Было что-то грустное в этом рассказе Меншикова, и еще горше сделалось на сердце у Сильвестра Петровича. Он совсем затих, опустил голову и задумался, представляя себе, как в эти минуты Петр, бесконечно встряхивая кудрями и скалясь, протягивает к денщику ноги, чтобы стащил ботфорты, а потом лежит на своей узкой, жесткой кровати, глядит во тьму широко открытыми, вопрошающими глазами и спрашивает шепотом:
      - Как быть? Как делать? Как?
      А ответа нет, нет никакого ответа. О господи, легко судить, а как работать тот труд, который навалил на свои плечи Петр Алексеевич? Как?
      Утром с визитом к Сильвестру Петровичу в сад под разлапистую ель пришел консул Мартус. В отменно изящных выражениях он сказал, что по своему плохому знанию русского языка только нынче узнал о высочайшем пожаловании капитан-командора чином шаутбенахта, что он приносит господину Иевлеву свои самые искренние поздравления и радуется за то, что фортуна смилостивилась над таким примечательным офицером и извергла его из бездны бесчестья, горя и скорби, дабы обрадовать чином, большим государевым жалованьем и признаниями доблести...
      - О каких скорбях и бесчестиях соболезнует господин консул? осведомился Сильвестр Петрович.
      Мартус поискал слова поосторожнее и пояснил, что речь идет о заключении доблестного господина Иевлева без всякой его вины на продолжительное время в острог.
      Иевлев прямо, не мигая смотрел в лицо консула своим трудным, недобрым взглядом. Мартус поклонился дважды. Сильвестр Петрович видел, что лоб и переносье консула покрылись мелкими капельками пота.
      - И далее что имеет мне сказать господин консул? - спросил Сильвестр Петрович.
      Мартус объяснил, что за морем имеются в разных местах целебные воды, которые очень могут помочь расстроенному состоянию здоровья господина контр-адмирала. Государь, его миропомазанное величество, несомненно, отпустит доблестного своего слугу для лечения, он же, консул Мартус, со своей стороны, напишет всюду рекомендательные письма. Воды, несомненно, принесут большую пользу господину шаутбенахту и, главное, вернут ему былое доброе расположение духа.
      - А, господин консул о моем добром расположении духа печется! ответил Сильвестр Петрович. - За то благодарим. Что же до посещения марциальных или каких иных вод, то ныне нам недосуг. Время такое, что каждый день может ненароком некое воровство учиниться, не так ли? Вот и надобно в оба глядеть...
      Консул еще поклонился, ушел, держа шляпу в руке. Глаза у него были растерянные: что-то даже пугающее виделось ему в том, как слушал русский контр-адмирал слова сочувствия и соболезнования.
      Вечером Сильвестр Петрович не вышел к столу.
      Где-то далеко раздавались веселые и пьяноватые голоса наработавшихся за день людей, а Сильвестр Петрович лежал на старой своей кожаной подушке у раскрытого окна, смотрел на далекие добрые звезды, вздыхал с облегчением и думал о том, что лед в его душе начал таять, что и глупо и смешно обижаться в сей земной юдоли, да еще архангельской, да еще под воеводою Прозоровским, что надобно дело делать, коего так бесконечно много, что и не знаемо, как подступиться.
      5. БЫТЬ ПОХОДУ!
      Через несколько дней Сильвестр Петрович спозаранок отправился на цитадель и провел там за старой, милой, веселившей душу работой много часов подряд. После обеда сюда приехал и царь. К вечерней заре Петр на плацу крепости рыл яму, чтобы посадить березу, которую привезли с Маркова острова. Было ветрено, береза, словно бы радуясь тому, что обнаженные корни ее скоро вновь уйдут в землю, тихо и счастливо лепетала листьями. Матросы, привезшие дерево, молча стояли вокруг Петра Алексеевича. Царь, спрыгнув в яму, сильными движениями выбрасывал оттуда заступом землю. От работы щеки его разрумянились, глаза ярко блестели, рубашка на боках и на лопатках пропотела.
      Выкинув наверх заступ, он протянул большую заскорузлую, не царскую руку Семисадову, уперся носком сапога в стену ямы и велел:
      - Тяни, боцман!
      Семисадов встал поплотнее, потянул, но деревяшка сорвалась, и боцман едва сам не свергнулся вниз. Петр басом захохотал, засмеялись и матросы. Семисадов обиделся, сказал сердито:
      - То-то, смехи! Тяни, спробуй, когда он сам эка дернул...
      Петр протянул другую руку, оттолкнулся, покачиваясь встал на край ямы. Двинский ветер сразу разметал его волосы, надул рубашку. Матросы ловко подняли дерево, понесли корнями к яме. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, подошел ближе, тростью пододвинул корень, чтобы не оборвали. Петр велел:
      - Отойди, Сильвестр, не мешайся для бога, отдавят тебе напрочь ноги, вишь медведи какие...
      И, растолкав матросов, сам взял в руки белый ствол дерева, подержал на весу и ровно опустил в яму. Шестью заступами, споро, вперебор, начали кидать черную, влажную землю.
      - Чтобы выросла, да с моря видна была корабельщикам - берег, Россия, натягивая кафтан, сказал Петр. - Будет видна али нет, Сильвестр?
      - Будет, государь, да не нынче! - задумчиво ответил Иевлев. - Покуда разрастется, чтобы над цитаделью подняться. Нескоро, я чай! Нам не увидеть...
      - Нам многое не увидеть, - так же задумчиво произнес Петр. - Кормщик Рябов как шведского флагмана на мель сажал, не надеялся викторию сам увидеть, однако же подвиг свой свершил...
      Сильвестр Петрович вдруг улыбнулся.
      - Чему смеешься? - удивился Петр.
      - Давеча, как сей первый лоцман тебя, государь, угощал, будто ты, подняв за него кубок, назвал поступок его достойным Публия Горация Коклеса...
      Петр кивнул:
      - Ну, назвал...
      - А про сего Публия Коклеса Рябов в неведении. И прочие двиняне не знают. Зело огорчен кормщик...
      Царь засмеялся:
      - За ругань почел?
      Иевлев, тоже смеясь, объяснил:
      - Лучше бы, говорит, по-нашему сказал, а то, говорит, Бублий. Какой такой Бублий? Теперь, говорит, ребятишки кричат: бублий горяч, бублий горяч!
      Петр Алексеевич громко захохотал:
      - Нынче же при всех растолкую, что за Бублий...
      И крикнул Семисадову:
      - Воды, боцман, не жалей...
      Береза на плацу уже шумела своей сочной светло-зеленой листвою, будто век тут стояла. Царь спросил:
      - Тяжело тебе до кладбища сходить, али справишься?..
      Стражи распахнули перед Петром и Сильвестром Петровичем железную калитку. Здесь, за крепостными валами, ветер посвистывал громче, по Двине перебегали белые пенные гребешки. Покуда шли к погосту и между могилами, капитан-командор рассказывал:
      - Многое, великий шхипер, ежели не все, что дознавали мы о воровских замыслах, передавалось нам от сего славного Якоба. Не щадя живота своего, покойный делал для отчизны, не за страх, а за совесть, более, нежели человеческой натуре возможно. Тайные письма его тебе ведомы: все в них было сущей правдою. На шведском флагмане в последние минуты он кинулся защищать нашего кормщика, и здесь был ранен смертельно...
      Петр, внимательно слушая, сел на лавку возле невысокого могильного холма, кивнул, чтобы Иевлев говорил дальше. Сильвестр Петрович был еще слаб, голос его срывался:
      - В ладанке на шее имел сей достославный муж щепоть земли русской; так поведал он мне в последние часы своей жизни. Земля та была взята его матушкой. И в Колывани...
      Сильвестр Петрович задохнулся, помолчал. Петр сидел отвернувшись, так, чтобы Иевлев не видел его лица.
      - И в Колывани ладанку сию он принял из рук матушки, лежащей на смертном одре.
      Иевлев расстегнул кафтан, снял с шеи ладанку на серебряной потемневшей цепочке, протянул ее Петру. Петр долго молчал, потом тихим голосом попросил:
      - Ты вспомни, чего покойник хотел, все вспомни - его воля свята...
      Сильвестр Петрович рассказал про Хилкова. Петр кивнул:
      - Достойный муж. Что можно - велю, сделают. С осторожностью надобно, дабы ему же не повредить. Брат наш король Карл крепко ныне зол, да, чаем, еще злее в скорогрядущие времена станет. Хилков в его власти, сорвет сердце на нем...
      Он поднялся с лавки, поправил крест на могиле Якоба, подошвой сапога примял землю. Иевлев вынул из кармана лист бумаги, развернул.
      - Что там? - спросил Петр.
      - Якоб с собою привез для твоей милости, великий шхипер. Толком не разобрал я, откуда взято, бумага была вовсе раскисшая, чернила не везде сохранились. Свейский король Густав-Адольф будто лет сто назад писал...
      - Читай! - все уминая землю, велел Петр.
      - "Кексгольм, Нотебург, Ям, Копорье, Орешек, Ивангород, - читал Иевлев, - составляют ключи Лифляндии и заграждают Балтийское море от России. Ежели ей возвернуть Нотебург или Ивангород или оба города вместе, и если бы Россия подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, которых она еще не оценила, дала бы ей возможность, благодаря огромным ее средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть Балтийское море своими кораблями, так что Швеция находилась бы в опасности..."
      Петр, положив руку на крест, слушал, двигал темными бровями. Карие глаза его смеялись.
      - Ишь, голова! - сказал он весело. - Что раньше-то не прочитал сей лист?
      - Не имел в Архангельске. Здесь он был, на цитадели, а как меня отсюда воеводским указом в узилище поволокли, в те поры лист тут и остался...
      Петр, не слушая, перебил:
      - Зело умен был сей Густав-Адольф. А Карл, брат наш, того, и не утрудил себя подумать, об чем Густав-Адольф сто лет назад горевал.
      Сильвестр Петрович молча смотрел на Петра. Тот вынул из нагрудного кармана трубку и кисет, выбил огонь, сильно затянулся душистым кнастером, спросил:
      - Веришь, господин шаутбенахт, что шведы в нынешнем году вновь припожалуют в город Архангельск?
      - Не слишком верю, великий шхипер.
      - То-то, что не веришь. Почитай, и ныне от той своей визитации почесываются, что ж соваться. Нет, не будет их ныне...
      Помолчал и строго добавил:
      - Точную ведомость имею - не будут к нам шведы.
      Иевлев изумленно смотрел на Петра.
      - Думаешь, для чего тогда здесь время препровождаю? Для чего в море выхожу, в трубу смотрю, велю шведа ждать?
      Он засмеялся, довольный удивлением Сильвестра Петровича:
      - А для того, господин шаутбенахт, что сей хитростью обманываю брата моего Карла. Пусть его думает, будто легко нас провести. Пусть его тешится, что мы-де все наши силы тут держим, и неотступно его флота к себе ждем, и нивесть в какой тревоге денно и нощно пребываем. И пусть также думает, что некоторый замысел наш мы вовсе оставили.
      - Какой замысел?
      - А такой, что прошедшей зимою замыслили мы крепость Нотебург, наш исконный Орешек, от брата Карла взять боем, да только лед поздно встал, не могли полки наши санями до места дойти, и сей промысел отложен, а ныне будто мы здесь шведа ожидаем в страхе... Запутать его надобно...
      Глядя вдаль, на Двину, он заговорил медленно:
      - Мы еще тут побудем, а потом на Соловецкие острова отправимся молиться святым угодникам - Зосиме и Савватию. Все корабли, что здесь построены, с нами пойдут, а на тех кораблях - солдат четыре тысячи и матросов сколько соберем, пушки добрые, припас пороховой. Да еще пойдут с нами два легких фрегата, кои можно бы было перетащить сухим путем, волоком - на катках да полозьях...
      Сильвестр Петрович ахнул, на исхудавшем его лице проступил слабый румянец.
      - Догадался? А подсылы да пенюары божьим соизволением да хитростью пусть брату Карлу отпишут, как мы в молитвах пребываем да на Соловках старым обычаем душеспасительно беседуем.
      Петр снова сел рядом с Иевлевым, черенком трубки стал выводить на земле могильного холмика будущий путь войска:
      - Гляди со всем вниманием: Соловки!
      Он нарисовал кружок.
      - Отсюда, как белые ночи сойдут, двинемся на Усолье Нюхоцкое - вот оно, на берегу...
      - Ведаю, государь.
      - Туда, как ты еще немощен, были посланы не глупого ума мужики - Ипат Муханов да Михайло Щепотев, а в помощь им работный народ с Соловков, от Сумского острова да от Кемского городка, с Выгозерского погоста, да еще онежские, белозерские, каргопольские, - все с лошадьми. Подвод более двух тысяч. Там со всей тайностью рубят просеку, наводят гати, мосты. Велено ни единого трудника не отпускать, покуда войско наше баталию не довершит. Гляди далее, как пойдем: вот через болото на Пул-озеро... Не позабыл беседу нашу давнюю на Москве?
      - Нет, государь, не позабыл.
      - То-то! Нынче наступило время делать!
      Петр провел прямую линию и перечеркнул ее.
      - Вот сие озеро: оно в стороне останется, вправо. Отсюдова к Вожмосальме. Здесь фрегаты наши спустим, и водою по Выг-озеру к реке Выгу и на деревню Талейкину. Речки тут - Мурома, Мягкозерская. Далее болотами и лесами - на Повенец...
      - И вновь - Нотебург! - произнес Иевлев.
      - Нотебург! - повторил Петр. - Издавна сие задумано, и быть нам иначе нельзя, Сильвестр. Должно на славную викторию уповать: Нотебург-Орешек Балтика! Море Балтийское...
      Он остро взглянул в глаза Иевлеву, сказал с угрозой:
      - Ни едина душа знать о сем промысле не должна, яко о дне смерти своей. Кроме кумпании нашей, никто о сем не ведает. Понял ли?
      - А капитаны, великий шхипер, что с тобою прибыли, - Памбург да Варлан?
      Петр долго вглядывался в Сильвестра Петровича, - было видно, как вскипает в нем раздражение. Потом, сдержавшись, ответил:
      - Памбург да Варлан - капитаны к службе усердные и долг свой воинский не позабудут.
      Встал, велел сухо:
      - Пойдем, прохладно делается...
      Он пошел вперед не оглядываясь, раздраженно вздергивая плечом. Возле калитки обернулся, спросил у отставшего Иевлева:
      - Памбург да Варлан! И они тебе плохи? На Апраксина да на тебя не угодишь. Отмалчиваетесь, а делаете по-своему. Я-то помню, как за Крыкова горою встали, что-де иноземцы его утесняют, а Крыков - мужик не прост, Прозоровский не все врет, есть за ним и правда.
      Словно предчувствуя несогласие, Петр шагнул к Иевлеву навстречу, щетиня усы, негромко, но с глухим, непреоборимым гневом в голосе произнес:
      - Для ради того, что героем погиб в честном бою со шведом Крыков твой, не велел я шпагу его убрать из церкви. Давеча смотрел я опросные листы - с кем он водился: беглые от Азова, расстриги - старца Дия дружки, мятежное семя, стрельцы - сучьи дети, коим плаха уготована, ярыги, что по-над Волгою зипуна достают...
      Иевлев стоял неподвижно, не отвечая, опустив голову, опираясь на костыль.
      - Словно об стену горохом! - сказал Петр. - Что молчишь? Что думаешь?
      И уже без гнева, но с недоброй насмешкой в голосе, посулил:
      - Сдружись ты поближе с сим Крыковым, худо бы, Иевлев, с тобою кончилось. Вон Толстому - жизнь не в жизнь. Умен мужик, а я-то помню. Все помню. Служит ныне верно, да ведь я не забывчив. Ну? Что помалкиваешь?
      - Крыков покойный доблестную смерть принял! - смело глядя в выпуклые глаза царя, ответил Сильвестр Петрович. - Я ему не судья, государь, как не судья и тем, которые шведов побили на Марковом острове. Более ничего не знаю, на том прости...
      - Бог простит! - с угрюмой усмешкой, отворачиваясь от Иевлева, молвил царь. - Идем, не рано, я чай!
      На валу цитадели их обоих ждал инженер Резен - показывать стрельбу из новых пушек.
      - Начинай! - велел Петр.
      Пушки палили исправно, ядра с визгом летели над широкой, полноводной Двиной, пушкари в новых кафтанах, быстрые, ловкие, работали споро и весело. Царь остался доволен стрельбой, похвалил Резена, велел новые пушки нынче же спехом ставить на корабль "Святые Апостолы". Резен не понял, для чего; Петр объяснять не стал; широко шагая, пошел к пленному шведскому фрегату, названному теперь "Фортуна". На корме и на мачтах нового судна развевались белые с синим андреевские флаги. Матросы вздернули на грот-мачту государев штандарт - флаг с двуглавым орлом, у которого в клювах виды двух морей: Белого и Каспийского, в правой лапе - вид Азовского моря, левая лапа свободна.
      - Вспомни нонешний разговор! - сказал царь Иевлеву, кивнув на штандарт.
      Иевлев вгляделся, понял. Царь все смотрел на штандарт.
      - Льстим себя счастливой мыслью, что аллегория сия вскорости будет видоизменена.
      Петр поднялся на ют, где у штурвала на ветру прохаживался Рябов, весело крикнул издали:
      - Здорово, кормщик!
      - Здравствуй, государь! - спокойно и приветливо ответил Рябов.
      - Отваливай! - велел царь.
      Матросы отпустили канаты, засвистела боцманская дудка, запел сигнальный рожок. Рябов переложил штурвал. Марсовые побежали по вантам ставить паруса. Петр, сложив руки на груди, строгими глазами смотрел на два иноземных негоциантских судна, быстро бегущих к Архангельску. Потом, проводив их взглядом, пощипывая жесткий ус, велел Иевлеву:
      - С сего дня повелеваю иноземным корабельщикам, как проходят мимо Новодвинской цитадели, приспускать оба марселя до половины стеньги!
      Подумал и добавил:
      - В память о бывшей здесь над шведами виктории!
      6. ПОТРУДИЛИСЬ!
      - На Соловки в скорое время пойду молиться! - сказал Петр, стоя возле плеча Рябова.
      Первый лоцман осторожно молчал.
      - Возблагодарить господа за победу над шведами, помолиться Зосиме и Савватию - угодникам...
      Рябов ничего не ответил.
      - Тебе идти шхипером эскадры с нами! - другим, деловым голосом произнес Петр.
      Иван Савватеевич быстро взглянул на царя.
      - Эскадра немалая, тринадцать кораблей, да с ними два фрегата новых: "Святой Дух" - на нем капитаном Памбург, и "Курьер" - на нем капитаном Варлан.
      - А над эскадрой кто пойдет адмиралом?
      - Апраксин Федор Матвеевич.
      - Что ж, можно! - спокойно глядя вперед, на покрытую пенными барашками Двину, сказал Рябов. - Матросы нынче у тебя, государь, истинные; оно с толком сделано, что поморов набрали на твои корабли. Народ привычный, добежим. Иевлев-то Сильвестр Петрович с нами пойдет?
      - С нами.
      - Ну и ладно!
      Фрегат шел быстро. Вперед смотрящий бил в медный колокол, чтобы случаем не потопить рыбацкую посудинку. Рябов, щурясь, искал взглядом знакомые приметы - часовню, колено реки, избу на взгорье. Петр негромко спросил:
      - Боязно было шведский корабль вести, кормщик?
      - На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь, государь! ответил Рябов. - Все думалось: жить еще буду, не помру. Так и сталось, живу, да только вот от тебя милость - ребята на улице кричат: "Бублий горяч, бублий горяч!"
      Царь засмеялся, объяснил:
      - Не бублий горяч, а Публий Гораций Коклес, римлянин достойнейший. Сей римлянин вначале с Герминием и Ларцием, а позже един защищал мост на реке Тибр против этрусков, пока мост позади него не был разобран. Гораций тогда бросился в реку... Римляне позже поставили ему памятник.
      - Ишь ты! - сказал Рябов. - Большое дело... И давно приключилось?
      - Годов с тысячу назад, а то и более.
      Кормщик присвистнул.
      - Не оробел, значит, мужик! - сказал он погодя. - Тоже, небось, думал: спасусь, дескать...
      Сзади, постукивая костылем, к штурвалу подошел Сильвестр Петрович, сказал, что время позднее, как раз к спуску корабля на верфь только поспеть, там, наверное, заждались. Вдали уже блестели маковки архангельских церквей.
      - На верфь пойдем? - спросил Рябов.
      - Разворачивай на верфь! - велел Петр.
      Аггей Пустовойтов закричал в говорную трубу командные слова, матросы резво разбежались по местам. Была видна соломбальская верфь и стоящий возле нее на якорях военный флот. На утреннем свежем ветре реяли кормовые андреевские флаги, на мачтах развевались вымпелы, матросы ведрами скатывали палубы, с кораблей доносилось пение рожков, треск барабанов. У Петра дернулась щека, он впился взглядом в корабли, толкнул Иевлева:
      - А? Ничего не скажешь! Эскадра!
      Фрегат выполнил маневр, лег на галс. Опять зашелестела вода за кормою, ветер резко засвистал, в снастях. Корабли эскадры словно росли на глазах, делались больше, выше, мощнее. Уже блестели на солнце медные погонные и ретирадные пушки, уже виднелись в раскрытых портах стволы тяжелых орудий, уже слышны были командные слова капитанов, выбежавших на ют, чтобы видеть государев фрегат.
      - Хороши корабли? - хриплым от волнения голосом спросил царь Рябова.
      - Потрудились ничего! - ответил кормщик. - Построили. И шведу не дали пожечь, тоже потрудились. Вот он нынче и есть - флот!
      Не смигни - так и не страшно!
      Пословица
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1. НЕРУШИМОЕ РЕШЕНИЕ
      Проснувшись со светом, Ванятка Рябов протер кулаками глаза, дважды сладко зевнул и хотел было спать дальше, но вдруг вспомнил свое нерушимое решение и сразу сел на лавке, испугавшись того, что сам определил для себя.
      Недолгое время поразмыслив и совсем проснувшись, он перестал робеть. Все задуманное опять, как накануне, представилось ему нетрудным, простым и легко исполнимым делом: стоило только одеться и уйти со двора. Мать крепко спала. Отец, должно быть, ушел к своему флоту. Сироты бабиньки Евдохи, раскидавшись, сопели на печи. Ванятка с опаской на них воззрился: они могли погубить все дело - вечно таскались всюду за ним и поднимали рев, если он их оставлял.
      Нет, сироты спали крепко.
      Ванятка оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щеголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою еще и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка. В узелке были шаньги - одна надкусанная, другая совсем целая, печеное яйцо, соль да огурец, тоже надкусанный.
      Стараясь не шуметь, Ванятка вышел и сразу же на крыльце столкнулся с бабинькой Евдохой, которая очень удивилась, увидев мальчика в такую рань, и еще больше удивилась, заметив, что у него в руке узелок, а на плечах новый кафтанчик.
      - Куда ж, мужик, собрался? - спросила бабинька Евдоха. - В церкву, что ли?
      Ванятка подумал - он никогда не отвечал сразу, - насупился и сказал, что нет, не в церкву собрался.
      - Не в церкву - так куда же?
      - А пойду малым делом погуляю. Чего ж мне и не погулять?
      - Погуляй, погуляй, дело хорошее!
      На лице бабиньки Евдохи показалось озабоченное выражение, и Ванятка, догадываясь о том, что сейчас скажет бабинька, сердито заморгал.
      - Сиротам бы, я чай, тоже не грех с тобой-то...
      - А чего им, сопливым, со мной! - жалостно заговорил Ванятка. - Я, ишь, вымахал каков, а они и ходить-то толком не обучены. Доброе гуляние таскай их на закукорках. Ей-ей, бабинька, они махонькие, пущай поспят...
      Бабинька Евдоха согласилась, и Ванятка перестал моргать.
      - Корабли станешь смотреть?
      - И корабли погляжу. Им ныне в море идти, последний день на Двине-то...
      - Иди, погляди. А кафтан чего кобеднишний надел?
      - Что ж мне без кафтана? Все в кафтанах, а я в рубахе? Справили - вот и надел.
      - В узелке-то что? - спросила бабинька.
      - Ества в узле! - сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.
      - Ишь, каков мужик! - одобрила бабинька. - И об естве подумал. Надолго, видать, собрался...
      "Навечно!" - хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:
      - Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой - в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой...
      Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: "Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет". Но тотчас же решил твердо: "Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени".
      Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, - что ж мужику безденежно гулять!
      - Покушаешь - квасу напьешься, - сказала бабинька, - у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.
      Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:
      - Кану - вынусь! Не топор, не утону.
      Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время...
      А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы - Верунька и Иринка - не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, - пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы - и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!
      Немного пообижавшись, покуда путь шел возле дома воеводы, Ванятка, выйдя на Двину, сразу воспрянул духом: корабельный флот, вытянувшись большою дугою, стоял на якорях неподалеку от берега. Карбасы, лодьи, струги, речные насады - со всех бортов облепили суда; матросы с криками втаскивали на палубы кули, бочки, коробья, тянули на канатах малые и большие пушки, ядра в сетках, порох в деревянных сундуках. Маленькие посудинки с корабельными офицерами быстро сновали на веслах между судами; офицеры, в черных треуголках, в зеленых Преображенских кафтанах с отворотами, в белых перчатках, при шпагах, легко взбегали по трапам. На некоторых судах тянули, проверяя перед походом, снасти, на других легко постукивали деревянные молотки конопатчиков, на третьих капралы и боцманы делали с матросами учения. Двина кипела жизнью, и Ванятке было весело думать, что скоро он тоже будет на корабле и выполнит свое нерушимое решение.
      К пристани то и дело подходили малые посудинки и шлюпки, но от "Святых Апостолов", как нарочно, долго никто не шел, и Ванятка стал было подумывать, не добраться ли до флагмана с другого судна, как вдруг о бревна причала стукнулся борт большой шлюпки, и рулевой, встав на банку, крикнул:
      - Кому на "Апостолов"? Живо!
      Ванятка подошел поближе, сказал:
      - Мне на "Апостолов".
      - А ты кто ж такой будешь? - спросил матрос, весело глядя на Ванятку и скаля белые зубы.
      - Рябова, кормщика, сын буду.
      - Ивана Савватеевича?
      - Его.
      - Вон ты кто таков!
      - Да уж таков.
      - А звать тебя как?
      - Звать меня Иваном.
      - Выходит, Иван Иванович?
      Ванятка несколько смутился и промолчал.
      - К батьке, что ли, надо? - опять спросил матрос.
      - К нему!
      - А он на "Апостолах" ли?
      Другой матрос - загребной - сказал, откусывая от ржаного сухаря:
      - Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.
      Ванятка спустился в шлюпку, спросил:
      - На лавку, что ли, садиться?
      - Лавка, друг, в избе осталась, а у нас, по-флотскому, - банка! наставительно сказал загребной, аппетитно пережевывая сухарь.
      Ванятка слегка покраснел и, поглядывая на матроса с сухарем, уселся и развязал свой узелок. На него, по всем признакам, напал тот самый едун, о котором давеча говорила бабинька Евдоха.
      - Ишь, каков наш Иван Иванович! - сказал совсем молодой матрос с курносым и веснушчатым лицом. - Запасливый дядечка. Чего-чего у него только нет!
      - Тут на всю кумпанию станется закусить! - радушно предложил Ванятка. - Угощайтесь...
      Но матросы не стали угощаться Ваняткиными запасами, сказав, что им идет свой харч от казны и того казенного харча за глаза довольно.
      Сверху, с пристани, знакомый голос окликнул:
      - С "Апостолов", ребята?
      И Сильвестр Петрович, уже без костыля, только с тростью, спрыгнул в шлюпку.
      - Вот тут кто! - удивился он и, сев рядом с Ваняткой, взял его жесткими пальцами за подбородок с ямочкой. - Ну, здорово, крестник. Оботри-ка, брат, лик, весь в твороге...
      Ванятка покорно утерся.
      Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.
      - Что ж в гости не ходишь? - спросил Сильвестр Петрович.
      - Не мы съехали! - ответил Ванятка. - Которые съехали - тем и почтить приходом-то, по обычаю.
      - А ты откудова обычай знаешь?
      - Бабинька сказывала...
      - То-то, что сказывала. А ты - мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.
      Ванятка подумал, потом ответил негромко:
      - Больно надо... Чай, не помрем...
      - Тоже бабинька сказывала?
      - Не. Тятя...
      Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:
      - Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно...
      - Тятя говорил?
      - Не. Мамынька учила.
      - С того и не ходишь?
      - По обычаю! - твердо сказал Ванятка. - Которые съехали, тем и почтить...
      Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, - тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.
      По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь - в белой рубашке, Апраксин - в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу - смотреть куда захочет, - и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами: