Через несколько дней Сильвестр Петрович спозаранок отправился на цитадель и провел там за старой, милой, веселившей душу работой много часов подряд. После обеда сюда приехал и царь. К вечерней заре Петр на плацу крепости рыл яму, чтобы посадить березу, которую привезли с Маркова острова. Было ветрено, береза, словно бы радуясь тому, что обнаженные корни ее скоро вновь уйдут в землю, тихо и счастливо лепетала листьями. Матросы, привезшие дерево, молча стояли вокруг Петра Алексеевича. Царь, спрыгнув в яму, сильными движениями выбрасывал оттуда заступом землю. От работы щеки его разрумянились, глаза ярко блестели, рубашка на боках и на лопатках пропотела.
      Выкинув наверх заступ, он протянул большую заскорузлую, не царскую руку Семисадову, уперся носком сапога в стену ямы и велел:
      – Тяни, боцман!
      Семисадов встал поплотнее, потянул, но деревяшка сорвалась, и боцман едва сам не свергнулся вниз. Петр басом захохотал, засмеялись и матросы. Семисадов обиделся, сказал сердито:
      – То-то, смехи! Тяни, спробуй, когда он сам эка дернул...
      Петр протянул другую руку, оттолкнулся, покачиваясь встал на край ямы. Двинский ветер сразу разметал его волосы, надул рубашку. Матросы ловко подняли дерево, понесли корнями к яме. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, подошел ближе, тростью пододвинул корень, чтобы не оборвали. Петр велел:
      – Отойди, Сильвестр, не мешайся для бога, отдавят тебе напрочь ноги, вишь медведи какие...
      И, растолкав матросов, сам взял в руки белый ствол дерева, подержал на весу и ровно опустил в яму. Шестью заступами, споро, вперебор, начали кидать черную, влажную землю.
      – Чтобы выросла, да с моря видна была корабельщикам – берег, Россия, – натягивая кафтан, сказал Петр. – Будет видна али нет, Сильвестр?
      – Будет, государь, да не нынче! – задумчиво ответил Иевлев. – Покуда разрастется, чтобы над цитаделью подняться. Нескоро, я чай! Нам не увидеть...
      – Нам многое не увидеть, – так же задумчиво произнес Петр. – Кормщик Рябов как шведского флагмана на мель сажал, не надеялся викторию сам увидеть, однако же подвиг свой свершил...
      Сильвестр Петрович вдруг улыбнулся.
      – Чему смеешься? – удивился Петр.
      – Давеча, как сей первый лоцман тебя, государь, угощал, будто ты, подняв за него кубок, назвал поступок его достойным Публия Горация Коклеса...
      Петр кивнул:
      – Ну, назвал...
      – А про сего Публия Коклеса Рябов в неведении. И прочие двиняне не знают. Зело огорчен кормщик...
      Царь засмеялся:
      – За ругань почел?
      Иевлев, тоже смеясь, объяснил:
      – Лучше бы, говорит, по-нашему сказал, а то, говорит, Бублий. Какой такой Бублий? Теперь, говорит, ребятишки кричат: бублий горяч, бублий горяч!
      Петр Алексеевич громко захохотал:
      – Нынче же при всех растолкую, что за Бублий...
      И крикнул Семисадову:
      – Воды, боцман, не жалей...
      Береза на плацу уже шумела своей сочной светло-зеленой листвою, будто век тут стояла. Царь спросил:
      – Тяжело тебе до кладбища сходить, али справишься?..
      Стражи распахнули перед Петром и Сильвестром Петровичем железную калитку. Здесь, за крепостными валами, ветер посвистывал громче, по Двине перебегали белые пенные гребешки. Покуда шли к погосту и между могилами, капитан-командор рассказывал:
      – Многое, великий шхипер, ежели не все, что дознавали мы о воровских замыслах, передавалось нам от сего славного Якоба. Не щадя живота своего, покойный делал для отчизны, не за страх, а за совесть, более, нежели человеческой натуре возможно. Тайные письма его тебе ведомы: все в них было сущей правдою. На шведском флагмане в последние минуты он кинулся защищать нашего кормщика, и здесь был ранен смертельно...
      Петр, внимательно слушая, сел на лавку возле невысокого могильного холма, кивнул, чтобы Иевлев говорил дальше. Сильвестр Петрович был еще слаб, голос его срывался:
      – В ладанке на шее имел сей достославный муж щепоть земли русской; так поведал он мне в последние часы своей жизни. Земля та была взята его матушкой. И в Колывани...
      Сильвестр Петрович задохнулся, помолчал. Петр сидел отвернувшись, так, чтобы Иевлев не видел его лица.
      – И в Колывани ладанку сию он принял из рук матушки, лежащей на смертном одре.
      Иевлев расстегнул кафтан, снял с шеи ладанку на серебряной потемневшей цепочке, протянул ее Петру. Петр долго молчал, потом тихим голосом попросил:
      – Ты вспомни, чего покойник хотел, все вспомни – его воля свята...
      Сильвестр Петрович рассказал про Хилкова. Петр кивнул:
      – Достойный муж. Что можно – велю, сделают. С осторожностью надобно, дабы ему же не повредить. Брат наш король Карл крепко ныне зол, да, чаем, еще злее в скорогрядущие времена станет. Хилков в его власти, сорвет сердце на нем...
      Он поднялся с лавки, поправил крест на могиле Якоба, подошвой сапога примял землю. Иевлев вынул из кармана лист бумаги, развернул.
      – Что там? – спросил Петр.
      – Якоб с собою привез для твоей милости, великий шхипер. Толком не разобрал я, откуда взято, бумага была вовсе раскисшая, чернила не везде сохранились. Свейский король Густав-Адольф будто лет сто назад писал...
      – Читай! – все уминая землю, велел Петр.
      – «Кексгольм, Нотебург, Ям, Копорье, Орешек, Ивангород, – читал Иевлев, – составляют ключи Лифляндии и заграждают Балтийское море от России. Ежели ей возвернуть Нотебург или Ивангород или оба города вместе, и если бы Россия подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, которых она еще не оценила, дала бы ей возможность, благодаря огромным ее средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть Балтийское море своими кораблями, так что Швеция находилась бы в опасности...»
      Петр, положив руку на крест, слушал, двигал темными бровями. Карие глаза его смеялись.
      – Ишь, голова! – сказал он весело. – Что раньше-то не прочитал сей лист?
      – Не имел в Архангельске. Здесь он был, на цитадели, а как меня отсюда воеводским указом в узилище поволокли, в те поры лист тут и остался...
      Петр, не слушая, перебил:
      – Зело умен был сей Густав-Адольф. А Карл, брат наш, того, и не утрудил себя подумать, об чем Густав-Адольф сто лет назад горевал.
      Сильвестр Петрович молча смотрел на Петра. Тот вынул из нагрудного кармана трубку и кисет, выбил огонь, сильно затянулся душистым кнастером, спросил:
      – Веришь, господин шаутбенахт, что шведы в нынешнем году вновь припожалуют в город Архангельск?
      – Не слишком верю, великий шхипер.
      – То-то, что не веришь. Почитай, и ныне от той своей визитации почесываются, что ж соваться. Нет, не будет их ныне...
      Помолчал и строго добавил:
      – Точную ведомость имею – не будут к нам шведы.
      Иевлев изумленно смотрел на Петра.
      – Думаешь, для чего тогда здесь время препровождаю? Для чего в море выхожу, в трубу смотрю, велю шведа ждать?
      Он засмеялся, довольный удивлением Сильвестра Петровича:
      – А для того, господин шаутбенахт, что сей хитростью обманываю брата моего Карла. Пусть его думает, будто легко нас провести. Пусть его тешится, что мы-де все наши силы тут держим, и неотступно его флота к себе ждем, и нивесть в какой тревоге денно и нощно пребываем. И пусть также думает, что некоторый замысел наш мы вовсе оставили.
      – Какой замысел?
      – А такой, что прошедшей зимою замыслили мы крепость Нотебург, наш исконный Орешек, от брата Карла взять боем, да только лед поздно встал, не могли полки наши санями до места дойти, и сей промысел отложен, а ныне будто мы здесь шведа ожидаем в страхе... Запутать его надобно...
      Глядя вдаль, на Двину, он заговорил медленно:
      – Мы еще тут побудем, а потом на Соловецкие острова отправимся молиться святым угодникам – Зосиме и Савватию. Все корабли, что здесь построены, с нами пойдут, а на тех кораблях – солдат четыре тысячи и матросов сколько соберем, пушки добрые, припас пороховой. Да еще пойдут с нами два легких фрегата, кои можно бы было перетащить сухим путем, волоком – на катках да полозьях...
      Сильвестр Петрович ахнул, на исхудавшем его лице проступил слабый румянец.
      – Догадался? А подсылы да пенюары божьим соизволением да хитростью пусть брату Карлу отпишут, как мы в молитвах пребываем да на Соловках старым обычаем душеспасительно беседуем.
      Петр снова сел рядом с Иевлевым, черенком трубки стал выводить на земле могильного холмика будущий путь войска:
      – Гляди со всем вниманием: Соловки!
      Он нарисовал кружок.
      – Отсюда, как белые ночи сойдут, двинемся на Усолье Нюхоцкое – вот оно, на берегу...
      – Ведаю, государь.
      – Туда, как ты еще немощен, были посланы не глупого ума мужики – Ипат Муханов да Михайло Щепотев, а в помощь им работный народ с Соловков, от Сумского острова да от Кемского городка, с Выгозерского погоста, да еще онежские, белозерские, каргопольские, – все с лошадьми. Подвод более двух тысяч. Там со всей тайностью рубят просеку, наводят гати, мосты. Велено ни единого трудника не отпускать, покуда войско наше баталию не довершит. Гляди далее, как пойдем: вот через болото на Пул-озеро... Не позабыл беседу нашу давнюю на Москве?
      – Нет, государь, не позабыл.
      – То-то! Нынче наступило время делать!
      Петр провел прямую линию и перечеркнул ее.
      – Вот сие озеро: оно в стороне останется, вправо. Отсюдова к Вожмосальме. Здесь фрегаты наши спустим, и водою по Выг-озеру к реке Выгу и на деревню Талейкину. Речки тут – Мурома, Мягкозерская. Далее болотами и лесами – на Повенец...
      – И вновь – Нотебург! – произнес Иевлев.
      – Нотебург! – повторил Петр. – Издавна сие задумано, и быть нам иначе нельзя, Сильвестр. Должно на славную викторию уповать: Нотебург-Орешек – Балтика! Море Балтийское...
      Он остро взглянул в глаза Иевлеву, сказал с угрозой:
      – Ни едина душа знать о сем промысле не должна, яко о дне смерти своей. Кроме кумпании нашей, никто о сем не ведает. Понял ли?
      – А капитаны, великий шхипер, что с тобою прибыли, – Памбург да Варлан?
      Петр долго вглядывался в Сильвестра Петровича, – было видно, как вскипает в нем раздражение. Потом, сдержавшись, ответил:
      – Памбург да Варлан – капитаны к службе усердные и долг свой воинский не позабудут.
      Встал, велел сухо:
      – Пойдем, прохладно делается...
      Он пошел вперед не оглядываясь, раздраженно вздергивая плечом. Возле калитки обернулся, спросил у отставшего Иевлева:
      – Памбург да Варлан! И они тебе плохи? На Апраксина да на тебя не угодишь. Отмалчиваетесь, а делаете по-своему. Я-то помню, как за Крыкова горою встали, что-де иноземцы его утесняют, а Крыков – мужик не прост, Прозоровский не все врет, есть за ним и правда.
      Словно предчувствуя несогласие, Петр шагнул к Иевлеву навстречу, щетиня усы, негромко, но с глухим, непреоборимым гневом в голосе произнес:
      – Для ради того, что героем погиб в честном бою со шведом Крыков твой, не велел я шпагу его убрать из церкви. Давеча смотрел я опросные листы – с кем он водился: беглые от Азова, расстриги – старца Дия дружки, мятежное семя, стрельцы – сучьи дети, коим плаха уготована, ярыги, что по-над Волгою зипуна достают...
      Иевлев стоял неподвижно, не отвечая, опустив голову, опираясь на костыль.
      – Словно об стену горохом! – сказал Петр. – Что молчишь? Что думаешь?
      И уже без гнева, но с недоброй насмешкой в голосе, посулил:
      – Сдружись ты поближе с сим Крыковым, худо бы, Иевлев, с тобою кончилось. Вон Толстому – жизнь не в жизнь. Умен мужик, а я-то помню. Все помню. Служит ныне верно, да ведь я не забывчив. Ну? Что помалкиваешь?
      – Крыков покойный доблестную смерть принял! – смело глядя в выпуклые глаза царя, ответил Сильвестр Петрович. – Я ему не судья, государь, как не судья и тем, которые шведов побили на Марковом острове. Более ничего не знаю, на том прости...
      – Бог простит! – с угрюмой усмешкой, отворачиваясь от Иевлева, молвил царь. – Идем, не рано, я чай!
      На валу цитадели их обоих ждал инженер Резен – показывать стрельбу из новых пушек.
      – Начинай! – велел Петр.
      Пушки палили исправно, ядра с визгом летели над широкой, полноводной Двиной, пушкари в новых кафтанах, быстрые, ловкие, работали споро и весело. Царь остался доволен стрельбой, похвалил Резена, велел новые пушки нынче же спехом ставить на корабль «Святые Апостолы». Резен не понял, для чего; Петр объяснять не стал; широко шагая, пошел к пленному шведскому фрегату, названному теперь «Фортуна». На корме и на мачтах нового судна развевались белые с синим андреевские флаги. Матросы вздернули на грот-мачту государев штандарт – флаг с двуглавым орлом, у которого в клювах виды двух морей: Белого и Каспийского, в правой лапе – вид Азовского моря, левая лапа свободна.
      – Вспомни нонешний разговор! – сказал царь Иевлеву, кивнув на штандарт.
      Иевлев вгляделся, понял. Царь все смотрел на штандарт.
      – Льстим себя счастливой мыслью, что аллегория сия вскорости будет видоизменена.
      Петр поднялся на ют, где у штурвала на ветру прохаживался Рябов, весело крикнул издали:
      – Здорово, кормщик!
      – Здравствуй, государь! – спокойно и приветливо ответил Рябов.
      – Отваливай! – велел царь.
      Матросы отпустили канаты, засвистела боцманская дудка, запел сигнальный рожок. Рябов переложил штурвал. Марсовые побежали по вантам – ставить паруса. Петр, сложив руки на груди, строгими глазами смотрел на два иноземных негоциантских судна, быстро бегущих к Архангельску. Потом, проводив их взглядом, пощипывая жесткий ус, велел Иевлеву:
      – С сего дня повелеваю иноземным корабельщикам, как проходят мимо Новодвинской цитадели, приспускать оба марселя до половины стеньги!
      Подумал и добавил:
      – В память о бывшей здесь над шведами виктории!

      – На Соловки в скорое время пойду молиться! – сказал Петр, стоя возле плеча Рябова.
      Первый лоцман осторожно молчал.
      – Возблагодарить господа за победу над шведами, помолиться Зосиме и Савватию – угодникам...
      Рябов ничего не ответил.
      – Тебе идти шхипером эскадры с нами! – другим, деловым голосом произнес Петр.
      Иван Савватеевич быстро взглянул на царя.
      – Эскадра немалая, тринадцать кораблей, да с ними два фрегата новых: «Святой Дух» – на нем капитаном Памбург, и «Курьер» – на нем капитаном Варлан.
      – А над эскадрой кто пойдет адмиралом?
      – Апраксин Федор Матвеевич.
      – Что ж, можно! – спокойно глядя вперед, на покрытую пенными барашками Двину, сказал Рябов. – Матросы нынче у тебя, государь, истинные; оно с толком сделано, что поморов набрали на твои корабли. Народ привычный, добежим. Иевлев-то Сильвестр Петрович с нами пойдет?
      – С нами.
      – Ну и ладно!
      Фрегат шел быстро. Вперед смотрящий бил в медный колокол, чтобы случаем не потопить рыбацкую посудинку. Рябов, щурясь, искал взглядом знакомые приметы – часовню, колено реки, избу на взгорье. Петр негромко спросил:
      – Боязно было шведский корабль вести, кормщик?
      – На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь, государь! – ответил Рябов. – Все думалось: жить еще буду, не помру. Так и сталось, живу, да только вот от тебя милость – ребята на улице кричат: «Бублий горяч, бублий горяч!»
      Царь засмеялся, объяснил:
      – Не бублий горяч, а Публий Гораций Коклес, римлянин достойнейший. Сей римлянин вначале с Герминием и Ларцием, а позже един защищал мост на реке Тибр против этрусков, пока мост позади него не был разобран. Гораций тогда бросился в реку... Римляне позже поставили ему памятник.
      – Ишь ты! – сказал Рябов. – Большое дело... И давно приключилось?
      – Годов с тысячу назад, а то и более.
      Кормщик присвистнул.
      – Не оробел, значит, мужик! – сказал он погодя. – Тоже, небось, думал: спасусь, дескать...
      Сзади, постукивая костылем, к штурвалу подошел Сильвестр Петрович, сказал, что время позднее, как раз к спуску корабля на верфь только поспеть, там, наверное, заждались. Вдали уже блестели маковки архангельских церквей.
      – На верфь пойдем? – спросил Рябов.
      – Разворачивай на верфь! – велел Петр.
      Аггей Пустовойтов закричал в говорную трубу командные слова, матросы резво разбежались по местам. Была видна соломбальская верфь и стоящий возле нее на якорях военный флот. На утреннем свежем ветре реяли кормовые андреевские флаги, на мачтах развевались вымпелы, матросы ведрами скатывали палубы, с кораблей доносилось пение рожков, треск барабанов. У Петра дернулась щека, он впился взглядом в корабли, толкнул Иевлева:
      – А? Ничего не скажешь! Эскадра!
      Фрегат выполнил маневр, лег на галс. Опять зашелестела вода за кормою, ветер резко засвистал, в снастях. Корабли эскадры словно росли на глазах, делались больше, выше, мощнее. Уже блестели на солнце медные погонные и ретирадные пушки, уже виднелись в раскрытых портах стволы тяжелых орудий, уже слышны были командные слова капитанов, выбежавших на ют, чтобы видеть государев фрегат.
      – Хороши корабли? – хриплым от волнения голосом спросил царь Рябова.
      – Потрудились ничего! – ответил кормщик. – Построили. И шведу не дали пожечь, тоже потрудились. Вот он нынче и есть – флот!

1. НЕРУШИМОЕ РЕШЕНИЕ