В сентябре месяце армии Петра, Шереметева и Репнина начали сосредоточиваться на известняковых берегах Назии — короткой речушки, впадающей в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то, что делали в сутки тридцативерстные переходы. Дороги, размытые осенними дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.

Наконец собран был военный совет, после которого войска совершили быстрый переход к крепости Нотебург.

Под низко плывущими темными тучами косые лучи багряного предвечернего солнца освещали островерхие свинцовые кровли крепостных зданий, серые девятисаженной высоты стены с зубцами, башни по углам крепости, холодные воды Невы.

Солдаты, роя апроши и редуты, подтаскивая пушки, поднося ядра, невесело переговаривались:

— Башни-то, башни. Сажен по двенадцать высотою — не менее.

— Им оттудова мы все как на ладошке…

— Зачнет смолою поливать — почешешься…

— И камень крепкой! Подновили фортецию свою. Видать, нашего брата поприветят…

— Одно слово — Орешек! Ну-кось, раскуси, спробуй!

— Покряхтим тут…

— И как его, беса, брать? У нас вроде бы и лестниц таких штурмовых нету — длинных-то…

В шатре у Петра тоже было невесело: охотники из преображенцев разведали, что правый берег Невы сильно укреплен, попасть туда со стороны озера немыслимо — увязнешь в болотах и пропадешь вовсе. Стало известно также, что в крепости достаточно продовольствия для длительной осады, что там много хорошо обученных артиллеристов, вдосталь пороху, ядер, мушкетов, ружей и всякого иного воинского припасу. О командире Нотебурга было известно, что он крепко зол на русских, храбр, поклялся флага не спускать до последнего и о том отписал королю Карлу XII…

Петр слушал разведчиков, стиснув ладони коленями, пригнув голову. Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, без парика, с шишковатой плешивой головой, в теплом, подбитом мехом камзоле, был рассеян, слушал охотников не слишком внимательно, вертел на пальце дорогой с бриллиантом перстень. Князь Репнин, круглолицый, румяный, хлебал деревянной ложкой кислое молоко, аппетитно закусывал сухарем.

Когда преображенцы, получив по гривне за вести, ушли, Петр поднялся с лавки, спросил у Шереметева:

— Худо, Борис Петрович? Может, и не разгрызть нам сей Орешек?

Фельдмаршал взглянул на Петра отечными глазами, подумал, потом ответил спокойно, совершенно уверенно:

— С чего же не разгрызть, государь? Управимся.

Петр сердито напомнил:

— Ты и под Нарвою грозил управиться, однако же преславную получили мы конфузию…

Борис Петрович не отрывая глаз смотрел на Петра.

— Что выпялился?

Шереметев вновь стал вертеть перстень на пальце. Грустная улыбка тронула его большой рот, он вздохнул, покачал головой.

— Говори! — приказал Петр.

— И скажу! — ответил Шереметев сурово. — Отчего же не сказать? Я тебе, государь, завсегда все говорю, не таюсь…

Он помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил своим сипловатым, приятным, мягким голосом:

— Ты, государь, изволил мне Нарву напомнить. Что ж, помню. Горький был день, горше на моем веку не изведывал. И срам тот на смертном одре вспомню. Но еще помню и помнить буду, как на совете и пред твоими царскими очами и пред иными генералами я, впоперек изменнику, змию, подсылу герцогу де Кроа, свою диспозицию объявил: блокировать город малою толикою войска, а со всем большим войском идти против брата твоего короля Карла и дать ему сражение, в котором бы все наши войска соединились. Но диспозиция моя, государь, уважена не была, ты меня изволил по носу щелкнуть и сказать: «Заврался ты нынче, Борис Петрович, сколь опытному в воинском искусстве кавалеру герцогу перечишь». А теперь ты и сам, государь, ведаешь, кто прав был — я али доблестный кавалер де Кроа. Так не кори же за то, в чем моей вины нету… А ныне мы здесь счастливо обретаемся без подсылов и изменников, ты, да я, да Аникита Иванович князь Репнин. И не посрамим русского имени, возвернем древний наш Орешек под твою державу, коли занадобится — и живота не пощадим… Трудно будет? Потрудимся, нам ныне не привыкать трудиться, мы выученики твои, а у тебя руки в мозолях и сам ты первый на Руси работник… Так я говорю, Аникита Иванович?

Репнин ответил издали:

— Так, господин генерал-фельдмаршал, так, истинно…

Петр вынул из кармана большой красный фуляр, громко, трубно высморкался, утер лицо. А когда собрался совет и генералы, полковники, капитаны сели по лавкам, Петр был тверд, спокоен и говорил со своей обычной жесткостью:

— Шведа мы зачали с богом бивать. Биты заносчивые сии армии в Лифляндии господином достойнейшим нашим фельдмаршалом Шереметевым. Брат командира крепости Нотебург, Шлиппенбах, от нашего российского оружия бежал к Сагнице — за двадцать верст от боя, не помня себя. Сей же Шлиппенбах от Гуммельгофа в Пернов бежал. Я для того об сем ныне напоминаю, что стоим мы под стенами фортеции Нотебург и непременно должны сию крепость взять и Неву тем самым в ладожском ее устье очистить. Кто какие имеет по делу мнения?

Мнений было много.

Петр слушал внимательно, переглядывался с Шереметевым, Репниным, Иевлевым, кивал головою. Люди говорили толково, это были обстрелянные, повоевавшие офицеры.

Совет кончился далеко за полночь. Петр с трубкой вышел из шатра, прислушался к затихшему, уснувшему лагерю. Потом произнес негромко:

— Сии мужи верностью и заслугами вечные в России монументы!

— Кто? — живо, из осенней, холодной темноты, спросил Меншиков.

— Да уж не ты, либер Сашка! — с усмешкою ответил Петр. — Какой из тебя монумент?

Александр Данилыч обиделся, ушел в шатер. Петр ласково его окликнул, еще покурил, пошел спать.

Осень выдалась ранняя, суровая, часто шли холодные дожди с мокрым снегом, с Ладоги свистел пронизывающий ветер.

Люди дрогли, мокли, болели, умирали. Мертвых едва поспевали хоронить, на крутом ладожском берегу быстро разрасталось кладбище…

Над бивуаками шумело крыльями, зловеще каркая, воронье, по ночам в лесах завывали волчьи стаи.

Сильвестр Петрович с двумя тысячами матросов и работных людей трудился на Ладоге, снаряжал лодьи, которые должны были отрезать выход шведам к морю. Для этого лесорубы прорубили от озера к Неве просеку, по ней волоком передвигали боевые суда. Огромные новые, крепкие лодьи на Ладоге оснащивали к баталии, плотники настилали помосты на носу и на корме каждого судна, ставили щиты для стрелков, оружейники и пушкари писали дегтем по настилам номера пригнанных пушек. Готовые к бою суда, снабженные еще штурмовыми лестницами, вытаскивали воротом на берег, потом люди и лошади впрягались в пеньковые лямки и волокли лодьи к Неве. Работа шла круглые сутки, Петр Алексеевич не уходил с просеки — сам подкладывал катки под лодьи, сам следил за перевозкой пушек, сам смотрел оружие и пороховые припасы.

Едва Сильвестр Петрович начал спускать свои суда в Неву, шведы разведали русских и под покровом плотной осенней ночной мглы послали из крепости несколько лодок, вооруженных пушками, — бить картечью. С визгом летело раскаленное железо, изредка слышался крик, стон — погибший солдат, матрос или трудник падал в воду. Во тьме совсем близко переговаривались шведы, был слышен плеск весел, шведские командные слова.

Меншиков тайно подтащил к берегу Невы несколько пушек, самые опытные пушкари долго наводили стволы, потом ударили ядрами.

Шведы загалдели, один какой-то завизжал высоким, пронзительным голосом.

— Вишь, каков! — со злорадством сказал Александр Данилович. — Не нравится ему… А ну еще, ребяточки, пирожка им, чертям!

Шведы ушли.

Этой же ночью тайно к Сильвестру Петровичу нехожеными болотными тропами явилось трое ладожских рыбаков. Иевлев принял пришельцев в своем балагане, вгляделся в лица, обросшие бородами, спросил, что за люди.

— Люди русские, — сказал тот, что был постарше, — да сидим кое время под шведом. В том безвинны — и отцы наши сидели и деды. Ныне прослышали кое-чего, — деревня наша невелика, сорок три двора, мир собрался, велел идти поклониться старым обычаем…

Рыбак дотронулся рукою до земляного пола балагана, разогнулся, прямо и остро посмотрел в глаза шаутбенахту русского корабельного флота.

— Орешек будете промышлять?

— Будем! — твердо ответил Иевлев.

— Доброе дело. Воду здешнюю знаете?

— Узнаем со временем.

— А мы и ныне знаем. И реку Неву знаем по всему ее ходу. Небось, сгодится. Еще знаем крепостцу Ниеншанц. Ходим туда водою, почитай до залива, по торговым делам. Деревеньку Усть-Охту знаем, городок торговый прозванием Ниен. Еще речку Оха-иоки, Чернавку, мызы Кискена и Вихари, Эйкие и Макуря, еще Еловый да Березовый острова…

— Ты погоди, отец, — попросил Иевлев. — Садись, да толком побеседуем. Тебя звать-то как?

Старого рыбака звали Онуфрием сыном Петровым Худолеевым. Двух других Степаном и Семеном. Не чинясь, сели на рогожи, приняли кружки с горячим на меду сбитнем. Попозже в балаган наведался Рябов — тоже присел послушать. Пришел и Меншиков. Рыбаки подробно рассказывали нужные вещи — об обороне шведами морского устья Невы, о том, что за человек шведский майор Конау, да комендант Иоганн, да советник Фризиус, да каковы пушки там, да сколько народу солдат, пушкарей, офицеров. По словам старика Худолеева выходило, что майор Конау — главный властелин крепости Ниеншанц, великий любитель охоты и загонщиками держит многих русских мужиков, те мужики все шведские дела ведают и немалую пользу могут принести русскому лагерю.

Иевлев кивнул:

— То умно. Ищи их, Онуфрий Петрович.

Еще Худолеев рассказал, что в Ниене в заключении томятся двое русских людей, имена их неизвестны, один — царев слуга — шел будто бы морем к своей земле, да был перехвачен шведскими воинскими моряками, другой первому денщик, малый расторопный, тому назад недели две пытался было бежать, да, видать, не в добрый час — споймали шведы…

— Надо освободить! — сказал Меншиков.

— Без золота того не сделать, — вздохнул Худолеев. — Ребятки наши хотели, да, вишь, мошна пуста. А швед на золотишко падок…

Александр Данилыч порылся в кошельке, высыпал на ладонь рейхсталеры, выбрал три — похуже видом, поистертее — и, отдавая Худолееву, пообещал:

— Уворуешь червонцы — повешу! У меня суд скор и строг, шутить не люблю, на сивую бороду не взгляну…

Рыбаки обиделись все трое. Младший, Степан, сказал старику:

— А ну его и с золотом, дядя Онуфрий. За сии монеты и беседу не зачнешь, а он еще грозится. Пущай обратно берет… Где кто постарше, царь, что ли?

Меншиков засмеялся, хлопнул Худолеева по плечу, произнес примиряюще:

— Полно тебе, дядечка! Говори толком, сколько денег давать? Мне на дело не жалко, я порядок люблю, понял ли?

На рассвете, в холодном, сыром тумане, Рябов из-за мыска вместе с тремя рыбаками вышел на верейке делать промеры, чтобы флот, когда отправится на правый берег, не застрял на мелях. Онуфрий Худолеев посмеивался:

— Не верите нам, черти. Мы как говорим, так оно и есть…

Иван Савватеевич мерил сначала шестом, потом веревкою с камнем. Степан да Семен напамять перед промером говорили глубину. Все сходилось точно. Онуфрий, определив по ухваткам в Рябове моряка, спросил:

— Ты-то откудова такой уродился, дядя?

— Придвинские мы, с Белого моря…

— Ишь… Это к вам шведы большим флотом пришли — жечь город ваш? Что-то болтали здесь в Ниене.

Рябов пожал плечами, вздохнул:

— А откудова мне ведать?

Шведская пуля цокнула в корму верейки, другие злым осиным роем пропели над головами рыбаков. Онуфрий Худолеев пригнулся, удивился:

— По нас бьют?

— По нас, дядечка. Война, вишь! — со смешком ответил Рябев.

Утром в балагане Иевлева Рябов рассказывал про здешних мужиков, что смекалисты и ничего не врут — свое дело знают. Можно верить сим троим сполна.

Ладожских рыбаков Худолеева да Степана с Семеном отпустили к делу почетно. Сильвестр Петрович сказал им доброе напутствие, дал по ножу белой стали, компас, по два листа бумаги — замечать на ней шведские укрепления. Онуфрий, прощаясь, сказал:

— Нашего брата, русского мужика, здесь немало. Живут — хуже нельзя. Вроде и не человеки — божье подобие, хуже скота. Ты, господин контр-адмирал, теперь жди — прослышишь наши дела…

От громкого разговора проснулся Ванятка, которого Сильвестр Петрович взял к себе в балаган, проводил взглядом уходящих незнакомых мужиков, потянулся сладко и рассказал:

— А я, тятя, теперь барабанщиком буду. Ей-ей! Давеча дядечка Александр Данилыч мне повстречался. «Ты, говорит, для чего дарма царев хлеб заедаешь? У нас так не водится. Служить надобно…»

Иевлев подтвердил:

— Верно, так и было: Меншиков велел…

— Кафтан, приказал, чтоб мне справили…

— Наука большая, — сказал Рябов. — Не враз совладаешь. Да и барабан где взять, небось лишних нету…

— Барабан отыщем! — пообещал Ванятка и стал обуваться.

День опять прошел в работах: укрепляли батареи, подвозили ядра, перетаскивали просекой последние лодьи. Петр с Шереметевым, Репниным и Меншиковым сидел в низком, наскоро построенном шалашике, сжав черенок трубки крепкими зубами, раздумывал над планом Нотебурга, намечал, где быть батареям по правому берегу, где ставить летучий мост через Неву, откуда идти лодкам охотников, когда начнется штурм. Считали пушки, исправные лодьи, сколько солдат можно нынче отправить в бой.

— Пушек имеем нынче восемьдесят восемь, — сказал Шереметев, — солдат с матросами более двенадцати тысяч. Располагаю — в ближайшее время начнем бомбардирование…

— Чтобы сикурсу с Балтики им, иродовым детям, не подали! — грызя ногти, сказал Меншиков. — Отрезать надобно намертво…

Репнин подошел к Петру, пальцем показал на карте, где следует переплывать нынче Неву, чтобы взять шведский редут.

Ночью, в кромешной тьме ударили дробью, раскатились барабаны. Солдаты, зарядив мушкеты, спрятав запасные заряды за щеку, бегом, напирая друг на друга, шли к воде, подымались на помосты лодей, стискивались плотно один к другому. Печально, уныло, пронзительно завывал осенний ветер. Лодьи покачивались, скрипели, бились бортами друг о друга. У берега прапорщики и поручики перекликались:

— Готова-а!

— Сполна-а-а!

— Все здесь!

Сильвестр Петрович поднялся на помост своей лодьи, велел барабанщику бить поход. Барабан продребезжал коротко, пятьдесят огромных лодей отвалили от берега, строем пошли через реку. Здесь, над шведскими шанцами, грозно шумел лес…

Лодки с тупым шелестящим звуком тыкались во вражеский берег, солдаты прыгали с помостов в камыш, в воду, в прибрежную тину. Слева, из темноты, донесся громкий голос Петра:

— Живо, молодцы, живо, не отставать! Взводи курки! Пальба плутонгами…

Шведы все еще молчали.

Сильвестр Петрович, позабыв про больную ногу, спрыгнул в воду, поднял над головой пистолет, чтобы не замочить замок; опираясь на трость, побежал к берегу. Сзади, карабкаясь по обрывчику, ругался Шереметев, Репнин с тяжелым палашом в руке обогнал Иевлева.

— Багинетом коли! — кричал Петр. — Наш Орешек, ребята, наш! За мной, быстро…

При вспышках выстрелов навстречу Иевлеву словно бы неслись высокие черные сосны, березы, рогатки шведских шанцев, полыхающие огнем стволы мушкетов. Меншиков был уже там — рубился саблей. Солдаты, кряхтя и ругаясь, дрались во рвах, в которых засели шведы. Иевлев спрыгнул туда, ударил жилистого шведского офицера тростью по голове, упал, поднялся, побежал дальше, отыскивая врагов, но их больше не было.

Барабаны по приказу Петра выбили отбой, баталия кончилась, правый берег принадлежал русским. Петр, стоя на курганчике, рукою в перчатке показывал, куда ставить пушки для обстрела крепости. Егор Резен с ним спорил, другие иноземцы-артиллеристы соглашались. Сильвестр Петрович подошел, оперся на плечо Резена, вслушался. Петр вдруг кивнул — согласился с Резеном.

— Здорово, Егор! — сказал Иевлев.

— Здорово, — торопливо ответил Резен.

И убежал к своим пушкарям.

Сильвестр Петрович утер потное лицо, огляделся: над Невою, над плоскими ее берегами, над свинцовыми конусными кровлями крепости, над павшими в бою и над живыми занималась утренняя холодная багровая заря…

— Ну? Чего деется? — спросил Петр, входя в шатер.

— А ничего и не деется, — позевывая и почесываясь, ответил Меншиков. — Спину чегой-то заломило после нынешней баталии. Я в горячке-то не приметил, а мне некий швед, курицын сын, багинетом али прикладом ружейным в межкрылья въехал. Веришь не веришь, мин гер, ни согнуться, ни разогнуться. Может, черева отбиты?

— Ты не жалобись, либер Саша, — сказал Петр. — У которого человека черева отбиты — более молчит, а ты ровно сорока. Ничего, жить будешь вдосталь, коли не повесим тебя… Еще чего нового?

Меншиков подумал, потом вспомнил:

— А еще, мин гер Питер, наши рыбаки ладожские, докладывал я тебе давеча о них, которые к шаутбенахту Иевлеву бывали, привели-таки русских полонянников. Откупили у шведов. Золотишко-то я давал, помнишь ли?

Петр про золотишко пропустил мимо ушей. Александр Данилыч кашлянул, рассказал, что россияне доставлены сюда, в лагерь, сидят в балагане у Иевлева. Один — дворянский недоросль Спафариев — был послан за море через Архангельск, да не угадал, как раз перед шведским нашествием его оттудова Сильвестр Петрович завернул на сухой путь. С сим недорослем денщик-калмык кличкою Лукашка…

Лил проливной, с завываниями, осенний дождь. Над Ладожским озером, над невскими рукавами, над осажденной крепостью Нотебург, над всем огромным русским лагерем визжал ветер. Полог царева шатра набух, капли падали на стол, на карты и бумаги, огненные язычки свечей вытягивались и коптили. Было холодно, сыро и неприютно.

Петр, швырнув плащ на постель, кряхтя стал снимать облепленные грязью, тяжелые ботфорты. Александр Данилович почесывался, вздыхал, сетовал, что боль в межкрыльях делается с каждою минутой все нестерпимей, а тут и бани нет — попариться толком.

— Не нуди ты для бога, Санька! — ложась на походную, жесткую постель и с наслаждением вытягивая ноги в красных протертых чулках, попросил Петр. — И что ты за человек небываемый: ну сделал дело, все то видели, ероем шведа бил, воздается тебе, ведаешь сам, а тянешь с запросом. Не отбиты у тебя, собаки, черева, и не думаешь ты того, а жилы мои мотаешь…

— Не вовсе, а отбиты! — упрямо сказал Меншиков.

— Врешь, пес! И никакой швед тебя в межкрылья не бил…

— Ан бил!

Петр скрипнул зубами.

Повар Фельтен принес кусок холодной говядины, сухари и кувшин с вином.

— А щи? — сердито удивился Меншиков.

Фельтен не отозвался: он не любил болтать лишнее.

Какие щи в такую погоду? На чем их сваришь?

— Как воевать, так мы о погоде не толкуем, — сказал Меншиков. — А как щи сварить добрые — погода. Всыпать, собаке, палок, нашел бы огня…

Петру Фельтен принес маленький кусок любимого им лимбургского тягучего, острого сыру.

— Давеча больше было! — угрюмо заметил Петр Алексеевич.

Фельтен молчал.

— Больше было сыру! — повторил Петр. — Слышь, Фельтен? Я сколько раз приказывал беречь его. Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит. Кто ел?

Повар по-немецки ответил, что давеча в шатре был фельдмаршал Шереметев, полюбопытствовал отведать, пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.

Петр молча съел сыр с сухарем, потом велел Меншикову привести дворянина Спафариева.

— Не поздно ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не отоспимся…

— Алексашка! — угрожающе произнес Петр. — Не выводи для бога из терпения. Истинно отобью черева…

Покуда Меншиков ходил за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог шатра, считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он хмурился и считал с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное на доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.

— Привел! — сырым голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая плащ. — Влазь, господин навигатор!

Петр, не вставая, скосил блестящие карие глаза, посмотрел, как плотный, розовый, белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно вихляясь упитанным телом, тяжело впорхнул в шатер и, раскинув руки в стороны, опустился на одно колено.

— Ловко! — садясь за стол и подвигая себе оловянную тарелку с мясом, молвил Меншиков. — Видать, крепко студирован наукам господин навигатор…

Царь все смотрел молча.

Дворянин, подволакивая одной ногою, как делают это парижские прегалантные кавалеры, и широко разводя ладонями по парижской же моде, подошел ближе и надолго замер в длинном и низком поклоне, таком низком, что локоны его огромного парика почти касались грязного ковра на земле. Потом по телу Спафариева словно бы пробежала судорога, он перебрал толстыми ногами в тугих шелковых чулках, припрыгнул, передернул плечами и, сделав на лице кукольную умилительную улыбку, прижал руки к сердцу.

Александр Данилович, не донеся ко рту говядину, так и замер, дивясь на дворянина. Петр помаргивал. Было слышно за свистом осенней непогоды, как говорят у шатра караульщики.

— Кафтан где шит? — неожиданно спросил Петр.

— Ась? — испугался дворянин.

— Где кафтан, спрашиваю, шит?

— В граде Парыже искусством славного тамошнего портного — кутюрье месье Жиро.

— Почем сему Жиро плачено?

— На ливры, мой государь, не упомню, а на штиверы за косяк, потребный для сего кафтана, плачено двадцать девять штиверов.

Меншиков вздохнул:

— Добрая цена! За такие деньги мы пушку покупаем…

— Ты-то молчи! — крикнул Петр. — Ты-то на казну жалостлив!

Александр Данилович втянул голову в плечи: он знал, чем грозит упоминание о таком предмете, как казна, для него.

— За кружева, что из рукавов торчат, сколько плачено?

— Сии кружева брабантские, мой государь. За кружева да за венецианский бархат для камзолу плачено осьмнадцать да двадцать три штивера…

И, помахивая рукавами, слегка изгибаясь телом, он медленно повернулся перед царем, чтобы тот увидел отменное изящество всего его парижского туалета.

— Башмаки тоже в Парыже строены? — спросил царь.

— Там, мой государь. Славному сему башмачнику ле ботье имя Грегуар.

— Изрядно! — ровным голосом, таким ровным, что Меншиков совсем съежился, сказал Петр. — Видать, не даром ты за морем столько лет провел. Галант! Небось, и всем новоманерным танцам обучен?

Дворянин развел руками с непринужденностью и изяществом, как научен был кавалером Фре Депре. Жест этот означал скромное признание своих отменных достоинств.

Петр сел на постели, набил табаком трубочку, задумался. Дворянин, стоя перед царем в изящной позе, улыбался неподвижной, выученной за морем, наиприятнейшей улыбкой: губы его были сложены сердечком, толстую ногу в башмаке с пряжкой и бантом он выставил вперед. И был так доволен собою, что не замечал нисколько, как не соответствует его персона этому набухшему от дождей шатру, рваным чулкам царя, скудной еде, что была поставлена на сосновом столе.

— Такие, как ты, прозываются за морем — шаматон, — произнес Петр. — Шаматон — сиречь, по-нашему, коптитель небесный. Так ли?

Спафариев с изяществом поклонился.

— Менуэт знаешь ли? — вдруг спросил Петр.

— Танцы все, мой государь, знаю отменно: церемониальные, как то польский, англез, алеманд, и контраданс, еще голубиный, где амур меж двумя голубочками показан…

— Куафюры, сиречь прически женские, знаешь ли?

— Как не знать! Ныне в граде Парыже, государь, дамы подколками, фонтанжами и корнетами шевелюры свои украшают…

— Стой, погоди! — слегка скалясь и сверля дворянина ненавидящим взглядом своих выпуклых глаз, приказал Петр. — В сих галантных науках ты многое превзошел. Но посылали мы тебя, дабы навигаторство изучать. Помнишь о сем?

Дворянин мгновенно посерел.

— Помнишь ли?

Меншиков вздохнул, потупился: он знал, что сейчас будет, и затосковал, как всегда в ожидании припадка бешенства у Петра.

— Помнишь ли? — крикнул Петр.

— Помню, — прошелестел дворянин.

— Добро! Ну, а коли помнишь, так ответь: как перебрасопить гротмарсарей по ветру на другой фокагалс?

Меншиков отворотился: и этот страшный, гибельный для недорослей вопрос он тоже слышал не впервой. Сейчас глупый дворянин попытается сделать невозможное и пропадет. Сознался бы, что не знает, — все лучше. Но дворянин начал плести обычный вздор:

— Перебрасопить, государь, гротмарсарей по ветру для навигатора задача нетрудная. При сем маневре…

У Петра дернулась щека, взгляд стал диким:

— Не трудно? Дурак! — поднимаясь во весь свой огромный рост, загремел он. — Пес непотребный, пять годов навигаторству обучался, а того не понимает, что задачу мою так же решить немыслимо, яко пяткой себе загорбок почесать. Любому матросу сия старая шутка ведома, а ты, галант, шаматон, алеманд, потроха я из тебя вытрясу, черева отобью…

Петр ударил его кулаком в лицо — он завизжал. Петр замахнулся ножнами тяжелого палаша, ударил наотмашь — Спафариев повалился на землю, пополз. Меншиков из угла сказал:

— Полегше бы, Петр Алексеевич, убьешь, пожалуй, у тебя рученька чижолая. Остуди обиду, пригубь винца…

И, поглаживая локоть Петра, косо на него поглядывая, он налил ему вина, подал. Петр посмотрел, пить не стал. Спафариев, забравшись за бочки и кули, повизгивал, утирал кровь с лица кружевным рукавом, жалостно кашлял. Опять стало слышно, как льет дождь, как свищет над холодной Ладогой ветер. У шатра ругались царевы караульщики, кого-то не впускали…

— Вели впустить! — приказал Петр Меншикову.

Весь вымокший, залепленный дорожной грязью, заросший черной щетиной вошел бомбардирский урядник Щепотев, сказал, что обоз с порохом и с ядрами для метания в исправности доставлен, по пути на болотищах всего две подводы с лошадьми потопли, да еще один мужик — возница — насмерть расшибся…