Юноша лежал на прежнем месте, укрытый одеялом верблюжьей шерсти; когда она вошла, он открыл глаза, они были воспалены, в них стоял страх. Акеми присела на корточки подле больного, спросила, участливо улыбаясь:
      — Что тебя тревожит и чего бы тебе хотелось?
      — Кругом снег, а мне жарко… меня поят тем, от чего тошнит… как ты прекрасна! — проговорил он бессвязно, но девушка простила ему это и зарделась.
      — Ты на равнине, тут нет никакого снега. А поят тебя настоями целебных трав… тебе надо больше есть, — она сделала знак рабыне, та подала ей горшок с супом, и Акеми стала кормить юношу из ложки.
      После нескольких глотков он зажмурился, а открыв глаза, сказал изумлённо:
      — Ты не исчезла!
      Перед ним появляются, пояснил он, красивейшие создания, но через миг они пропадают. «Бедный! Он так долго бредил и не верит яви», — взволнованно подумала Акеми. Не совладав с желанием провести пальцами по его щеке, она вдруг увидела: другие мужчины и невольница с любопытством смотрят на них. Она отдёрнула руку и покинула хижину. Запоздало пожалев о своей робости, сказала себе, что завтра явится сюда истой хозяйкой и будет говорить с юношей, сколько вздумается. Однако её настроению было суждено измениться.
      Когда поутру повозка катила обычной дорогой, навстречу попалась рабыня, она шла в усадьбу с дурной вестью: двое мужчин умерли. Акеми соскочила на дорогу, чувствуя, что замахнётся на женщину:
      — Самый молодой, без бороды, умер?
      Невольница помотала головой.
      — Он жив? — выдохнула девушка шёпотом и услышала подтверждение.
      Оказалось, смерть взяла тех, что не выглядели самыми слабыми. Одним из них был тот, чьему рассказу хозяйка внимала в первый приезд. Мужчин, по словам невольницы, на рассвете нашли бездыханными в овражке за хижиной, куда ходят справлять нужду.
      Акеми послала женщину за управительницей и поспешила увидеть юношу.
      Вытянувшись на спине, он шевелил губами: шептал молитву, скорбя об умерших. Акеми спросила, хорошо ли за ним ухаживают; он ответил утвердительно, благодарно улыбнулся. Она сказала, невольницы будут заботиться и впредь, чтобы ему не приходилось выходить по нужде, он ещё слишком слаб.
      — Если я окрепну, ты не заставишь меня работать на холоде без тёплой одежды? — проговорил он просяще.
      «Как он намучился!» — она отвернулась, чтобы смахнуть слезу, и сказала с нежной горячностью:
      — Тебе здесь никогда не будет холодно, и ты не будешь работать!
      Он смотрел на неё и с надеждой и с недоверием. Она умилённо спросила:
      — Как зовут тебя?
      — Джалед.
      У него, узнала она, есть старшие братья и младшие сёстры. Живы не только его отец и мать, но и один дед и две бабушки. Семья небогата, но и не бедна, когда нет поста, они два раза в неделю едят жирный плов. Акеми за разговором готовилась спросить, подыскана ли ему уже невеста, вопрос совсем было назрел, чтобы, наконец-то, сорваться с губ, но тут приехала Мишори и принялась допрашивать рабынь. Они не добавили ничего к уже сказанному: одна из них пошла до ветру в овражек, увидела лежащих и позвала подруг. Женщины убедились, что мужчины мертвы.
      Болезнь, должно быть, слишком глубоко запустила свои когти, и снадобья, хорошая пища принесли лишь недолгое облегчение обречённым. Мишори также полагала возможным и иное: кто-то наложил на этих двоих проклятие — минувшей ночью ему настал срок исполниться.
      Покойных погребли, и хозяйка, возвратившись домой, провела время до поздней ночи в переживаниях: как несправедливо и жестоко то, что Джаледу приходится безвинно страдать. Она щурилась от утренних лучей, мчась к нему в тряской повозке, когда впереди показалась женщина. Невольница несла весть о смерти ещё одного больного. Акеми навсегда запомнила бесконечно долгие мгновения, в которые выясняла, что умер не юноша. Но теперь в ней засел неисторжимый страх: смерть поразит его, как других. В живых, помимо него, оставался только один паломник.
      Джалед отвечал на расспросы, что ему лучше и он всю ночь спал. Второй же мужчина рассказал: в начале ночи вошли невольницы, спрашивая, кому нужно оправиться? Они помогут идти. Женщины наклонились над ним и над другим, о котором сказали: этот достаточно крепок, может и сам ходить… Однако они подняли его под руки и вывели.
      Акеми в сильной тревоге ждала управительницу, обе перешли из хижины в шатёр, где подвергли рабынь дознанию. Три из них признали, что помогали больному идти, но, по их словам, он, не дойдя до овражка, отказался от помощи, настаивая, что управится сам. Женщины, как они сказали, возвратились к себе в шатёр спать. Когда рассвело, первая пришедшая в овражек наткнулась на мертвеца.
      Хозяйка и Мишори, переспрашивая невольниц, слышали скупые односложные ответы. Акеми казалось, она улавливает во взглядах женщин какую-то угрюмую уклончивость. Она вдруг в решительно-злом подъёме выгнала их из шатра, ища глазами плётку, затем, откинув голову, обратилась к управительнице: надо отправить посыльного в город к судье. Смерть паломников подозрительна — судья должен распорядиться о разбирательстве.
      Мишори быстро поклонилась, словно желая бегом исполнить волю хозяйки, однако через миг вновь замерла перед ней, стоя в позе угодливого ожидания.
      — Достаточно ли госпожа знает судейских? Лишь только они увидят, как вы молоды при вашем богатстве, мигом захотят поживиться. Воспользуются вашей неопытностью, станут во всём копаться и поворачивать так, что вы окажетесь виноватой. Тогда они примутся вымогать у вас деньги.
      Акеми не могла не задуматься и сочла предостережение не лишённым смысла, отчего её захлестнула злость беспомощности.
      — Ты плохая управительница! Ты не ведаешь, почему тут по ночам умирают люди! — бросила она, желая больнее обидеть Мишори.
      Та соображала, встать на колени тотчас или после следующего выкрика и вдруг услышала похожее на мольбу:
      — Я не хочу, чтобы умерли все…
      Внимательная, зоркая, управительница молчала, и хозяйка поделилась с ней: рабыням всё время внушают, сколько горя мужчины приносят женщинам. Не может ли быть так, что невольницы из мести умерщвляют беззащитных?.. Мишори на миг прикрыла глаза, гася насмешливые искорки, тут же на её лице отобразилось чувство глубокой преданности.
      — Накажите меня, ибо я виновна… — сокрушённо произнесла женщина, — виновна, что не понимала желание госпожи. О, как я могла не понять, упустить из виду? — она сорвала с себя головной убор и схватилась за волосы. — О-оо, я отложу все хлопоты и возьмусь за это дело! Они больше не вызовут вашего возмущения!
      — Постарайся, и я вознагражу тебя, — сказав это, Акеми не замедлила направиться в хижину, чтобы побыть около юноши.
      Дома она безустальнее, чем вчера, молила небо не посылать ей несчастья и обратить тяжкую ночь в пролетающую тень. Донёсшееся в её спальню утреннее ржание лошадей, которых Баруз повёл запрягать, не ободрило, а, наоборот, ещё более взвинтило девушку. Когда же подъехали к пригорку, она прикусила губу до крови. Мишори гонялась за невольницами и наносила им удары кнутом. Она встретила госпожу слезами, протянула рукоять кнута:
      — Ударь меня! Я была тут, когда ещё не светало, но он уже испустил дух.
      Акеми, побледнев, не беря кнут, вонзила ногти в руку управительницы. Та ахнула, торопливо сказала:
      — Судьба сберегла юного, миловидного…
      Госпожа бросилась в хижину, она прижалась бы грудью к юноше, лежавшему на присланных ею овчинах, если бы следом не вошла Мишори. Хозяйка прикоснулась кончиками пальцев к одному виску больного, к другому.
      — У тебя по-прежнему жар.
      Он испуганно заговорил:
      — Я видел во сне жеребёнка-сосунка, он высовывал большой язык и просил, чтобы я дал лизать моё сердце. Я не дал, и его не стало. Но он появится снова. Это моя смерть.
      — Она не придёт больше! — у девушки сорвался голос. Страх за Джаледа не мешал ей горделиво чувствовать, что она — единственная его надежда.
      Акеми обернулась к управительнице. Та, по-видимому, колебалась, стоит ли юноше слышать то, что она хотела поведать. Обе отошли к противоположной стене. Хозяйка уничижительно усмехнулась:
      — Они убивали их. Я права!
      — О, да! Но они делали это не из мести, а потому, что возлюбили порок…
      Мишори рассказала шёпотом: невольницы обращали неокрепших, ещё больных мужчин в жертв своей похоти. Раздев и связав несчастного, возбуждали его фаллос и, добившись, чтобы он поднялся, перетягивали его у основания бычьим сухожилием. Напряжение не прекращалось естественным образом, ибо кровь не могла отхлынуть из органа, отчего его обладателю предстояло умереть злой смертью. Насильницы устраивались на мужчине сверху и, задав телу работу, достигали своего сладчайшего мига. Лишь только кончала одна, её место занимала следующая…
      Акеми смотрела на Джаледа: ей вообразилось, как его обнажают грубые вожделеющие женщины, как их хваткие руки держат его фаллос. Не в силах вынести видение, она, словно спасаясь, выбежала вон. Невольницы теснились к шатру. Она устремилась к ним с кнутом — они истошно закричали и, не смея разбежаться, сгрудились на земле под свистящими ударами.
      В то время как госпожа бешено бичевала рабынь-насильниц, спряталось солнце, упали крупные дождевые капли, обрушился ливень. В пылу исступления Акеми не обращала на него внимания, наконец, опустила руку с кнутом; накидка на ней уже не впитывала влагу: омываемая струями ливня, девушка глядела, как щедро он орошает её поле, и вдруг подозвала управительницу:
      — Я не хочу их видеть! Отвези их на невольничий рынок и продай! — указывая рукой вперёд и в стороны, воскликнула: — Смотри, какой обильный дождь! Мне понятен знак неба. Не кто-то, а я буду тут! Я сама стану следить, как созревают хлеба.
      Она провела ночь в шатре, велев Барузу быть в хижине и заботиться, чтобы больной не оставался без помощи. Днём она поила его целебными настоями, уговаривала больше есть и изнемогала от позыва забраться к нему под одеяло, ощутить его тело своим преисполненным обострённой чуткости телом. Оправдывалась перед богами: её грех лишь в том, что она мечтает таким образом изгнать из него болезнь. С усилием оторвав глаза от его глаз, поддерживала беседу, чтобы не возникало рискованных пауз. Она уже знала: невесты у него покамест нет; родные приглядели девушку, но его отец и мать порешили посетить её родителей после того, как он совершит паломничество.
      Джалед рассказал, с какой наиважной для селения целью община отправила людей к святым местам. Старики помнили, что ещё в их юность не проходило дня без разговоров об одном и том же: о тяжбе с соседями из-за отрезка земли, на котором росли полторы дюжины плодоносных деревьев. Односельчане Джаледа много раз приносили жертвы богам, дабы те одарили деревню желанным приговором суда. Однако суд всё время решал дело в пользу соседей. Наконец самые почтенные и мудрые в деревне сочли, что если боги столь упрямо не выполняют просьбу, её следует заменить другой. Паломники, добравшись до святых мест, должны были обратиться к небу с мольбой — ниспослать грозу, чтобы она ударами молний зажгла и истребила деревья, которыми, к неутихающей обиде селения, владеют соседи.
      Акеми отметила, что общение с богами порождает изобретательность и немыслимо без уступчивости. Подумав о том, что вызывало столько хлопот, предложила юноше:
      — Назови плоды, которые растут на тех деревьях, и сюда привезут такие же.
      Он и раньше сознавал, что она богата, не переставал изумляться её доброте к нему. Теперь же был принуждён собраться с духом, чтобы, испытывая сожаление и восторг благодарности, ответить: паломники приняли обет не есть плодов, о которых речь, до тех пор, пока боги не удовлетворят просьбу. Ей ещё более захотелось доставить ему радость.
      — Есть что-либо приятное для тебя, не запрещённое обетом? — спросила она мило-насмешливо.
      Он живо приподнялся на овчинах, кивнул, но тут же проговорил виновато:
      — Только я больно уж слаб…
      Она решила: он бесхитростно скажет о желании, таком очевидном для неё, и растерялась. Отвлекая его, произнесла тоном укоризны:
      — Тебя и других держали в плену дикари, но я до сего часа не слышала, как вы освободились.
      Больного опечалили страшные воспоминания, но затем он улыбнулся, предоставляя прошлое прошлому. Разбойники, по его рассказу, собирались в очередной набег и хотели, чтобы духи, каким они поклонялись, послали добычу побогаче. Жрецы, размышляя о способах умилостивить небо, нашли: почему бы пленников, которые всё равно вот-вот помрут, не отпустить на волю, дабы духи за это дали ограбить и убить в пятьдесят пять раз большее количество людей?..
      Акеми сказала себе, что разбойники оценивают добрые поступки весьма недёшево. Ей подумалось также: доброта её, в конце концов, тоже кое-чего стоит и нужно ли отказывать себе в том, чтобы порадовать хотя бы слух? Отогнав излишнюю стыдливость, она приблизила лицо к взволнованно-робкому лицу юноши:
      — Так чего тебе хочется больше всего на свете, но ты боишься, что ещё недостаточно силён для этого?
      Он, зашевелившись под одеялом, высказал мечтательно:
      — Искупаться в водоёме…
      Она вся поникла от огорчения:
      — Ты вправду думаешь о невозможном. Тебе надо ещё долго крепнуть, чтобы купание в пруду не сгубило тебя.
      Всё же болезнь отступала, и вскоре хозяйка поехала с Барузом в усадьбу; были привезены новая одежда для юноши, кувшины, бочка. Слуга носил из пруда воду, грел её в котле на костре. Когда поставленная перед хижиной бочка наполнилась, помог больному вымыться. Госпожа, удалившись в шатёр, беспокоилась, что Баруз окажется неуклюжим. Она не задёрнула полог наглухо и из глубины шатра незаметно наблюдала, как юноша раздевался, с помощью слуги влезал в воду. Акеми увидела, что он пропорционально сложён и что головка его фаллоса скрыта. Когда же Джалед выбрался из бочки, головка была обнажена и фаллос, казалось, набряк. Хозяйка быстро вышла из шатра, так как Баруз, не протянув юноше полотенце, подавал одежду. Джалед поспешно прикрыл свой орган руками, а госпожа выбранила слугу: нужно обтереть больного досуха, прежде чем одевать его. Баруз столь энергично принялся за дело, что руки юноши на миг оторвались от заветного места. Акеми заметила: фаллос вскинулся…
       Как было не заподозрить ловушку? Боги имеют такой удобный случай коварно наказать её. Лишь только, обнявшись с Джаледом, она вкусит неизведанное, юноша умрёт. Окажется, он свершил сверх того, что позволяло его здоровье.
      Или может произойти подобное тому, о чём поведала Виджайя. Есть мужчины, чьи фаллосы не бывают достаточно крепкими, чтобы, войдя в лоно женщины, принести ей удовольствие. Тщетность попыток ввергает малосильного в неописуемые страдания, он начинает ненавидеть женщин, его обуревает жажда их крови… Акеми внутренне содрогнулась при мысли, в кого может превратиться славный юноша, если его фаллос не сумеет разомкнуть уста её невинности. И в то время как слуга обтирал Джаледа полотенцем, она старалась показать, что видит в нём только больного:
      — До чего тебя истощил недуг! Ты так худосочен! — скорбела она. — Хорошо, что одежда пришлась тебе впору. Не смотри на жару — довольно малейшего ветерка, чтобы ты снова слёг.
      Они пили в хижине чай, госпожа предложила юноше мёд и хотела предложить сливки, как вдруг сказала то, чего никак не желала сказать, или, наоборот, желала невыносимо:
      — Ты уже делал такое, отчего появляются дети? — она метнула на него взгляд из тех, какие щекочут кожу и проникают в душу.
      Он торопливо отхлебнул из пиалы чаю, обжёгся, не проронил ни слова, и Акеми поняла, что он грешен.
      — Кто она была? — спросила ревниво.
      Ему не хотелось отвечать, но он не посмел ослушаться:
      — Сначала я узнал женщину, которая дружна с моей матерью.
      — Сначала? Были и другие… Скажи обо всех!
      Он признался, что в ночь перед Праздником Летнего Омовения овладел девственницей. Ему довелось испытать наслаждения с юницами моложе его, но уже утратившими невинность, и с хозяйкой гостиницы.
      — Ты нечестивец, полный грязных намерений! — вышла из себя госпожа. Она не ожидала, что он столь опытен. Её кусала ревность, пронимал зудящий интерес. Влечение к юноше сделалось крайне чувственным. — Я так и вижу, с каким бесстыдством ты вводил в грех девственницу… — гневалась Акеми.
      Он испугался, что потеряет, если уже не потерял, её расположение, и принялся усердно кашлять, притворяясь, будто у него разрывается грудь. Вызвав у Акеми жалость, он вновь возбудил в ней страхи перед тем, что может с ним приключиться, если она уступит любви.
      Страсть и неимоверные усилия не поддаться ей изнуряли девушку днём и ночью, она почти ввергалась в безумие. Твердя себе, как много для неё значит богатый урожай, выходила в поле смотреть пшеницу, которая начинала цвести. Срывая колосья, повторяла мысленно: почему созревающему, которому дано созреть и ждать серпа, суждено наказание за это? разве серп — сам по себе уже не кара?.. Не замечая, она произносила слова вслух, и однажды Баруз, поняв по-своему, подал ей орудие жатвы. Сжимая рукоять, Акеми шептала: — Жду… — и не знала, почему держит серп. Спохватившись, на грани безумия желая обмануть небо, она поправила себя: — Ждут серпа! — и принялась срезать незрелые колосья. Взяв пучок, пошла и бросила его в костёр, чтобы дым, взлетев к небу, привлёк богов и они вняли бы тому, что в ней творилось. Затем она искупалась в пруду, надеясь вместе с горячим потом смыть томление.
      Внушив себе, что ей полегчало, Акеми стала изо дня в день, терпя ярый зной, срезать цветущую пшеницу. Кинув охапку в огонь, бежала к воде и, раздевшись, погружала в неё жаркое тело. Как-то она порезала о лезвие серпа палец, увидела на колосьях капли крови, и это заворожило её. Опомнившись, она обнаружила, что уже совлекла с себя одежду. Теперь оставалось выкупаться, но Акеми не могла отступиться от привычного и не предать сначала ворох колосьев пламени. К тому же ей захотелось сжечь их, пока на них не высохла кровь. Баруз уехал за продовольствием, и она сама раздула угли на всегдашнем месте у хижины.
      Её дверь днём не закрывали, и Джалед, лёжа в хижине, видел, как госпожа становилась жницей. Это его не удивляло, так как занятие приносило не пользу, а вред, чем и должны были, по его мнению, оборачиваться причуды богачей. Юноша выздоровел, но предпочитал пореже подниматься на ноги. Ему было весьма по душе, как госпожа относилась к нему больному, и, не зная, останется ли она столь же милостивой к здоровому, он не спешил рисковать. Для него не представляло тайны, до чего ей нужна любовь, но он обладал достаточной хитростью, чтобы притворяться непонимающе наивным. У богатеев капризный, изменчивый нрав, и кто знает, не оскорбится, не придёт ли в ярость госпожа, если он дерзнёт ответить на её сокровенные чаяния. Много ли значит, что она сама поощряет его к вольности? Он впервые увидел её, ещё не опомнившись от бреда, и сказал ей «ты». Позже почтительно обратился на «вы», но она пожелала прежнего обращения.
      Он боялся забыться, сравнивая её со своими подружками-крестьянками. Глядя, как она наклоняется с серпом, выставляя обтянутый тканью рубашки зад, он переставал чувствовать стеснение и страх, его всё безудержнее тянуло побаловаться с красоткой-жницей. В минуты, когда она нагая разводила костёр, садясь на корточки, опускаясь на четвереньки, он пожирал глазами её несказанно соблазнительную фигурку и оказался осмотрительным лишь настолько, чтобы не выскочить из хижины, а тихо выйти.
      Акеми встала перед ним, грациозно выставив вперёд и чуть в сторону правую ножку, вытянула руку с порезанным пальцем.
      — Мёд может остановить кровь…
      Он быстро вернулся в хижину, вынес плошку с густым мёдом. Покрыв им палец госпожи, Джалед одной рукой обнял её, а другую, вымазанную в меду, запустил ей в промежность. Она судорожно напряглась, но, тотчас расслабившись, позволила ему щупать и потирать причинное место. Её молчание было таково, что он понял: она взахлёб глотает вожделенное. Он взял её на руки, вошёл в хижину и, опустив девушку на овчины, раздвинув ей ляжки, стал слизывать мёд с отвердевшего гребешка и губ. Её тело пришло в движение, напруженные ягодицы тем бойчее отрывались от овечьей шкуры, чем энергичнее он нажимал языком на гребешок. Млея, полуоткрыв влажный рот, она издавала упоительное прерывистое: — А-аа! А-аа! — Он привстал, стянул штаны и хотел начать, но она толкнула его руками в грудь, больно ущипнула сквозь рубашку сосок. Ей не терпелось осязать его нагого.
      — Боишься раздеться? Не смеешь показать, как ты заморён?
      Он полагал, что уже поправился; одежду же не сбросил полностью потому, что крестьяне обыкновенно обходились без этого. Через миг он был обнажён, она погладила его торс, сжала рукой круто стоящий фаллос, однако в щекочуще-упрямом побуждении продолжала укалывать:
      — Я ещё никого не впускала, и тебе не быть первым — он сразу упадёт. Ты слишком слаб, чтобы проложить путь и насытить меня радостью.
      Джалед, жестоко задетый, оторвал её руку от органа и, всунув колено меж колен девушки, мешал ей свести ноги. Она, злясь, что ей и в самом деле страшно за него, бросила:
      — Я не хочу твоего позора! Да ты, чего доброго, ещё умрёшь от усилия.
      Он стал подобен молодому впервые разъярившемуся быку. Она недолго боролась с ним и замерла. Рог, разрывая нежное, пошёл вглубь. Акеми сильно дёрнулась, ноги рывком задрались и, сгибаясь, упали на стороны.
       Он ждал её возвращения из дома, тревожась: а вдруг она досадует, что допустила произошедшее между ними, и велит прогнать его вон?.. Между тем госпожа всецело отдавалась заботам о том, чтобы выглядеть как можно пленительнее. Служанки умастили благовониями её тело, уложили волосы башней, сделав причёску, какую она видела у Виджайи.
      Акеми желала, чтобы Джалед, к которому она явится в свете предполуденного солнца, смотрел на неё, оцепенев и не мигая. Он, однако, решил быть осторожнее и потупил взгляд. Впрочем, ему хватило времени, чтобы проникнуться жгучим зовом её очарования. Брови у госпожи были насурмлены и продолжены к вискам, умело наложенные белила и румяна подчёркивали ожидающую страстность лица. Движением головы она велела юноше, замершему у входа в хижину, войти внутрь и сама ступила туда. Сбросив с себя шёлковое покрывало, сняв рубашку цвета померанца, предоставила телу блистать в убранстве из драгоценностей. Её шею охватывало тройное ожерелье из крупных жемчужин, жемчужными также были серьги, на запястьях сияли золотые браслеты, на пальцах — перстни.
      — Почему ты медлишь? — произнесла она без улыбки.
      Он, оголившись, хотел обнять её — она обронила: — Нет! — Юноша опасливо отстранился. Она указала взглядом на фаллос, устремлённый под углом вверх:
      — Пошевели им!
      — Ты хочешь — я делаю! — сказал он с чувством, напряг что есть сил головку и сумел ещё немного поднять её, не прикасаясь к стволу пальцами.
      Госпожа присела на его постель, устроенную на полу, полулегла; разведя колени, сказала заносчиво:
      — Не смей притронуться ко мне руками или улечься на меня! Избегая этого, всунь жёлудь в распустившийся цветок.
      Он кивнул два раза кряду, прося: — Только не лишай меня твоей доброты! — Направив фаллос рукой, вдвинул его и, упёршись ладонями в постель, начал стараться, вскидывая и приопуская зад. Она стала отвечать, по-прежнему полулёжа, немного согнув руки в локтях, впиваясь пальцами в полотно постели. Оба с нарастающей силой утруждали тела в одном ритме, она запрокинула голову, завела глаза в удовольствии и вдруг обхватила его за плечи — падая на лопатки, притянула к себе.
      — Я шутила с тобой… Прижмись ко мне и ласкай слаще! — вырвалось у неё со счастливым смехом.
      Он налёг. Лишь только они испили счастья и объятия разомкнулись, она пошла промыть влагалище особым настоем, чтобы не забеременеть. Накануне её научила этому Мишори и дала с собой необходимое. Утаивать любовь от управительницы было немыслимо, и госпожа, видя, что та всё понимает, без лицемерия и ханжества выслушивала полезное. Ей ничего не оставалось, как полагаться на Мишори, на молчание Баруза.
      Тот подал влюблённым в хижину еду, вино; они подкрепились, и Джалед, не вытирая замасленных губ и пальцев, попросил Акеми лечь ничком, приподнять задик. Он гладил, щупал, целовал и покусывал тугие круглые ягодицы, касался ртом промежутка между устьями и одно, которое схоже с щелью, стал натирать языком, погружая вглубь то его, то нос; руки в это время нежно пощупывали ляжки Акеми. Она встанывала всё отчаяннее, круче вздыбливала зад, напирала им на Джаледа, ненасытно принимая ласку. Он, порывисто дыша, шумно всхлипнул, выпрямился и, стоя на коленях, впустил фаллос в истомлённую пастечку…
      Влюблённые изнемогали от свершаемого и вновь устремлялись к блаженству, не замечая, приближается закат или рассвет. Они засыпали во всякую пору, когда их понуждала к тому усталость. Однажды Акеми приснилось, что Джалед, овладевая ею, закрыл глаза, отвалился от неё и умер. Пробудившись, она трясла его, но он спал так крепко, что отозвался не сразу: она зарыдала, приняв сон за явь. Когда же он стал утешать её, ретиво потчуя толчками, Акеми — притом, что она усердно подмахивала, — поначалу думала: их слияние ей только снится.
      Она избрала игру: он должен был уснуть, когда она отсутствовала в хижине. Госпожа входила — он лежал нагишом, посапывая, почмокивая губами во сне. Она оголяла тело, встав в ногах у спящего, покачивала бёдрами, потирала промежность — его лежачий, ожив, вырастал и делался похожим на плотный гриб. Акеми, хохотнув, задорно хлопала в ладоши:
      — Что такое?..
      Разбуженный Джалед вскидывался и, протирая глаза, с недоумением смотрел на свой упористо стоящий орган. Акеми желала думать: юноша вправду спал, но, несмотря на это, фаллос откликнулся на требование её лакомки… Госпожа любила, взявшись за него, вывести друга под колкое солнце. Они бежали к пруду, где вода стала до того тёплой, что в ней хотелось барахтаться не вылезая. Пара совокуплялась в сонном пруду. Акеми, обнимая Джаледа, стоящего в воде по грудь, отрывала ноги от дна и наслаждалась силой поршня, засевшего в расселине.
      Потом слух улавливал хлопанье крыльев — Баруз клал под нож привезённых из поместья петухов. Они были ощипаны и выпотрошены, когда у костра оказывались влюблённые. Джалед знал, почему Баруза не нужно стесняться, и, однако, не уставал дивиться, что нагота госпожи нисколько не трогает слугу. Она жестом приказывала тому подать тушки петухов, насаженные на вертела. Ей нравилось самой, вдвоём с любимым, жарить птиц: по-видимому, так выражалась её потребность в семейном очаге. Она нет-нет да и смахивала слезу из-за того, что Джаледу никогда не быть её мужем. Вековые порядки не допускали брак знатной помещицы и простого крестьянина; их уже разлучили бы, не имей они уединённого убежища. Джалед стал бы козлом отпущения. Немудрено, что он подумывал об этом. Заглядывая в глаза Акеми, говорил удручённо: родители наверняка оплакивают его, считая унесённым смертью. Судьба определила ему долг вовзвратиться в родное селение, утешить их.
      — Прекрасная, добрая! Мне пора уходить.
      Она заламывала руки, восклицала: — Нет! — сознавая, что им не миновать расставания, как путнику перекрёстка.
      Приехала Мишори, обеспокоенно глядевшая по сторонам, наедине передала госпоже: дом в третий раз посетил сосед, от которого долго не удавалось отделаться — так его разобрало любопытство, где может быть молодая помещица. Скажи управительница, что она на поле, он, пожалуй, наведался бы сюда.
      Ночью Акеми лихорадочно-растравленно покрывала тело юноши поцелуями, лишь под утро позволив ему провалиться в сон. Когда Джалед открыл глаза, она голая стояла в дверном проёме, спиной к только что взошедшему солнцу. Лучи, проходя меж её ног, полого били в пол. Вверху просвета, там, где сходились ляжки, были чётко обрисованы два обращённых вниз маленьких выступа губ. Повинуясь возникшей тяге, юноша скользнул к Акеми и лёг навзничь так, что его голова оказалась между её ступнями. Она мягко присела ему на лицо и стала ёрзать, охватывая расселинкой его нос, нажимая на обильно увлажнённый язык, лижущий её лакомое. С каждым движением влюблённые пронзительнее ощущали их близость, задорно сопротивляясь спешке. Она прилегла на его живот, взяв ртом утолщённую вершинку столбика, посасывала её, играя с мигом, в который могла захлебнуться. Джалед впился губами в её гребешок — привстав, она развернулась, села на столбик и ударилась в галоп на месте.
      Её не брала усталость в часы, когда неотвратимо приближалась разлука. Она поглаживала фаллос, нашёптывая наименования, какими его наградили разные народы: Встречающий Улыбку, Даритель Вздохов, Древко Судьбы, Стержень Судьбы… В конце она повторяла и повторяла слово из трёх букв, которое относят к орудию любви северяне-гипербореи.
      Когда Джалед собрался шагнуть к выходу, она упала наземь, требуя, чтобы он оттаскал её за волосы. Быть может, это вызовет в ней злость и уменьшит страдание. Он осмелился не исполнить повеление. Они уговорились, что, как только смилостивится случай, Джалед появится поблизости от имения и даст о себе знать… Он уехал на полученной в подарок превосходной лошади, уводя с собой мулов с вьюками добра.
      Перед возвращением в усадьбу Акеми застыла на пригорке, уйдя в себя, безутешно ловя призраки недавних восторгов. Наконец она стряхнула горькую задумчивость и взглянула на поле. Странно: ей показалось, она долго была далеко от него. Всюду, куда ни кинь взгляд, зелень уступала тоскливо серому цвету.
      Она бросилась к своей ниве, срывала колосья, вылущивала зёрна — они оказывались совсем крошечными и сухими. Лишь теперь её будто осенило: после того ливня, когда она решила остаться в хижине, с неба не пролилось ни капли! Нужно было каждый день поднимать заслон в плотине: поить и поить жаждущее поле. Но тех, кому надлежало это делать, продали на невольничьем рынке. Управительница не напоминала о том, чтобы кем-то заменить их. Она слишком почитала право хозяйки на радости рая, немыслимого при соседстве посторонних. Может статься, сметливая Мишори не заслужила упрёка. Неведение иной раз стоит дороже благоразумия, которое доказывает это тем, что притворяется неведением. Тот, кто готов делить страсть с хлопотами о хлебном поле, никогда не возликует, утоляя голод. Не это ли было в сердце Акеми, когда она бросала сухие колосья в канаву, чьё дно отвердело и растрескалось?..