- Двужильный не двужильный, а, небось, не повалился. И на подводах почитай что и не ехал. Вот разве с Сильвестром Петровичем...
      На вечерней заре 27 августа голова колонны влилась в Повенец. Труднейшая часть пути была пройдена. Солдаты и матросы, снимая шапки, крестились, утирали потные лица, перешучивались. Барабанщики по шесть человек в ряд били марш-парад, белоголовые мальчишки-повенчане, зайдясь от восторга, пятились перед войском. Пели матросские корабельные горны. Петр, сидя верхом, глазами считал свою армию: она стала вдвое меньше, чем та, которая вышла из Нюхчи.
      Поутру, едва рассвело, Петр с Иевлевым, Памбургом и Варланом командовал спуском фрегатов в воды Онежского озера. Было ветрено, над плещущей равниной Онеги медленно плыли низкие свинцово-черные тучи. Тимофей Кочнев, весь изорванный, в смоле и в копоти, сиплым, страдающим голосом кричал матросам:
      - Легше делай, легше, ироды! Теперь разом берись; разом...
      Солдаты грузились в лодки. К берегу по вновь проложенной дороге ползли пушки, подводы с ядрами, с порохом. Дымились костры, на которых варилась каша. Командиры собирали своих людей, перекликали перед посадкой на суда, распределяли, кому грести, кому ставить паруса, кому сидеть на руле. Люди повеселели, урядники ругались беззлобно, для порядку. Щепотев сказал Головину:
      - Теперь народишко так рассуждает: ныне жить будем, не помрем в одночасье. Да и то, Федор Алексеевич, такую путь пройти и во сне не приснится...
      Головин усмехнулся:
      - Какой сон! Вишь - похудел вдвое, портки не держатся...
      Ванятка с отцом пришли к воде из бани, распаренные, сытые, мальчик удивился:
      - Здоровое озеро-то! Вроде моря. И конца-краю не видно...
      - Увидишь вскорости...
      - Онежское! - задумчиво сказал Ванятка и вдруг быстро присел на корточки.
      - Ты чего? - спросил Рябов.
      - А вон царь глядит! Опять прикажет с Алехой со своим играть! Хоть озолоти - не пойду...
      4. ПОРА ПРИВЫКАТЬ
      На "Святом Духе" уже топилась поварня. Царевич Алексей, хрустя пальцами, встряхивая головой, ходил по каюте, жаловался воспитателю-немцу:
      - У меня болит живот. И здесь, в груди, тоже колотье. Пусть он велит мне ехать в Москву. Иначе я умру.
      Нейгебауер пожал плечами.
      - Дурак! - крикнул царевич. - Дурак! Ты только и можешь, что пожимать плечами! Дурак!
      Царский повар Фельтен накрывал стол, ставил приборы. Фрегат покачивался, скрипел на озерной волне, тарелки ездили по столу. Царевич все хрустел пальцами, потом повалился на пол, забил ногами, закричал:
      - В Москву, в Москву, о-о-о!
      Нейгебауер наклонился к Алексею, тот ударил его коленом в грудь, завизжал еще громче. В это время Петр вошел в каюту, остановился у двери, втянув голову в плечи, молча подождал, пока перестанет визжать Алексей. В наступившей тишине недобрым голосом царь велел:
      - Коли и в самом деле недужен царевич - отправляйтесь!
      Алексей сел на полу, неловко, упираясь руками, повернулся набок, встал. Петр смотрел на него издали, как на чужого.
      Когда дверь за Алексеем закрылась, Петр вздохнул, крикнул Фельтену подавать обед. Ел, не замечая, что подано, здесь же, возле тарелок, писал письмо королю Августу: "Мы нынче в походе близ неприятельской границы обретаемся и при помощи божьей не чаем праздны быть..."
      Вошел Меншиков, Петр сказал ему сердито:
      - Прикажешь ждать тебя обедать, что ли?
      - А мне не разорваться! - ответил Александр Данилыч. - Делов-то нынче...
      - Справляются? - продолжая писать, спросил царь.
      - Ничего, по малости.
      Он сел, налил себе чарку водки, выпил, закусил. Петр Алексеевич дописал письмо, Меншиков рассказал:
      - С нечаянной радостью тебя, господин бомбардир. Гонец прискакал, нынче полковник Тыртов близ Кексгольма наголову разбил эскадру Нуммерса...
      Петр открыл рот, погодя крикнул:
      - Врешь!
      - Божиться, что ли?
      - Где гонец-то?
      - А там, где все они, черти пегие: повалился спать. Суда Тыртова сцепились на абордаж с парусниками, два шведских корабля сожгли, два взяли в плен. Шведы, не дождавшись помощи - сикурсу, ушли из Ладоги.
      Меншиков взял руками кусок бараньего бока, стал обгладывать.
      - Далее говори! - крикнул Петр. - Что далее было?
      - Виктория была. Пора, государь, привыкать! - чавкая, ответил Александр Данилыч. - Человек триста шведов побито, пять судов они потеряли... Тыртова жалко - убили, дьяволы, картечью насмерть... Ништо поквитаемся, все помянем. Мне Тыртов, покойник, дружком добрым был, я за него душу вытрясу из них...
      Он вытер руки, поднялся:
      - Собираться выходить, что ли? Не рано. Велю паруса вздымать, как скажешь?
      - Бей алярм!
      Меншиков вышел, барабаны ударили "поход".
      Перед вечернею зарею наконец задул попутный ветер.
      Петр был на берегу, провожал царевича. Алексей стоял возле кареты, наклонив голову, прижав руки локтями к бокам, очень бледный. Губы у него вздрагивали - вот-вот заплачет.
      - Вам следует поклониться вашему батюшке, его миропомазанному величеству! - сладко сказал Нейгебауер.
      - Ты, Алешка... - начал было Петр и замолчал.
      Царевич быстро вскинул на отца большие, глубокие, затравленные глаза и вновь потупился.
      Петр Алексеевич шагнул к сыну, взял его за плечи своими сильными, большими ладонями, наклонился и неудобно прижал мальчика к себе. Тот коротко задышал, всхлипнул, приник к отцу, пахнущему смолою, табаком. Петр ласково и крепко поцеловал сына в бледную щеку, потрепал по мягким волосам и заговорил, наклонившись, тихо, так, чтобы никто не слышал:
      - Ты, Алешка... ничего... погодишь, побольше вырастешь, тогда и пойдешь со мною в поход. Ныне-то тебе трудновато, хиленький ты у меня, тяжко, поди. А с прошествием времени...
      Алексей всхлипнул, заплакал, Петр от него отступился, сказал Нейгебауеру:
      - Что он у тебя всегда ревет... Забирай... Поезжайте...
      И, не оглянувшись более на карету, пошел к "Святому Духу", где выбритый до синевы Памбург, стоя на шканцах, ломаным языком кричал приличные истинному моряку соленые слова...
      - Сниматься, мин гер? - спросил Меншиков.
      - С богом! - ответил Петр.
      И, повернувшись спиною к берегу, по которому, увязая в песке, тащилась карета-берлин, Петр внимательным и угрюмым взором стал оглядывать работающих на фрегате матросов, просторное, широкое озеро, быстро бегущие тучи. За фрегатами двинулась флотилия лодок под холщевыми и рогожными парусами, там слышались песни, какие-то веселые выкрики, треск барабана...
      Но далеко уйти не удалось.
      Ветер к ночи упал, потом переменился. Возле Поворотного острова Петр приказал возвращаться на ночевку в Повенец. Солдаты и матросы жгли на берегу костры, пили какую-то хмельную брагу, рассказывали сказки. Петр, один, неслышно подсаживался к людям, пощипывая усы, покуривая трубку, хмурился. Народ, заметив царя, замолкал, Петр шел дальше, гневно и горько понимая, что его боятся. За ним - невдалеке - тенью бродил Меншиков, иногда уговаривал пойти поспать, потом опять пропадал во тьме.
      На фрегате в кают-компании сидели Памбург, Варлан и Крюйс, пили черный кофе из маленьких каменных чашек, курили трубки, оживленно болтали. Когда Петр вернулся, они поднялись, переглянулись, стали пятиться к дверям.
      - Куда? - спросил царь.
      - Пожалуй, время спать, - ответил Корнелий Иванович. - Мы предполагаем, что ваше величество...
      - Я сам выгоню, когда захочу! - крикнул Петр. - Сам! Сам!
      Голос его сорвался, он грохнул кулачищем по столу, приказал убираться к черту и долго сидел один, тупо глядя на пламя свечи и прислушиваясь к поскрипыванию фрегата у причала...
      А утром на шканцах он был угрюмо-спокоен, смотрел вдаль, вдыхал всей грудью холодный и сырой воздух Онеги и молчал, сосредоточенно что-то обдумывая.
      Когда суда плыли по Свири, Петр часто приказывал остановиться, съезжал на берег, широкими шагами ходил по прибрежным лесам, наведывался в деревеньки, толковал с мужиками. Больше всего времени проводил он в дубовых рощах - с Иевлевым и корабельными мастерами Иваном Кононовичем и Кочневым. Сам обмерял стволы, считал деревья, прикидывал способы, коими следовало охранять корабельные леса от воров-порубщиков. Возвращаясь в шлюпке-верейке на фрегат, говорил Сильвестру Петровичу:
      - Прикажу на каждые пять верст виселицы ставить, тогда, я чай, подумают, прежде чем за топор браться. И воров удавленных чтобы не снимали, пока воронье не расклюет сию падаль. Будут качаться ради страха божья...
      Иевлев с корабельными мастерами молчали. Дул осенний ветер, гнал серую волну по Свири. Шумели бесконечные, в желтеющей листве, густые леса. Мужичок в посконной рубахе, лысый, в лаптишках, стоял на берегу, удивленно смотрел на царскую флотилию - на корабли, лодки, струги, кочи...
      На флагманском фрегате пальнули из погонной пушки - идти дальше. Петр ушел в свою каюту, Иван Кононович вздохнул, сказал Иевлеву негромко:
      - И что это, батюшка Сильвестр Петрович, всё мы виселицами стращаем? Ну срубил мужичок по недомыслию дуб, так ведь дуб - он дуб и есть, а человек-то - божья душа? Ах ты, господи, сколь вешать будем, сколь рубить, да пытать...
      Речной ветер высек из его глаз стариковскую слезу, он снял ее пальцем, удивился:
      - Скажи пожалуйста: на пять верст виселицу. Ох, много...
      Сильвестр Петрович молчал: он научился теперь молчать подолгу, упорно, угрюмо и спокойно...
      Покажи на деле, что ты русский.
      Суворов
      Чтоб истребил господь нечистый этот дух
      Пустого, рабского, слепого подражанья...
      Грибоедов
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1. ОРЕШЕК
      В сентябре месяце армии Петра, Шереметева и Репнина начали сосредоточиваться на известняковых берегах Назии - короткой речушки, впадающей в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то, что делали в сутки тридцативерстные переходы. Дороги, размытые осенними дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.
      Наконец собран был военный совет, после которого войска совершили быстрый переход к крепости Нотебург.
      Под низко плывущими темными тучами косые лучи багряного предвечернего солнца освещали островерхие свинцовые кровли крепостных зданий, серые девятисаженной высоты стены с зубцами, башни по углам крепости, холодные воды Невы.
      Солдаты, роя апроши и редуты, подтаскивая пушки, поднося ядра, невесело переговаривались:
      - Башни-то, башни. Сажен по двенадцать высотою - не менее.
      - Им оттудова мы все как на ладошке...
      - Зачнет смолою поливать - почешешься...
      - И камень крепкой! Подновили фортецию свою. Видать, нашего брата поприветят...
      - Одно слово - Орешек! Ну-кось, раскуси, спробуй!
      - Покряхтим тут...
      - И как его, беса, брать? У нас вроде бы и лестниц таких штурмовых нету - длинных-то...
      В шатре у Петра тоже было невесело: охотники из преображенцев разведали, что правый берег Невы сильно укреплен, попасть туда со стороны озера немыслимо - увязнешь в болотах и пропадешь вовсе. Стало известно также, что в крепости достаточно продовольствия для длительной осады, что там много хорошо обученных артиллеристов, вдосталь пороху, ядер, мушкетов, ружей и всякого иного воинского припасу. О командире Нотебурга было известно, что он крепко зол на русских, храбр, поклялся флага не спускать до последнего и о том отписал королю Карлу XII...
      Петр слушал разведчиков, стиснув ладони коленями, пригнув голову. Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, без парика, с шишковатой плешивой головой, в теплом, подбитом мехом камзоле, был рассеян, слушал охотников не слишком внимательно, вертел на пальце дорогой с бриллиантом перстень. Князь Репнин, круглолицый, румяный, хлебал деревянной ложкой кислое молоко, аппетитно закусывал сухарем.
      Когда преображенцы, получив по гривне за вести, ушли, Петр поднялся с лавки, спросил у Шереметева:
      - Худо, Борис Петрович? Может, и не разгрызть нам сей Орешек?
      Фельдмаршал взглянул на Петра отечными глазами, подумал, потом ответил спокойно, совершенно уверенно:
      - С чего же не разгрызть, государь? Управимся.
      Петр сердито напомнил:
      - Ты и под Нарвою грозил управиться, однако же преславную получили мы конфузию...
      Борис Петрович не отрывая глаз смотрел на Петра.
      - Что выпялился?
      Шереметев вновь стал вертеть перстень на пальце. Грустная улыбка тронула его большой рот, он вздохнул, покачал головой.
      - Говори! - приказал Петр.
      - И скажу! - ответил Шереметев сурово. - Отчего же не сказать? Я тебе, государь, завсегда все говорю, не таюсь...
      Он помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил своим сипловатым, приятным, мягким голосом:
      - Ты, государь, изволил мне Нарву напомнить. Что ж, помню. Горький был день, горше на моем веку не изведывал. И срам тот на смертном одре вспомню. Но еще помню и помнить буду, как на совете и пред твоими царскими очами и пред иными генералами я, впоперек изменнику, змию, подсылу герцогу де Кроа, свою диспозицию объявил: блокировать город малою толикою войска, а со всем большим войском идти против брата твоего короля Карла и дать ему сражение, в котором бы все наши войска соединились. Но диспозиция моя, государь, уважена не была, ты меня изволил по носу щелкнуть и сказать: "Заврался ты нынче, Борис Петрович, сколь опытному в воинском искусстве кавалеру герцогу перечишь". А теперь ты и сам, государь, ведаешь, кто прав был - я али доблестный кавалер де Кроа. Так не кори же за то, в чем моей вины нету... А ныне мы здесь счастливо обретаемся без подсылов и изменников, ты, да я, да Аникита Иванович князь Репнин. И не посрамим русского имени, возвернем древний наш Орешек под твою державу, коли занадобится - и живота не пощадим... Трудно будет? Потрудимся, нам ныне не привыкать трудиться, мы выученики твои, а у тебя руки в мозолях и сам ты первый на Руси работник... Так я говорю, Аникита Иванович?
      Репнин ответил издали:
      - Так, господин генерал-фельдмаршал, так, истинно...
      Петр вынул из кармана большой красный фуляр, громко, трубно высморкался, утер лицо. А когда собрался совет и генералы, полковники, капитаны сели по лавкам, Петр был тверд, спокоен и говорил со своей обычной жесткостью:
      - Шведа мы зачали с богом бивать. Биты заносчивые сии армии в Лифляндии господином достойнейшим нашим фельдмаршалом Шереметевым. Брат командира крепости Нотебург, Шлиппенбах, от нашего российского оружия бежал к Сагнице - за двадцать верст от боя, не помня себя. Сей же Шлиппенбах от Гуммельгофа в Пернов бежал. Я для того об сем ныне напоминаю, что стоим мы под стенами фортеции Нотебург и непременно должны сию крепость взять и Неву тем самым в ладожском ее устье очистить. Кто какие имеет по делу мнения?
      Мнений было много.
      Петр слушал внимательно, переглядывался с Шереметевым, Репниным, Иевлевым, кивал головою. Люди говорили толково, это были обстрелянные, повоевавшие офицеры.
      Совет кончился далеко за полночь. Петр с трубкой вышел из шатра, прислушался к затихшему, уснувшему лагерю. Потом произнес негромко:
      - Сии мужи верностью и заслугами вечные в России монументы!
      - Кто? - живо, из осенней, холодной темноты, спросил Меншиков.
      - Да уж не ты, либер Сашка! - с усмешкою ответил Петр. - Какой из тебя монумент?
      Александр Данилыч обиделся, ушел в шатер. Петр ласково его окликнул, еще покурил, пошел спать.
      2. У СТЕН НОТЕБУРГА
      Осень выдалась ранняя, суровая, часто шли холодные дожди с мокрым снегом, с Ладоги свистел пронизывающий ветер.
      Люди дрогли, мокли, болели, умирали. Мертвых едва поспевали хоронить, на крутом ладожском берегу быстро разрасталось кладбище...
      Над бивуаками шумело крыльями, зловеще каркая, воронье, по ночам в лесах завывали волчьи стаи.
      Сильвестр Петрович с двумя тысячами матросов и работных людей трудился на Ладоге, снаряжал лодьи, которые должны были отрезать выход шведам к морю. Для этого лесорубы прорубили от озера к Неве просеку, по ней волоком передвигали боевые суда. Огромные новые, крепкие лодьи на Ладоге оснащивали к баталии, плотники настилали помосты на носу и на корме каждого судна, ставили щиты для стрелков, оружейники и пушкари писали дегтем по настилам номера пригнанных пушек. Готовые к бою суда, снабженные еще штурмовыми лестницами, вытаскивали воротом на берег, потом люди и лошади впрягались в пеньковые лямки и волокли лодьи к Неве. Работа шла круглые сутки, Петр Алексеевич не уходил с просеки - сам подкладывал катки под лодьи, сам следил за перевозкой пушек, сам смотрел оружие и пороховые припасы.
      Едва Сильвестр Петрович начал спускать свои суда в Неву, шведы разведали русских и под покровом плотной осенней ночной мглы послали из крепости несколько лодок, вооруженных пушками, - бить картечью. С визгом летело раскаленное железо, изредка слышался крик, стон - погибший солдат, матрос или трудник падал в воду. Во тьме совсем близко переговаривались шведы, был слышен плеск весел, шведские командные слова.
      Меншиков тайно подтащил к берегу Невы несколько пушек, самые опытные пушкари долго наводили стволы, потом ударили ядрами.
      Шведы загалдели, один какой-то завизжал высоким, пронзительным голосом.
      - Вишь, каков! - со злорадством сказал Александр Данилович. - Не нравится ему... А ну еще, ребяточки, пирожка им, чертям!
      Шведы ушли.
      Этой же ночью тайно к Сильвестру Петровичу нехожеными болотными тропами явилось трое ладожских рыбаков. Иевлев принял пришельцев в своем балагане, вгляделся в лица, обросшие бородами, спросил, что за люди.
      - Люди русские, - сказал тот, что был постарше, - да сидим кое время под шведом. В том безвинны - и отцы наши сидели и деды. Ныне прослышали кое-чего, - деревня наша невелика, сорок три двора, мир собрался, велел идти поклониться старым обычаем...
      Рыбак дотронулся рукою до земляного пола балагана, разогнулся, прямо и остро посмотрел в глаза шаутбенахту русского корабельного флота.
      - Орешек будете промышлять?
      - Будем! - твердо ответил Иевлев.
      - Доброе дело. Воду здешнюю знаете?
      - Узнаем со временем.
      - А мы и ныне знаем. И реку Неву знаем по всему ее ходу. Небось, сгодится. Еще знаем крепостцу Ниеншанц. Ходим туда водою, почитай до залива, по торговым делам. Деревеньку Усть-Охту знаем, городок торговый прозванием Ниен. Еще речку Оха-иоки, Чернавку, мызы Кискена и Вихари, Эйкие и Макуря, еще Еловый да Березовый острова...
      - Ты погоди, отец, - попросил Иевлев. - Садись, да толком побеседуем. Тебя звать-то как?
      Старого рыбака звали Онуфрием сыном Петровым Худолеевым. Двух других Степаном и Семеном. Не чинясь, сели на рогожи, приняли кружки с горячим на меду сбитнем. Попозже в балаган наведался Рябов - тоже присел послушать. Пришел и Меншиков. Рыбаки подробно рассказывали нужные вещи - об обороне шведами морского устья Невы, о том, что за человек шведский майор Конау, да комендант Иоганн, да советник Фризиус, да каковы пушки там, да сколько народу солдат, пушкарей, офицеров. По словам старика Худолеева выходило, что майор Конау - главный властелин крепости Ниеншанц, великий любитель охоты и загонщиками держит многих русских мужиков, те мужики все шведские дела ведают и немалую пользу могут принести русскому лагерю.
      Иевлев кивнул:
      - То умно. Ищи их, Онуфрий Петрович.
      Еще Худолеев рассказал, что в Ниене в заключении томятся двое русских людей, имена их неизвестны, один - царев слуга - шел будто бы морем к своей земле, да был перехвачен шведскими воинскими моряками, другой первому денщик, малый расторопный, тому назад недели две пытался было бежать, да, видать, не в добрый час - споймали шведы...
      - Надо освободить! - сказал Меншиков.
      - Без золота того не сделать, - вздохнул Худолеев. - Ребятки наши хотели, да, вишь, мошна пуста. А швед на золотишко падок...
      Александр Данилыч порылся в кошельке, высыпал на ладонь рейхсталеры, выбрал три - похуже видом, поистертее - и, отдавая Худолееву, пообещал:
      - Уворуешь червонцы - повешу! У меня суд скор и строг, шутить не люблю, на сивую бороду не взгляну...
      Рыбаки обиделись все трое. Младший, Степан, сказал старику:
      - А ну его и с золотом, дядя Онуфрий. За сии монеты и беседу не зачнешь, а он еще грозится. Пущай обратно берет... Где кто постарше, царь, что ли?
      Меншиков засмеялся, хлопнул Худолеева по плечу, произнес примиряюще:
      - Полно тебе, дядечка! Говори толком, сколько денег давать? Мне на дело не жалко, я порядок люблю, понял ли?
      На рассвете, в холодном, сыром тумане, Рябов из-за мыска вместе с тремя рыбаками вышел на верейке делать промеры, чтобы флот, когда отправится на правый берег, не застрял на мелях. Онуфрий Худолеев посмеивался:
      - Не верите нам, черти. Мы как говорим, так оно и есть...
      Иван Савватеевич мерил сначала шестом, потом веревкою с камнем. Степан да Семен напамять перед промером говорили глубину. Все сходилось точно. Онуфрий, определив по ухваткам в Рябове моряка, спросил:
      - Ты-то откудова такой уродился, дядя?
      - Придвинские мы, с Белого моря...
      - Ишь... Это к вам шведы большим флотом пришли - жечь город ваш? Что-то болтали здесь в Ниене.
      Рябов пожал плечами, вздохнул:
      - А откудова мне ведать?
      Шведская пуля цокнула в корму верейки, другие злым осиным роем пропели над головами рыбаков. Онуфрий Худолеев пригнулся, удивился:
      - По нас бьют?
      - По нас, дядечка. Война, вишь! - со смешком ответил Рябев.
      Утром в балагане Иевлева Рябов рассказывал про здешних мужиков, что смекалисты и ничего не врут - свое дело знают. Можно верить сим троим сполна.
      Ладожских рыбаков Худолеева да Степана с Семеном отпустили к делу почетно. Сильвестр Петрович сказал им доброе напутствие, дал по ножу белой стали, компас, по два листа бумаги - замечать на ней шведские укрепления. Онуфрий, прощаясь, сказал:
      - Нашего брата, русского мужика, здесь немало. Живут - хуже нельзя. Вроде и не человеки - божье подобие, хуже скота. Ты, господин контр-адмирал, теперь жди - прослышишь наши дела...
      От громкого разговора проснулся Ванятка, которого Сильвестр Петрович взял к себе в балаган, проводил взглядом уходящих незнакомых мужиков, потянулся сладко и рассказал:
      - А я, тятя, теперь барабанщиком буду. Ей-ей! Давеча дядечка Александр Данилыч мне повстречался. "Ты, говорит, для чего дарма царев хлеб заедаешь? У нас так не водится. Служить надобно..."
      Иевлев подтвердил:
      - Верно, так и было: Меншиков велел...
      - Кафтан, приказал, чтоб мне справили...
      - Наука большая, - сказал Рябов. - Не враз совладаешь. Да и барабан где взять, небось лишних нету...
      - Барабан отыщем! - пообещал Ванятка и стал обуваться.
      День опять прошел в работах: укрепляли батареи, подвозили ядра, перетаскивали просекой последние лодьи. Петр с Шереметевым, Репниным и Меншиковым сидел в низком, наскоро построенном шалашике, сжав черенок трубки крепкими зубами, раздумывал над планом Нотебурга, намечал, где быть батареям по правому берегу, где ставить летучий мост через Неву, откуда идти лодкам охотников, когда начнется штурм. Считали пушки, исправные лодьи, сколько солдат можно нынче отправить в бой.
      - Пушек имеем нынче восемьдесят восемь, - сказал Шереметев, - солдат с матросами более двенадцати тысяч. Располагаю - в ближайшее время начнем бомбардирование...
      - Чтобы сикурсу с Балтики им, иродовым детям, не подали! - грызя ногти, сказал Меншиков. - Отрезать надобно намертво...
      Репнин подошел к Петру, пальцем показал на карте, где следует переплывать нынче Неву, чтобы взять шведский редут.
      Ночью, в кромешной тьме ударили дробью, раскатились барабаны. Солдаты, зарядив мушкеты, спрятав запасные заряды за щеку, бегом, напирая друг на друга, шли к воде, подымались на помосты лодей, стискивались плотно один к другому. Печально, уныло, пронзительно завывал осенний ветер. Лодьи покачивались, скрипели, бились бортами друг о друга. У берега прапорщики и поручики перекликались:
      - Готова-а!
      - Сполна-а-а!
      - Все здесь!
      Сильвестр Петрович поднялся на помост своей лодьи, велел барабанщику бить поход. Барабан продребезжал коротко, пятьдесят огромных лодей отвалили от берега, строем пошли через реку. Здесь, над шведскими шанцами, грозно шумел лес...
      Лодки с тупым шелестящим звуком тыкались во вражеский берег, солдаты прыгали с помостов в камыш, в воду, в прибрежную тину. Слева, из темноты, донесся громкий голос Петра:
      - Живо, молодцы, живо, не отставать! Взводи курки! Пальба плутонгами...
      Шведы все еще молчали.
      Сильвестр Петрович, позабыв про больную ногу, спрыгнул в воду, поднял над головой пистолет, чтобы не замочить замок; опираясь на трость, побежал к берегу. Сзади, карабкаясь по обрывчику, ругался Шереметев, Репнин с тяжелым палашом в руке обогнал Иевлева.
      - Багинетом коли! - кричал Петр. - Наш Орешек, ребята, наш! За мной, быстро...
      При вспышках выстрелов навстречу Иевлеву словно бы неслись высокие черные сосны, березы, рогатки шведских шанцев, полыхающие огнем стволы мушкетов. Меншиков был уже там - рубился саблей. Солдаты, кряхтя и ругаясь, дрались во рвах, в которых засели шведы. Иевлев спрыгнул туда, ударил жилистого шведского офицера тростью по голове, упал, поднялся, побежал дальше, отыскивая врагов, но их больше не было.
      Барабаны по приказу Петра выбили отбой, баталия кончилась, правый берег принадлежал русским. Петр, стоя на курганчике, рукою в перчатке показывал, куда ставить пушки для обстрела крепости. Егор Резен с ним спорил, другие иноземцы-артиллеристы соглашались. Сильвестр Петрович подошел, оперся на плечо Резена, вслушался. Петр вдруг кивнул - согласился с Резеном.
      - Здорово, Егор! - сказал Иевлев.
      - Здорово, - торопливо ответил Резен.
      И убежал к своим пушкарям.
      Сильвестр Петрович утер потное лицо, огляделся: над Невою, над плоскими ее берегами, над свинцовыми конусными кровлями крепости, над павшими в бою и над живыми занималась утренняя холодная багровая заря...
      3. МИЧМАН КОРАБЕЛЬНОГО ФЛОТА
      - Ну? Чего деется? - спросил Петр, входя в шатер.
      - А ничего и не деется, - позевывая и почесываясь, ответил Меншиков. Спину чегой-то заломило после нынешней баталии. Я в горячке-то не приметил, а мне некий швед, курицын сын, багинетом али прикладом ружейным в межкрылья въехал. Веришь не веришь, мин гер, ни согнуться, ни разогнуться. Может, черева отбиты?
      - Ты не жалобись, либер Саша, - сказал Петр. - У которого человека черева отбиты - более молчит, а ты ровно сорока. Ничего, жить будешь вдосталь, коли не повесим тебя... Еще чего нового?
      Меншиков подумал, потом вспомнил:
      - А еще, мин гер Питер, наши рыбаки ладожские, докладывал я тебе давеча о них, которые к шаутбенахту Иевлеву бывали, привели-таки русских полонянников. Откупили у шведов. Золотишко-то я давал, помнишь ли?
      Петр про золотишко пропустил мимо ушей. Александр Данилыч кашлянул, рассказал, что россияне доставлены сюда, в лагерь, сидят в балагане у Иевлева. Один - дворянский недоросль Спафариев - был послан за море через Архангельск, да не угадал, как раз перед шведским нашествием его оттудова Сильвестр Петрович завернул на сухой путь. С сим недорослем денщик-калмык кличкою Лукашка...
      Лил проливной, с завываниями, осенний дождь. Над Ладожским озером, над невскими рукавами, над осажденной крепостью Нотебург, над всем огромным русским лагерем визжал ветер. Полог царева шатра набух, капли падали на стол, на карты и бумаги, огненные язычки свечей вытягивались и коптили. Было холодно, сыро и неприютно.
      Петр, швырнув плащ на постель, кряхтя стал снимать облепленные грязью, тяжелые ботфорты. Александр Данилович почесывался, вздыхал, сетовал, что боль в межкрыльях делается с каждою минутой все нестерпимей, а тут и бани нет - попариться толком.
      - Не нуди ты для бога, Санька! - ложась на походную, жесткую постель и с наслаждением вытягивая ноги в красных протертых чулках, попросил Петр. И что ты за человек небываемый: ну сделал дело, все то видели, ероем шведа бил, воздается тебе, ведаешь сам, а тянешь с запросом. Не отбиты у тебя, собаки, черева, и не думаешь ты того, а жилы мои мотаешь...
      - Не вовсе, а отбиты! - упрямо сказал Меншиков.
      - Врешь, пес! И никакой швед тебя в межкрылья не бил...
      - Ан бил!
      Петр скрипнул зубами.
      Повар Фельтен принес кусок холодной говядины, сухари и кувшин с вином.
      - А щи? - сердито удивился Меншиков.
      Фельтен не отозвался: он не любил болтать лишнее.
      Какие щи в такую погоду? На чем их сваришь?
      - Как воевать, так мы о погоде не толкуем, - сказал Меншиков. - А как щи сварить добрые - погода. Всыпать, собаке, палок, нашел бы огня...
      Петру Фельтен принес маленький кусок любимого им лимбургского тягучего, острого сыру.
      - Давеча больше было! - угрюмо заметил Петр Алексеевич.
      Фельтен молчал.
      - Больше было сыру! - повторил Петр. - Слышь, Фельтен? Я сколько раз приказывал беречь его. Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит. Кто ел?
      Повар по-немецки ответил, что давеча в шатре был фельдмаршал Шереметев, полюбопытствовал отведать, пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.
      Петр молча съел сыр с сухарем, потом велел Меншикову привести дворянина Спафариева.
      - Не поздно ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не отоспимся...
      - Алексашка! - угрожающе произнес Петр. - Не выводи для бога из терпения. Истинно отобью черева...
      Покуда Меншиков ходил за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог шатра, считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он хмурился и считал с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное на доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.
      - Привел! - сырым голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая плащ. - Влазь, господин навигатор!
      Петр, не вставая, скосил блестящие карие глаза, посмотрел, как плотный, розовый, белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно вихляясь упитанным телом, тяжело впорхнул в шатер и, раскинув руки в стороны, опустился на одно колено.