Но флага не было.
      Вместо синего полотнища он увидел белую тряпку, которая развевалась на двинском ветру. Еще один удар судьбы, еще одно последнее унижение; проклятые наемники сдались и бежали с судна, им важнее всего было сохранить свои жизни, свои дрянные, никому не нужные жизни...
      Задыхаясь от боли и ярости, коротко и хрипло дыша, собрав последние силы, он пополз к мачте, чтобы попытаться сорвать эту позорную белую тряпку. Но сил не было, ползти он не мог. Он мог только уткнуться в палубный настил своим желтым старым лицом и лежать так неподвижно, призывая бога сжалиться и послать ему скорую смерть, которая все не шла, все медлила...
      Он вновь потерял сознание и пришел в себя оттого, что кто-то ловкими и быстрыми движениями обыскивал его, шарил по его карманам. У него не было сил повернуться, но сильные руки перевернули его, и он увидел близко над собою смуглое, жесткое лицо боцмана дель Роблеса. Испанец, зажав подмышкой пистолет, грабил своего адмирала, и Юленшерна не удивился этому, он только попросил едва слышно:
      - Убей же меня, скотина! Убей хоть сначала...
      Но боцман выронил пистолет и попятился. И вновь потянулось время, бесконечное время.
      Наверное, прошло еще много часов, прежде чем Юленшерна очнулся. Резко и близко трещали мушкеты и ружья. Ему стоило неимоверных усилий поднять голову. Своими желтыми немигающими глазами он долго смотрел на рослых людей в коротких куртках без рукавов, в вязаных шапках, смотрел, как они по-хозяйски ходили по шканцам, спускались в люки, заливали тлеющую корму и переговаривались друг с другом усталыми грубыми голосами воинов, победивших в сражении. И вдруг он понял, что на корабле русские, что корабль взят в плен и что судьба приготовила ему еще последний страшный удар - его возьмут в плен.
      Словно в тумане, он видел неподалеку от себя тяжелые большие сапоги, видел, как к ногам русского моряка упала белая тряпка, видел, как русский привязывает к фалу полотнище трехцветного флага, такого же, как тот, что развевался на их крепости.
      Вот что готовила ему судьба перед пленом: он должен еще увидеть, как на грот-мачте шведского военного фрегата взовьется русский флаг.
      Нет, этого он не увидит. Довольно позора в его жизни. Хватит ему унижений.
      Шепча ругательства запекшимися бескровными губами, он поднял пистолет, уроненный испанским боцманом-грабителем, и стал целиться в того русского, который уже тянул флаг. Русский флаг, развеваемый двинским ветром, медленно поднимался на мачту. А Юленшерна целился, целился бесконечно долго.
      Но выстрела он не услышал.
      На полке пистолета не было пороха.
      И никто из русских не услышал, как щелкнул курок.
      Русские горячими глазами смотрели на грот-мачту, туда, где весело развевался на ветру огромный, новый, трехцветный флаг. И взрыв, который прогремел над Двиною - это надвое разломилась охваченная пламенем "Корона", - как бы салютовал победе русских и в то же время извещал шведов, что их командующий, шаутбенахт ярл Эрик Юленшерна отправился в последнее плавание, из которого никто никогда не возвращался.
      5. ВИКТОРИЯ
      Быстрым шагом Таисья пошла вдоль крепостной стены за церковь, где у калитки, окованной железом, стоял караульщик с мушкетом, толкнула калитку, ударила по железу тонкой рукой.
      - Чего колотишь? - спросил караульщик. - Не велено туда ходить...
      - Солдаты туда пошли с матросами! - сказала Таисья. - Кормщика искать, Рябова, того, что корабль шведский на мель посадил, а я ему - кормщику женка, пусти за ради бога...
      Караульщик дернул железный засов, калитка распахнулась, двинский ветер ударил Таисье в лицо. Здесь было кладбище, крепостной погост, на котором работные люди и трудники, согнанные царским указом со всех концов двинской земли, хоронили умерших на постройке цитадели. Под березовыми и сосновыми крестами, у ими же выстроенных стен, вечным сном спали каргопольские, кеврольские, мезенские каменщики, носаки, плотники, землекопы из Чаронды, пинежские, архангелогородские, холмогорские кузнецы. И странно было видеть нынче на этом погосте шведских матросов и солдат, спасшихся от смерти...
      Их было тут много, они шли навстречу Таисье, под караулом монахов с алебардами, спотыкались о могильные холмики, стонали, падали, вновь поднимались - бледные, молчаливые, измученные...
      У воды она остановилась, подумала - куда мог поплыть кормщик. И, ничего не решив, пошла вдоль реки, вглядываясь в волны, подходя к каждому мертвому, которого вода прибивала к берегу.
      Она шла долго, ноги ее проваливались в глубокий прибрежный песок, вязли в болоте, голова порою начинала кружиться от усталости, но она непременно должна была обойти весь остров и сама, своими глазами увидеть всех мертвых.
      У старой караулки Таисья остановилась, позвала:
      - Ваня-я-я!
      Сильный ее голос потонул в далеком грохоте пушек.
      - Ваня-я-я! - громче позвала она.
      Пушки теперь молчали, и в тишине она словно бы услышала ответный зов или стон.
      Проваливаясь по колено в болоте, собрав все силы, она побежала к берегу, к кустам лозняка. На мгновение ей стало страшно, но она пересилила страх и раздвинула руками густые ветви лозы. Тут, на пнях, бревнах-плавунах и корневищах, наваленных течением реки, боком, неудобно лежал человек в коротком красном намокшем кафтане и пристально смотрел на нее серыми глазами...
      - Не бойся! - сказал он твердым голосом. - Не бойся меня. Я не враг тебе - я русский, а не шведский человек. Помоги мне подняться и увидеть вашего начального офицера. Мне нужно торопиться, потому что силы меня оставляют, и весьма возможно, что я вскоре умру...
      Таисья подошла к нему ближе, ступила на качающиеся плавуны, он вцепился в ее руку, но не смог встать и виновато улыбнулся, как улыбаются сильные и мужественные люди, убедившиеся в собственной слабости.
      - Я потерял много крови, - словно извиняясь, сказал он. - Но ничего! Еще раз помоги мне...
      Таисья опять протянула ему руку, он стиснул зубы и встал на ноги. Вместе они миновали топкий берег и взобрались на пригорок, но здесь силы совсем оставили его, и, застонав, он опустился на мокрую траву. Таисья стояла над ним, жалея, и не знала, что делать. Он коротко и часто дышал.
      - Нет! - сказал незнакомец. - Так не будет. Ты пришлешь сюда сильных мужчин, которые в короткое время донесут меня до вашего начального офицера. Жив ли он - капитан-командор Иевлев?
      Таисья кивнула.
      - Жив, только раненый...
      - Я тоже сейчас только раненный, - усмехнулся незнакомец, - но скоро могу быть и мертвым. Надо торопиться. Иди! И назови капитан-командору мое имя: Якоб, Яков по-вашему.
      Она пошла, повинуясь силе, которая звучала в его голосе, повинуясь упрямому выражению его серых глаз.
      В крепости, на валах, барабаны били отбой, весело, торжествующе, победно перекликались горны. Таисья спросила, что случилось, - бегущий мимо матрос крикнул диким, словно пьяным голосом:
      - Виктория! Сдались шведские воры!
      Таисья поднялась на воротную башню, - Иевлева там не было. Под тяжелыми тучами, опять набежавшими с моря, догорала корма "Короны". Нос корабля, оторванный взрывом, уже исчез под водою. А на всех других судах эскадры ветер развевал полотнища русских флагов, и было видно, что там уже хозяйничают русские матросы в своих вязаных шапках и коротких курточках бострогах. По Двине же, к крепости и к полоненным кораблям, взад и вперед деловито и быстро сновали лодки, доставляли на суда русских матросов, а оттуда привозили раненых и сдавшихся шведов.
      На валах, на башнях, у пушек молча стояли пушкари, не веря еще, что все кончено. Некоторые утирали пот и копоть с лиц, иные крестились, третьи протирали орудия и переговаривались друг с другом усталыми голосами. В раскрытые настежь крепостные ворота стрельцы вводили пленных; шведы шли молча, опустив головы; сапоги их гремели по булыжникам.
      Сильвестра Петровича Таисья нашла сидящим на лавке у крепостной церкви, он допрашивал пленного шведского офицера. Таисья наклонилась к Иевлеву, шепотом рассказала про человека в красном кафтане. Капитан-командор сначала не понял, переспросил, но тотчас же велел увести шведа и кликнул боцмана Семисадова. Тот пришел, стуча деревяшкой. Иевлев приказал ему собрать без промедления сюда, к церкви, матросов при палашах, солдат, стрельцов, барабанщиков, горнистов. Четыре человека с носилками бегом побежали, куда показала Таисья. Иевлев послал за лекарем Лофтусом, сказал ему по-немецки:
      - Не знаю, какой вы лекарь, но приказываю вам применить все ваше искусство к тому человеку, которого сейчас принесут. Если вы спасете его, ваша судьба облегчится.
      Лофтус поклонился низко, прижал растопыренные пальцы к груди. Матросы уже подходили, бережно и осторожно неся носилки. Сильвестр Петрович с трудом поднялся. В одной его руке была трость, другой он опирался на костыль. Трость он положил на лавку, свободной теперь рукой выбросил шпагу "на караул". Матросы с палашами у плеча, стрельцы с мушкетами, солдаты с ружьями - застыли, не понимая, кого они встречают с такими почестями. Иевлев тихо спросил:
      - Якоб?
      - Яков! - ответил человек в красном кафтане, приподнимаясь на носилках.
      Сильвестр Петрович отсалютовал шпагой, горны и барабаны ударили генерал-марш. Якоб силился сесть, спутанные светлые его волосы свешивались на лоб, в глазах дрожали слезы. Иевлев наклонился к нему, заговорил тихо, сдерживая волнение:
      - Здравствуй, друг добрый. Имел о тебе письмо от господина Измайлова. Нынче отдохнешь, завтра будем говорить обо всем долго. Ранен?
      Якоб ответил спокойно:
      - Предполагаю, что ранен смертельно. Сейчас хочу сказать лишь о том, что имел честь видеть, как свершен был великий подвиг лоцманом, коего я узнал и душевно полюбил за непродолжительное время. Флагманский корабль "Корона" был посажен на мель сим достойнейшим кавалером на моих глазах. Шведские офицеры и матросы попытались тотчас же убить лоцмана, но он мужественно сопротивлялся и нанес немало ударов шведам своей сильной рукой, вооруженной топором. Ему удалось спрыгнуть с корабля в воды реки, и более я его не видел... Слава ему вовеки!
      - Слава! - повторил Иевлев.
      Матросы подняли носилки, понесли Якоба к избе Резена - только дом инженера не пострадал от шведских ядер. Марья Никитишна обняла Таисью за плечи, осталась с ней сидеть на лавке возле церкви. За носилками поспешал Лофтус, говорил слова утешения, сыпал учтивостями, хвастался своим искусством.
      Впереди стучал деревяшкой Семисадов, покрикивал:
      - А ну, с пути, православные! Сворачивай!
      Стрельцы, пушкари, солдаты, монахи, крепостные трудники уже сошли с валов, оставили караулы, ворота, башни; толпились на плацу, отдыхали после ратной работы, закусывали под крепостными стенами, у разбитых и сгоревших изб и амбаров, на церковной паперти, перекликались:
      - Эй, капрал, жив?
      - Ничего, живой...
      - А говорили - голову тебе оторвало.
      - Моя пришита крепко...
      Плац шумел, как ярмарка, солдаты уже выкатили из погребов бочки с водкой и медом, все громче делался смех, солонее шутки. Возле разрушенной ядрами крепостной бани пушкари угощали пленного шведского канонира водкой и сухарями. Он жадно пил и ел. Пушкари смеялись:
      - Что, брат, взял Архангельский город?
      - Женка, небось, плачет, убивается, а? Женатый?
      - Он молодой, гулять к нам пришел, за богатством...
      Швед кивал, глупо улыбался, счастливый, что жив, что теперь не убьют.
      Монахи, подвыпив, пошли к Иевлеву просить не гнать их в монастырь. Сильвестр Петрович, положив раненую ногу на лавку, сидел возле погреба, где во время баталии прятал дочек и Рябовского Ванятку. Варсонофий поклонился, Иевлев спросил:
      - А чего ж вы тут делать будете?
      - Гулять, господин капитан-командор, будем малым делом...
      - Во ангельском чине? - улыбаясь, спросил Иевлев.
      Варсонофий разгладил солдатские усы, покашлял в кулак. Другие монахи тоже покашляли. Семисадов сказал:
      - А что, Сильвестр Петрович, может, и оставим которых на цитадели...
      За погребом сильные женские голоса завели песню, она понеслась над крепостным плацем, над валами, над башнями, над тихой Двиной - удалая, громкая, праздничная:
      Бражка ты, бражка моя,
      Хмельна бражка, остуженная,
      Крепка бражка, рассоложенная...
      В крепостных воротах с громом, яростно ударили барабаны, победно запели горны. Народ поднялся на ноги, толпа хлынула к дороге - смотреть, как несут знамена со шведских плененных кораблей. Стрельцы, солдаты, матросы, бросая шапки вверх, кричали:
      - Слава!
      - Любо!
      - Ура-а-а!..
      Толпа напирала, передние, взявшись за руки, не пускали тех, кто был позади, иначе бы народ смял все шествие. Барабаны били все громче, все ближе к Иевлеву. Он встал, держась рукою за стену погреба, дочки и Ванятка забрались ногами на лавку рядом с ним, горящими глазенками смотрели на Егоршу Пустовойтова, который со шпагой, вытянутой вперед, мерно шагал по булыжникам, бледный, с торжественно-суровым лицом. За ним в ряд шагали четыре барабанщика, за барабанщиками шли горнисты - играли сбор. Дальше шел единственный спасшийся таможенный солдат Степан Смирной, обожженный, с рукою на перевязи, - нес кормовой флаг плененного корабля. За ним матросы, откинувшись назад, высоко выбрасывая ноги, несли флаги с других судов шведской эскадры - вымпелы, гюйсы, стеньговые флаги.
      В двух шагах от Сильвестра Петровича Егорша остановился, ударил каблуками, поднял шпагу выше головы, сказал срывающимся, но громким голосом:
      - Господин капитан-командор! Флаги с полоненных шведских кораблей, в честном сражении нами отбитые - гюйсы, вымпелы, малые прапорцы, доставлены в Новодвинскую цитадель, в ваши руки, как вы есть старший морской начальник и над крепостью командир!
      У Иевлева дрогнуло лицо. Коротким точным жестом он показал перед собою на булыжники:
      - Стелить здесь!
      Таможенник Смирной широко взмахнул древком, синее с золотом полотнище кормового флага, морщась в складки, легло на камни. Матросы вышли вперед, кинули на булыжник гюйсы, прапорцы, вымпелы. Сильвестр Петрович, сдвинув брови, четко приказал Семисадову:
      - Возьми Ванятку, боцман!
      Семисадов взял маленького Рябова на руки, пригладил ему волосы шершавой мозолистой ладонью, вопросительно взглянул на Иевлева. Сильвестр Петрович кивнул на флаги, устилающие землю. Боцман, догадавшись, шагнул вперед, сильными руками высоко держа Ванятку, словно бы показал его народу; потом одним движением поставил мальчика крепкими ножками, обутыми в сапожки с подковками, на синий шелк флагов, вымпелов, гюйсов. Толпа вздохнула единым счастливым вздохом, рыбацкие вдовы и женки, матери и сестры, утирая слезы, тянули шеи - увидеть сироту; мужики, солдаты, матросы закричали, заговорили все разом:
      - Слава!
      - Любо!
      - Рябовский мальчонка!
      - Любо нам, любо! Так делаешь, капитан-командор!
      - Что на мель корабль посадил - того сирота!
      - Добро ему.
      Народ шумел, словно море в штормовую погоду, напирал на матросов, что окружили шведские флаги, голоса делались все громче, все мощнее.
      - Любо то, любо!
      - Слава!
      Ванятка постоял на шелках, застеснялся, огляделся, будто привыкая, потом, не зная, куда девать руки, сунул их за вышитый поясок испачканной на пожаре рубашки и пошел по флагам, по синему с золотом шелку, пошел к тем, кто бился весь нынешний день со шведом, - к закопченным усталым пушкарям, к матросам, что вели брандеры на вражеские суда, к землекопам, кузнецам и плотникам, которые построили крепость и сражались наравне с воинскими людьми. Чьи-то дюжие руки еще раз подняли Ванятку над головами, чей-то радостный голос крикнул:
      - Вот он, Рябов Иван сын Иванович! Слава!
      - Слава! - подхватил народ.
      - Честно и грозно во веки веков! - беззвучно, одними губами прошептал капитан-командор. - Во веки веков!
      За его спиною плакала, не утирая слез, Таисья.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ШТАНДАРТ ЧЕТЫРЕХ МОРЕЙ
      Мой кров - стал небо голубое,
      Корабль - стал родина моя...
      Лермонтов
      Царю из-за тына не видать.
      Пословица
      Быть делу так, как пометил дьяк.
      Поговорка
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1. С ДОНЕСЕНИЕМ В МОСКВУ
      В избе Резена Сильвестр Петрович велел подать себе чернила, перо и бумагу и сел за стол - писать письмо царю, но едва вывел царский титул, как пришел инженер и сказал, что есть новая, добрая весть. За Резеном виднелся тот самый востроносенький сержант прапорщика Ходыченкова, который недавно просил у капитан-командора медную пушечку для солдат, стоящих на порубежной заставе.
      - Что за добрая весть? - измученным голосом спросил Иевлев.
      Сержант ступил вперед, рассказал, что шведский рейтарский отряд давеча напал на Кондушскую порубежную заставу, дабы прорваться на Олонец. Но прапорщик Ходыченков к сему воровству был готов, спал все нынешнее время вполглаза, народ на заставе - не прост, шведов порубили крепко. Из тысячи человек живыми ушли не более трехсот, остальные похоронены близ валуна именем Колдун. Хоронили два дни, оружия получили много: и фузеи, и шпаги, и пушки.
      - И твою, господин капитан-командор, в целости доставил обратно! заключил сержант.
      Иевлев поздравил сержанта с викторией и, велев его поить и кормить сытно, опять принялся за письмо. Вначале он думал в подробностях описать всю картину боя, но вдруг почувствовал такую слабость, что едва не свалился с лавки: в ушах вдруг тонко запели флейточки, перед глазами с несносным зудением промчались сонмы мух, перо выпало из пальцев...
      - Попить бы! - попросил Иевлев.
      Егорша подал в кружке воды, Сильвестр Петрович пригубил, закрыл глаза, строго-настрого приказал себе: "Пиши немедля. Дальше хуже будет!"
      И коротко, без единого лишнего слова, написал царю, что шведы разбиты наголову, корабли взяты в плен, Архангельску более опасность не угрожает. Во всем письме было семь строк.
      - Мне и ехать? - спросил Егорша.
      - Тебе, дружок, - утирая потное лицо и морщась от мучительной боли в раненой ноге, ответил Иевлев. - Пойдем к Марье Никитишне, она и денег даст - путь не близкий. Коли коня загонишь - покупай другого, мчись духом. Возьми со двора на цитадели чиненое шведское ядро - привезешь государю сувенир...
      Он еще отпил воды, собираясь с мыслями, тревожась, чтобы не забыть главное. Егорша ждал молча.
      - Еще вот: по пути в Холмогорах перво-наперво посети ты преосвященного Афанасия. Старик немощен, небось в ожидании истомился. Ему все расскажи доподлинно, пусть порадуется. Пожалуй, и к воеводе наведайся. В сии добрые часы о позоре давешнем поминать не след. Миновало - и бог с ним!
      - Что он за позор? - спросил Егорша.
      Иевлев строго на него взглянул, не ответил.
      - Как князь-то испужался? - вспомнил Пустовойтов. - Об сем, что ли?
      - Не твоего разума дело! - отрезал Иевлев. - После владыки поспешишь к воеводе князю Алексею Петровичу. Его обходить невместно нам. Со всем почтением боярина Прозоровского с великой викторией поздравишь. Коли пожелает, пусть и он государю отпишет - по чину. Да ты слушаешь ли?
      - Слушаю! - угрюмо ответил Егорша.
      Он взял запечатанное воском письмо, завернул в платок. Сильвестр Петрович покачал головой:
      - А и грязен ты, Егор. И грязен, и изорвался весь...
      - То копоть пороховая! - обиженным голосом молвил Егорша. - А кафтана другого нет, что на мне одет - самый наилучший...
      - Мое-то все погорело! - сказал Иевлев и велел Резену дать Егорше во что переодеться. Инженер вынул из сундука красивый кафтан, короткие штаны, добротный плащ.
      Егорша вышел из резеновскон избы, оглядел плащ, забежал к Марии Никитишне за деньгами, зашагал к причалу. Молоденький матрос положил ему в карбас чиненое шведское ядро. Карбас отвалил от крепости. У Егорши толчками, сильно билось сердце, ему было жарко, хотелось рассказать всем, что нынче же едет на Москву к самому государю Петру Алексеевичу - везет донесение о виктории над шведами. Но говорить не следовало...
      Архангельск встретил Егоршу веселым перезвоном колоколов, - колокола на звонницах остались маленькие, звонили тоненько, от этого звона на сердце стало совсем хорошо. Всюду - в улицах и переулках, на Воскресенской пристани, возле Гостиного двора - сновали посадские, еще с ножами, с пищалями, с мушкетами - шли отдыхать. По Двине на веслах один за другим двигались карбасы и лодьи тех промышленников, что сидели в засадах, назначенных покойным Крыковым. Охотников встречали женки с пирогами, со штофами, целовались с мужьями, кланялись им. А возле пушек галдели беловолосые мальчишки, похлопывали по стволам, пытались поднять тяжелые банники, пугали:
      - Как пальну!
      Коня Егорша взял из конюшни Семиградной избы, сел в седло, приторочил к нему ядро, подскакал к рогатке. Караульщики, узнав Пустовойтова, спросили, по какой надобности отъезжает из города. Здесь Егорша не выдержал, сказал словно невзначай:
      - К Москве - от капитан-командора с донесением государю об виктории.
      Караульщик постарше снял шапку.
      - Ну, давай бог! Может, и наградит тебя царь-батюшка. В старопрежние времена так-то бывало: который весть добрую привезет - тому награждение, а который чего похуже, того и за караул...
      Другие караульщики засмеялись:
      - За караул? Больно, брат, славно: тут покруче берут...
      - Да уж башку оттяпают...
      - И на рожон взденут...
      Старик вздохнул:
      - Оно так: близ царя - близ смерти. Поди знай-угадай! Ну, да у Егорши дело верное. Еще бывает спросит царь - чего тебе за добрую твою весть надобно. Тут, Егор, враз отвечать поспешай. Ежели помедлил - с таком останешься. Знаешь, чего спрашивать-то?
      - Знаю! - твердо ответил Егор.
      - Ты полцарства спрашивай! - сказал издали белобрысый караульщик. Полцарства, да к ему царевну впридачу...
      - Зубоскалы! - молвил старик. - Не царевну ему бы, а корову да овец во двор. Изба-то вовсе, я чай, прохудилась...
      Караульщики со смехом подняли шест, Егор выехал из Архангельска. И тотчас же в воображении своем он увидел себя не в густом придвинском бору, а на Москве, в государевых покоях. Вот идет к нему навстречу государь Петр Алексеевич, читает донесение, целует Егора и спрашивает, чем его наградить. А Егор отвечает:
      - Определи меня, господин бомбардир, в навигацкое училище, что в Сухаревой башне. Буду я учиться со всем старанием и прилежанием и стану капитаном большого пятидесятипушечного корабля...
      Бьют барабаны, трубят рога, и Егорша на коне въезжает в навигацкое училище... Огромные сосны стоят в навигацкой школе, не слышно людских голосов, не видно учеников... Ах, вот оно что! Это не школа. Это бор, - не доехал Егорша до навигацкой школы. Задремал в пути с усталости. Но ничего, он доедет. Непременно доедет...
      На рассвете Егорша добрался до Холмогор. Подворье владыки Афанасия удивило его невиданным безлюдьем: словно вымерли многочисленные службы, над архиерейской поварней не видно было дыма, по двору не сновали, как всегда, иподиаконы, хлебные, сытенные, рыбные старцы, мастера-золотописцы, серебряники, свечники, раскормленные архиерейские певчие...
      - Что у вас поделалось? - спросил Егорша бледного, с очами, опущенными долу, келейника.
      - Что обезлюдели?
      - Ни души не видать-то...
      - Владыко всех к Архангельску отослали - свейского воинского человека бить. Сами, из своих ручек протозаны раздавали, алебарды, сабли, мушкеты, сами здесь учение во дворе делали. Сотником над ними пошел ризничий наш отец Макарий...
      Егорше стало смешно, но он сдержался, не показал виду, только утер рот ладонью. Келейник быстрым шагом сходил в покои, вернулся, сказал:
      - Ждет тебя владыко!
      Афанасий стоял в своей опочивальне, держась худой рукой за изножье кровати. Он был в исподней длинной белой рубахе, с колпачком на седых волосах, худой, неузнаваемо изменившийся за эти дни.
      - Ну? - крикнул он. - Что молчишь? Язык отсох?
      - Виктория! - полным, глубоким голосом возвестил Егорша. - Наголову разбит швед. Кончен вор!
      Владыко всхлипнул, хотел что-то сказать и не смог. Долго длилось молчание. Егорша подумал, что Афанасий опустится сейчас на колени и начнет творить молитву, но старик, вместо молитвы, вдруг поклонился и сказал:
      - Спасибо тебе, внучек. Теперь и помирать способнее станет. Хвораю старость одолела, давеча собрался к вам на цитадель, да силенок не хватило.
      И стал выспрашивать о подробностях сражения, да так толково, что Егорша подивился - можно было подумать, что владыко в старопрежние времена воевал. А когда Егорша, прилично к месту и к сану Афанасия, рассказал, что шведов побито порядком и тела их до сих пор плывут по Двине, Афанасий без всякого смирения в голосе ругнулся:
      - Ну и так их перетак! Звали мы их к Архангельску, волчьих детей?
      Погодя спросил:
      - Воеводу оповестил о виктории?
      - Сейчас к нему буду! - отозвался Егорша.
      - Умно! Не для чего с ним ныне собачиться. Вреден, пес, многие пакости способен свершить, крепкую руку на самом верху имеет. Паситесь его, детушки, срамословца окаянного, сквернавца, доносителя...
      Егорша с изумлением взглянул на Афанасия - что о князь-воеводе говорит. Тот, словно догадавшись о мыслях Егора, пояснил:
      - Опасаюсь, детушка, доброты капитан-командора. Горяч он и добер невместно. Ныне с великой викторией на прошлое дурное махнет рукой, а сии змии, небось, не позабудут, зубами и поныне скрыпят. Засели, поганцы, здесь в Холмогорах - и дьяки все трое, и думный дворянин, анафема, и сам тать-воевода, еще с офицером неким беглым. Прозоровский будто денно и нощно зелено вино трескает, до горячечных видений допился. Сей ночью бос и наг по двору метался, срамоты на всю округу. Для того о сем сказываю, чтобы берегся ты у него в хоромах...
      - Да как берегтись-то? - недоуменно спросил Егорша.
      - Потише будь, поклонись пониже, шея не сломается... Ну, иди, внучек, иди, детушка, утомился я, лягу. Иди с богом...
      Он благословил Егоршу, лег. Егорша вышел. Келейник проводил его до калитки, прошептал скорбно:
      - Совсем слабенек наш дедуня. Ох, господи!
      У дома воеводы попрежнему прохаживались караульщики, назначенные Сильвестром Петровичем. Полусотский кинулся навстречу Егорше, тот, сидя в седле, коротко рассказал про одержанную над шведами победу. Солдаты сбились вокруг Егорши, жадно выспрашивали, он отвечал с подробностями, как села на мель флагманская "Корона", как в корму ее ударил фрегат, как вышли брандеры, как абордажем пленили яхту. Полусотский спросил:
      - Может, и нам к Архангельску идти? Чего тут более делать? Воеводу, я чай, никто нынче не обидит, кончен швед.
      - Все недужен князь? - спросил Егорша.
      - Спился вовсе! - смеясь, ответил полусотский. - Давеча на крышу влез - кукарекал. Смотреть, и то срамота...
      - Что ж, идите! - сказал Егорша. - И впрямь делать тут более нечего. Свита воеводская при нем: кто его тронет?
      Он спешился, постучал хлыстом в ворота.
      На крыльце боярского дома Егорша почти столкнулся с Мехоношиным. Тот отступил в сени. Егорша побледнел, крепче сжал в руке хлыст, раздельно сказал:
      - Вот ты где, господин поручик.
      - А где мне быть? - тоже побледнев, спросил Мехоношин.
      - Будто не знаешь?
      - Не знаю, научи! Позабыл что-то...
      - Ужо, как вешать поведут - вспомнишь!
      - Меня вешать?
      Егорша, не отвечая, вошел в сени, властно отворил дверь. Навстречу, мягко ступая, кинулся дьяк Гусев, зашептал, дыша чесноком:
      - Почивает еще князь-воевода! Немощен... Столь велики недуги...
      - Буди! - приказал Егорша. - Недосуг мне.
      - Никак не велено! - кланяясь повторял дьяк. - Строг, на руку скор...
      - Ждать мне нельзя! - сказал Егорша. - Еду к Москве с донесением государю...
      Дьяк испугался, побежал по скрипучим половицам - к воеводе. Егорша сел на лавку, задумался. Через покой широким шагом, словно не замечая Егоршу, прошел Мехоношин. Хлопнула одна дверь, потом другая. Сверху, с лестницы на Егоршу смотрели старые девки-княжны, осуждали, что-де не кланяется, не спрашивает про здоровье. Недоросль Бориска подошел поближе, заложил руки за спину, осведомился:
      - Верно, будто викторию одержали?
      - А тебе что? - грубо спросил Егорша.
      - А мне то, что я воеводы сын! - выпятился недоросль.
      - Таракан ты запечный, а не воеводы сын! - ответил Пустовойтов. Постыдился бы спрашивать.
      Старые девки зашептались, укоряли Егоршу, что-де не знает шевальерства, не обучен плезиру, небось, как прочие иевлевские, - портомоин сын. Егорша сидел, глядя в сторону, поколачивая хлыстом по ноге.
      В доме все время слышалось движение, бегали слуги, носили воеводе моченую клюкву, рассол, тертый хрен, пиво - опохмелиться. Сверху иногда доносилось грозное рычание, уговаривающий голос Мехоношина. За спиною у Егорши скрипели двери, половицы, перемигивалась дворня. Казалось, что вся боярская челядь о чем-то сговаривается. Егорше надоело, он сказал старушке карлице:
      - Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?
      Карлица завизжала мужским голосом, перекувырнулась через голову, пропала в сумерках воеводского пыльного дома. Тотчас же пришел думный дворянин Ларионов, без поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по ступеням наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым хреном. Думный Ларионов сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал качать ногою в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы поручик Мехоношин. Подалее перешептывались дьяки. Егорша поклонился Прозоровскому, передал, что было велено Сильвестром Петровичем. Воевода неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:
      - Иевлев твой да Крыков - дружки?
      - Как - дружки? - не понял Егор.
      - Одного поля ягода?
      Мехоношин все облизывался, все покусывал губы, слушал, пряча взгляд. Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.