Светало.
      Сонно, скучно, с хрипотцой перекликались петухи в московских переулках. Ночные стражи, убрав рогатки, уходили спать. Звонари, накинув рваные тулупы, поеживаясь на осенней мозглой сырости, поругиваясь на ветру, ждали на колокольнях, когда ударит Иван Великий, а между тем уже тащились к рынкам, грохоча по мостовицам, скрипя немазаными осями, обозы с живностью, с солониной, с рыбой, с подмосковной дичью, с битыми гусями, с дровишками. Гостинодворцы, крепко закрывая за собою калитки, крестясь истово на медный, басовитый, долгий звон, шли торговать, кабатчики открывали царевы кабаки, табашник – свою новоманерную лавку, бабы с оладьями, с пирогами, с чесночными пампушками выхваляли свой товар, покрытый засаленными тряпками. Божедомы, служители убогих домов, на рогожках пронесли тела убитых в ночь лихими людьми – упокойничков – на Варварский крестец для опознания родными. Караульщики поволокли дородного, седого, без шапки, – он горько прощался с бежавшими за ним женщинами. Проходящий мужчина со злорадством молвил:
      – Ишь, влопался. Поймали-таки раба божья...
      – Разбойничек? – спросил Молчан.
      – Зачем разбойничек? Боярский сын. Ему ныне шестой десяток пошел, а он до сего дня в нетях пробыл, писался боярским недорослем. Вишь, ныне и поволокли. Поди-кось послужи...
      Москва просыпалась.
      На ходу закусывая, бежали работные люди за Неглинную, на Пушечный двор, за Москву-реку, на Воронежскую дорогу – в мастерские, по литейным, столярным, ткацким заведениям. Попы с приличным пением понесли на руках, на полотенцах, чудотворную икону к усадьбе занемогшего боярина. Конное войско бесконечным потоком, ряд за рядом двигалось по улице, солдаты хмуро смотрели из-под широких полей шляп, офицеры прятали подбородки в шарфы, пропуская перед собою конницу, командовали по-новому, непонятными словами. За конным войском ехали новые пушки, пушкари в повозках подпрыгивали на скамейках, – такого ни Молчан, ни Федосей Кузнец еще не видывали.
      – Зришь, каковы пушки? – спросил Кузнец.
      – Здоровые! – сказал Молчан.
      Кузнец проводил артиллерию истомленным взглядом, прислонился к забору, закрыл глаза. Молчан беспокойно огляделся – как бы не попасться перед самым концом пути, подергал Федосея за рукав азяма, сказал негромко:
      – Пойдем, Федосеюшка! Чать, близко! А то – вон кружало, может от чарочки полегчает...
      – Ну ее к дьяволу! – выругался Кузнец.
      Лицо у него совсем посерело, кожа стала сухая, словно у неживого, одни только зрачки остались прежние – горели как угли. На всем пути к Москве – в лесу и на постоялых дворах, в овинах и на печи у доброго мужика – Кузнец подолгу трудно кашлял, никогда не мог толком согреться, ел мало, неохотно. Чем ближе было к Москве, тем больше слабел Федосей, и последние дни Молчан совсем было приготовился к тому, что похоронит друга у торной дороги. Но Кузнец все шел и шел, гулко кашлял, плевался и не жаловался, словно был здоров, только все опасался:
      – Как бы на рогатке нам не попасть. Эдакую дорогу прошли, вдруг схватят. Ты – беглый, я – воеводе первый ворог. Закуют, да и вся недолга. Пропала наша челобитная...
      И с испугом в глазах хватался за грудь, – там была зашита драгоценная бумага.
      – Проскочим! – утешал Молчан.
      Рогатку обошли, долго плутали среди подгородных изб, огородов, заборов. Эта последняя ночь дорого далась Федосею, он совсем ослабел, ноги дрожали, липкий пот то и дело проступал на лбу, кашель разрывал впалую грудь.
      – Пирога пожуешь? – спросил Молчан. – Пироги хорошие, с мясом...
      – Ну их...
      – Может, в церкву зайдем, там потеплее...
      – Иди ты с церквами со своими...
      Наконец двинулись дальше. Молчан спрашивал дорогу, прохожие показывали по-разному. К усадьбе Полуектова оба путника дошли совсем обессиленные. Молчан долго стучал в ворота, никто не отзывался, даже псы не лаяли за высоким забором, поросшим мхом. Федосей сидел на бревне – дышал часто, с хрипом.
      Ворота открыл старый слуга Пафнутьич, из-под ладошки, слезящимися глазами посмотрел на Молчана, спросил, кого надо.
      – Поклон тебе от Таисьи Антиповны! – ответил Молчан.
      – Что за Таисья Антиповна?
      – А та женка добрая, у которой проживает ныне супруга капитан-командора Иевлева – Мария Никитишна.
      – С поклоном и пришли от Архангельска?
      – С делом пришли, а как Москва город нам незнаемый, то и надумали мы, дедуня, у тебя совета спросить...
      – Какие мои советы! – вздохнул дед. – Вишь, стар, словно пень трухлявый, едва ноги волочу. А дело-то ваше, и-и, соколики, трудное. Родион Кириллыч, названный Марье Никитишне батюшка, все об том деле мозговал, да так и помер, не дождавшись доброго ему окончания...
      Кузнец все кашлял. Под серыми тучами, низко ползущими над Москвой, пронзительно кричало воронье. Старик воротник вздыхал, с жалостью смотрел на путников: уж очень были они измучены, ободраны, изъедены голодом и холодом.
      – Какое ж ваше дело? – спросил Пафнутьич.
      – Царя-батюшку ищем.
      – А он вас, поди, дожидается. Для чего ищете-то?
      – Для правды, дед. Пусти отдохнуть. Недужен сопутник мой, да и я притомился. Некуда нам более деваться. Останемся эдак без угла на Москве – живо схватят, тогда пропали...
      Старичок подумал, пустил. Ободранный кот, мяукая, встретил гостей. Старик поставил на щербатый стол горшок пустых щей, положил деревянные ложки, отрезал хлеба. Молчан, не перекрестив лба, сел хлебать, Федосей от еды отказался, лег на лавку, отвернулся к стене.
      – Не больно щи-то твои наваристы, дединька! – сказал Молчан.
      – С таком варил, – посмеиваясь, ответил Пафнутьич.
      Пообедав, Молчан тоже прилег отдохнуть, а к вечеру, когда старик зажег копеечную свечку, путники доверили деду то, что не доверяли никому: рассказали про челобитную на воеводу Прозоровского.
      Старик слушал, оглаживая своего драного кота, кот покойно мурлыкал. Молчан говорил, Кузнец, кашляя, ему подсказывал. По старой усадьбе покойного Родиона Кирилловича гулял сердитый осенний ветер, скрипел оторвавшейся ставней, выл в печных трубах, – здесь же, в воротной избушке, было тепло, тихо, пахло печеным хлебом, воском.
      Выслушав обоих, старик сказал:
      – Вам тут все внове, а я жизнь изжил, знаю. Правду-то не завтра отыщешь. Тую правду люди почитай что от рождения до смертного часа все ждут не дождутся...
      – Мы не ждем! – перебил Молчан. – Мы за ней – ходим...
      – Толк един, что ждать, что ходить. Родион Кириллыч, покойник, тоже на месте не сидел. И у Апраксина бывал, и к Меншикову Александру Данилычу наведывался, и к самому Головину доходил. Все горю-беде сожалеют, все душою помочь хотят, а вот как – того никто не знает. Погоди, говорят, Родион Кириллыч, – со временем разберемся. Со временем! А приехал от вас из Архангельска офицер – запамятовал, как звали, – сказывают люди, золота не жалел и от того, или от чего другого в большую силу взошел...
      – Мехоношин? – спросил Молчан.
      – Вроде бы так, Мехоношин. Обласкан сильно. И вотчину ему пожаловали, за его к царевой службе усердие, и холопей множество, и угодий – и земель и лесов... Золото – оно многое делает...
      Кузнец переглянулся с Молчаном, сказал хрипло:
      – Золото! Что золото? У нас и золото есть, не бедные...
      – Вы-то?
      – Мы-то, дединька.
      Старик с сомнением покачал головою.
      – Ты нам ход укажи! – попросил Молчан. – Ты нам человека с головою дай, за нами дело не станет... Ярыгу хитрого, дьяка умелого, мы не за спасибо – заплатим по чести...
      И, рассердившись, достал далеко запрятанный кошелек, туго набитый золотыми монетами.
      – Во! Гляди! Тут червонцев сот четыре с лишком...
      Пафнутьич замахал руками, замигал, словно ослепленный, заудивлялся – с таким богатством, а сами голодные, сапоги у Молчана разбитые, Кузнец в лаптях.
      – Не наши деньги! – круто сказал Федосей. – Для дела деньги! От сих денег жизнь зависит человека доброго...
      – А сами-то вы злодеи, что ли? – тоже рассердился дед. – Вон дошли, что и вовсе покойники! С головою делать надобно...
      Попозже, к ночи он надел треух, взял в руки посошок и отправился к хитрому дьяку, к которому не раз хаживал по поручениям покойного Полуектова. Сему дьяку решено было деньги не показывать, а дать червонец за совет. Еще малую толику серебра потратили на угощение – чтобы сиделось дьяку ладно и чтобы ушел восвояси веселыми ногами.
      Дьяк был хитрый, востроносый, пучеглазенький, весь поросший белым цыплячьим пухом. На шее висела у него на ремешочке чернильница-пузырек, заткнутый тряпицей, в мешочке были чиненые перья, ножик, орленая бумага. Пил он много, ел – куда только умещалось, и при этом был костляв и тощ до того, что кафтан болтался на его плечах.
      После водки и студня он отвалился к стене, наклонил набок тонкую шею, приготовился слушать. Федосей отпорол сверток, в котором была челобитная, бережно развернул лист, подал его дьяку. Тот, цмокая языком, вздыхая, прочитал, вскинул на Кузнеца выпученные блеклые глазенки, спросил – за чем же дело стало, когда челобитная написана да кровью подписи под ней выведены? Кузнец ответил, что дело за тем, как подать сию челобитную в государевы руки.
      – То-то, как подать! – усмехнулся дьяк.
      – Затем тебе и кланяемся! – сказал Кузнец. – Научи, будь отцом родным.
      – Государя и на Москве-то ныне нет.
      – Как же быть?
      – Верного человека ищите!
      – Где же его взять?
      – То-то, где взять! – опять усмехнулся дьяк. – Тут ошибешься – и пропал, злою смертью помрешь. Небось, воевода ваш, князь-то Прозоровский, не пожалеет золотишка за сей лист. То в любом приказе ведомо. Схватит писец челобитную, да и поскачет к воеводе Прозоровскому... Думать надобно, потом делать...
      Молчан вынул из кармана золотой, положил на стол перед дьяком. Тот попробовал монету на зуб, подивился, что шведская, спросил, откуда взята.
      – От шведа и взята! – загадочно ответил Молчан. – Об сей денежке можно бы и сказку сказать, да недосуг ныне...
      – А ты скажи! – попросил дьяк.
      – Сказать, Федосей?
      – Скажи! – ответил Кузнец. – Может, дьяк подобрее станет к делу к нашему...
      Не торопясь, глухим голосом Молчан поведал дьяку историю подвига Рябова и спасения города Архангельска от шведского нашествия. Дьяк слушал, кивая, глаза его зажглись, губы задрожали, цыплячий пух на лице заходил ходуном. Шмыгая носом, он кинул монету обратно на стол, сказал смягченным голосом:
      – И я, братие, человек русский, не возьму сии сиротские деньги. Он живот свой не устрашился положить за други своя, а мне мздоимствовать с горькой его печали? Пусть живоглоты подавятся, мне не надо, прокормлюсь...
      И вновь стал спрашивать: где нынче кормщик Рябев, не помер ли еще в заточении господин капитан-командор Иевлев, как писалась челобитная, зверствует ли князь-воевода попрежнему. Молчан и Кузнец отвечали наперебой, пучеглазый дьяк слушал задумчиво, морщился, соображал. Было видно, что хочет помочь, ищет, да не знает, как. Поднявшись, сказал твердо:
      – Ждите. Взавтра наведаюсь. По Москве не шатайтесь, ныне крепко беглых имают, пропадете ни за грош. Узнаю, чем помочь, кого из государевых добрых дружков где сыскать...
      Всю долгую осеннюю ночь бредил и горько жаловался в бреду Федосей Кузнец: то жарко спорил он с богом и укорял его священным писанием, то спрашивал, как человеку жить, то кощунствовал и грозился злою своего недруга топором зарубить насмерть. И страшно было слушать отрывочные, хриплые, гневные и скорбные слова во тьме бесконечной ночи...
      Утром Федосей, не вставая с лавки, разглядывая почерневшие ладони, тихо рассказывал деду Пафнутьичу, как занемог: шведское ядро во время баталии ударило в крепостной вал, осыпался кирпич, пушка поползла вниз и свалилась бы со стены, если бы он не вцепился в лафет изо всех сил. Покуда подоспели другие пушкари, покуда подложили плашки, покуда подрычажили бревном, – он все держал лафет. С того дня и стал кашлять кровью.
      – Бывает! – сказал Пафнутьич. – Порвал ты, мил человек, становую жилу. Теперь молиться надо...
      Кузнец блеснул глазами, спросил старика:
      – Кому молиться, дед?
      Старик испугался, заморгал подслеповатыми глазками:
      – Ты что? Как говоришь...
      Молчан, зашивая прохудившийся сапог, миролюбиво сказал:
      – Будет тебе, Федосей, шуметь. А занемог ты, братик, куда ранее. Еще как цепь ставили на Марковом острове – перхал все. Ничего, со временем отдышишься. Дело наше сделаем, уйдем на Волгу, тепло там, солнышко – во светит! Кумыс станешь пить, от него большая польза человеку бывает...
      Федосей молчал, светло глядя перед собою, словно бы видел жаркий день над Волгою, плес, словно бы грелся на благодатном солнце.
      – Наши-то мужички, небось, уж там гуляют... – сказал Молчан.
      – Какие ваши?
      Молчан, хитро и коротко усмехнувшись, ответил:
      – Наши, дединька! Которые на цепи сидеть не желают. Разные мужички...
      – Беглые, что ли?
      – Зови беглыми...
      – А вы того... – опасливо сказал старик, – вы бы полегче!
      – Мы и так – полегче.
      К ранним сумеркам пришел, запыхавшись, дьяк, торопясь, держа голову набок, глотая слова, спехом поведал все, что удалось ему вызнать по приказам: Меншиков Александр Данилович не то в Новгороде, не то во Пскове, искать его трудно – нынче туда поскакал, а завтра в иное место. Апраксин Федор Матвеевич был завчерашнего дни в Москве...
      – Был, был, как же, – подтвердил дед, – был мимоездом, а все же со временем справился – заглянул и сюда...
      – Сюда? – удивился дьяк.
      – А чего ж! У нас и сам Петр Алексеевич бывал, не брезговал нашим хлебом-солью. Книги некоторые ему, государю, Родион Кириллович давал. А Апраксин Иевлеву Сильвестру Петровичу добрый друг, вроде брата. Приехал, повыспросил, как сам-то господин Полуектов помирал, поглядел книги да листы покойного, заказал мне со всею строгостью: храни, дед, яко зеницу ока сии богатства. Мне что... Я к тому и приставлен...
      – Ты ему про Иевлева ничего не сказал? – спросил Федосей.
      – Не посмел, мой батюшка. Дело хитрое. Зашумел бы еще на меня. Опала царская – остуда злая, а мое дело холопье... Сам посуди – Родион Кириллыч, и тот ничего поделать не мог, – что ж я-то? Небось, и вдова старается...
      – Какая еще такая вдова?
      – А Марья Никитишна! Который человек в узилище схвачен – тот, почитай, покойник. Пытают ноне крепко, не сдюжить...
      – Стар ты, дед, а умом не разбогател! – сердито молвил Федосей. – Пытка! Знаем, видели...
      – Ну, ну! – опасливо попросил старик. – К чему слова сии...
      Дьяк перебил значительно:
      – Вот размышляю я, люди мои добрые, размышляю и додумался: живет на Москве един только муж всесильнейший, самому государю свойственник, что ему челобитную отдать, что Петру Алексеевичу...
      – Нам – царю! – хмуро молвил Молчан. – Мы к царю идем, не иначе.
      – Ишь каков! Не иначе как к царю? Не просто, борода, нонче к царю попасть. Бери пониже. И пониже, да поближе...
      – Кто ж он таков – твой пониже, да поближе?
      – Погоди, не торопи, больно уж страшно его святое имечко, – не перекрестившись, и не выговоришь. В ворота к нему никто не захаживает. Сам государь одноколку свою на улице, возле дома, ставит. В карете, и то рядом не сядет, а всегда насупротив, и зовет его, будто, зверем. Сесть пред сим знаменитейшим мужем и не тщись кто бы ты ни был, хушь какая расперсона: граф, али князь, али еще какой кавалер. Прежде как ему поклониться – надобно кубок хлебного вина на перце настоенного выпить, а подает то вино не кто иной, как злой медведь. Не выпьешь заздравную – медведь накажет...
      – Ромодановский? – угрюмо догадался Молчан.
      – Он самый, князь-кесарь Федор Юрьевич...
      – Посулы берет?
      – Ни в жизнь.
      – Челобитную царю доставит?
      – Как вздумается. Поверит – доставит, не поверит – самого тебя вздернет. Государь за честность его во всем ему верит. Может, когда и не пожалует, да потом простит...
      – Что ж... Только бы взойти... – произнес Молчан.
      Пафнутьич замахал слабыми старческими руками:
      – И-и, соколик, не вздумай, батюшка! Погубит людишек, и вся недолга, он зверюга лютый, пытатель, кровищи пролил...
      – Погоди, дед, не шуми попусту! – велел Молчан и, оборотившись к дьяку, стал спрашивать, как можно к сему князю-кесарю на глаза попасть.
      Дьяк сказал, что нет такого замка, который бы золотым ключом не отпирался. Сам кесарь честен, да вокруг него разный народишко кормится, ход найти можно. Федор Юрьевич набожен: ежели прикинуться странником и поднести сему зверю какие ни есть от святых мест подношения, может и выслушает дело...
      – Не ходи, Степаныч, не для чего! – крикнул с лавки Федосей. – Челобитную изорвет, потопчет, – как тогда будем?