быть, не сочтёте меня нескромной, если я попрошу у вас автограф?
К своему удивлению, Ральф заметил, что ему понравилась эта просьба. Обычно он отвечал женщинам – охотницам за автографами вежливым отказом.
– С удовольствием, – сказал он. – Но мне хотелось бы, однако, узнать, кому я его даю.
– Вот как, – с некоторым смущением сказала она. – А для чего вам это нужно?
– Для того, – ответил Ральф со смелостью, удивившей его самого, – чтобы мне не пришлось потом разыскивать вас по всей Швейцарии.
– Хорошо… В таком случае, – проговорила она, краснея, – я, очевидно, должна назвать себя. Я Элис 212В 423 из Венталпа, в Швейцарии.
Ральф прикрепил к своему телефоту телеавтограф, девушка сделала то же у себя. Когда оба прибора были соединены, Ральф написал своё имя и увидел, как его подпись тут же появилась на аппарате в Швейцарии.
– Я вам от души благодарна! – воскликнула Элис. – Как я горда, что получила ваш автограф! Ведь насколько я знаю, вы впервые дарите его девушке, не так ли?
– Вы совершенно правы, и должен признаться, что мне доставляет огромное удовольствие преподнести его вам.
– Как чудесно, – восторженно продолжала она, разглядывая автограф. – Мне ещё никогда не приходилось видеть подлинной подписи с плюсом… Просто невероятно, что я вдруг сделалась обладательницей автографа одного из десяти…
Благоговение и восторг светились в её тёмных глазах. Ральф был немного смущён. Она почувствовала это и попыталась как-то оправдаться.
– С моей стороны просто бессовестно отнимать у вас время, – заговорила она снова. – Но видите ли, последние пять дней мне не с кем было словом перемолвиться и теперь до смерти хочется отвести душу.
– Продолжайте, пожалуйста, я слушаю вас с удовольствием. Почему вы были одни?
– Дело в том, – объяснила она, – что мы с отцом живём в горах, и вот уже пять дней, как здесь разыгралась такая метель, что нашу виллу буквально засыпало снегом. И ни один воздухолёт не смог приблизиться к ней. Такого мне ещё никогда не приходилось видеть. Неделю тому назад отец с моим братом отправились в Париж, рассчитывая в тот же день вернуться, но в пути произошла авария, во время которой брат повредил себе коленную чашечку. Это заставило их задержаться вблизи Парижа, где они приземлились, а здесь между тем началась метель. Телесвязь нарушилась – где-то в долине произошёл обвал, и первый, с кем меня соединили за эти пять дней, были вы. Никак не пойму, как это центральная соединила меня с Нью-Йорком. Прямо загадка!
– В самом деле удивительно. А как ваше радио?
– Обе мачты – силовая и передаточная – были сорваны одновременно, и я осталась без каких-либо средств связи. Затем мне удалось кое-как временно укрепить лёгкую магниевую силовую мачту; я вызвала телепередаточную станцию и просила снова направить сюда энергию, как вдруг оказалась соединённой с вами.
– Я так и подумал, что произошла какая-то авария, когда увидел в вашей комнате устаревшую лучевую лампу, но не вполне уяснил себе, в чём дело. Вы лучше испробуйте энергию сейчас – полагаю, что они уже успели её направить. Во всяком случае, люминор должен работать. – Вы, по всей вероятности, правы, – ответила Элис и тут же громко и отчётливо скомандовала: – Люкс!
Чувствительный механизм детектофона люминора тотчас отозвался на её приказание: комната мгновенно наполнилась чудесным розовато-белым светом, исходящим от тонкого провода, протянутого под белым потолком вдоль четырёх стен помещения.
Однако свет показался ей слишком сильным, и Элис скомандовала:
– Убавь свет!
Механизм сработал и на этот раз: холодное световое излучение проводов люминора ослабело, и комната погрузилась в приятный нежно-розовый свет.
– Теперь лучше, – улыбнулась девушка. – И калориферы отопления стали нагреваться. Ведь я до костей промёрзла; подумайте, – пять дней без отопления! Право, я иногда завидую нашим предкам, которые, насколько я знаю, согревали свои жилища печами, сжигая в них куски странного чёрного камня или дерева!
– Вам здорово досталось! Просто ужасно быть отрезанной от всего мира, и это в наши дни, когда научились управлять погодой. Это похоже на романтическое приключение. Но мне всё же непонятно, что могло вызвать метель в середине лета?
– К сожалению, несколько месяцев назад наш губернатор не поладил с четырьмя инженерами погоды нашего кантона, и они объявили забастовку. Они требовали, чтобы власти предоставили им более хорошие условия, а когда им отказали в их требованиях, они включили высокое разряжение на четырёх метеобашнях одновременно и скрылись, оставив ток высокого напряжения бесконтрольно излучаться со страшной скоростью. Это произошло вечером, а к полуночи весь наш кантон, окружённый четырьмя метеобашнями, был покрыт слоем снега толщиной в два дюйма. Эти инженеры специально установили на башнях дополнительные, обращённые вниз разрядники, с тем чтобы снег засыпал метеобашни. Они всё предусмотрели. К башням нельзя было подойти в течение четырёх дней. В конце концов их пришлось разрушить при помощи энергии, направленной из сорока остальных метеобашен. От действия этой энергии четыре кантональные башни расплавились и упали. Я полагаю, что скоро заработают запасные метеобашни и вызовут низкое давление в нашем кантоне. Но так как они расположены довольно далеко от нас, понадобится около суток, чтобы растопить снег и образовавшийся лёд. Задача не из лёгких. Накопившийся в нашем кантоне снег вызовет метеорологические неполадки в смежных районах, так что с этих башен придётся выправлять погодные условия не только у нас, но и там.
– Какое необычайное происшествие! – проговорил Ральф.
Элис приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, как вдруг раздались удары электрического гонга. Такие сильные, что звук их долетел до лаборатории Ральфа – за четыре тысячи миль.
Выражение лица Элис мгновенно изменилось: только что весело блестевшие глаза наполнились ужасом.
– Что случилось? – встревоженно спросил Ральф.
– Обвал. Он только начался и через пятнадцать минут окажется здесь. Что делать? О, что делать! Я беспомощна! Скажите, что мне делать?
Сознание учёного реагировало молниеносно.
– Отвечайте быстро! – крикнул он. – Ваша силовая мачта на месте?
– Да, но разве это поможет?
– Не важно. Длина волны?
– 0,629.
– Частота?
– 491 211.
– Вы сможете её направить?
– Смогу.
– А смогли бы вы взять обломок вашей передаточной мачты длиной в шесть футов и прикрепить его к основанию силовой мачты?
– Конечно, ведь мачта сделана из аломагния и очень лёгкая.
– Отлично. Действуйте быстро! Бегите на крышу и прикрепите к основанию силовой мачты обломок передаточной мачты, направив его концом к обвалу. Затем поверните директоскоп точно на юго-запад, а антенну силовой мачты на северо-восток. Идите – остальное я беру на себя.
Ральф видел, как девушка повесила трубку и убежала от телефота. Он тотчас по стеклянным ступеням лестницы бросился на верхнюю площадку и повернул установленную на ней большую антенну на юго-запад.
Затем учёный стал настраивать директоскоп, пока не зазвонил маленький звонок. По этому сигналу он определил: прибор настроен в унисон с аппаратом в далёкой Швейцарии – стрелка директоскопа повернулась точно на северо-восток.
– Ну что ж, пока всё идёт нормально, – проговорил он с удовлетворением. – Пора включать ток!
Ральф бегом спустился в лабораторию и повернул выключатель. Затем ногой включил другой и одновременно руками в резиновых перчатках крепко зажал уши. Послышался оглушительный вой, потрясший всё здание. Это выла сигнальная сирена на крыше дома, её можно было слышать в радиусе шестидесяти миль.
Она предупреждала население о необходимости изолироваться от больших металлических конструкций.
Ральф включал сирену дважды по десять секунд, предупреждая этим, что будет направлять ультраэнергию в продолжение двадцати минут и что в это время необходимо проявлять чрезвычайную осторожность.
Не успела отзвучать сирена, как Ральф увидел в телефот Элис. Она показывала знаками, что его указания выполнила.
Он крикнул ей, чтобы она изолировалась, и девушка тут же взобралась на высокий стеклянный стул.
Она сидела мертвенно-бледная, не смея шелохнуться.
Он видел, как Элис зажала уши руками, чтобы не слышать грохота приближающегося обвала.
Учёный снова поднялся на верхнюю площадку и стал вертеть большой стеклянный штурвал, ось которого была соединена с ультрагенератором, Ральф взглянул на часы. С того момента, когда он услышал гонг, прошло ровно девять минут, и холодная улыбка скользнула по его губам: он знал, что не опоздал.
При первых же поворотах штурвала раздался оглушительный рёв. Словно миллионы чертей вырвались на волю. Повсюду запрыгали искры. Мелкие металлические части, не заключённые в свинцовые кожухи, расплавились. Из предметов с острыми гранями возникли длинные языки голубого пламени, тогда как закруглённые засветились белым сиянием, похожим на ореол. Все металлические части настолько намагнитились, что мелкие железные предметы летали от одной к другой. Цепочка часов Ральфа так сильно раскалилась, что ему пришлось отбросить её вместе с часами.
Ральф продолжал вращать штурвал. Рёв усилился, и он вынужден был надеть герметичный шлем с резиновыми наушниками, чтобы не слышать раздирающие звуки. Дальнейшее вращение штурвала повысило тон ультрагенератора до частоты, соответствовавшей собственной частоте колебаний здания, построенного из стилония (новейший заменитель стали).
И вдруг всё здание «запело» на такой пронзительной и высокой ноте, что её можно было услышать за двадцать миль.
В ответ запело другое здание, обладающее такой же собственной частотой; так один камертон заставляет на расстоянии звучать другой созвучный ему камертон.
Но вот ещё несколько поворотов штурвала – и «пение» прекратилось. Зато теперь, по мере того как учёный вращал его дальше, генератор стал издавать всё более резкие, высокие и пронзительные звуки, пока этот визг не сделался непереносимым.
Внезапно шум прекратился.
Частота колебаний перешла за двадцать тысяч герц, то есть за точку, выше которой человеческий слух перестаёт воспринимать любые звуки.
Ральф повернул штурвал ещё на несколько делений и остановился. В наступившей тишине было слышно только, как сталкиваются перелетающие металлические предметы. Даже мелькавшие повсюду мириады искр вспыхивали бесшумно, и только слегка свистели языки пламени, исходившие от острых металлических предметов.
Ральф посмотрел на часы. С момента первого удара гонга прошло ровно десять минут.
Он повернул колесо ещё на одно деление, и вся комната мгновенно погрузилась в полную темноту.
Для того, кто не был знаком с потрясающей силой, которой распоряжался Ральф 124С 41+, но у кого хватило бы смелости, обезопасив себя изоляцией, понаблюдать с соседней крыши за его домом, открылось бы необычайное зрелище. Этот человек на крыше неподалёку от лаборатории Ральфа увидел бы удивительную картину.
Едва Ральф пустил энергию ультрагенератора в антенну, как она начала метать свистящие языки пламени в юго-западном направлении.
По мере того как Ральф увеличивал мощность генератора, длина языков пламени росла и шипение становилось всё громче. Массивные иридиевые провода большой антенны накалились сначала докрасна, затем стали жёлтыми, потом ослепительно белыми и наконец вся мачта накалилась добела. Свистящий звук вырывающихся языков пламени сделался невыносимым и вдруг сразу прекратился, а вся местность вокруг погрузилась в темноту, такую непроглядную, какой никому ещё никогда не приходилось видеть. Нельзя было различить руку, поднесённую к глазам. Точно так же исчезла из виду и антенна, хотя наблюдатель продолжал бы ощущать, что она по-прежнему излучает огромную энергию.
Что же произошло? Антенна на крыше лаборатории стала испускать особое мощное излучение, которое влияло на эфир[3] примерно так же, как воздействует на атмосферу вакуум-насос.
Тотчас по наступлении темноты наблюдателем овладело бы особое ощущение оцепенения и одолевающей его вялости.
Теперь, когда он находился в отрицательном поле, его организм мгновенно перестал бы стареть, так как всякое горение и переваривание происходит только при наличии эфира. Он больше не ощущал ни тепла, ни холода. Трубка, которую он считал до этого момента горячей, теперь казалась ему ни тёплой, ни холодной.
Тело не могло больше зябнуть, потому что прекратилась отдача тепла атмосфере; даже если бы человек сидел на льдине, то и тогда его тело не могло бы остынуть, так как без эфира тепловое излучение не может передаваться от одного атома другому.
Наш воображаемый наблюдатель на крыше тут несомненно бы вспомнил, что, если человек попал в середину смерча, эпицентр которого создаёт вокруг частичный вакуум, он почувствовал бы, словно из его лёгких внезапно выкачали весь воздух. Он мог бы вспомнить и рассказы про безвоздушные ямы, в которых нет ничего, кроме эфира (допускающего прохождение света). В данном случае наблюдалось обратное явление: человек продолжал слышать и дышать, потому что эфир не влияет на эти функции, но у него оказались отнятыми зрительные ощущения, равно как и осязание тепла и холода, поскольку не было посредника, через который они могли бы проникнуть в эфирный вакуум.
Отец Элис, узнав про забастовку инженеров метеобашен, тотчас подумал о тяжёлом положении дочери и поспешил вылететь из Парижа на своём воздухолёте.
Он развил предельную скорость, как бы предчувствуя надвигающуюся катастрофу. Когда наконец впереди показалась вилла, кровь застыла у него в жилах и сердце замерло при открывшейся перед ним картине.
По склону горы прямо на дом, в котором находилась его дочь, у него на глазах низвергался огромный обвал.
Уже явственно доносился жуткий грохот и гром обвала, сметающего всё на своём пути. Отцом Элис овладело сознание собственного бессилия: даже если вовремя долететь до виллы, всё равно сделать уже ничего нельзя – там ждёт верная гибель! Отец был обречён оставаться зрителем трагедии, которая должна была неминуемо разыграться через какое-то мгновение.
И в эту минуту произошло то, что представилось обезумевшему от ужаса отцу чудом.
Его взгляд случайно упал на силовую мачту на крыше дома: иридиевые провода антенны, направленные на северо-восток, внезапно сделались красными, потом жёлтыми, пока не накалились добела. В тот же миг он заметил, что на металлических частях воздухолёта вспыхивают искры. Он снова взглянул на антенну и увидел обломок передаточной мачты у её основания, очевидно, случайно упавшей к подножию силовой антенны. Он лежал концом к обвалу и выбрасывал гигантские языки пламени. Они становились всё длиннее и длиннее и издавали всё более пронзительное шипение. Пламя на конце обломка выглядело как громадных размеров струя воды, вырывающаяся из отверстия под большим давлением.
Этот сплошной язык пламени пятисот ярдов длиной имел диаметр около пятнадцати футов. Дальше пламя разбрасывалось веером. Отец Элис заметил, что не только обломок передаточной мачты, но и силовая антенна накалены добела, и это говорило об огромной энергии, направленной сюда. В этот момент обвал уже почти достиг зоны бушевавшего пламени. И тут произошло невероятное. Едва лавина соприкоснулась с пламенем, снег начал быстро таять. Казалось, от пламени исходит такой жар, что, пожалуй, и айсберг моментально превратился бы в воду. Огромная глыба снега превратилась в поток горячей воды и клубы пара.
По склону горы побежали горячие ручьи – это всё, что осталось от грозного обвала. Причинённые им разрушения были незначительны.
После того как был ликвидирован обвал, сила потока пламени антенны стала понемногу слабеть, а через несколько минут пламя и вовсе исчезло.
В это время за четыре тысячи миль от обвала, в Нью-Йорке, Ральф 124С 41+ выключил свой ультрагенератор.
Спустившись к телефоту, он увидел Элис, стоявшую у своего аппарата.
Она смотрела на Ральфа, улыбающегося ей с экрана телефота. Почти онемев от волнения и радости, Элис силилась что-то сказать, но голос её звучал неуверенно.
– Опасность миновала, – проговорила она нерешительно. – Что вы сделали с обвалом?
– Я его растопил.
– Растопили! – повторила она, как эхо. – Я…
Она не успела договорить: дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежал дрожащий от страха пожилой человек. Элис бросилась в его объятия.
– Отец!..
Ральф 124С 41+ смущённо выключил телефот.
Два лица
Ральф чувствовал, что ему необходимо отдохнуть, посидеть на свежем воздухе – последние полчаса были очень напряжёнными.
Снизу доносилось слабое гудение большого города.
В небе беспрерывно летали воздухолёты. Время от времени с едва слышным жужжаньем проносились трансатлантические и трансконтинентальные воздушные лайнеры. Иногда один из воздухолётов пролетал близко – может быть, в 500 ярдах от Ральфа, и тогда пассажиры вытягивали шеи, чтобы лучше увидеть его «дом», если можно было так назвать это здание. Скорее это была круглая башня диаметром 30 футов, высотой 650 футов.
Построена она была из кристаллического стекла и стилония. Это была одна из достопримечательностей Нью-Йорка. Благодарный город признал гений Ральфа и оценил его заслуги перед человечеством. В честь него и была воздвигнута эта громадная башня на том самом участке, где несколько веков назад находился Юнион-сквер.
Диаметр верхней её части в два раза превосходил диаметр основания. Наверху размещалась исследовательская лаборатория, известная всему миру. Комнаты в башне были круглые, и лишь с одной стороны, где находилась труба электромагнитного лифта, форма эта нарушалась.
Ральф погрузился в размышления, заставившие его забыть обо всём окружающем. У него не выходил из головы образ девушки, которую ему только что удалось спасти. В ушах у него всё ещё звучал её нежный голос.
Обычно учёный настолько был увлечён своей работой, что женщины в его жизни не играли никакой роли – он просто о них не думал. Наука была его любовью, а лаборатория – домом.
Но за эти последние полчаса он вдруг стал по-новому смотреть на мир. Красивые глаза Элис, её губы, голос взбудоражили его до глубины души…
Ральф провёл рукой по лицу. «Нет, не мне думать об этом. Ведь я лишь орудие, орудие для развития науки на пользу человечества. Я не принадлежу себе, я принадлежу правительству, которое кормит меня, одевает, заботится о моём здоровье. Я плачу дань за присвоенный мне плюс». Да, в его распоряжении было всё, чего он хотел. Достаточно сказать слово – и любое желание его исполнялось.
Временами ограничения, которым подвергали его бдительные врачи, тяготили Ральфа, и ему хотелось отдать дань тем маленьким дурным привычкам, которые так разнообразят жизнь. Иногда ему страстно хотелось быть простым смертным.
Ральфу не разрешалось самому проводить опасные опыты, которые могли бы поставить под угрозу его жизнь, бесценную для правительства. Для этого ему разрешали брать из тюрьмы осуждённого на смерть преступника. И если преступник оставался жить, казнь заменялась ему пожизненным заключением.
Но как всякому истинному учёному, Ральфу хотелось самому производить опасные опыты. Пусть риск – ведь без него жизнь утрачивает свой интерес. Возмущённый, он отправился однажды к правителю планеты, в подчинении которого было пятнадцать миллиардов человеческих существ, и попросил освободить его от работы.
– Моё положение невыносимо! – горячо жаловался он. – Необходимость подчиняться всем этим ограничениям сводит меня с ума. Я всё время чувствую себя подавленным.
Правитель, человек мудрый и доброжелательный, нередко лично навешал Ральфа, и они подолгу обсуждали этот вопрос. Учёный протестовал, а правитель его уговаривал.
– Я просто пленник! – выпалил однажды Ральф.
– Вы великий изобретатель, – улыбнулся правитель, – и значите много для мирового прогресса. Для человечества вы бесценный, знаменитый учёный. Вы принадлежите миру, а не себе.
Ральф вспомнил, как часто повторялись эти беседы за последние несколько лет, как много раз правителю – тонкому дипломату – удавалось убедить учёного, что его предназначение в самопожертвовании и посвящении себя будущему человечества.
Размышления Ральфа прервал его слуга.
– Сэр, – обратился он к нему, – вас просят показаться в передаточной студии.
– Что ещё? – спросил учёный, огорчённый тем, что нарушили его покой.
– Сэр, люди узнали, что произошло час назад в Швейцарии, и хотят выразить вам свою признательность.
– Что ж, я, вероятно, должен подчиниться, – со скукой произнёс учёный, и оба они вошли в круглую стальную кабину электромагнитного лифта. Дворецкий нажал одну из двадцати восьми костяных кнопок, и кабина стремительно, без шума и трения, устремилась вниз. Лифт не был оборудован ни тросами, ни направляющими – кабину держало и приводило в движение магнитное притяжение. На двадцать втором этаже кабина остановилась, и Ральф вошёл в передаточную студию.
Едва учёный переступил порог, как раздались аплодисменты и приветственные возгласы сотен тысяч людей. Всё это создавало такой шум, что Ральф вынужден был зажать уши.
В передаточной никого не было. Зато все стены были заняты громадными телефотами и громкоговорителями.
Несколько веков назад, чтобы приветствовать знаменитость, народ собирался где-нибудь на площади или в большом зале. Знаменитость должна была появиться лично, иначе никакой овации не было бы. В общем способ был достаточно громоздким и неудобным. В те времена люди, жившие в отдалённых местах, не видели и не слышали ничего, что происходило в мире.
Подвигу Ральфа газета посвятила специальный выпуск и предлагала своим читателям встретиться с учёным в пять часов пополудни, чтобы выразить своё восхищение.
Естественно, все, у кого было свободное время, попросили компанию телепередач соединить их с магистралью изобретателя. Теперь эта просьба выполнялась.
Ральф 124С 41+ вышел на середину комнаты, чтобы его все хорошо разглядели, и поклонился. Поднялся оглушительный шум, и, так как он не только не стихал, но становился всё громче, учёный умоляюще поднял вверх руки. В несколько секунд аплодисменты смолкли, и кто-то крикнул: «Речь!» Ральф коротко рассказал о происшедшем, поблагодарил зрителей за внимание и вскользь упомянул о спасении девушки, подчеркнув при этом, что он не рисковал жизнью и потому не может быть назван героем.
Однако громкие крики «нет!», «нет!» показали ему, что никто не соглашается с тем, как скромно оценивает он свой подвиг.
Как раз в этот момент внимание Ральфа привлекли два человека в толпе. На каждом экране было по нескольку тысяч лиц, которые к тому же всё время двигались, так что их изображение было сильно затуманено. Учёного, напротив, зрители видели хорошо, поскольку каждый настроил свой аппарат так, чтобы в фокусе находился лишь один предмет.
Ральф уже давно привык к этим искажённым и затуманенным изображениям своих зрителей.
Ему не раз приходилось появляться перед народом, желающим выразить ему свою признательность за какую-нибудь оказанную им необычайную услугу или за поразительное научное открытие, которое ему удалось сделать. Ральф сознавал необходимость подчиняться этим публичным чествованиям, но в душе он несколько тяготился ими.
Ни толпа, ни отдельные люди его особенно не занимали, с каждого экрана на него глядело множество незнакомых лиц, и учёный даже не пытался отыскать среди них своих друзей.
И всё же из всех отображённых на экранах телефотов людей два человека несколько раз привлекли внимание Ральфа, пока он произносил свою короткую речь. Каждое из этих лиц занимало по целому экрану, и хотя внешне они мало походили друг на друга, в выражении замечалось поразительное сходство. Было похоже, что эти два человека тщательно изучают великого учёного, словно хотят твёрдо запечатлеть в памяти его черты. Хотя Ральф и не чувствовал неприязни в их пристальном, почти гипнотическом взгляде, он ясно ощущал, что они смотрят на него совсем не так, как остальные зрители. У него было впечатление, словно эти два незнакомца разглядывают его в микроскоп.
Одному из них было лет тридцать. Его можно было бы назвать красивым, но внимательный наблюдатель нашёл бы, что глаза у него поставлены несколько близко друг к другу, а в линиях рта угадывается хитрость и некоторая порочность.
Другой был явно не уроженец Земли, а уроженца Марса всегда можно было безошибочно узнать.
Большие чёрные лошадиные глаза на удлинённом лице с меланхолическим выражением и длинные заострённые уши служили верным признаком марсианского происхождения. Приезжих марсиан в Нью-Йорке было не так уж мало, и присутствие одного из них не могло вызвать особенного интереса. Многие марсиане постоянно проживали в этом городе, хотя на Земле, как и на Марсе, существовал закон, запрещающий браки между уроженцами этих двух планет, и это удерживало марсиан от массового переселения на Землю.