К вечеру против немецкого Гостиного двора бросили якоря на Двине три корабля под иноземными торговыми флагами: «Вечернее отдохновение», «Трубадур» и «Веселый петушок». Таможенные чины, объявив двум другим судам карантин, поднялись по парадному трапу «Веселого петушка». Крыков – при шпаге и при шляпе – произнес установленные вопросы, выслушал установленные ответы и полистал опись трюмным и палубным товарам. Шхипер Данберг – старый многоопытный проныра, Лис Лисович, как звали его таможенники, – смотрел в глаза Афанасию Петровичу не мигая.
      – А теперь по правде, чтобы люди зря не мучились! – сказал Крыков. – Чего привез, господин Данберг?
      Данберг смотрел прямо в глаза.
      – Я не поверю, чтобы ты, господин Данберг, старый и опытный негоциант, пришел к самому концу ярмарки с таким пустяковым грузом. Четырежды на моей памяти была твоему кораблю от нас конфузия. Мы друг друга насквозь видим. Все едино я тебе, друг милый, не верю ни настолько. Говори, что привез?
      Данберг усмехнулся и развел руками. Все его лицо сложилось мелкими складками, как пустой кошелек, – это означало, что он развеселился.
      Афанасий Петрович скомандовал таможенникам – начать досмотр. Рылись более трех часов – никто ничего не отыскал. Данберг, откинувшись на спинку кресла, пил кофе и смотрел вдаль. На город опускался вечерний туман, в светлом небе мерцали звезды...
      Крыков поднялся из люка, отряхнул пыль и паутину с колен и плеч, подошел к Данбергу. И удивился, почему шхипер пьет свой кофе в таком странном месте – под грот-мачтой. Разве в эдаком месте удобно сидеть и пить кофе?
      Твердыми шагами он подошел к шхиперу и велел отодвинуть кресло.
      – Но зачем? – удивился Данберг.
      – Затем, что я так приказываю! – ответил Крыков и сам отпихнул тяжелое, обтянутое кожей кресло.
      На желтом воске, покрывающем палубу, он увидел тонкую щель. Эта щель и погубила Данберга. Ее он и закрывал своим креслом.
      – Люк! – произнес Крыков. – Откройте, господин шхипер.
      Данберг нажал секретную пружину в небольшом тайнике стоял бочонок, крепко окованный, дубовый, на хитрых двойных петлях. Афанасий Петрович рывком поставил бочонок на палубу, спросил сурово:
      – Деньги?
      – Не мои! – воскликнул шхипер. – Богом пресвятым клянусь, – не мои. Пусть мои старые глаза не увидят более родных берегов, если я произнесу ложь: шхипер Уркварт...
      Афанасий Петрович сказал тихо:
      – Песий сын – вот ты кто! Была бы моя воля – приколол бы шпагой к этой самой мачте, и виси, покуда не протухнешь. Умнее нас себя почитаете, а для ваших прибытков нашим работным людям в глотку расплавленный свинец льют. Воры преподлые!
      Повернувшись, приказал таможенникам:
      – Барабан, бей конфузию! Шхипера под стражу! К сему бочонку – часового. С двух кораблей карантина не снимать до завтра. С утренней зарей начнем там досмотр.

      В то самое время, пока Крыков со всей строгостью досматривал «Веселого петушка», поручик Джеймс на серой в яблоках кобыле рысцой подъехал к таможенному двору, спрыгнул с коня и поднялся на крыльцо той избы, где когда-то проживал сам и у которой питался наложить на себя руки Афанасий Петрович. Здесь майор Джеймс знал каждый гвоздик. Дернув незапертую дверь, он поискал глазами полку, на которой когда-то стояли его семь болванов с париками, и положил в уголок три рейхсталера, аккуратно завернутые в тряпочку. Потом, беззаботно насвистывая, вышел и поехал, путая следы, – из улицы в улицу, из переулка в переулок...
      На набережной, возле немецкого Гостиного двора прогуливался, заложив короткие руки за спину, шхипер Уркварт. С реки, оттуда, где стояли недавно пришедшие корабли, доносилась однообразная дробь барабана.
      – Вы слышите, сэр? – спросил шхипер, кивнув на реку. – Нашел. Нашел, проклятый таможенник!
      – Что нашел? – подняв одну насурмленную бровь, спросил майор.
      – Что ему было потребно, то и нашел. Старая лиса Данберг выдаст меня и припутает вас. Может статься, что он будет иметь наглость назвать даже имя полковника...
      – Кончайте скорее! – сказал Джеймс. – Кончайте немедленно!
      – Я могу поехать на Мосеев только утром. Сейчас царь не станет со мной говорить...
      К берегу подошла лодка, из нее легко выскочил поручик Крыков. С ним было всего трое таможенников – остальным приказано было нести на кораблях дозорную службу. Джеймс и Уркварт замолчали...
      Ночью майор и его солдаты помогли шхиперу Уркварту погрузить в лодки две очень старые пушки для книпельной стрельбы, что палили ядрами, скованными цепью. Сюда же был положен припас для этих пушек – порох, картузы, запасные цепи. Такая цепь должна была перерезать снасти вражеского корабля, как ножом. Для того обе пушки должны были палить вместе.
      – Полезная сия забава не может не понравиться его величеству! – сказал Джеймс, провожая лодку. – А как только вы заметите, что государь пришел в доброе расположение духа – так начинайте...
      Петр Алексеевич с интересом обошел пушки, оглядел, как что устроено, потом приказал начать пальбу. Выпалили двадцать три раза, но цепи не разворачивались, и дорогие ядра тонули в Двине.
      – Нет, эдак не годится! – сказал царь. – Весь порох стравили, а все без толку...
      И сел на траву отдохнуть. Уркварт сел рядом, пожаловался на свои беды, на то, что торговать с Московией трудно, таможенники-де чинят злые обиды. Давеча вот таможенный поручик Крыков объявил ему конфузию, отчего произошел немалый убыток доходам. Многие негоцианты нынче пришли сюда в последний раз. Вот царь приказывает возить корабельную снасть, а какой в том будет доход, если все берут посулы...
      Петр вскинул голову, посмотрел на шхипера.
      – Кто – все?
      – Конечно, – продолжал Уркварт, не отвечая на вопрос, – конечно, сия пушка не слишком хороша, можно бы доставить и получше, но пусть поручик Крыков знает свое место и не мешает процветанию торговли между государствами...
      Иевлев прислушался, хотел было ответить шхиперу, но Петр Алексеевич взглянул на него такими глазами, что Сильвестр Петрович не сказал ни слова.
      – То шхиперам точно ведомо, что поручик Крыков берет посулы?
      Уркварт улыбнулся:
      – Не далее, как вчера, он получил от одного шхипера три золотые монеты. В этом может убедиться каждый желающий, ибо упомянутый мною шхипер имеет обыкновение или даже причуду отмечать каждый принадлежащий ему золотой своим знаком...
      Петр резко поднялся:
      – Три золотые тоже отмечены?
      Шхипер наклонил голову.
      За Крыковым послали гонцов, полковнику Снивину было велено отыскать золотые с отметинами.
      Уркварт заговорил о другом, Петр слушал рассеянно, было видно, что он взбешен.
      Покуда шла беседа, на Мосеевом острове появился еще перекупщик – Шантре, тот, что из Архангельска хаживал до Вологды, а в иной час – и до Москвы и до самой Астрахани. В коротких кафтанах, голенастые, в пузырящихся штанах, съехались почти все негоцианты-шхиперы и все с жалобами на таможню и на Крыкова. По их словам выходило так, что торговать с Московией теперь вовсе невозможно. Немножко припоздав, прибыли конвои – Гаррит и второй, пьяненький, – привезли подарки: чиненные ядра, прибор – выжигать по дереву, свистульку – свистать аврал. Немчин Франц, слуга перекупщика Шантре, тоже был здесь, стоял поодаль, нагайку-тройчатку на случай припрятал.
      – Теперь пропадать Афанасию Петровичу? – спросил Рябов у хмурого Иевлева.
      Иевлев не ответил – скорым шагом прошел мимо.
      Франц прохаживался за спиной Рябова – туда и обратно, как заведенный. Сытая рожа его лоснилась, башмаки скрипели, глаза смотрели тускло.
      – Чего разгулялся? – спросил кормщик глухо. – Ходит, разгуливает!
      Немчин поморгал, высморкался.
      – Разгулялся! – опять сказал Рябов, отворотившись от Франца. – Словно и впрямь по своей земле. Фрыга...
      Иевлев спустился к самой воде – ходил взад-вперед, ждал чуда: вдруг меченых денег не найдут, вдруг все обойдется и не будет беды смелому таможенному поручику.
      Но беда пришла.
      Полковник Снивин вылез из лодки; отдуваясь, поднялся к царю, протянул на ладони три золотых. Петр дернул ртом, скосил глаза, крикнул:
      – Бить кнутом нещадно, рвать ноздри...
      Апраксин, положив руку на локоть Петру Алексеевичу, попросил сказать слово. Петр не захотел слушать. На шум подошел Александр Данилович Меншиков, произнес с подозрением:
      – А обнести русского ради своих прибытков негоцианты не могли?
      Петр посмотрел на Меншикова, молча помотал головой. Александр Данилович и Апраксин обменялись взглядами. Петр стоял спиною, глядел на Двину.
      – Стыдно! – вдруг произнес он. – Стыдно, горько...
      К обеду гнев Петра Алексеевича несколько поостыл. Апраксину и Меншикову в два голоса удалось рассказать царю, что Крыков принес много пользы казне, а за три золотых рвать ноздри и бить кнутом нещадно – не слишком ли будет круто? Что стыдно и горько – то истинно так, да ведь многие воруют, кто в сих делах не без причины?
      – Ты-то первый с причиной! – сказал Петр Александру Даниловичу.
      Меншиков обиделся; сложив губы сердечком, стал нюхать цветок.
      Афанасия Петровича доставили, когда царь с гостями обедал. Дергая плечом, Петр встал из-за стола, выволок Крыкова в сени, там, прижав к бревенчатой стене, вглядываясь в изумленные, широко открытые глаза поручика, с яростью спросил:
      – Что делаешь, тать! Мы торговлишку какую-никакую только начинаем, в трудах великих, с мучениями, а ты...
      Швырнул его в сторону и вернулся к столу, где веселились иноземные шхиперы и негоцианты. Гости сразу поняли, что особенно веселиться не следует.
      – Иди! – велел Петр Ромодановскому. – Дурь из него выбей, чтобы не повадно было во веки вечные воровать...
      Утерев жирный рот, заложив волосы за ухо, князь-кесарь шагнул в сени, толкнул оттуда на крыльцо ничего не понимающего поручика и, взяв его могучими короткими руками за плечи, ударил что было сил о стену дома...
      – Пошто бьешь? – крикнул Афанасий Петрович.
      Ромодановский бил молча, не говоря ни слова, бил, не зная за что, за какую вину, бил потому, что так было велено.
      Почти бесчувственного вырвал Крыкова из рук Ромодановского Иевлев. Положил возле крыльца, медленно повел взглядом на князя-кесаря, тихо сказал:
      – Для чего так делаешь, князь?
      Князь-кесарь обтер руки о полу кафтана и, часто дыша, вернулся в горницу, налил себе меду, жадно выпил.
      Иевлев, бледный, с трясущейся челюстью, поднял Крыкова, повел его в сторону, в березничек. Там, странно улыбаясь, стоял Рябов. Под мелким дождиком, в низких березках, затканных паутинками, он обтер поручику лицо, сбегал к Двине, принес в ковшике воды. Крыков молчал, всхлипывал, мелкие слезинки текли по его лицу.
      – Ты вот что, господин, ты послушай, – заговорил вдруг кормщик, дергая Иевлева за рукав, – мы, люди беломорские, к таким делам не приучены. Нас который бьет, тот и сам битый бывает...
      Иевлев на него прикрикнул. Он замолчал.
      По березничку с хирургическим припасом осторожно шагал лекарь Фан дер Гульст.
      – К лешему! – злобно промолвил Крыков. – К лешему всех немцев! К лешему!
      И отпихнул подошедшего к нему лекаря.
      Но Фан дер Гульст все-таки дал ему понюхать успокоительной соли и намазал десны индийским бальзамом, от которого должны были укрепиться расшатанные корни зубов.
      – Что теперь будет? – спросил Крыков, когда лекарь ушел.
      Иевлев не ответил.
      – Не больно-то надо! – молвил поручик. – Пойду в рыбаки. Возьмешь, Иван Савватеевич?
      – Карбаса у нас нету... – ответил Рябов.
      – Не больно-то надо! – повторил Крыков, никого не слушая.
      Сидели в березнике до сумерек вдвоем – Рябов и поручик. Дождь мерно моросил над Мосеевым островом, над Двиной, над яхтой. На иноземных кораблях играла музыка, к острову одна за другой подходили лодьи, съезжались гости. Подплыл струг преосвященного Афанасия, Баженины пригнали карбас с Вавчуги, а Крыков и Рябов все разговаривали медленно: один скажет – помолчат, другой скажет – опять помолчат.
      – На яхте-то боцман Роблес шхипером пойдет, – сказал Рябов. – Тот самый, что меня убивал...
      – А ты?
      – А я – матросом...
      – Командой-то где разживутся?
      – Наберут. Дело простое...
      Помолчали.
      Рябов покусал травинку, вздохнул:
      – Митрия отцы монастырские споймали и засадили.
      – Слышал.
      – Как его оттудова достать?
      – Думать надо.
      – Сколько думаю – ничего не придумал. Не одного его заточили. Всех рыбарей обительских...
      Замолчали надолго.
      Кутаясь в плащ, пришел Сильвестр Петрович, принес под плащом хлеба, рыбину жареную, гуся.
      – Чего будет? – опять спросил Крыков.
      Иевлев ответил не сразу, было видно – нелегко отвечать.
      – Забыли про меня? – спросил Афанасий Петрович.
      – Нет, не забыли. Быть тебе, поручик, капралом!
      Крыков вскочил, крикнул:
      – Разжаловали? Им на радость – иноземцам-ворам?
      – Ты – тише! – посоветовал Иевлев. – Смирись покудова. Там видно будет. Может, с прошествием времени и упросим... Нынче – без пользы просить, больно гневен. Афанасий владыко заступился – не помогло...
      Крыков вновь сел, задумался. Иевлев утешал его, он будто и не слушал. Потом, не простившись, ушел.
      – Афанасий Петрович! – крикнул ему вслед Рябов.
      Но бывший поручик не ответил. Шел березником – наискось, дышал тяжело, все думал одну и ту же думу: «Как же оно так? За что? Как теперь быть?»
      Рябов пошел за ним, еще окликнул, Крыков опять не ответил.
      Дождик перестал, возле дворца пускали потешные огни, в сером небе шипели змеи, метались драконы; треща, фыркая и стреляя, крутились цветастые колеса. Шхипер Уркварт, веселый, лоснящийся, очень довольный одержанными за один день победами, с запальным факелом в руке стоял возле крыльца. Рябов долго, не мигая, смотрел на него, потом разыскал Иевлева и попросил:
      – Сильвестр Петрович, помоги!
      – В чем?
      – Есть у меня мальчонка один, вроде как бы в товарищах. Калечка он, хромуша. Забрали его монаси проклятые, посадили в подвал на смертное сидение. С ним рыбаки монастырские, народишко смелый, умелые мореходы...
      – Ну?
      – Вызволи царевым именем. В море пойдем – вспомнишь. Рыбаки – лучше не надо, а на иноземцев не надейся. Боцман Роблес, коли буря ударит, всех нас потопит. Наше морюшко знать надобно...
      – Ты что меня, кормщик, пужаешь? Я не пугливый, – улыбаясь в темноте, сказал Иевлев.
      – Не пугаю – правду сказываю. Так думаю, что дело к падере идет...
      – Откуда думаешь?
      – По приметам, Сильвестр Петрович. На земле-то все мы молодцы, а вот как морюшко ударит, тогда и поглядим. Верно говорю...
      Иевлев молчал. Опять в небо с шипением и воем понеслась хвостатая комета, завертелась там и разорвалась звездочками.
      – Вызволи! – настойчиво попросил Рябов.
      Иевлев думал, не отвечал.
      – Не вызволишь – не пойду с вами в море! – тихо, но с угрозой в голосе сказал Рябов. – Пускай вам Роблес кормщит. Да и как обратно пойдете? До горла он с вами, а назад? Назад кто?
      Он усмехнулся:
      – Антипа Тимофеева возьмете? Хорош был кормщик, да пужлив нынче без меры...
      – Ты с нами пойдешь! – властно сказал Иевлев.
      – Неволею?
      – А хоть бы и так.
      – Не было так со мной и не будет, Сильвестр Петрович! – сказал Рябов спокойно и негромко. – Не таков я на свет уродился!
      – Еще кормщика найдем! – ответил Иевлев. – Ты сам давеча сказывал, что много у вас мореходов не хуже тебя...
      – А вдруг да хуже? – с усмешкой спросил Рябов. – А? Тогда как?
      И засмеялся так душевно и весело, что у Иевлева потеплело на сердце.
      – Ладно! – сказал он. – Утро вечера мудренее.
      – А может, сейчас и нагрянем? Ночью – хорошо! Разом бы все дело и сделали...
      Горячей ладонью он стиснул запястье Иевлева, потянул стольника к себе и быстро шепотом заговорил:
      – Велено же тебе матросов набрать, а там такие мореходы, и-и-и!.. Ваше благородие, господин, чего откладывать? Лодья есть, солдат возьмешь человек с пяток, милое дело, а? Разлюбезное дело! Господин, да мы мигом там, ветерок свежий, под парусом! А народ какой, – такого народа не сыщешь, господин, с таким народом не токмо что в океан без компаса поплывешь, с таким народом и тонуть весело...
      Он опять засмеялся своим добрым раскатистым смехом, опять дернул стольника за руку, добавил горячо:
      – Из темницы-то людей ослобонить, какое дело разлюбезное! Двери-то железные перед ними раскрыть! А? Водочки им дать хлебнуть по глоточку, гусем закусить. Да ведь такие люди за тобой хоть в самый что ни на есть ад взойдут, не моргнувши, ей-ей, верно говорю...
      Иевлев вырвал руку и быстро зашагал к дворцу, а Рябов побежал в березник, собрал завернутую там в рогожку еду и стал торопливо готовить лодью...
      Архиепископа Важеского и Холмогорского Иевлев застал за игрою в кости с иностранными конвоями. Вокруг дымили трубки, пили и ели стоя, толкались. Пробраться к преосвященству было делом нелегким.
      – Ну, чего? – обернувшись к Иевлеву, недовольно спросил Афанасий.
      Игра в кости ему нравилась, он только-только начинал понимать хитрости Голголсена, и вдруг его отвлекли.
      – Язык присох?
      Иевлев шепотом объяснил свое дело.
      – Да зачем они вдруг понадобились, на ночь-то глядя?
      – Мореходы отменные, а великий шхипер приказал, чтобы к завтрему яхта была снаряжена...
      Владыко собрал бороду в кулак, сунул в рот, прикусил, подумал, потом приказал:
      – Моим именем вели Агафонику заточенных тебе отдать для государственной нужды. Да медов ставленных, монастырских, чтобы к государеву столу прислал, чтобы не скаредничал Агафоник... Иди с богом!
      Иевлев пристегнул шпагу, положил в сумку пистолеты, велел полковнику прислать к лодье солдат – не более пяти, да с барабаном – для острастки. Рябов стоял у берега, широко расставив ноги, ждал...
      – Ну? – спросил он, когда Иевлев подошел совсем близко.
      – Сейчас солдаты явятся.
      – То-то! – ответил Рябов. – Иди, Сильвестр Петрович, садись на ту лавочку, способнее тебе там будет.
      Иевлев сел, закутался в плащ и тотчас задремал от усталости.

      Незадолго до утра поднялись на взгорье, посоветовались шепотом, подошли к монастырским воротам, и барабанщик обеими палочками ударил тревогу. В сером предрассветном тумане норовисто, зло бил барабан, пробуждая от сладкого сна монахов, настоятеля, келаря, послушников, служников монастырских. Хрипя, заходясь от ярости, лаяли цепные монастырские псы, за высокой стеной забегали монахи, со скрипом открывались двери келий.
      Иевлев, закусив губу, что есть силы колотил сапогами в кованные железом, ржавые ворота...
      Наконец волчок в воротах отворился, воротник, весь обросший бородой, спросил испуганно:
      – Что за люди?
      В другом волчке, повыше, появился ствол пищали, из-за стены возле воротной башни высунулись с алебардами в руках монастырские воины – Варнава, Корнилий и Филофей. Слева – глухонемой старик, послушник Кухря, кряхтя тащил монастырскую пушчонку. Солдаты-преображенцы у ворот смеялись, – больно весело было смотреть, как божьи люди готовятся к бою.
      Иевлев строго, раздельно, чтобы каждое слово было понято, приказал ворота открыть, нисколько не медля. Имя владыки Афанасия, прапорец, колеблемый предутренним ветерком, обожженные порохом воинских потех суровые лица преображенцев, треск барабана, государев офицер – все вместе навело такой страх на монахов, что тотчас же заскрипели засовы, воротник отвалил бревно и потянул цепь. Медленно отворотились ворота. В клобуке, маленький, с торчащей вперед бороденкой, опираясь на посох, стоял посередине полукружья из монахов игумен, сердито смотрел на Иевлева, на солдат, на Рябова. Была секунда – взгляды их скрестились: светлый спокойный взгляд кормщика и горящий злобой взгляд настоятеля. Настоятель не выдержал – отворотился. Рябов усмехнулся с ленцой.
      Ударив посохом в землю, настоятель закричал старческим слабым голосом: зачем-де охальники покой обители рушат. Но Иевлев так цыкнул, что старичок даже назад подался и замахал прозрачными ладошками. Не попросив благословения, не перекрестив лба, Иевлев пошел вперед, на монахов, плечом растолкал двух дородных квасников, мановением руки убрал с пути Варнаву и велел отворить темницу.
      Рябов выхватил из волосатых рук Филофея смоляной факел, высоко поднял его. Маленький ловкий преображенец Коноплев, успев разжиться ломом, с корнем выворачивал на дверях темницы скобу. А чтобы черной братии было пострашнее, барабанщик Неелов все бил и бил в барабан, сменяя тревогу зорей и зорю тревогой.
      Наконец, как раз к тому времени, когда отец ключник принес ключи, скобу выломали, и Рябов первым шагнул вперед, в подземелье. На одно лишь мгновение лицо его дрогнуло, он задышал чаще, но тотчас же сдержался и, высоко держа над собою факел с черным гребнем копоти поверх оранжевого пламени, скорым сильным шагом пошел вперед по осклизлым мокрым камням. За ним у самого его плеча с гулом и грохотом бил барабан, железом позвякивали мушкеты преображенцев, придерживая шпагу, шагал Иевлев. От всего этого Рябов словно бы летел, и такая вдруг небывалая сила появилась в нем, что плечом навалился на дверь, крякнул, вдавил во внутрь каморы, во тьму, проржавевшее, истлевшее железо и источенное червем дерево. И едва не упал на ползающих вокруг него, ослепленных факелом, блеском оружия, оглушенных барабанным боем старых и добрых дружков, Белого моря старателей, сразу узнавших его, Рябова Ивана сына Савватеева...
      – Иване! – неслось из сырой вонючей тьмы.
      – Кормщик!
      – Друг добрый!
      – Люди, меня поднимите, ноженьки не идут...
      – Мамынька родная, не примерещилось ли...
      – Иване, да вправду ты?
      – Я, я, – светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали колченогого Митеньку, искали и не находили.
      А отовсюду неслось:
      – Здесь он – убогий твой...
      – Далее камора, одного засадили...
      – Иди к нему, иди...
      Салотопник Черницын заковылял вперед на опухших ногах, дед Федор кричал вслед:
      – В нижней каморе он, в дальней, в нижней...
      Здесь Рябов ломом сорвал замок, Митенька боком неловко шагнул к кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:
      – Дядечка, дядечка...
      – Вот то-то что дядечка! – сурово отвечал Рябов. – Дядечка!..
      И вдруг, всердцах, крикнул:
      – А ты от меня не отставай! Больно умен выискался! Без меня жить захотел. Нажился в каморе-то!
      Когда вышли из дальней кельи, Иевлев, при свете факела, скорбными глазами осматривал будущих матросов царевой яхты. Истощенные, грязные, бородатые, кто опухший, кто обеззубевший – люди тащились печальной вереницей, и было трудно верить, что они еще шутят друг над другом, посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.
      – Ты не смотри, Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, – сказал Рябов стольнику, – ты нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке попарить, тертым хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю, а с бережением, чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а два, три...
      Иевлев, не разжимая губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал головой.
      – Потом, конечно, свежей тресочки им, редьки с маслицем, хлебца сколько похотят, да клюковки. Клюковка, брусничка, еще сосновые иголки, кипятком запаренные, – оно и добро...
      – Все выживут?
      – Ну, которого и на погост снесем, – ответил Рябов, – а другие выживут.
      – Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти! – сердито сказал Иевлев.
      В мерцающем свете факела глаза кормщика блеснули хитро. Он огладил ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:
      – Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..
      – Чего? – спросил Иевлев, не веря ушам. – Да ведь ты сам давеча сказывал – без них не видать нам моря...
      – Мало ли, – боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, – да и откуда мне знать-то было, как они зачирвели... Вишь, словно покойники, какие теперь из них матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у нас народ меж себя толкует: «Здесь келья гроб – коли дверью хлоп. А коли дверь открыл, так – и отжил!»
      И, засмеявшись раскатистым смехом, он без всякой учтивости с силой повлек Иевлева на волю – туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в темницу. Здесь преображенцы уже разжились ковригами монастырского хлеба, вяленой рыбой, кувшинами с квасом и, при свете наступающего дня, солоно пошучивая, попотчевали монастырских узников. Кормщик Семисадов, без жадности, истово, мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не объелись с голодовки.
      Уже почти совсем рассвело. Монастырский служник – пастушок Егорша – длинным кнутом настегивал, не глядя, монастырское стадо, выгоняя его на пастбище. Сонно и недовольно мычали коровы. Словно очумев, прыгали по двору, задрав хвосты, две рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат, курящих табак в обители, на сердитого бледного офицера в Преображенском кафтане, на плечистого золотоволосого кормщика Рябова, на узников, потерявших всякий страх и срамословящих с преображенцами. А Егорша-пастушонок, словно бы заколдованный, все ближе и ближе подходил к монастырским узникам, искал, спрашивал все громче: