За приношения она никогда не благодарила.
      И не было в Беломорье человека, который не вспомнил бы ее в добрый или лихой час.
      Суровые артельные кормщики, решая трудное дело, советовались с ней и, выходя из ее хибары, кряхтели:
      - Ну, бабка! Чистый воевода! Хитрее не бывает!
      Многие семейные распри решала тоже она, и слово ее было крепким, последним, окончательным. Попы робели взгляда бабки Евдохи, язвительной ее усмешки, соленой шуточки. Купечество в рядах кланялось ей ниже, чем другим...
      5. БУДЕТ ОБЪЯВЛЕНА КОНФУЗИЯ!
      Митенька вышел, оглядел себя, порадовался на кафтанчик и пошел к дому, где жительствовали таможенные целовальники, солдаты таможенной команды и где внизу были покои господина Крыкова Афанасия Петровича - поручика таможенного войска.
      Постучав в дверь осторожно и почтительно, Митенька послушал и еще раз постучал. Ответа не было. Тогда Митенька просунул голову в горницу и, никого не увидев, вошел.
      На полу был кинут истертый ковер с кожаной подушкой - тут, видимо, поручик спал. На лавке лежали книги. Одна была открыта. Митенька прочел: "Любовь голубиная и ад чувств, пылающих в груди Пелаиды и Бертрама". От таких слов Митенька покраснел.
      В соседней горнице кто-то с силою и с наслаждением чихал, приговаривая:
      - А еще раза! А еще хорошего! А еще доброго!
      Потом чиханье прекратилось, что-то заскрежетало...
      - Господин! - негромко окликнул Митенька.
      За дверью продолжало скрежетать.
      Митенька сделал несколько коротких шагов, заглянул за дверь.
      Посреди маленькой комнаты у стола делал какую-то мелкую работу сильными, ловкими руками сам Афанасий Петрович. Лицо его, повернутое к теплому свету, светилось улыбкой, словно он радовался на свою работу; да так оно и было: вот взял он двумя пальцами что-то малое, веселое, белое, повернул перед собою и совсем обрадовался, даже причмокнул губами, но тотчас же как бы что-то заметил дурное в своем изделии, стал накалывать его шильцем, приговаривая:
      - А сие уберем мы, уберем, обчистим...
      Митенька стукнул дверью...
      Лицо Крыкова мгновенно изменилось: быстро сунув работу свою за пазуху, он прибрал ножики да шильца, прикрыл их большой ладонью и оборотился к Митеньке, неприязненно поджимая губы:
      - Ты это? За каким делом? Для чего безо всякого, спросу ломишься? Не удивительно ли, что спокою не имею даже в доме своем ни единой минуты? Отчего так?
      Митенька заробел, вспыхнул, понес пустяки, как всегда, когда обижали.
      Поручик постукивал ногою, светлые его глаза смотрели мимо юноши, под тонкою кожею, как у многих двинян, горел яркий румянец. Сердито сказал:
      - Говори дело, будет вздоры болтать...
      - Как вы спрашивать изволите, так я и отвечаю! - молвил Митенька, взяв себя в руки. - А дело мое вот такое...
      - Ты сядь! - велел поручик.
      Митенька не сел, обиженный.
      Поручик слушал внимательно, смотрел прямо в глаза, все крепче поджимая губы, все жестче поколачивая ботфортом.
      - Все сказал?
      - Все.
      - Почему ко мне пришел?
      - Бабинька Евдоха послала.
      В глазах Крыкова мелькнула искра, но, словно бы стыдясь ее, он отворотился, сдернул с деревянного крюка кафтан, опоясался шарфом, крикнул денщику бить сбор. Во дворе ударил барабан, денщик тотчас же прибежал за ключами...
      - Прах вас забери! - рассердился поручик. - Надоели мне ключи ваши...
      И объяснил Митеньке:
      - Коли ключом не запирать, разбегутся солдаты мои таможенные. Полковник тут нынче - Снивин; которые деньги от казны на пропитание идут все забирает. Вот солдаты и кормятся, где кто может...
      Наверху забегали, опять скрипнула дверь, вошел босой капрал Еропкин, спросил:
      - Как прикажешь, Афанасий Петрович, идти али не идти? Я вчерашнего дни сапоги отдал - подметки подкинуть, прохудились вовсе. Как быть-то?
      Афанасий Петрович в раздумье почесал голову:
      - Подкинуть, подкинуть! Бери вот мои, спробуй!
      Капрал Еропкин заскакал по горнице, натягивая поручиков сапог. Натянул с грехом пополам. Обещал:
      - Дойду!
      - То-то! Строй ребят!
      Во дворе капрал закричал зверским голосом:
      - Поторапливайся, мужики, до ночи не управитесь!
      Афанасий Петрович невесело говорил Митеньке:
      - Разве так службу цареву править можно? Ни тебе мушкетов справных, ни тебе багинетов, ни пороху, ни олова, ну, ничегошеньки! Раздетые, разутые, кое время кормовые деньги не идут. Что я с них спросить могу, с солдат моих? А ребята золотые. Стоит над нами начальник - иноземец майор Джеймс. Как придет, так всех в зубы, что кровищи прольет, что зубов повышибает, а для чего? Вид, мол, не тот! Да где ж им вида набраться, когда полковник Снивин весь ихний вид в своей кубышке держит и никому не показывает...
      Вышли, как надо, с маленьким знаменем - прапорцем и под барабанный бой. Перед воротами построились: первым Крыков при шпаге, за ним капрал с барабаном, далее в рядочек три солдата, отдельно Митенька. Барабан бил дробно, солдаты пылили сапогами, сзади бежали мальчишки голопузые, свистели, делали рожи.
      Шхипер Уркварт на палубе, под тентом, чтобы не напекло голову, писал реестры; конвой Гаррит Коост - голый до пояса, волосатый - пил лимонную воду, сидел над шахматной доской. Уркварт, пописав, смотрел на шахматную доску сладкими глазами, склонив голову набок, вдруг переставлял фигуру и опять писал. Коост пугался, кусал ус...
      Увидев Крыкова с барабанщиком, с капралом, под развевающимся прапорцем, Уркварт поднялся и пошел навстречу без улыбки, щуря глаз.
      Не дав шхиперу сказать ни слова, Крыков велел Митеньке переводить: нынче ночью силою взят кормщик Рябов Иван, того кормщика надобно выдать добром, а коли-де сей кормщик не будет нынче же тут, перед очами поручика, то он, Крыков, объявит шхиперу превеликую конфузию и обозначит сей корабль воровским.
      Митенька, заикаясь от волнения, перевел.
      Уркварт посмотрел на него внимательно - узнал, еще сощурил один глаз и, поигрывая толстой, крепенькой ножкой в башмаке с бантом, молвил:
      - К превеликому моему сожалению, конфузию получил вчерашнего дня от меня сам господин поручик; и достойно удивления, что сия конфузия не охладила боевой пыл моего друга господина Крыкова. Придется мне посетить самого господина воеводу с просьбой о заступничестве, ибо так более не может продолжаться. Что же касается до лоцмана Ивана, то он, действительно, нанялся ко мне на службу, но сбежал вместе с сим достойнейшим молодым человеком, - шхипер кивком головы показал на Митеньку, - сбежал, несмотря на то, что его начальник - святой отец - успел получить хорошие деньги в виде задатка. Предполагаю, что в нравах московитов поступать именно так...
      Крыков не дал Митеньке перевести до конца, перебил его:
      - Скажи сей падали, - багровея, произнес он, - что не ему, вору сытому, порочить и бесчестить Московию и что коли он, мурло жирное, еще хоть едино слово тявкнет об сем предмете, то я его насквозь шпагой проткну и в воду сброшу... Так и скажи... Стой, погоди, не говори...
      Он подумал, охладился и велел переводить другое:
      - За то серебро фальшивое, что было у него спрятано в бочках под краской, нет ему веры теперь ни в чем и не будет, доколе я тут государеву службу правлю...
      Митенька перевел.
      - Нет большей мерзости, нежели неведающему, безвинному заплатить за труд его деньгой, которая на сильном огне расплавлена будет и трударю в глотку влита, а за что? За его, шхипера, сладкое житье. Переведи!
      Толмач перевел.
      - Пусть корабельного кормщика Рябова Ивана поставит сюда перед нами.
      - Здесь нет Ивана Рябова! - склонив голову набок, улыбаясь с превосходством и гордостью, ответил Уркварт.
      - Ан есть! - воскликнул Крыков и велел бить в барабан.
      Капрал ударил обеими палочками дробь. У Крыкова глаза блеснули, как у хорошего охотника. Он вытянул шею, огляделся, раздумывая, и хотел было идти, как вдруг шхипер опять негромко заговорил:
      - Сударь, - сказал он, - поступок ваш по меньшей мере негостеприимен, и, как это мне ни прискорбно, я делаю вам пропозицию и предупреждение: город Архангельский ждет царя Петра, и его величеству будет принесена моя жалоба на незаконный вторичный досмотр моего корабля.
      Митенька перевел.
      - Пропозицию? - переспросил Крыков.
      - Пропозицию! - подтвердил Митенька.
      - Пусть делает мне пропозицию, коли я Рябова не отыщу, а коли отыщу, так пусть помнит: будет объявлена конфузия.
      6. ЛЮДЬМИ НЕ ТОРГУЕМ!
      Таможенные солдаты стояли и на шканцах, и на корме, и на юте "Золотого облака". У трапа капрал с прапорцем в руке поплевывал в воду.
      Боцман дель Роблес шепотом сказал шхиперу Уркварту:
      - Этого проклятого московита можно заколоть, и тогда никто ничего никогда не узнает...
      - А куда вы спрячете тело, мой друг?
      Боцман подумал:
      - Тело можно бросить в Двину, привязав к ногам тяжесть...
      - И никто ничего не заметит?
      Дель Роблес вздохнул.
      - Вздохами делу не поможешь! - сказал сухо Уркварт. - Мне, быть может, удастся от всего отпереться, но вы, мой друг, должны быть готовы к тому, что в Московию вам больше не ходить...
      Дель Роблес криво усмехнулся.
      Уже наступил вечер. Крыков все еще выстукивал корабельные переборки искал тайник. Два солдата, потные от духоты, рылись в трюмах - проверяли товары, выстукивали бочки, ящики, переворачивали кули. Иноземные корабельщики глядели, посмеиваясь.
      К ночи Крыков нашел Рябова в хитром тайнике, построенном под бочками с пресной водой. Ящик был обит изнутри войлоком, чтобы не слышно было ни жалоб, ни стонов, ни воплей. Рябов лежал почти без памяти, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту.
      Перерезав ножом веревки, Афанасий Петрович напоил кормщика водой, обтер своим платком его потное лицо, молча похлопал по плечу и вывел на палубу, на ту самую палубу, где так недавно шхипер говорил высокие слова о прекрасном русском лоцмане. Митенька, плача и не стыдясь слез, бросился навстречу. Рябов часто дышал, широко раскрывая израненный, кровоточащий рот.
      - Ну, пропозиция! - громко сказал Крыков. - Переводи ему, Митрий! Объявляется кораблю сему конфузия, у трапа ставятся наши часовые, кормить тех часовых за деньги шхипера, никому ни на корабль, ни с корабля ходу нет и быть впредь не может.
      - Вот как? - спросил Уркварт.
      - Да уж так, - сказал Крыков.
      - Но я совершенно, не виноват! - сказал Уркварт. - Мой боцман повздорил с вашим лоцманом и жестоко пошутил над ним. Может ли шхипер отвечать за поступки своих людей?
      - Коли не может, так научится! - сказал Крыков. - Коли в других землях не выучили - здесь научим.
      Начальный боцман вышел вперед, сказал громко, показывая рукой на Рябова:
      - Сей человек - наш человек. За него заплачены мной большие деньги, на что шхипер имеет форменную расписку. Вы не смеете уводить сего человека, проданного нам в матросы, а коли уведете - мы пойдем к вашему царю. Мы купили сего человека...
      Крыков побледнел, сжал эфес шпаги, крикнул:
      - Вы можете купить живую рысь, росомаху или волка. Но сего славного лоцмана вы не получите, ибо людьми мы не торгуем!
      - Разве? - спросил Уркварт. - А многие мои друзья покупали себе людей на Москве и в других городах. Вот и мы купили вашего лоцмана, а вы его забрали у нас силой. Мы пожалуемся его величеству, и вас за это не наградят...
      Он повернулся спиной к поручику, выказывая ему полное пренебрежение.
      Через малое время Крыков, Рябов и Митенька уже были на берегу. Солдаты остались караулить корабль. Вечер был душный, небо заволакивало, Двина лежала совсем неподвижная, серая, листы на березах не шевелились...
      - Спасибо, Афанасий Петрович! - с трудом сказал Рябов. - Никогда не забуду. Пропал бы я без тебя.
      Он не смотрел на Крыкова, не привык благодарить. Крыков тоже сидел на бережку, отворотясь, - не умел слушать, когда благодарили.
      - Может, и сочтемся! - ответил Крыков.
      - Может, и сочтемся. Долг платежом на Руси красен.
      Помолчали.
      - В самой скорости прибудет сюда его величество Петр Алексеевич со товарищами, - сказал Крыков, - знаю об этом доподлинно. Идут за морскими забавами, приказано скликать всех людишек корабельного дела... Одно тебе спасение, кормщик, ждать царя. Иначе прикончат.
      - Прикончат! - спокойно согласился Рябов.
      - Больно ты нашумел нынче. Митрий сказывал, как ночью-то гуляли...
      - Нашумел! - согласился Рябов.
      - То-то, что нашумел. И келарю половину бороды повыдергал. - Крыков усмехнулся. - Не позабудет келарь бороду, не простит.
      Рябов кротко вздохнул.
      - Не простит.
      Еще помолчали.
      - Как же быть-то? - спросил Крыков. - Спрятать тебя надобно до времени, да где?
      - У вас и спрячьте! - вдруг сказал долго молчавший Митенька. - Самое святое дело в таможенном доме, сударь, никому и в голову не вскочит, что дядечка у вас находятся.
      Крыков помолчал, подумал, потом сказал:
      - Будь по-вашему. Вместе не пойдем, неладно, а вы попозже, как туча найдет, под дождичком, что ли, задами и приходите.
      Он поднялся и зашагал вдоль Двины, а Митенька с кормщиком долго еще сидели над рекой, перекидываясь по слову, по два, молчали, вновь разговаривали, думали, как жить дальше и почему так сложилась судьба.
      - Бог, видно, так велел! - смиренно сказал Митенька.
      - Бог? - спросил Рябов. - Что-то давно я об нем не слыхал, об твоем боге, - может, расскажешь?
      Митенька с испугом взглянул на Рябова и замолчал надолго.
      Вещает ложь язык врагов,
      Десница их сильна враждою,
      Уста обильны суетою...
      Ломоносов
      Не люби потаковщика - люби
      встрешника.
      Пословица
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1. ГДЕ ПРАВДА?
      Покрученный в цареву службу Афанасий Крыков сразу попал в таможенники и, не более, как в год, проявил настоящий талант в этом трудном и хитром деле. Недюжинность свою объяснял он просто: я, дескать, от батюшки обучен зверовать с малолетства, нет такой звериной выдумки, чтобы не разгадать мне ее, а купец иноземный не хитрее таежной лисы. Думать, конечно, приходится, не без того...
      Зверя, действительно, он знал, знал повадки его и привычки, и от стародавних времен, как Рябовы славились кормщиками, так Крыковы охотниками. Впрочем, род Крыковых и в море хаживал не хуже других прочих...
      Зверовали от дедов Крыковы в тундре, не страшась ни хивуса - снежной воющей бури с боковыми свистящими заметелями, ни мокрой снежной бури рянды, ни чидеги - частого дождя с холодным ветром. Под сверкающими во все небо сполохами северного сияния шли Крыковы ватагой-дружиной бить горностая - кровожадного зверька, идущего лавой, пожирающего слабых своих собратьев. Шли Крыковы долго, до заветной тропы, ставить секретные кулемки - особые снаряды, хитрые ловушки на горностаева вожака. Попался вожак в ловушку, прижало ему башку гнетом, рассыпалась, напугалась лава горностаева - один за другим попадаются зверьки в ловушку, нет над ними начальника, нет старшего!
      В те же поры ловятся в тундре куницы-желтушки - дорогие меха. Тут смотри в оба, слушай как надобно; не дан тебе талант куницу зверовать - так и придешь домой пустым. Лежит зверек в берложке, песни свои от зимней скуки поет, уркает, - тут его и рой, разрывай нору, да прежде все хода обложи крепкой сетью...
      За куницей - песец, того зверовать хаживали морем на Грумант. Чудной зверек, не каждый охотник может убить его. Увидев направленный на себя ствол мушкета или стрелу, измученный гоном зверь, бывает, не поднимается с места - лежит неподвижно, да еще Лапочками закроет морду, чтобы не видеть конец свой. Такого песца Афанасий бить не мог, как не мог ломать лапы лисенятам, чтобы вырастить лиса с целой шкурой, как не мог убить лиса ударом ноги по сердцу, чтобы продать ровный мех. Другие посмеивались, Афанасий отплевывался. Отец собрался было поучить маленько - Афанасий так повел глазами, что старик больше об этом даже не шучивал...
      Отец помер - ватага зверовщиков распалась.
      Афанасий завел себе стрельную лодочку, копье-кутило с ремнем сажень в пятьдесят, из моржовой кожи большую баклагу-бочонок и собрался зверовать моржа.
      Одному на промысел не идти: однажды нашел дружка - человека "с причиною", как тот сам про себя изъяснился. Черный, кряжистый, приземистый, с лицом, обросшим жесткою курчавою бородою, с вечно насмешливым блеском глаз под мохнатыми бровями, человек этот все более помалкивал да чему-то невесело посмеивался, а когда вдруг заговорил, Афанасий Петрович поначалу и ушам своим не поверил: весельщик его оказался беглым, да не просто беглым, а еще и пытанным за воровские скаредные слова, сказанные против боярина, да не просто сказанные, а сказанные с ножом в руке, когда Пашка Молчан нож на боярина своего князя Зубова посмел поднять. Боярин-князь своим судом приговорил его батогами бить нещадно и собрался было рвать ноздри, да преступный холоп не дураком родился - не стал своей смерти дожидаться, подкопал клеть, где сидел за караулом, и в бега...
      - Ушел? - удивился Крыков.
      - Оттого и живой...
      - Оно - так...
      Афанасий Петрович сидел в лодке, простодушно удивлялся, моргал.
      - Губы-то подбери! - велел Молчан. - Вишь, словно бы ума решился...
      - Решишься тут...
      - Тебе бояться нечего, Афанасий Петрович, коли что - ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, - на мне не написано, беглый я али нет...
      Крыков в это время увидел моржей, что чесались на каменистом берегу. Ветер дул от зверя, Молчан навалился на весла. Крыков с тяжелым кутилом в руке замер на носу лодки. Морж-сторож дремал. Другие спали вповалку. У Афанасия раздулись ноздри, он гикнул, моржи задвигались, с мощным коротким свистом кутило врезалось стальным наконечником в зашеек моржа - самого матерого, клыкастого, жирного.
      Молчан, закусив губы, посверкивая зрачками, выбрасывал кожаный трос сажень за саженью, - морж старался под водой освободиться. Лодочку уже несло в море.
      Только к ночи справились со зверем, привели его мертвого к берегу пластать. Утром, когда хлебали кашицу, Молчан говорил:
      - Ни един человек на свете не знает, кто я и откудова. Неведомо мне и самому, с чего я тебе открылся. С того ли, что ты меня не покрутчиком, а товарищем взял, с того ли, что шапка на мне твоя, с того ли, что прост ты, и душе моей ладно с тобой, словно в перине... Слушай далее! Не один я таков в Архангельском городе, да в Холмогорах, да иных займищах ваших. Много здесь беглого люда...
      Крыков слушал молча. Про кашицу он забыл - смотрел в строгие глаза Молчана, сердце обливалось кровью, словно медленной вереницей проходили перед ним люди, о которых говорил Пашка.
      - Чего похощат, то с нами и делают ироды, - говорил Молчан. Поклонишься не так - бит будешь на боярской конюшне смертно. Земля не уродила - кнуты, оброк не сполна в боярский амбар привез - батоги, ребра ломают, на виску вздергивают, последнюю деньгу из-за щеки рвут клещами. Девок наших к себе во дворы волокут, бесчестят; приглянется какая - из-под венца честного уведут, потом - на дальний скотный двор...
      Молчан скрежетнул зубами, сломал палку об колено, швырнул в костер.
      - Где правда? Как искать ее, как человеку жить?
      - Где ж они, твои беглые? - спросил Крыков.
      - Повсюду. Покрутчиками идут за какую хошь цену, за прокорм. В весельщики ли, в наживщики ли, все им едино. По дальним скитам бегут - в служники. Покуда сил хватает, бредет с котомочкой, с лыковой; потом отлежится, ягодок поест, грибов, потом где ни есть - на озерце али у моря избу справит, хибару али землянку...
      - Откуда же идут?
      - С Москвы да с Костромы, с Калуги да с Вязьмы, с Курска да с Ярославля...
      - И все сюда?
      - Зачем все. И на Дон идут, и на Волгу-матушку, в низовья, и за Великий Камень...
      - А коли споймают?
      Молчан невесело усмехнулся:
      - Споймают? Тогда добра не жди...
      Он зачерпнул кашицы, пожевал, потом посоветовал:
      - Покушай-ка, пока не вовсе простыла...
      Доели кашу молча, собрали снаряды, погрузились, поплыли к городу. Афанасий Петрович был задумчив, невесел, рассеян. С этого случая подружился он с Молчаном и подолгу с ним беседовал. А осенью Афанасий Петрович встал на службу при таможенном поручике - иноземце господине Джеймсе.
      2. БИТЬ НЕЩАДНО, ПОКА НЕ ЗАКРИЧИТ!
      Господин Джеймс копил деньги на приобретение патента для воинского чина у себя в королевстве аглицком. Для этого ему надлежало прослужить московитам еще шесть лет. Этот срок он сокращал поборами, взятками и всяческим лихоимством, да еще тем, что старался жить в далеком городе Архангельске со всеми удобствами, ни в чем решительно себе не отказывая. Он много спал, подолгу играл на лютне, занимался с ученою собачкою, читал библию и для препровождения времени приглашал к себе иногда девиц, с которыми щелкал каленые орехи и играл в галантные игры. Изрядное время уходило у Джеймса также на возню со своею наружностью: особой кисточкой из твердого волоса он подрисовывал свои рыжие брови дочерна, а другой кисточкой ставил возле носа мушку. Щеки он румянил, руки, чтобы были помягче, мазал нутряным медвежьим салом. На деревянных болванках всегда были растянуты семь его париков, называемых по дням недели: "понедельник", "вторник", "четверг", "воскресенье"... Два таможенника были приставлены к его кафтанам, камзолам, чулкам и башмакам. В погожие дни сундуки поручика господина Джеймса раскрывались и все его имущество развешивалось на солнышке. Таможенники неотступно при том присутствовали. Ежели в камзоле отыскивалась моль, денщики секлись безотлагательно, на английский манер сыромятным ремнем с узлами.
      Из города Плимута на корабле "Счастливый мотылек" Джеймсу был доставлен портшез.
      Когда портшез принесли в таможенный двор, поручик собрал солдат и сказал им короткую речь:
      - На моей прекрасной родине, - произнес он, - состоятельные люди предпочитают эту прекрасную вещь любой кровной верховой лошади. Видите как тут умно все устроено? За эти удобные рукоятки берутся носильщики. Тут четыре рукоятки - значит, носить меня вы будете вчетвером. Четверо из вас будут сопровождать мой портшез для того, чтобы подменивать друг друга. Меняться вы будете на ходу. А здесь...
      Он открыл дверцу и показал таможенникам внутренность портшеза:
      - Здесь для меня все очень удобно. Вот мягкое сидение. Я могу также вытянуть ноги. Стенки обиты кожей, так что внутри всегда сухо. Тут, как видите, можно держать трубку, тут есть место для бутылки пива. Это отличная, удобная, весьма прочная вещь. Вам остается только выделить восемь человек, на обязанности которых будет меня носить, когда я этого пожелаю...
      Джеймс ушел в дом. Солдаты остались во дворе. Портшез, блестя лакированной кожей и позолотой, слюдой и шляпками медных гвоздей, стоял на опрокинутых розвальнях.
      - Кто ж его носить будет? - спросил Афанасий Петрович.
      Таможенники, не отвечая, стали расходиться. Поутру Джеймс спросил отрядили ли ему носильщиков. Крыков угрюмо ответил, что носильщиков отрядить невозможно.
      - Почему так - невозможно?
      - Не станут носить.
      - Разве не станут?
      Джеймс улыбался. Барабанщик ударил сбор. Началась экзекуция. Пороли каждого второго. Джеймс сам считал удары. После порки он велел носильщикам немедленно собраться к его крыльцу. Носильщика не отыскалось ни одного. Поручик пожаловался Снивину. Тот выслушал его угрюмо, вздохнул и посоветовал затею с портшезом оставить.
      - Но, сэр! - воскликнул Джеймс.
      - Они в лучшем случае выбросят вас вместе с вашими носилками в Двину. Разумеется, мы их за такой поступок строго накажем, но вам, сэр, это не поможет. Поверьте мне, и оставим этот разговор...
      Джеймс стал горячиться.
      Снивин пил светлое пиво, вздыхал и наконец рассердился.
      - К черту ваш портшез! - сказал он. - Ко всем чертям! Я знаю здешний народ не хуже вашего. Вы можете их всех перевешать, но никто вас на руках не понесет. Запомните это навсегда...
      Ночью дорогой портшез поручика сэра Джеймса по непонятным причинам сгорел дотла. Сгорел только портшез, и больше ничего. Остались почерневшие от огня медные гвозди, железные пряжки лямок, дверные петли и замочек. Все это солдаты принесли поручику Джеймсу.
      Джеймс кивнул головой.
      С этого дня он возненавидел Крыкова. Он был убежден, что портшез поджег Крыков. Непокорный блеск зрачков Афанасия Петровича доводил поручика до бешенства. И Джеймс решил ждать случая, чтобы скрутить, сломать, покорить Крыкова.
      Такой случай вскоре представился. Смотреть корабли поручик Джеймс не ходил. Шхиперы издавна являлись к нему, клали на стол установленное число золотых, да еще подарок, и откланивались.
      Под барабанный бой солдаты с капралом поднимались по трапу иноземного корабля, капрал напамять задавал скучные вопросы:
      - Не есть ли вы иноземные воинские люди?
      - Найн! - отвечал иноземец.
      - Не имеете ли на борту пушек, мортир, кулеврин, пищалей, мушкетов более, чем надлежит для защиты от морского пирату?
      - Найн!
      - Не были ли вы в заповетренных местах и не имеете ли на борту больных прилипчатыми болезнями, от чего боже сохрани?
      - О, найн! - следовал ответ.
      Бил барабан. Солдатам и капралу подносили по чарке и давали по гривне на человека, а капралу особо - еще полтину. Все оканчивалось ко взаимному удовольствию. Солдаты шли в кружало, поручик Джеймс сладко потягивался на своей привезенной из-за моря кровати с летящими амурами, считал свои доходы по кораблям, ожидающимся на нынешнюю ярмарку...
      Но случилось так, что капрал занемог, и вместо него велено было идти Крыкову. Поднимаясь по трапу, Афанасий Петрович раздул ноздри - пахло инбирем, не отмеченным в описи заморских товаров. На опросе иноземный корабельщик клятвенно показал, что инбиря в трюмах не имеет.
      - А орех мускатный?
      И ореха мускатного, по словам шхипера, на корабле тоже не было. Тогда Крыков велел досматривать корабль.
      Таможенники, недоумевая, пошли искать. Нашли или не нашли, но, выученные капралом, сказали, что не нашли. Крыков нашел сам и объявил шхиперу, под барабанный бой, конфузию. Трюм опечатал своими руками.
      Вечером Джеймс вызвал его к себе и ударил тростью наотмашь по голове, по лицу, опять по голове.
      - Ты сжег мой портшез, - говорил он, - ты нанес мне сейчас ущерб. Тебе будет очень плохо, совсем плохо, готовься к этому...
      Устав драться, он сел, снял парик с плешивой головы, объяснил, что если даже он убьет Крыкова насмерть, то ему, иноземцу, ничего худого за это не будет, он скажет, что Афонька Крыков был вор, на воровстве был пойман и в горячности убит.
      - Я здесь не как ты! - произнес Джеймс. - Ты как все, а я как мало. Я - иностранец, да!
      Афанасий Петрович облизал сухие губы, пошатываясь вышел. Ночью он рассказал о всем происшедшем Молчану.
      - И убьет! Чего ему? - усмехнулся Молчан. - Мало наших, так-то загубленных? Ушел бы ты от сего дела?
      - Не уйду!
      - Ну, убьет...
      Еще через день Крыков отправился уже не вместо капрала, а солдатом, нашел не показанную в описи гвоздику в кулях и сам закричал конфузию. Капралу пришлось опечатывать трюм восковой печатью, уходить без привычной полтины и с сухой глоткой. Джеймс опять приказал Крыкову явиться и, решив, что нынче он сначала побеседует, а потом начнет драться, спросил, почему-де Афонька Крыков - прах, зверовщик, ничто - так высоко себя мнит, что даже своего капрала не признает и мешает тому полтину заработать?
      Крыков ответил спокойно:
      - Посулы, господин поручик, брать не велено!
      У Джеймса от бешенства ходуном заходила нижняя челюсть.
      - Кем не велено? Тобою не велено? Но кто ты есть? Ты, наверное, забыл, что я могу тебя уничтожить совершенно? Так ты это вспомнишь!
      Его выволокли во двор - пороть. Бил капрал, отливал водой и вновь бил. Афанасий Петрович не издал ни одного стона. Когда его волокли в избу, он сказал капралу слабым голосом:
      - Нехорошо делаешь...
      Капрал в эту ночь страшно напился, стучал в дверь к Джеймсу, кричал:
      - Фря! Ярыга! Выйди - побьемся!
      Через месяц Крыков на датском корабле опять закричал конфузию - нашел не показанные в описи мушкеты.
      - Ты как об себе понимаешь? - ввечеру того же дня плачущим голосом спрашивал его капрал. - Опять тебя пороть? И что ты за мучитель-ирод отыскался на мою голову?
      Крыков молчал.
      Джеймсу в тот же день Крыков сказал безбоязненно:
      - Мы, господин поручик, поморы русские, дверей в домах никогда не запираем. Батожок приставишь - значит, хозяев дома нет. Размышлял: на государственной службе честью надобно служить...
      Джеймс сидел верхом на заморском стуле, смотрел недобрым взглядом:
      - Размышлял?
      - Размышлял.
      - Так вот же, пора тебе больше не размышлять!
      Утром была порка перед строем, под барабанный бой. Поручик Джеймс поколачивал себя перчаткой по ляжке, смотрел на Крыкова, вцепившегося зубами себе в запястье, чтобы не стонать, приговаривал:
      - Бить нещадно, пока не закричит.
      Афанасий Петрович так и не закричал. К вечеру, придя в сознание, поднялся с лавки, шатаясь дошел до крыльца избы, в которой квартировал Джеймс, закинул петлю, просунул голову, но сорвался, - веревка была гнилая. Попил во дворе водицы, потер шею ладонью и еще пришел на то же место, но уже с новой, крепкой веревкой. Долго ее прилаживал в сумерках, под дождичком, и не видел, как смотрят на него из-за угла светлые, ястребиные глаза Афанасия, тезки, архиерея, приехавшего к Джеймсу купить вина рейнского и мушкателю для своего стола.
      - Ты что же делаешь, человече? - спросил владыко. - Себя порешить захотел? Сухую беду обидчику кинуть?
      У Крыкова тряслись руки. Костыльник Афанасия да его келейник с архиерейским кучером сняли с таможенника пеньковую петлю. Крыков тут же на крыльце, почти спокойным голосом, сказал, что жить так более не может, что поручик Джеймс взялся его извести смертью, что лучше удавиться перед дверью обидчика своего, нежели от него погибнуть.