- А было вовсе пропадал! - сказал Афанасий. - Вишь, каков мастер... Ты его приветил ли, мастера?
      - Такого приветишь! - ответил Иевлев. - Только ругается...
      - Заругаешься, когда на дыбу вздергивают! - проворчал Афанасий.
      Сильвестр Петрович удивился - все знает старик. Осмотрев пушки, Афанасий велел показать ядра - чугунные, железные, каменные. Резен объяснял, как раскаляют ядро в кузнечном горне, как замазывают пороховой заряд глиной, как вкатывают каленое ядро в ствол пушки.
      - Порох-то добрый? - спросил Афанасий.
      - Порох - ничего.
      - Ты отвечай дельно! - крикнул Афанасий. - Ничего! Что такое - ничего?
      - А ты не кричи, - попросил Резен.
      Афанасий поморгал, потом спросил:
      - Да ты, дурашка, знаешь, кто я таков?
      - Ты поп, - сказал Резен. - И не кричи. Я не тот, чтобы кричать.
      - Храбрый! - заметил Афанасий.
      - Да, храбрый!
      - Где порох?
      - Где надо! - ответил Резен.
      - Покажи мне порох.
      - Зачем тебе порох? - спросил Резен. - Что ты в порохе понимаешь? Ты поп - и молись, а я инженер, я в порохе понимаю...
      - Ты инженер, да - заморский, - щурясь на Резена, сказал Афанасий, - а я поп, да - русский. И всего повидал за свою жизнь. Веди, Сильвестр Петрович, показывай...
      Резен шел сзади, на щеках его проступили красные пятна - он обиделся. Афанасий велел подать деревянную миску, растер в миске пороховую мякоть, посмотрел, не серого ли цвета. Резен сказал Иевлеву по-немецки:
      - Понимает!
      Афанасий ответил тоже по-немецки:
      - Понимаю!
      И приказал костыльнику подать листок бумаги. У костыльника бумаги не было, Резен вырвал клочок из записной книжки, старик положил на листок щепотку пороху, сжег. Порох сгорел почти без остатка, бумага осталась целой.
      - Порох добрый, а ты говоришь - "ничего"! - попрекнул Афанасий Резена, но уже спокойно. - Монахи мои где?
      Монахи из Николо-Корельского монастыря высыпали на плац под мелкий дождик. Подрясники на них пооборвались, сапоги побились, лица у всех были загорелые, носы облупились от солнца, многие сбрили бороды, а Варсонофий отпустил усы. Афанасий, пряча улыбку, благословил свое воинство, негромко сказал Иевлеву:
      - Ишь! И с копьями, и с мушкетами! Обучил?
      - Обучил, - тоже улыбаясь, ответил Сильвестр Петрович. - Варсонофий у них мужик разумный...
      - Начальный человек над ними?
      - Капралом зовем, - сказал Иевлев.
      - Ну, ну, - сказал Афанасий, - дело хорошее. Водки им не давай, я их знаю, жеребцов стоялых...
      И подозвал к себе Варсонофия:
      - Усатый экой!
      Варсонофий молчал, стоял во фрунт, смирно.
      - Табачищем несет! - сказал владыко. - И сала нет. Согнал сало. Так-то приличнее для монаха...
      Варсонофий покашлял в кулак.
      - Ну, иди, чадо! - усмехнулся Афанасий.
      Монах повернулся, как учили, ударил разбитым сапогом, пошел через плац.
      - Не вернется в монахи, - сказал Афанасий. - Образ не таков. Нет, не быть ему монахом, удерет... Капралом будет али разбойником...
      Прощаясь, Афанасий сказал Резену:
      - А ты, господин, не обижайся. Больно много вас, волков, к нам повадилось. Мне про тебя Сильвестр Петрович хорошо сказывал, да я не верил. Прости, коли обидел, не хотел.
      Инженер не отвечал, посасывал трубку.
      У ворот Афанасий благословил Иевлева, сказал устало:
      - Трудно тебе будет, капитан-командор, труднее нельзя! Прощай! Может, и не свидимся.
      Сильвестр Петрович поклонился низко, помог старику спуститься в карбас. На валах, на башнях, на стенах крепости, обнажив головы, стояли артиллеристы, стрельцы, монахи, каменщики, кузнецы, плотники - все те, кому предстояло защищать Архангельск в грядущей баталии.
      Афанасий, стоя в карбасе, медленно, широко перекрестил их, сказал, не отрывая взгляда от крепости:
      - С богом!..
      Матросы крюками оттолкнули судно, келейник накинул на плечи владыки шубку, костыльник покрыл ему колени теплым платком...
      - Теперь водки выпить да поесть малость! - сказал Сильвестр Петрович.
      - Это хорошо! - согласился Резен.
      Он протер стекло подзорной трубы и еще посмотрел: Двина была пуста, только дождь моросил, да низко, над самой водой летали чайки. Невидимые дозорные перекликались на валах и башнях крепости.
      - Поп какой! - сказал с удивлением Резен, глядя вслед карбасу.
      - Поп разумный! Пойдем, Егор. И будь в спокойствии. Нас упредят, узнаем от караулов. Не гляди, что пусто, - по всей реке народ стережет...
      Вдвоем спустились с башенной вышки, по мокрому пустому плацу дошли до крыльца избы, в которой жил Резен, тут остановились. Инженер сказал по-немецки:
      - У меня аквавита есть - добрая водка. Берёг для случая. Немного выпил - давно. С господином Крыковым выпил...
      - Господин Крыков, может, сейчас уже и досмотр начал! - произнес Сильвестр Петрович. - А может, и воров рубит. Все может быть...
      Они вошли в горницу, инженер зажег свечу, отпер ключом сундук, достал аквавиту и скляницу шидамской горькой, ее осталось совсем немного, на дне. Солдат принес жареной рыбы, котелок с горячей кашей.
      - Капитан Крыков не раз задавал мне вопросы о том, как устроены европейские государства, - произнес Резен. - Он словно бы все время ищет ответа на занимающий его вопрос, а что это за вопрос - не знаю. Он много думает, этот человек, и много читает...
      Иевлев кивнул:
      - Да, он много думает, и трудно живется ему на свете...
      Потом, держа прозрачную бременскую рюмку перед глазами, спросил:
      - Егор, ответь мне по правде, нынче ответь, перед баталией. Для какой причины ты, иноземец, нам служишь? Зачем тебе умирать для нас? Деньги, золото ты не слишком жалуешь, не как иные иноземцы, то я не раз примечал...
      Резен разлил золотистую аквавиту по рюмкам.
      - Ты, капитан-командор, - русский. Вы, русские, всегда любите знать: зачем, для какой причины, что думает человек, когда молчит. Так?
      Сильвестр Петрович кивнул.
      - Я тебе скажу. Сегодня надо все говорить. Русский умный народ, русский храбрый народ, русский человек имеет вот такое сердце.
      Инженер широко развел руки, чтобы показать, какое огромное сердце имеет русский народ, ушиб пальцы о стену, улыбнулся. Иевлев молча слушал.
      - Русский позвал нас, русский думает: иноземец нас научит, мы так не умеем, как умеет иноземец, мы ему дадим золото, много золота. Я инженер, я имею в десять раз больше, чем ты, мой начальник. Вот как сделал русский. А как сделал он, иноземец? Венецианец Георг Лебаниус, еще лекарь Лофтус, еще Риплей, еще тот, первый, - все они сидят под замком. Вот как они делают, вот как они сделали. Консул Мартус, еще пастор, еще негоцианты в Архангельске - что они сделали?
      Резен горячился, ему не хватало русских слов, он заговорил по-немецки:
      - Пусть черт их возьмет, я насмотрелся на то, как и что они делают. Я видел их на Москве, в Кукуе, я видел их так, как ты, русский, их никогда не видел и не увидишь. Кто едет сюда? Проходимцы, обманщики, на сто негодяев один честный. Русские не могут уважать нас, европейцев. Помнишь, капитан-командор: вы приехали учиться, а вас обкрадывали, вы приехали за наукой, а вам показывали фокусы. Зачем долго говорить - вспомним Нарву. Вспомним генералов, которые искали короля Карла, чтобы отдать ему свою шпагу. Я бедный инженер, но я имею свою голову на плечах. Вы позвали меня. Мне захотелось увидеть своих, - я пошел на Кукуй. Мне закричали "виват!" и меня стали учить, как обманывать вас. Это первое, чему меня учили. Меня не учили русским словам - "хлеб", "работа", "честь", - меня учили, как ничего не делать и получать деньги, много денег, богатство. Я не верил своим ушам. Я сказал им: "Вы - воры!" В ту же ночь, ты не знаешь, был один поединок, потом второй. Нет, они не обиделись, - они испугались, они хотели убрать меня. И тогда я пришел к тебе и спал у тебя - ты не помнишь? У меня была рана вот здесь, возле локтя, я сказал, что напали разбойники. Мне было стыдно... И когда потом я видел, что мне не верят, что на меня смотрят недобрыми глазами, что во мне никто не видит друга, я не огорчился, нет, капитан-командор, я думал: эти русские не такие уж простаки. Они понимают многое и все запоминают...
      - Запоминаем! - сказал Иевлев. - И худое запоминаем, и хорошее...
      - Это то слово, которое нужно! - воскликнул Резен. - Запоминаем! И я хочу, чтобы ты помнил не только про тех четырех, которые заперты, не только про тех, что сидят сейчас в кирке под стражей, а еще про инженера Резена...
      Он поднял рюмку с аквавитой, чокнулся, сказал душевно:
      - Это вино дала мне моя мать, когда я ехал к вам. Она сказала: выпьешь его со своим другом, с земляком, когда встретишься с ним на чужбине. Я пью его с тобой, капитан-командор. Я пью с тобой в ночь перед баталией...
      Он отпил немного, встряхнул склянку с шидамской горькой, сказал невесело:
      - А эту бутылку я выпил один. Я запирался здесь и пил, - мне было стыдно...
      - Ешь кашу, простынет! - сказал Иевлев. - Бери ложку, инженер...
      Кашу они съели молча, потом стали говорить о делах. Еще раз побывали на башне, посмотрели на Двину, обошли скрытые на валах пушки, спящих солдат, артиллеристов, матросов. Прощаясь с инженером, Иевлев сказал:
      - Ветерок-то с моря, а, Егор? Слабый, а все ж - ветерок! Не двинулась ли эскадра?
      - Слишком слаб ветер! - ответил инженер.
      Сильвестр Петрович вернулся к себе в избу, повесил плащ на гвоздь, набил трубку табаком. Рядом за стеной спали дочки, рябовский Ванятка, давеча приехавший с матерью на цитадель, Марья Никитишна. Иевлев высек огня, оглянулся на слабо скрипнувшую дверь. На пороге стояла Таисья.
      - Что ж ты не спишь, Таисья Антиповна? - спросил Иевлев.
      - Вы мне только одно слово скажите, едино! - быстро зашептала Таисья. - Вы только скажите, Сильвестр Петрович, что она за Онега такая? Спехом собрался, спехом ушел. Какая Онега? Ужели и вы не ведаете?
      Иевлев посмотрел в ее молящие, тоскующие глаза, ответил не сразу:
      - Не ведаю, Таисья Антиповна. Иди, голубушка, спи...
      5. ДУРНЫЕ ВЕСТИ
      Нил Лонгинов и Копылов сидели рядом, оба неузнаваемо исхудавшие, оба изъеденные морской солью, оба с красными глазами. Других рыбаков, что бились на острове со шведами, Афанасий Петрович уже опросил, написал листы, отпустил; они сидели возле избы на ветру, разговаривали с таможенными солдатами.
      - Сам-то ты своими очами его видел? - спрашивал Крыков Лонгинова.
      Рыбак сердито повел носом, не ответил.
      - Видел али не видел? - еще раз сурово спросил капитан.
      - В щель не больно много увидишь, - ответил Лонгинов. - Ты сам, Афанасий Петрович, на разных кораблях бывал, знаешь, как в трюмах видно. А голос - точно, его голос, и беседовали мы не так уж коротко. Да я бы не поверил, - мне об том деле ихний человек говорил, который пилу принес. Говорил, что-де при адмирале Рябов состоит - в холопях, что ли. Кафтан собаке подарили парчовый, цепи сняли, угощение поднесли. Сидел будто наш Иван Савватеевич, выпивал, деньги ему казначей принес - мешок.
      Крыков слушал молча, сидел чернее тучи, шевелил бровями. Табак в трубке погас, он поковырял гвоздиком, стал высекать огонь. Лонгинов вдруг закричал:
      - Дединьку повесили изверги, а он, подлюга, им за ихние деньги передался. Ничего, попадется - руками порву, тать, еще артельным был, попомнит...
      - Не ори! - велел Афанасий Петрович. - Чего орешь?
      Копылов сказал с досадою:
      - Тут, Афанасий Петрович, заорешь! Еще не так заорешь! Ты бы повидал, как нас вешать собрались, повидал бы, как мы с ними дрались на острове. Не люди - зверье, и где они таких понабирали...
      - Что за человек, который тебе пилу дал? - спросил Крыков.
      - А шут его знает. Будто наш, русский, а говорит по-нашему коряво. Не все разберешь, чего он говорит. Мужичок не старый, годов ему, может, двадцать пять - не более...
      Афанасий Петрович запыхтел трубкой, насупился, взял перо - написать рыбакам проходной лист, чтобы шли в город, по избам. На шанцах ударили в било: таможенникам - ужинать. Солдат принес в миске щи - пробу капитану. Крыков взял с полки деревянную, резанную Прокопьевым ложку, хлебнул, велел покормить рыбаков тоже.
      Когда Лонгинов и Копылов ушли, Афанасий Петрович сел за стол, стиснул голову руками, охнул, выругался. Ужели Ваня Рябов, тот Рябов, которому он отдал самое дорогое, что было в его жизни, тот самый Рябов, которого когда-то, в старопрошедшие годы, вызволил он от злого негоцианта Уркварта, тот Иван Рябов, с которым он пошел к Иевлеву и Апраксину на Мосеев остров, - ужели мог он передаться шведам, служить им за золото, за парчовый кафтан, ужели мог взяться тайно провести эскадру двинским фарватером к городу? Да нет, не могло так быть, не могло так случиться, не видел сего Лонгинов, сам же говорил - Рябов гремел цепями.
      "Ну, а если?"
      И внезапно остыл, как человек, принявший твердое решение: "Тогда убью. Найду и убью! Что ж тут размышлять?"
      Но тотчас же ему стало стыдно этой мысли: кормщик поведет шведские воровские корабли? Он усмехнулся, задумчиво покачал головою: чего только не наболтают люди, чего только не выдумают...
      Еще раз раскурив трубку, он вышел на волю, зашагал к вышке. По пути встретился ему Евдоким Прокопьев, - бежал с дурными вестями: взялся ветер, шведы снимаются с якорей.
      - Ветер-то пустяковый! - ускоряя шаг, сказал Афанасий Петрович. Какой он ветер?
      За Крыковым бегом поднялся наверх Мехоношин, взял из рук капитана подзорную трубу, упер рогатину в пол вышки, стал наводить туда, куда смотрел Афанасий Петрович: сомнений больше не было - эскадра под парусами шла к двинскому устью.
      - Идут! - сказал поручик охрипшим голосом. Прокашлялся и повторил. Ей-богу, идут! И сколько!
      - Не так уж и много! - усмехнулся Крыков. - Эскадра, а чего ж...
      Мехоношин протер окуляр, еще всмотрелся: корабли плыли, словно огромные хищные птицы, и поручик даже оробел при мысли, что грозную эту эскадру остановит Крыков, или капитан-командор Иевлев, или он, Мехоношин.
      - Идут! - пробормотал он. - Сюда идут. На нас.
      Афанасий Петрович сдвинул треуголку на затылок, повернул трубу к себе.
      - Вишь, сколько! - прошептал ему Мехоношин и даже толкнул его под бок. - Сила-то, а? И на каждом пушки, да по скольку пушек...
      Крыков не отвечал, все смотрел.
      Внизу, на расчищенном теперь плацу, строились таможенники. Барабан бил сбор, капралы перекликали солдат, пушкари под навесом, где стояла новая таможенная пушка, раздували угли в горшке, чтобы зажечь фитиль без промедления, едва потребуется. В мерном шелесте дождя было слышно, как ржали и кусались драгунские кони у коновязи...
      - Теперь - богу молиться, более делать нечего! - сказал Мехоношин тусклым голосом.
      - А то еще и водку пить! - сдерживая злобу, ответил Афанасий Петрович и крикнул вниз: - Капрал, зарядов иметь не менее дюжины!
      - Аички? - спросил снизу Евдоким Прокопьев.
      - Разложить бы да всыпать сотню - сразу уши прочистит! - посоветовал Мехоношин.
      Крыков наклонился с вышки, повторил насчет зарядов. Евдоким пошел в кладовушку. Мехоношин заговорил примирительным тоном:
      - Вот ты все, Афанасий Петрович, показываешь мне свою неприязнь, а я-то прав. Рыбаки сказывают: своими глазами видели на эскадре лоцмана-изменника, об сем прискорбном событии любой солдат на шанцах знает. И кличут того лоцмана - Рябов. Я едва было под арест его не забрал за воровство, да твой капитан-командор меня выгнал, поносными словами облаяв. Теперь расхлебывай...
      Крыков покосился на Мехоношина, вновь стал протирать окуляр подзорной трубы.
      - Ишь, эскадра, да еще и измена... - продолжал поручик. - А нам здесь животы складывать, за что? При Нарве сии славные войска наголову разбили самого царя, а нынче нас идут воевать, мы и готовы - таможенники да драгуны...
      Афанасий Петрович резко повернулся к Мехоношину, сказал с яростью:
      - Уйди ты отсюда, поручик, сделай милость для ради бога, спущу под зад коленом, разобьешься - с высоты тут лететь.
      Поручик отступил на шаг, спросил, подняв брови:
      - Вы изволите говорить ко мне?
      Крыков, не отвечая, зачехлил подзорную трубу, спустился вниз, в избу переодеться. Не торопясь, спокойно вынул из сундучка чистое белье, новые башмаки, чулки, доброго сукна мундирный кафтан. Переодевшись, зарядил два пистолета, один положил в нагрудный карман, другой в кожаную сумку справа. В горницу, не стуча, вошел старый и верный друг капрал Евдоким Аксенович, принес оселок - наточить жало шпаги, сел, как сиживал, работая деревянные ложки или сольвычегодскую цепочку, - спокойно, упористо, в левой руке оселок, в правой - шпага. Тихонько запел:
      Не ловея была,
      Свежие рыбы трепещущие...
      Афанасий Петрович всмотрелся в лицо Прокопьева, освещенное огоньком свечи, подивился, как может человек петь нынче, и тотчас же понял: поет капрал, как дышит, а думает о другом. Лицо его было сурово, мысли носились далеко, а где - кто знает?
      - О чем, капрал, задумался? - негромко спросил Крыков.
      Прокопьев поднял голову:
      - О чем, Афанасий Петрович? Да мало ли о чем! Об веселом нонче дума не идет...
      - О чем же - о невеселом?
      - Да вот давеча рыбаки сказывали насчет Рябова...
      - Вздор все! Враки!
      - И я так размышляю - враки. Ну, а как нет?..
      Он тряхнул головой, вновь склонился над оселком, и опять в горнице послышалось характерное сухое похрустывание стали об оселок. Крыков застегнул пояс на обе пряжки, сдвинул назад складки кафтана, поправил портупею, задумался, что еще надобно сделать.
      - Теперь ладно! - улыбаясь большим ртом, сказал Прокопьев и подал ему шпагу. - Теперь славно будет...
      - А твоя-то наточена?
      - У нас все слава богу! - ответил капрал. - Хорошо покажемся шведу, не посмеется на нас.
      В дверь поскреблись, капрал открыл.
      - Ну чего, Сергуньков?
      - Пушку принес! - сказал солдат. - Господин капитан давеча сказывали лафетик ей вырезать. Вот вырезал.
      - А-а, пушка! - усмехнулся Прокопьев.
      - Да ты входи, - позвал Крыков, - входи, Сергуньков!
      Сергуньков вошел, поставил на стол лафетик для игрушечной пушки. Афанасий Петрович вынул из сундучка медный ствол, обтер его суконочкой, примерил к лафету. Ствол подходил. Сергуньков улыбаясь смотрел, как выглядела нынче пушечка - словно настоящая.
      - Хобот в ей мал! - сказал, щурясь, Прокопьев. - Коротковат. Вот ужо отделаемся, подумаем, как нарастить хобот...
      - Не рассчитал я! - виновато произнес Крыков.
      Он накинул плащ на широкие плечи и велел капралу строить таможенников. Прокопьев поправил треуголку, обдернул портупею, вышел. Афанасий Петрович еще помедлил, словно что-то вспоминая, сел за стол, обмакнул перо в разведенную писарем сажу, написал крупно, кривыми буквами:
      "Таисья Антиповна, богоданная сестра моя, здравствуй, бью челом тебе в сии минуты, когда дожидаю великого алярма..."
      Написанная строчка не понравилась ему, не понравилось и то, что он назвал Таисью богоданной сестрой.
      - То-то, Евины дочери! - вздохнул Афанасий Петрович, изорвал бумагу в клочья и вышел из горницы.
      6. НАИЗНАТНЕЙШЕЙ СЛУЖБЫ - КАРАУЛЬЩИКИ
      Ливень прекратился, мелкий дождь едва моросил. Ветра не было вовсе. Таможенники, построившись в сумерках, негромко переговаривались. На Двине поскрипывали таможенные лодки.
      - На якоря становятся! - крикнул с вышки Прокопьев. - Слышишь, господин капитан?
      Крыков легко взбежал наверх, посмотрел: эскадра, чернея на фоне неба, покачивалась немного выше положенного для таможенного досмотра места. На мачтах и реях шла работа: там двигались черные фигурки матросов - убирали паруса.
      - Худо ихнее дело! - сказал Прокопьев. - Не угадали. Что ж, сами попросят досмотра, али мы стрельнем?
      Афанасий Петрович молчал.
      - Здоровые кораблищи-то! - опять сказал Прокопьев. - Пожалуй, не бывали еще к нам такие махины? Воинские корабли?
      - Военные, капрал.
      - И мне думается - воинские.
      - Воры.
      - Воры и есть...
      В это мгновение на баке флагмана блеснул огонек. И тотчас же над Двиною раскатился звук мушкетного выстрела, а вслед за ним взлетела ракета.
      - Ну что ты скажешь! - удивленно произнес Прокопьев. - Сами досмотра просят. Может, еще и не воры?
      - Воры, капрал! - уверенно ответил Крыков. - Воры, и надобно нам к сему быть готовыми. Воры, да хитрые еще. Ну, и мы не лыком шиты, повидали ихнего брата. Пойдем!
      Внизу он сказал Мехоношину коротко и сухо:
      - Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку...
      Мехоношин молчал.
      Тогда Крыков отвернулся и, отыскав взглядом высокого старого драгуна Дроздова, сказал ему:
      - Слышь, Дроздов, я на тебя надеюсь!
      Дроздов ответил немедля:
      - Надейся, Афанасий Петрович. Сделаем как надо!
      Крыков прыгнул в карбас, солдаты оттолкнулись крюками, капитан приказал:
      - Весла на воду!
      Сам взялся за румпель, весла поднялись разом. Мокрый таможенный прапорец капрал расправил руками, флаг заполоскал за кормою. Карбас быстро, словно ножом, прорезал тихую, мутную после ливня воду. Солдаты гребли молча, сильно, равномерно, с короткими передышками между гребками, во время которых все гребцы враз наклонялись вперед, занося весло. Лица у таможенников были суровые, все понимали, что их ждет.
      - А ну, песню! - приказал Крыков.
      Прокопьев изумленно на него посмотрел, даже рот открыл от удивления, капитан повторил:
      - Песню, да лихую. Пусть слышат, что за народ на карбасах. Заводи, капрал!
      Евдоким сделал страдальческое лицо, завел высоким голосом:
      Улица, улица, широкая моя,
      Травка-муравка, зеленая моя!
      Гребцы подхватили с отрывом, словно в плясе, готовясь к выходке:
      Знать-то мне по улочке не хаживать,
      Травку-муравку не таптывать...
      На втором таможенном карбасе подхватили с угрозою, басистее, ниже:
      Травку-муравку не таптывать,
      На свою на милую не глядывать...
      А на далеком уже берегу, в сумерках, под моросящим дождичком, с уханьем, с присвистом, словно помогая таможенникам, грянули драгуны:
      На свою на милую не глядывать,
      Как-то моя милая сидит одна,
      Под окном сидит, ему сказывает:
      Мальчик ты, мальчик, молодешенек,
      Удалая головушка твоя,
      Удалая, кудрявая,
      Разудалая, бесстрашная...
      - Шабаш! - скомандовал Крыков.
      Весла поднялись кверху. Карбас в тумане, под шелестящим дождиком, подходил к огромной черной безмолвной громаде флагманского корабля. Мирные, резанные из дерева листья, виноградные гроздья и веселые человеческие лики гирляндами виднелись там, где у военного судна надлежало быть пушечным портам. И мирный, дружелюбный голос спросил с борта не по-русски:
      - Wer da?*
      ______________
      * Wer da? - Кто идет? (нем.)
      - Российской таможенной стражи капитан Крыков с солдатами под государевым знаменем! - громко ответил Афанасий Петрович. - Спустить парадный трап!
      Карбас глухо стукнулся о борт корабля. Наверху завизжали блоки, послышались отрывистые слова команд. Над карбасом медленно поплыл парадный трап. А с далекого, теперь невидимого берега все еще доносилась удалая веселая песня:
      Улица, улица, широкая моя,
      Травка-муравка, зеленая моя!
      Кто знамю присягал единыжды, у
      оного и до смерти стоять должен.
      Петр Первый
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1. ТАМОЖЕННЫЙ ДОСМОТР
      - Вы их купите за деньги! - произнес Юленшерна.
      - Это невозможно! - ответил Уркварт.
      - Вы их купите! - повторил шаутбенахт. - Есть же у них головы на плечах. Они, несомненно, догадываются, что корабль военный. Им не захочется умирать. Они получат свои деньги и уйдут, моля бога за нас.
      - Я знаю их начальника! - воскликнул Уркварт. - Поверьте мне, гере шаутбенахт, - его купить нельзя.
      - Смотря за какую цену! За пустяковую он не захочет продать свою честь, но за большие деньги... Черт возьми, нам нужно, чтобы здесь все прошло тихо. Зачем нам пальба и шум на шанцах? Если таможенники будут подкуплены, все обойдется тихо, и в крепости могут поверить, что мы действительно негоцианты...
      Уркварт молчал, опустив голову: что он мог поделать с этим безумцем? Молчал и полковник Джеймс. Но какой же выход, если ветра нет и эскадра, как назло, остановилась неподалеку от шанцев? Сразу начать пальбу? Это неразумно. Ждать, пока таможенники выстрелом из пушки потребуют, чтобы корабли вызвали досмотрщиков? Нет, самое умное все-таки - поступить так, как советует шаутбенахт.
      - А лоцман? Что мы будем делать сейчас с лоцманом? - спросил Уркварт.
      Юленшерна пожал плечами: лоцмана следовало опять спрятать в канатный ящик. Чтобы он не шумел, на него можно надеть цепи.
      - Это его озлобит! - сказал Уркварт.
      - Пусть! Зато они не встретятся. Им незачем встречаться. Ничего хорошего из этого не произойдет.
      - Нам придется трудно!.. - заметил Уркварт.
      - Если придется трудно, то мы будем драться только холодным оружием. Полковник предупредит об этом солдат. Не такая уж большая работа перерезать ножами дюжину, другую таможенников.
      Уркварт вздохнул.
      Через несколько минут Рябову веревкой скрутили руки, потом надели цепь-тройчатку. Он вырвался - тогда ему заткнули рот тряпкой и поволокли по трапу вниз. Митеньку связали тоже.
      Стол с угощениями был накрыт в кают-компании, здесь же были приготовлены деньги в красивом вышитом кошельке, в ларце лежали судовые документы, искусно исполненные в Стокгольме на монетном дворе. Таможенников должен был принимать Уркварт со всей учтивостью, Голголсен, как старый и известный в русских водах конвой, был назначен ему в помощники. Матросов для встречи Юленшерна приказал выбрать наиболее благообразных. Чтобы корабль имел еще более мирный вид, полковник Джеймс посоветовал Уркварту не выходить к парадному трапу, якобы шхипер в переходе занемог и чувствует себя настолько слабым, что полулежит, укрытый периною...
      Уркварт усмехнулся и напомнил Джеймсу, что оба они достаточно хорошо знают таможенного офицера Крыкова: нечего надеяться на бескровный конец досмотра.
      - Что же делать? - спросил Джеймс.
      - Делать то, что приказал шаутбенахт! - ответил Уркварт злобно. - Мы все в его власти. Если он считает, что нет ничего проще, нежели обмануть русских, то так оно и должно быть...
      Уркварт прилег на диван, велел принести себе перину и теплый шарф, чтобы сделать компресс на горло. Его и вправду стало знобить.
      Рядом - в темном коридоре, в двух офицерских каютах, на трапе, ведущем в камбуз, - разместились головорезы дель Роблеса с ножами и кортиками, готовые по приказу испанца начинать бой. Юленшерна ходил в своей каюте наверху, в кают-компании были слышны его твердые решительные шаги.
      Полковник Джеймс, заикаясь от страха, спросил:
      - А потом?.. Что будет... после таможенного досмотра?..
      - До этого надобно еще дожить! - ответил Уркварт. - Идите, гере полковник, идите... Господа таможенники не заставят себя ждать...
      У парадного трапа капитана Крыкова встретил штурман "Короны" и, вежливо извинившись, попросил проследовать в кают-компанию, где, по его словам, лежал шхипер, простудившийся в море во время шторма.
      Крыков кивнул и, рукою в перчатке придерживая шпагу у бедра, с половиной своих солдат и с капралом (остальным солдатам он приказал остаться на правой, почетной стороне шканцев) пошел к трапу, ведущему в кают-компанию. Перед ним знаменосец Ермихин нес русский флаг, сзади два барабанщика мелко выбивали дробь.
      В кают-компании Крыков остановился перед накрытым столом и, точно не узнав ни Уркварта, ни Голголсена, резким повелительным голосом сказал:
      - Его царского величества войск таможенной стражи капитан Крыков с солдатами для производства законного таможенного досмотра и опроса постатейного явился. В виду флага государства российского наперво всего прошу встать...
      Барабанщики коротко выбили сигнал, Уркварт поднялся с дивана, прижимая перинку к толстому животу, улыбаясь жирным лицом, ответил:
      - Мы старые знакомые, капитан...
      Голголсен тоже встал. Крыков выдернул из-за обшлага бумагу, положил ее на спину барабанщику, другой барабанщик подал пузырек с чернилами из сажи, перо. Афанасий Петрович спросил:
      - Имя сему кораблю?
      - Сей корабль имеет имя "Астрея", - солгал Уркварт.
      Крыков написал крупными буквами: "Астрея".
      - Сколько ластов?
      Уркварт ответил. Афанасий Петрович строго сказал:
      - Я, господин шхипер, не первый год ведаю досмотром кораблей, что вы на себе знаете. Брехать же вам невместно. Извольте говорить правду.
      Шхипер пожал плечами, прибавил еще сотню. Капитан смотрел на него не мигая, спокойно. Уркварта под этим взглядом передергивало. Как изменился за прошедшие времена когда-то юный таможенник! Как возмужало это простое лицо крестьянина, каким спокойствием, какой уверенностью дышит весь облик этого офицера. И как хорош он в своем мундире с зелеными отворотами на воротнике, с белой косынкой на шее, в перчатках, облегающих руки, при шпаге, прямо и ловко лежащей у бедра...
      - Прошу отвечать на статьи опроса! - сказал Крыков.
      Уркварт наклонил голову.
      - Которого государства корабли ваши? - спрашивал Крыков холодным служебным голосом. - Не были ли вы в заповетреных, иначе - недужных, местах, не имеете ли вы на борту пушек более, чем установлено для защиты от морского пирата, не находитесь ли вы в союзе и дружбе с королем Карлом, не прибыли ли по его приказанию, не есть ли вы скрытые шведские воинские люди?
      - Нет! - твердо ответил Уркварт.
      Кают-вахтер подал ему библию. Он положил на нее левую руку, правую поднял кверху, заговорил: