У государева шатра стояли тележки, к Петру Алексеевичу приехали купцы – из Москвы, из Архангельска, из Вологды, из Ярославля. Один богатей – сухой, в морщинах, с жидкой бородой, – кланяясь Меншикову, говорил:
      – Доподлинно ведаем, господин, шведские купцы сложились, деньги собрали немалые, с гонцом отослали те деньги королю Карлу, дабы не сдавал он свою крепость, что стережет выход к морю – Балтийскому, что ли, как его звать-то. Шведским негоциантам мы имеем чем ответить. Поклонись Петру Алексеевичу, приехали, дескать, к его милости, припадаем, дескать, к его стопам – не обессудь, прими, собрали по малости, – я чай, сгодится для походу. Не нынче-завтра час наступит, будем и мы с барышом нашими товарами торговать...
      Петр, веселый, молодой, словно в давно минувшие дни строения переяславского потешного флота, блестя карими глазами, быстро писал, стоя у высокой, сколоченной из неструганых досок конторки, письмо Апраксину, разговаривая в это же время с Борисом Петровичем Шереметевым...
      «Объявляю вашей милости, что помощью победодавца бога, крепость сия, по жестоком, чрезвычайном, трудном и кровавом приступе, сдалась на аккорд...»
      – Так кого же, Петр Алексеевич? – спросил Шереметев. – Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит ее обратно отбить...
      – Кого, как не Данилыча! – спокойно ответил Петр. – Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает все как надо...
      – Данилыча – добро! – согласился Шереметев и стал читать заготовленный лист про ремонтные работы во вновь отвоеванной крепости. Петр, слушая и хмуря брови, писал другое письмо на Москву – Ромодановскому, корил князя-кесаря, что больно медленно шлет аптекарей и лекарей, отчего некоторые ранее своего времени померли злою смертью. Не дописав, сказал Шереметеву:
      – Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет – забьем сваи смоленые, они хорошо держатся...
      И стал писать новую бумагу – кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал:
      – К твоей, государь, милости...
      Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас:
      – Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали – иметь другой порт, да господь не дал. Что ж, свое незамедлительно получим. Об том не сумневайтесь, да получим-то не задаром. И вам кланяемся – просим: помогите делом...
      Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово «просим», губы его скривились, бороденка затряслась:
      – Да государь, да господи ж, да ты...
      – Сукна доброго надо на армию поставить, – говорил Петр, – да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые – кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша...
      Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу – в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, – лапищу трудника, мужика, солдата...
      В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с «Ивашкою Хмельницким». Купцы – старообрядцы-самосожженцы – гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного – самого злого по виду, худого, измученного постами, – налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины:
      – Пей, дядя, за преславного государя нашего...
      Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал:
      – Не мой грех, не мой... Чур, не мой...
      – Врешь, дядя, не зачураешься бога-то! – пугнул Меншиков. – Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день?
      В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко:
      – Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?
      И протянул ладонь.
      Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:
      – Не мало? Ты не жалей, господин поручик...
      Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга – что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, – команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке – писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он – Меншиков – того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая – правда оно или выдумка.
      – Ври, ври больше! – тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр. – Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...
      Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен...»
      – «Ври»! – издали обиженно сказал Меншиков. – Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно...
      – Что надобно, то видно! – ответил Петр. – Да и твои хитрости без трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона...
      Он покрутил головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича. Иевлев подошел с куском ветчины, – с начала баталии крошки еще не было во рту.
      Петр спросил:
      – Вышли шведы?
      – Сбираются. Многие, великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду. Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно...
      Петр кивнул, задумался на мгновение, покусывая кончик пера, потом сказал негромко, словно стесняясь своих слов:
      – Помощь надобно им подать, дабы голодные накормлены были, жаждущие напоены. Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, – да ведь как сделаешь?
      И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу:
      – Я своим не вотчим, Сильвестр.
      Иевлев промолчал.
      – С политесом теперь выпустить жен надо, как-никак свое отмучились. Чтобы галант был, невместно иначе...
      Сильвестр Петрович поклонился.
      – Иди, работай! Бабам шведским вина вели дать ренского али венгерского, оно и подешевле станется. Сам думай, как делать, чтобы и с политесом и не больно сладко. Не то возомнят. Да возвращайся сюда же, отдохнем малость от трудов марсовых. Вели водку солдатам да матросам выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку...
      Иевлев вышел, спустился по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя на раскладном стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая ненавидящими глазами, держал шлем на коленях, барабанил по пластинам пальцами. Ладожский ветер шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал длинную бороду.
      – Господин Шлиппенбах не может встать по причине ранения в ногу, – сказал швед переводчик. – Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные пункты сидя.
      Секретарь Шафиров и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку, дабы мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу, кашлянул, стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками Петра:
      – Весь гарнизон с больными и ранеными, со всеми принадлежащими ему вещами отпущен будет в Канцы водою или сухим путем с провожатыми. Коменданту Нотебурга, всем офицерам и солдатам дозволяется выступить с женами и детьми из трех проломов свободно и безопасно, с распущенными знаменами, с музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с потребным количеством пороху и с пулями за щекой...
      Шлиппенбах выслушал перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева:
      – По-здорову ли, господин контр-адмирал?
      – Живем помаленьку, Иван Савватеевич...
      – А народу побито порядком! – молвил лоцман. – До шести сотен. Могилу копают братскую... Сухарика дать?
      Он разломил пополам огромный ржаной сухарь с торчащими остьями, аппетитно откусил от своей половины. Иевлев тоже стал жевать, отдавая приказания, как вести шведам в крепость харчи.
      – Еще кормить их, клятых! – сказал Рябов.
      – Надо! – ответил Иевлев.
      В полках под соснами ударили в барабаны – к водке. Возле распиленных пополам бочек стояли старшины – вина в этот день не жалели никому. Из царского шатра доносились веселые клики, на лужку, перед государевым знаменем, играли рожечники. Александр Данилович в своей яркой, цвета пламени, рубашке выскочил козырем вперед, прошелся ловким плясом. Гвардейцы проводили бомбардирского поручика одобрительным хохотом, веселыми возгласами:
      – Славно!
      – Сей – могет!
      – Делай, Данилыч!
      – Жги, господин поручик! Рви!
      За Меншиковым – белый от выпитого вина, с остановившимся взглядом и встрепанными волосами – появился купец-самосожженец, пошел с перебором, молодецкой выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным лешим, завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на разные голоса. За ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился Аникита Иванович Репнин, под ноги пляшущим кинулись плясуны-гвардейцы, завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки:
 
Тары-бары-растабары,
Серы волки выходили,
Белы снеги выпадали...
 
      – Чаще, рожечники! – молил Меншиков. – Чаще, други!
      Самосожженец, перебирая на месте козловыми сапожками, визжал:
      – Утешь, Данилыч! Еще утешь! По смерть не забуду! Утешь, сокол!
      А в царевом шатре кричали «виват» фельдмаршалу Шереметеву, бомбардирскому капитану Петру Михайлову, Репнину, Памбургу, Варлану...
      В сумерки Сильвестр Петрович отдал приказ выпускать шведов. В крепости глухо забили барабаны, в проломе появился знаменосец в латах, за ним шел Шлиппенбах. Каждый солдат имел во рту две пули, нес ружье, шпагу, ранец с припасами. Солдат и офицеров вышло всего сорок один человек, за ними шли женщины. Раненых понесли на носилках русские матросы.
      – Еще на караулах человек с десяток! – произнес Шереметев. – Остальные побиты. Корить нечем – хорошо дрались...
      Ночью Петр узнал, что генерал Кронгиорт идет на помощь шведам. Тотчас же в верейке он вместе с Шереметевым и Сильвестром Петровичем переплыл Неву и приказал шведскому майору снять караулы. Швед сделал вид, что не понимает.
      – Вяжи его! – велел Петр. – Тогда поймет!
      Майора поволокли в сторону, он крикнул громко, пронзительно по-шведски своим караульщикам, чтобы кидали факелы в пороховые погребы. Сильвестр Петрович ударил солдата шведа головою в живот, полковник Чамберс схватил другого за глотку. Секретарь Шафиров пихал факелы в бочку с водой. В кромешной тьме стало так тихо, что все услышали шелест дождя...
      – Сучьи дети! – тяжело дыша, молвил Петр. – Взорвали бы фортецию...
      С утра было торжественное вступление фельдмаршала с генералитетом и армией в крепость. Троекратно ударили все пушки – и русские и отобранные у шведов, – троекратно протрещали залпы из всех ружей и мушкетов. После молебствия Меншиков объявил государевым именем новое название Нотебурга. Сию крепость повелено было именовать Шлюссельбург – что значит Ключ-город, ибо отныне отперты ворота в исконные свои земли.
      Под пение горнов и барабанный бой фельдмаршал Шереметев поднялся на западную башню и, низко поклонившись войскам, повесил ключ от крепости на железный крюк, вбитый в камень...
      На ночь в цитадели поставили караулы, а спать уехали на берег. Перед тем как сесть в шлюпку, Ванятка потянул отца в сторону, сказал доверительно на ухо:
      – Тятя, тут за щебнем барабан ихний остался. У меня-то худой, весь измятый...
      – Что ж, бери, заслужил, – усмехаясь ответил лоцман.
      Ванятка подобрал шведский барабан, сунул в шлюпку под банку, на берегу тотчас же побежал испытывать, подальше, к роще.
      Всю ночь на берегах Невы и в цитадели горели костры – большие и малые, на кострах кипели котлы с варевом. В русском войске почти никто не спал. Солдаты, сидя на пнях, на пушечных лафетах, на срубленных соснах, поминали битву, показывали руками, как кто колол багинетом, бил прикладом, лез по штурмовой лестнице. Побывавших в пекле битвы слушало молодое пополнение, белобрысые парни. Еще не нюхавшие пороху испуганно переглядывались, бывалые солдаты рассказывали страшнее, чем было на самом деле, хоть было и достаточно страшно...
      Поздней ночью Сильвестр Петрович с Егором Пустовойтовым, Рябовым, Резеном и Кочневым отправились на шлюпке в крепость – смотреть, что в ней надобно делать. Русские костры неверным багровым светом освещали сгоревшие дома гарнизона, расплавившиеся крыши, кучи ядер...
      – Ну что ж, – сказал Сильвестр Петрович, – посчитаем прибытки нынешние. Пиши, Резен, роспись – чего нам досталось.
      И стал диктовать.
      – Пушек чугунных числом сто семь. Мортир – одна. Гаубиц – семь...
      Егорша издали крикнул:
      – Господин шаутбенахт, вы гляньте...
      – Чего глядеть-то?
      – Есть чего...
      Иевлев подошел поближе, Егорша высоко держал факел. Коптящее пламя осветило ствол большого орудия, искусную резьбу, старые литеры...
      – Наша пушка! – скрывая волнение, сказал Иевлев. – Литье давнее, при царе Иване Васильевиче так работали. Что ж, пиши, инженер: пушка русского литья, добрая... Может, какой Кузнец над ней трудился...
      Считали ядра – одиннадцать тысяч штук, порох – двести семьдесят бочек, шпаги – триста, пять тысяч ручных гранат, свинец, селитру, смолу, латы, ружей более тысячи. Потом все вместе осматривали башни, давая им новые русские имена: этой быть Шереметевской, этой – Репнинской, этой – Головина.
      На рассвете, обойдя крепостные стены и тайные ходы, арсеналы и пороховые погреба, вернулись в лагерь. Утро было холодное, с Ладоги дул пронизывающий ветер, по Неве бежали белые пенные барашки. В шлюпке Кочнев сказал:
      – А на берегу виселицы поставлены...
      Сильвестр Петрович всмотрелся, увидел: на лагерном плац-параде, выстроившись побатальонно, стояли неподвижно гвардейцы Преображенского и Семеновского полков, солдаты Романовского, Гордона, фон Буковина.
      Однообразно, уныло, дробно трещали барабаны, высвистывала флейта.
      – Чего такое? – спросил Рябов.
      Шлюпка врезалась в низкий берег, Сильвестр Петрович медленно пошел к плац-параду, протиснулся между работными людьми и очутился у виселицы, перед которой двумя шпалерами стояли преображенцы. У каждого из них в руке был гибкий прут, и этими прутьями гвардейцы наотмашь с поддергом хлестали голого до пояса рослого солдата, который медленно и устало шел, привязанный руками к ружью. Немного погодя Сильвестр Петрович понял, что солдат не сам идет – его волокли два сержанта, и путь солдата вел к виселице. Так под взвизгивания флейты и треск барабана его подвели к низкому эшафоту и поставили на колени. Обнаженная спина солдата почернела и вздулась, а в некоторых местах была словно изорвана, лицо его, бескровное, усохшее, не имело никакого выражения, только страшно синели белки полузакрытых глаз...
      – Кто таков? – спросил Иевлев у стоящего рядом угрюмого офицера с обожженной щекой.
      Офицер покосился на контр-адмирала, ответил, с трудом двигая изуродованными ожогом губами:
      – Сей скаред от приступа бежал, со струга выпрыгнул и схоронился в лесу, а в его сумке фитили были, господин шаутбенахт. Без фитилей гранатных мы остались...
      Он помолчал, отворотившись, потом добавил:
      – Велено за сие воровство оного изменника после прогнатия скрозь строй казнить смертью через повешение и без исповеди, а также без святого причастия, с заплеванием лица...
      Армейский профос – палач, мужчина медлительный и мощного телосложения, – отвязал приговоренного от ружья, поднял с колен, трижды плюнул в его белое, уже мертвое лицо и накинул ему на шею петлю. Барабаны забили нестройно, флейта завизжала. Профос поглядел на секретаря Шафирова – не скажет ли вдруг помилования. Шафиров, сидя на лошади, махнул белым платком. Палач поплевал на ладони, взялся за конец пеньковой веревки, ударом ноги вышиб из-под казнимого скамью. В наступившей вдруг тишине раздалась команда, гвардейцы и солдаты вздели ружья на караул.
      Сильвестр Петрович, вернувшись к себе в балаган, выпил кружку сбитня, унял в себе дрожь, хотел было прилечь, да раздумал, вновь потянуло на люди. Когда, покурив трубочку, вышел в лагерь, на крепости Шлюссельбург – Ключ-город вздымали русский трехцветный флаг.
      Солдат после свершения обряда казни перестроили лицом к Неве, артиллеристы встали с зажженными фитилями у своих пушек. На фрегатах «Святой Дух» и «Курьер» тоже приготовились к пальбе.
      Александр Данилович Меншиков – бомбардир, поручик Преображенского полка, нынешний губернатор и комендант Шлюссельбурга – двумя руками, ровно стал натягивать шкерт, огромное полотнище медленно поползло по новому флагштоку Государевой башни к холодному осеннему небу.
      Ветер с Ладоги, налетев порывом, развернул флаг, громко щелкнул им над зубцами башни.
      Петр, стоя неподалеку от своего шатра, вдавил фитиль в затравку. Пушка ахнула, за нею нестройно загремели другие орудия. Шереметев негромко сказал царю:
      – С добрым началом тебя, господин капитан. Наше нам возвернулось. Истинно – разгрызен Орешек!
      И истово, старым русским обычаем, дотронувшись рукою до приневской земли, поклонился русскому флагу.

1. ВЕТЕР БАЛТИКИ