Здешние приходимцы – нагнанные воеводами по цареву указу лесовые пильщики, самопальные, бронные, пушечные мастера, зелейщики, конопатчики, плотники и столяры – ничего толком не знали, а если кто и знал, то побаивались вымолвить лишнее слово. Корабельные трудники-мужики на упрямые расспросы Молчана только отнекивались да пожимали плечами: Федора Матвеевича – и в личико-то его не видывали, ведать об нем не ведаем, куда нам, неумытым, вверх-то глядеть, за то, пожалуй, и спросят.
      Шагая по удивительному своим многолюдством Воронежу, по его слободам, по земляному, пещерному городу, где бедовал рабочий люд, Молчан сердился: «Ну, народ! Сколь много слоняется его здесь – хушь в сажень складывай, а человека не видно».
      В тоске вышел на реку, посмотрел корабли, выстроенные нагнанными мужиками: судов было много, стояли в линию, словно красуясь. Маленький мужичок с добрыми детски-голубыми глазками, с льняной бороденкой, в закатанных на жилистых ногах портках, с удовольствием в голосе говорил:
      – Вишь, тот-то – баркалона именуется, князя Черкасского постройки. А за ним «Барабан» – боярина Шереметева. Вон «Весы» – кравчего Салтыкова, еще «Сила», да «Отворенные врата», да «Цвет войны» – князя Троекурова...
      – Троекурова? – спросил Молчан.
      – Его...
      – Он построил?
      – А как же! – торопливо согласился мужичок. – Его кумпанство...
      – Кумпанство, кумпанство! – со злобою в голосе передразнил кроткого мужичка Молчан. – Его кумпанство! Мужики хрип гнут, мужики помирают, кровью изошли, а он – кумпанство!
      Мужичок заморгал растерянно, Молчан пошел в сторону, насупив клочкастые брови, сурово глядя перед собою на скучные ряды землянок, в которых жили строители царева корабельного флота. Из душных лазов доносился тяжелый, сырой дух, ребяческий плач, старческий кашель, пьяная ругань. Здесь же на таганках варилась скудная пиша, тут ели, отдыхали, спали, устав от каторжного, непосильного труда. Отсюда и бежали в дальние леса, в заозерную северную сторону, в далекие жаркие степи...
      Проходя городской площадью, Молчан увидел правеж: человек с дюжину немолодых мужиков стояли, взявшись за поручень у приказной избы; возле них устало прохаживался палач, двигая острыми лопатками под пропотевшей от работы рубахою, бил с оттяжкою лозовыми батогами по налившимся кровью, синим, набухшим мужичьим икрам. Один – огромный, сивобородый, с завалившимися глазницами и потным лицом – приметился Молчану особым выражением какого-то скорбного и гневного терпения...
      – За что их? – спросил Молчан у старика, стоящего опершись на посох возле церкви.
      – Старосты они, батюшка. Бегит народишко ихний от корабельного строения, а тут еще речку Воронеж да Дон затеяли очищать, чтобы поглубже для кораблей были. Люди-то и вовсе побегли. Ну, им отдуваться...
      Две старухи с деревянными подойниками принесли страдальцам молока. Палач присел в сторонке, старосты пили из подойников жадно, старухи крестили мучеников, утирали их потные лица.
      Попозже, к вечеру, в царевом кабаке под бараньим черепом Молчан слушал рассудительного корабельного мастера, пришедшего с далекой Колы, неторопливого, с медленной речью. Мастер рассказывал, каково нелегко строить здесь на Воронеже суда. Помещики шлют в кумпанство стариков, да бывает мальчишек лет восьми-девяти, именуя их рабочими душами. Старики вовсе работать не могут, помирают в одночасье. Иноземцы, как и в Архангельске, когда там корабли строились, по большей части ничего в корабельном деле не смыслят, а только лишь ругаются да пишут господину Апраксину друг на друга доносы; голландцы не хотят слушаться датчанина, датчанин зубами скрежещет на итальянца, народишко от сего дела терпит горя – и не пересказать. Был адмиралтеец Протасьев – мужик башковитый, да ныне схвачен за караул вместе с воеводою Полонским, набрехали на них иноземцы нивесть чего...
      – От их добра дождешь! – молвил Молчан.
      Корабельный мастер, угостившись вином, наконец показал Молчану, где жительствует Федор Матвеевич Апраксин. Но едва Молчан вошел в калитку, как увидел Фаддейку Мирошникова – главноуправляющего приказчика у князя Зубова. Фаддейка был все таким же, как двадцать лет назад: мордастым и тяжелым, с огромными болтающимися руками. На совести этого человека был не один десяток засеченных им насмерть крепостных князя, но Молчан сдержал себя, чтобы не идти на верную гибель. Почти всю эту ночь он не сомкнул глаз – все гадал, для каких дел Мирошников торчал во дворе Апраксина и долго ли еще там проторчит.
      На следующий день он опять увидел Фаддейку, и случилась эта встреча так, что и Мирошников его заметил, даже окликнул, но Молчан ушел не оборачиваясь, а управитель не стал его догонять, – решил, верно, что обознался.
      Так наступил четверг. Утром в этот день писец с верфи подтвердил, что Федор Матвеевич непременно уедет завтра, в пятницу. Надо было решиться, и Молчан решился.
      В сумерки вошел он во двор избы, в которой жил Апраксин, и поднялся на невысокое крыльцо. В сенях слабо светил слюдяной фонарь, пахло кислыми щами, на овчинных полушубках, наваленных горою, дремал дежурный солдат. Из-за двери доносился гомон, громкие голоса спорящих, удалая песня.
      – Тебе кого? – спросил солдат.
      – Апраксина мне, Федора Матвеевича, по государеву делу! – внятно, четко ответил Молчан. – Здесь ли он?
      Солдат снял с крюка тусклый фонарь, посмотрел на Молчана.
      – Купец?
      – Гость суконной сотни.
      – Проходи!
      Молчан вошел.
      Прямо против двери, упираясь кулаками в широкую скамью, откинув голову, чему-то смеялся толстый, розовощекий, до сих пор еще кудрявый боярин Зубов. Несколько свечей, воткнутых в горлышки штофов, освещали его лоснящийся подбородок, шитый золотом кафтан, чарки, сулеи, блюда на столе, багровые от вина и духоты лица других пирующих.
      – Ей-ей, перепьюсь! – смеясь, говорил Зубов. – Куда мне пить! И годы не те, и дело еще не сделано, – лес-то не продан...
      – Продашь, князь!
      – Твой-то лес, да не продать!
      – Пей!
      – Будет вам, право, будет! – все смеялся Зубов. – Нынче и так сколь премного выпито. Да и куда торопиться – чай, не на свадьбу...
      Молчан стоял неподвижно: на этого человека за многие его неправды поднял он нож в старые годы. От него, от Зубова, ушел он в леса. Зубов в своих угодьях травил его собаками, как зверя. Зубов живьем сжег всю семью Молчана, от него, от князя, бежал Молчан на Волгу, с Волги – на далекий вольный север. И вот нынче судьба свела – привелось встретиться.
      Медленным движением сунул Молчан руку за пазуху, стиснул кинжал, но тотчас же опомнился: что бы ни случилось, должен он добиться Апраксина, не может он ради своего дела погубить челобитную, подписанную кровью. Надо смириться, утишить свое сердце.
      – Тебе кого? – крикнул Молчану человек, сидящий рядом с Зубовым.
      Зубов тоже взглянул на Молчана, на мгновение широкие брови его приподнялись, словно бы он узнал своего беглого холопа, но ему поднесли чару, и он отвел глаза.
      «Узнал али не узнал? – подумал Молчан. – Вспомнил али не вспомнил?»
      И степенным шагом прошел мимо шумливого застолья в дальнюю комнату, где при свете свечей, сняв кафтан, раздумывая над чертежом, с циркулем в руках стоял Федор Матвеевич Апраксин, но не такой, каким был он много лет назад в Архангельске, когда наезжал на Соломбальскую верфь, а другой: с глубокими залысинами на высоком лбу, с мешками под красными глазами, с опущенными плечами.
      Не сразу он посмотрел на Молчана своим усталым взглядом. А когда посмотрел, то словно бы не увидел, все еще шептал про себя цифры, и белые пальцы его поигрывали циркулем.
      – Кто таков? – спросил он наконец. – Велено никого сюда не пускать, все едино таскаетесь с утра до ночи. Чего надо?
      – Прочти, Федор Матвеевич! Да нынче и прочти – до господина Иевлева касаемо, – настойчиво сказал Молчан и положил челобитную на корабельный чертеж перед Федором Матвеевичем. – Прочти и погляди – подписано кровью.
      Апраксин швырнул циркуль, сел, потянулся за трубкой, но не дотянулся, – рука его так и повисла над столом. Долго, медленно, слово за словом читал и перечитывал он повесть о страданиях и пытках, о вымогательствах и насилиях, о дыбе и кнуте, обо всем, что творил воевода Прозоровский на протяжении тех лет, пока правил Севером. Читал о том, как силою и ложью вынудил он непокорных двинян написать государю бумагу, вчитывался, раздумывал, и на бледном его лице проступали красные гневные пятна. Но странное дело: Молчану вдруг показалось, что не только разгневан Федор Матвеевич, а в то же время и доволен, словно бы ждал он такой бумаги и теперь скрытно радовался, что она у него в руках.
      – Кто писал сей лист? – спросил он погодя.
      – Многие двиняне.
      – Не Крыков капитан?
      – Не Крыков! – помедля ответил Молчан.
      И опять ему показалось, что его ответом Апраксин доволен.
      – Точно ли ведаешь, что не Крыков?
      – Ведаю, что не он.
      – Врешь!
      – Врать не обучен!
      Взгляды их встретились, оба помолчали. И, зная, что поступает умно и правильно, Молчан произнес:
      – Сия челобитная, коли в руки государевы попадет, много может облегчить участь капитан-командора нашего Сильвестра Петровича Иевлева...
      – Тебе-то что до него за дело? – спросил Апраксин.
      – А такое мне до него дело, что под ним мы и шведского воинского человека на Двине побили, он из крепости, мы с острову. Про высадку шведов слышал? Как на острове те шведы побиты мужичками некоторыми были? Слышал? Вот в те поры мы и узнали Иевлева Сильвестра Петровича...
      – Что в Архангельске говорят? За какие грехи он в узилище брошен?
      – И он схвачен и Рябова-кормщика ищут не за грехи, а за правду...
      – Так все и говорят?
      – Все, да что в сем проку? Иноземцы, слышно, на него написали сказку, будто шведского воинского человека с почестями в цитадели принял; сам будто изменник и кормщика ради изменного дела послал к шведам на корабли...
      – Есть ли такие, которые сему верят?
      – Таких не знаю.
      Опять помолчали. Федор Матвеевич вдруг спросил:
      – Ты-то сам кто таков?
      – А то тебе и ни к чему, Федор Матвеевич! – ответил Молчан. – Назовусь – ни хуже, ни лучше не станется. Проходимый я человек, и вся недолга.
      – Беглый?
      – Ну, беглый!
      – От кого беглый?
      – Беглый я от господина Зубова, который у тебя в столовом покое вино пьет. От него я беглый.
      – И видел его, как ко мне шел?
      – Видел, Федор Матвеевич.
      – А все же пошел?
      – Пошел.
      – Может, он тебя и не помнит?
      – Он не помнит, люди его помнят.
      – Для чего ж ты шел?
      – Челобитную нес. Не мои слезы, не моя кровь. Нес – и донес.
      – А далее что будет?
      – Там поглядим...
      Федор Матвеевич с любопытством еще посмотрел на Молчана, спросил:
      – Не моряк?
      – Вроде бы и нет.
      – Зря!
      Он кликнул человека, велел ему вывести Молчана из дому.
      – Ежели в столовом покое остановят сего негоцианта, скажи: некогда ему. Понял ли?
      Солдат сказал, что понял, но Павел Степанович видел по его глазам, что ему невдомек, о чем идет речь...
      Застолье в столовом покое стало еще веселее: два помещичьих недоросля плясали под рожечную музыку, офицеры, здешние дворяне, корабельные мастера-иноземцы хлопали в ладоши, топали ногами, улюлюкали. Зубов стоял у двери, отхлебывая мед из кубка, не мигая смотрел на Молчана. Павел Степанович помедлил, но солдат-провожатый слегка подтолкнул его в спину, молвя:
      – Иди, иди, господин купец, иди веселее...
      За спиною князя в сизом табачном дыму стояли неподвижно, словно неживые, его люди, челядь в малиновых туго перепоясанных кафтанах – здоровые, сытые. А Фаддейки не было – он ждал во дворе...
      – А ну, купца пустите! – молвил солдат за спиною Молчана, – а ну, поживее. Некогда господину гостю...
      Князь, покосившись, слегка посторонился, солдат сказал вслед Молчану, что вот-де и вся недолга, и тотчас же Павел Степанович увидел Мирошникова, который пятился перед ним во дворе. Со всех сторон на него двигались зубовские люди, лунные блики прыгали по их лицам, и кинжал, который он держал в руке, теперь не мог ему помочь.
      Он подался назад – и к забору, его тотчас же настигли и сбили с ног. Почти в это же мгновение княжеская челядь покрыла его дерюгой, чтобы он малость призадохнулся, и стала бить его сапогами. Потом его кинули на подводу и повезли до завтра в воронежскую усадьбу князя. Тут было и свое узилище, и погреб с дыбою, и палач для крепостных...
      Поздней ночью Молчан очнулся, попил из корца воды, стал думать, как помочь своей беде. И вдруг спохватился – где рябовские золотые?
      Золотые оказались в сапогах, княжеская челядь его не разула.
      Попив еще воды и отдышавшись, Молчан подполз к дверям и окликнул караульщика.
      – Чего тебе? – спросил грубый голос.
      – Взойди! – попросил Молчан.
      – Эва! – сказал караульщик. – Взойди! Хитер-бобер! Не велено нам.
      – Серега, что ли? – хитро спросил Молчан.
      – Серега давеча сменился.
      – А тебя как величают? Лукашкой, что ли? – гадал Молчан.
      – Семка я...
      – Гордеевский, что ли?
      – Не... Парфеновский...
      – Парфеновский, Семка! – радостно, шепотом сказал Молчан. – Родня, ей-богу родня! Да ты, небось, крестником приходишься деду моему... Слышь! У меня золото есть. Много! Отпусти, отдам...
      Семка усмехнулся, было слышно, как он почесывается за решетчатой дверью.
      – Золото?..
      – Ей-ей, золото! – громче, смелее заговорил Молчан. – Не отпустишь – все едино достанутся деньги князю. А денег много, с ними чего хочешь делай. Женатый ты?
      – Нет, не женатый...
      – Вот и вовсе ладно. Со мной казаковать пойдешь. Ты только погляди...
      Он просунул сквозь решетку монету, караульщик взял ее, подивился:
      – И верно, золото...
      – Думай, Семка. Как рассветет – поздно будет...
      Семка подумал, сказал со вздохом:
      – Не я один. У ворот опять караульщик стоит, по улице хожалый ходит. Пропадем все...
      – Золота много! – сказал Молчан. – Ты меня слушай, Семен, слушай чего скажу... Коней надо еще свести. На конях уйдем! На Волгу! Слушай, друг, у меня там народишко есть – кремень мужики. А продашь меня – все едино золото князю достанется. Ты наклонись пониже, слушай чего скажу... У меня золота кошелек полный. Поди, взбуди Серегу, иных ребят – всем хватит...
      Еще не стало рассветать, когда Семка, сам не дыша от страха, отворил дверь узилища. Караульщика у ворот Молчан ударил ломом, тот упал не крикнув, словно куль с шерстью. Семен в это время выводил с конюшни лошадей. Хожалый за тыном постукивал колотушкой, покрикивал: «слушай!» Его тоже пришлось оглушить. Да и что их, боярских холуев-караульщиков, жалеть?
      Днем беглецы были уже в безопасном от Воронежа расстоянии, ехали не торопясь. Молчан спрашивал, где хоронятся беглые, как их отыскивать. Семен толком ничего не знал.
      День был солнечный, но холодный, огромное прозрачное голубое небо висело над степью. Молчан, с трудом шевеля распухшими губами, говорил:
      – Кумпанства! Какие такие кумпанства? Корабли, вишь, строят бояре! Как же, бояре! Нагнали народищу помирать, экая силища – мужики. Гнемся перед ними. А без нас что? Ни хлебца, ни дровишек! Робеем, оттого и худо терпим. Собрались бы числом поболее, тогда и берегись нас, тогда бы и боярство нам поклонилось, тогда бы и царь правду сведал. Князей, да бояр, да воевод перевешать, царя спросить: как жить станем? Небось бы, и зажили правдою, как надобно...
      Семка жевал горбушку хлеба, опасливо посматривал на опухшее от побоев лицо Молчана, слушал его твердую, суровую речь, отвечал неопределенно:
      – Оно так, конешно... Ежели с толком...
      Молчан вдруг насупился, приказал:
      – Поезжай сзади! Муторно мне и толковать с тобой! Лизоблюды вы боярские, истинно холуи...
      ...В это же самое время Федор Матвеевич Апраксин показывал Федору Алексеевичу Головину челобитную, подписанную кровью двинян, и, словно бы думая вслух, говорил:
      – Сими днями будет государь здесь, подам ему сию челобитную, да что толку? Бывает, что и читать не станет, спросит только, про кого? Ну, про князиньку, про Алексея Петровича, будь он неладен.
      Федор Алексеевич хмурился, тряс головой, вздыхал:
      – Тут бесстрашно надобно, Федюша. Тут на кривой не объедешь. Истинно – капля по капле и камень долбит. Со всех сторон – ты, я, Меншиков, каждый понемногу...
      – Мы понемногу, а Ромодановский помногу.
      Головин усмехнулся:
      – Все мы у сего дьявола в лапищах. Чего возжелает – того и нашепчет. Стрельцами все пугает...
      Погодя Апраксин говорил:
      – Сведал я в точности: трое иноземцев на него, на Сильвестра, донос написали. Сим доносом и начал пакостить князинька Алексей Петрович. Пустил нить, завелась паутина! Господи пресвятый, что слез иноземцы из народа выбили, что крови волею сих наймитов пущено, другая бы Волга потекла. Как сию кривду повернуть?
      Головин усмехнулся:
      – Терпением, Федюша, не чем иным, как только терпением. Терпением да упорством...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ