Было видно, что для дела отыскалась настоящая голова. Корабельные члены вырезались по лекалам, работы шли споро, с толком. Франц Федорович Тиммерман оживился, подолгу беседовал с Кочневым, на постройке был с ним почтителен. Работали и колодники, и вологжане, и рязанские, и ярославские плотники, работали и царевы корабельщики. Апраксин, Иевлев, Луков, Воронин отморозили на ветру лица, мазали щеки гусиным жиром, от света до света не расставались с плотничьим топором, с отвесом, с молотком. Длинными вечерами, когда за стенами избы выла метель, Апраксин и Сильвестр Петрович узнавали, что такое деклинация математическая и как ее брать, как мерять масштаб, кто был Николай Тарталья и что есть живая сила. Мучаясь, корпели над латынью. Старенький Тиммерман, сделав значительное лицо, поколачивая ребром ладошки по столу, не торопясь пересказывал то немногое, что понимал в Копернике; сам путаясь, заглядывая в книгу, толковал о линии пересечения экватора с эклиптикою, о шарообразности земли, о сферической астрономии. Толковал и Кеплера с превеликим трудом, сам пугаясь того, что говорил. Тайны мироздания познавались будущими моряками в душной хибаре под завывание студеных озерных ветров, при свете сальных свечей. От новых, непонятных слов, от непривычных понятий, от космических представлений бывало, что делывалось страшновато, слова запоминались с трудом: эллипс, вектор, радиус... кубы больших полуосей орбит... квадраты времен...
      Поздним вечером Франц Федорович перевел эпитафию, написанную Кеплером для самого себя: "Прежде я измерял небеса, теперь измеряю мрак подземный; ум мой был даром неба..."
      Прянишников на печи поежился:
      - Ишь ты... досидимся здесь до мрака подземного...
      Федор Матвеевич задумчиво потер ладонью свой подбородок с ямочкой, поглядел в сторону печки, произнес невесело:
      - До мрака подземного много надо дела переделать...
      Как-то к нему подсел Кочнев, стал вместе с ним разбирать математическую формулу. Оказалось, что, слушая подолгу Тиммермана из своего угла, он запоминал и понимал все, чему учил Франц Федорович, а теперь твердо решил учиться вместе с корабельщиками. Вопросов у них было столько, что Тиммерман даже за голову хватался, но корабельщики требовали ответа, и Тиммерману приходилось отвечать, не нынче - так завтра, не завтра - так днем позже.
      - То-то! - говорил Федор Матвеевич. - Мы, брат, за наши деньги из тебя все вытрясем: и то, что помнишь, и то, что забыл. Нам знать надобно!
      И нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
      Однажды, сидя с грифелем у стола, Апраксин оборотился к Воронину и спросил:
      - А ты что, Яким, спишь столь много? Умнее всех? Али стыд не ест, что Тимофей Кочнев более нас, царевых корабельщиков, знает корабельное дело?
      Яким сипло ответил:
      - Мне, дворянину, холопь не указ! Он тем кормится, что знает, а я вотчиной сыт... Да и что мне с ним за столом сидеть?
      Кочнев взял свою шапку, плотно закрыл за собою дверь.
      - Да-а... Тимофей... - неопределенно произнес Ржевский.
      Все долго молчали, потом Иевлев сурово заговорил:
      - Глуп ты, Яким! И чего нам здесь местами чиниться, коли есть среди нас и такие и сякие, и худородные, и конюхи, и кречетники, и иные разные...
      - А тебе, Сильвестр Петрович, сии конюхи да кречетники не по душе? осведомился ровным голосом Васька Ржевский.
      Апраксин подмигнул Иевлеву, тот спросил в ответ:
      - Отчего же не по душе?
      И отвернулся, чтобы не видеть русоволосого, розового, ясноглазого Васютку Ржевского...
      С этого дня Кочнев грифеля в руки не брал и у Тиммермана ничего не спрашивал. Дважды Иевлев звал лодейного мастера сесть за дубовый стол, на котором Франц Федорович раскладывал свои книги и ученые листы, и дважды Тимофей угрюмо отказывался.
      Когда наступило лето, Иевлев и Апраксин часто сиживали на берегу озера с Кочневым, спрашивали у него все, что тот знал о море, он не торопясь отвечал. Здесь, на прибрежном озерном песке, щепкой вычерчивал лодейный мастер корабельный набор, подробно учил переяславских корабельщиков своему делу.
      В июне на озеро приехал Петр Алексеевич с Ромодановским, Лефортом, Гордоном, с иноземным шхипером и негоциантом Яном Урквартом. Царь повзрослел, но движения его были так же порывисты, угловаты, как и прошлым летом, голос часто срывался, ноздри короткого носа раздувались. Ходить он точно бы не умел, бегал, размахивая длинными руками. Увидев готовый к спуску корабль, поцеловал Тиммермана, который всегда умел быть под рукою в хорошую минуту. Апраксин стал рассказывать про Кочнева; Петр кивнул, не слушая, велел Францу Федоровичу спускать судно на воду. Тимофей Кочнев стоял поодаль, смотрел, как построенный им "Марс" за носовую часть привязывают канатом к сваям, как выбивают из-под киля стапель-блоки и снимают лишние подпоры. Голландский старичок Брандт с поклоном подал Тиммерману топор на длинной ручке. Иевлев, зло взглянув в глаза Францу Федоровичу, перехватил топор и позвал Кочнева. Кочнев не торопясь подошел, но Франц Лефорт закричал, что спускать корабль должен великий шхипер, и Петр Алексеевич пошел к канату, который надо было рубить.
      - Тебе приказывать, - велел Иевлев Кочневу.
      Кочнев громким веселым голосом крикнул стоявшим наготове мужикам:
      - Подпоры вон!
      Мужики ударили деревянными кувалдами, последние подпоры вылетели из-под корпуса корабля, судно всей тяжестью легло на полозья, канат натянулся как струна, Франц Лефорт с бутылкой мальвазии подошел танцующей походкой к кораблю, разбил бутылку о форштевень, сказал с поклоном:
      - Имя тебе будет, корабль, - "Марс", плавать тебе счастливо многие славные годы...
      Кочнев махнул рукой, крикнул царю:
      - Руби канат!
      Петр Алексеевич ударил с плеча раз, другой, третий, канат с треском лопнул, "Марс" медленно пополз на полозьях в воду, гоня перед собою высокую пену. Петр, бледный от волнения, еще раз поцеловал Тиммермана, обнял Лефорта, Апраксина, Иевлева. На палубе "Марса" уже скакал Яким Воронин, кричал счастливым голосом:
      - Плывет! Ей-богу, плывет! Корабль!
      Вскоре на озеро прибыл поезд царицы Натальи. Петр встретил ее с робкой нежностью - так несвойственной всему его облику. Но тотчас же, словно позабыв, побежал на "Марс" ставить корабельную снасть, а при матушке велел неотступно быть Иевлеву.
      Сильвестр Петрович подошел, поклонился. Наталья Кирилловна смотрела на него молча, строго. За ее спиной шушукались дворцовые, верхние боярыни, осуждали нептуновы потехи, опасались простуды на озере, сырости от воды, будущего дождя. Царица усмехнулась уголком крепких, еще молодых губ, сказала Иевлеву так, чтобы боярыни не слыхали:
      - У, крысихи постылые! Чего ходят за мною, чего вяжутся? Из-за них и Петруша меня не жалует...
      Засмеялась Сильвестру Петровичу тихо, как своему, и стала спрашивать, как сделать, чтобы Петр Алексеевич ее покатал на корабле по озеру. Иевлев замешкался с ответом, она ждала, и тихая улыбка все дрожала в уголке ее губ, а темные, словно бы с золотом, глаза смотрели на корабль - искали Петра.
      Вечером Иевлев сказал Апраксину:
      - Сколь проста в обращении царица Наталья Кирилловна и до чего не похожа на кичливых наших боярынь...
      Федор Матвеевич усмехнулся:
      - Что проста - то верно. В Смоленске в лаптях хаживала в ту пору, как Нарышкин капитаном цареву службу нес.
      В эту ночь было пито: за корабельщиков, за князя Федора Юрьевича Ромодановского, за боцмана Сильвестра Иевлева, за превосходительного господина Патрика Гордона, за государева друга женевца Франца Лефорта, за иноземного гостя шхипера и негоцианта Яна Уркварта.
      Сидели в новом дворце у новой пристани. Ветер с озера шевелил темные волосы Петра Алексеевича, вздымал цветастую скатерть, локоны парика Уркварта... Бережась сквозняка, накинув на жирные плечи вышитый по груди кафтан, шхипер Уркварт рассказывал гиштории - одну другой забавнее: про плавания в дальних морях, про выгоды, которые дают государствам корабли, про пиратов, про доблесть конвоев, про жестокие морские штормы, про страшного царя китов...
      - Не верьте ему, молодцы! - вдруг крикнул пьяный Патрик Гордон. - Он есть лжец, да, так! Он сам, пес, продал себя пиратам. Он - плохо, я - знаю, ты все не знаешь - дурак!
      Уже рассвело, застолье все продолжалось. Многие корабельщики, измучившись, спали здесь же на лавках. Петр Алексеевич, трезвый, невеселый, ходил по валу на длинных ногах, говорил Апраксину:
      - Переяславль, Переяславль, а что в нем хорошего - в озере нашем? Часы с боем? Ну, построили корабли, а плавать где? Одни мели, ветра стоящего не дождаться, сколько будем ветра ждать? Флот...
      Федор Матвеевич молчал.
      - Курице не утопиться, - сказал Петр, - нет того часу, чтобы на мель не сесть. Вот шхипер Уркварт сказывает, каково люди в море хаживают, а мы?
      Уркварт, наклонившись вперед, жадно слушал.
      - Надобно, государь, к Белому морю ехать, в Архангельск! - негромко сказал Иевлев. - Я нынче зимою до Онеги добрался, посмотрел поморов, суда какие они строят, там - флот...
      Шхипер Уркварт засмеялся, замахал руками на Сильвестра Петровича. Петр беспокойно посмотрел на шхипера, на Иевлева, сердито проворчал:
      - Много мы с тобой корабельное дело знаем, что судим. Онега! Рыбаки, небось, рыбачат, всего и делов...
      И велел идти всем спать - назавтра назначены были маневры переяславскому флоту. Но вдруг окликнул Апраксина:
      - Стой, погоди...
      Федор Матвеевич воротился.
      - Известно мне, что некоторые вы книги латинские читаете и об них толкуете. Об чем сии книги?
      Апраксин, бледнея, глядя в глаза царю, ответил:
      - Ужели Васька Ржевский столь умишком скуден, что не понял, каковы сии книги?
      Петр, вдруг улыбнувшись, щелкнул Апраксина по лбу пальцами, спросил еще:
      - Что ж за книги?
      - Коперника и Кеплера, государь.
      - Об чем?
      Федор Матвеевич рассказал, об чем.
      - Для чего тайно?
      - Пасемся попов, государь. Да и некоторых иных - дабы не смущать!
      - Ну, иди спать! - отрывисто приказал Петр.
      И вновь принялся шагать по зале.
      С утра все не заладилось. Васька Ржевский как ни старался угодить ротмистру догадливостью, дважды был бит, и прежестоко, а чуть позже разжалован в матросы. Яким Воронин получил затрещину, Иевлеву досталось выслушать ругань, лежебока Прянишников не в добрый час захохотал басисто получил пинок ногой. Господин Ромодановский Федор Юрьевич, произведенный в адмиралы, приказал Лукову за насмешливость в его взгляде всыпать палок. Иноземный шхипер Уркварт, повязав голову шалью, чтобы не напекло солнце, улыбался на то, как лупят Лукова. Апраксин, белый как бумага, с тоскою сказал:
      - Лучше бы помереть, чем сие видеть...
      После давался парадный обед на адмиральском корабле. У Ромодановского, к немалому удовольствию потешных, так расперло щеку от зубного недуга, что не только есть - пить, и то мог с превеликими муками. Вслед за обедом весь переяславский флот адмиральскому кораблю салютовал и учения делал: флотские нападали на Бутырский полк, который якобы спал в лесу, а корабли подошли и с берега весь полк перебили. Но так как бутырцы не слишком хорошо поняли, чего от них требуется, то на победные крики флотских моряков осердились и кое-кого порядочно изувечили. Более всех досталось Федьке Прянишникову, а Иевлева здоровенный детина из бутырцев до тех пор топил в озере, покуда не отбили Сильвестра Петровича другие флотские. Франц Федорович Тиммерман, пошедший соснуть в холодочек, был принят бутырцами за подсыла-шпиона, и в баталии чуть не вывихнул челюсть, после чего так долго бежал, что отыскался лишь на вторые сутки. За нерасторопность Якимка Воронин был бит Петром Алексеевичем в третий раз, - уже "начисто", как выразился сам Яким после третьей встряски.
      Баталию шхипер Уркварт похвалил с усмешкой. Усмешки Петр Алексеевич не заметил и всех обласкал - и бутырцев и флотских. Всю ночь под зуденье комаров чинили корабли, изуродованные бутырцами, и с утра, без завтрака, опять делали парусные и пушечные учения. Когда ветер спал, учили напамять реестры корабельному припасу, бормотали непонятные слова:
      - Штанг-зеель.
      - Крюйс-брамрей.
      - Ундер-зеель.
      Пересмеивались тихонько. Луков хотел было спросить: нет ли русских имен всем тем крюйсам и ундерам, но не посмел. Когда затвердили урок, Апраксину велено было рассказать, что есть флот, а также флоту адмирал, вице-адмирал, шаутбенахт, флагман, шхиман, цейгмейстер. Федор Матвеевич рассказал, его сменил Иевлев - говорить, для какого смысла содержат короли-потентаты корабельные флоты и какое есть предназначение флотам при войнах. Петр Алексеевич слушал его жадно, кивал, хвалил, потом заспорил про вчерашнюю баталию, стукнул кулаком по бочке, заговорил отрывисто:
      - Крепости, которые на сухом пути расположены, всегда заранее о неприятельском приходе ведать могут, понеже большое время пешему и конному войску для подходов нужно. А ежели крепость у моря, то флот должен подойти безвестно, и знать о нем в крепости не могут, как человек не может знать смерть свою. Нас вчера побили с того, что противник знал: идем. И то плохо...
      Потом опять были учения, а в ночь конопатили новое судно.
      Петр Алексеевич конопатил с Тимофеем Кочневым и непрестанно с ним беседовал. Но Ян Уркварт оттер корабельного мастера, влез в разговор, ходил рядом с царем вдоль корабля, болтал свои гиштории.
      Иевлев прошел мимо, передернул плечом: больно близко подбирался к Петру Алексеевичу иноземный шхипер.
      Так в бессонных ночах выдержали еще несколько суток, потом вдруг повалились спать среди белого дня. Спали долго - корабельщики, и бутырцы, и даже мужики-вологжане, приобвыкшие к жизни на озере. Было жарко, душно, собиралась гроза, да все не могла собраться. И сон был тяжелый, как всегда в духоту перед грозой.
      Просыпались, пили квас, что велено было выкатить в бочках; пошатываясь, разморенные духотой, бродили под деревьями, зевали и вновь падали на густую траву - еще отмучиться, покуда не разбудит ротмистр.
      Но Петр спал крепко.
      В душной знойной тишине, вздымая пыль, на поляну вылетел гнедой жеребец. Меншиков спешился, огляделся, пинком разбудил храпящего мужика, спросил:
      - Где царь?
      - Кто-о?
      - Царь, Петр Алексеевич...
      Мужик почесал грудь, повернулся на бок, опять захрапел. Александр Данилович отер пыль и пот с лица, прошелся вдоль берега, покачал головою: "Ну, молодцы, ну настроили, не узнать озера!"
      На берегу сидел беловолосый мальчишка, задремывая, удил. Александр Данилович и у него спросил - где царь.
      - А спит - вона! - сказал мальчик.
      Меншиков сел на траву возле Петра Алексеевича, потряс за плечо. Тот сонно причмокнул губами, отмахнулся, как от мухи. Александр Данилович потряс еще.
      - Чего? Зачем?
      Открыл глаза, узнал, протер лицо просмоленными ладонями, сладко зевнул:
      - Ну спится, Алексашка...
      Меншиков сказал со вздохом:
      - Пора на Москву, Петр Алексеевич. Прессбург к баталии готов. Закисли люди ожидаючи, истомились.
      Петр Алексеевич, кося темным глазом, большими глотками пил холодный квас из глиняной кружки. Поставил кружку, потянулся:
      - Что ж, сменим Нептуна на Марсовы потехи.
      И поднялся.
      Дернул спящего Иевлева за кафтан; не дожидаясь, покуда тот проснется совсем, сказал:
      - На Москву еду, Сильвестр. Вам здесь - учения продолжать непрестанно, с великим прилежанием. Спать - помалу, трудиться - помногу. Корабль "Юпитер" без меня на воду не спускать.
      Еще дернул за кафтан и, по-детски оттопырив губы, поцеловал в щеку:
      - Прощай! В покое моем, что на столе кинуто - припрячь.
      Солнце уже садилось. Мимо сонных стражей Иевлев вошел во дворец, в опочивальню Петра Алексеевича, сложил чертежи на пергаменте в стопочку, меж чертежами нашел листок, неперебеленное или недописанное письмо Петра к Наталье Кирилловне. Глаза сами собою остановились на каракулях: "...и я быть готов, только гей-гей дело есть - суда наши отделывать... твои сынишка, в работе пребывающий..."
      Выходя, в сумерках повстречал Апраксина. Тот с улыбкой поведал о суровом прощании Петра с наушником Ржевским. Васька пал в ноги, слезно молил прощения, что больно-де трудна матросская служба, не по силам ему; ротмистр молча отворотился и сел в седло, словно не слыша причитаний недоросля.
      Сильвестр Петрович ответил хмуро:
      - Простит по прошествии времени. Простит, приблизит, обласкает. Быть Ваське в почете, помянешь мое слово, Федор Матвеевич...
      7. БОЙ
      На озеро вести долетали с запозданием. С запозданием корабельщики узнавали о больших потешных сражениях подмосковных, о том, что Петр Алексеевич водит полки, сам палит из пушек, что искалечился в Александровской слободе генерал Шоммер, помер от ран потешный Зубцов, Сиротина опалило порохом, Лузгин сломал ногу.
      Апраксин на озере покачивал головой, посмеивался:
      - То - потеха добрая. Нам не зевать стать. День и ночь работаем, и все не поспеваем. Быть и у нас большой баталии, поспешать надобно...
      Из Москвы на Переяславль-Залесский то и дело приезжали потешные басовитые, здоровенные ребята с крепко растущими бородами - "обучаться нептуновым потехам", - так на словах велено было передать Иевлеву от Петра Алексеевича.
      С опаской вступали они на палубы кораблей, крестились, когда налетал ветер, долго не хотели лазать на мачты - крепить паруса. Якимка Воронин, хорошо запомнивший, что в вотчину ему нынче, да не только нынче, но и позже, не попасть, сердился на бездельников, бегал босой, с облупленным от гагара лицом, завел себе нагайку - драться. Боярские дети писали родителям горькие письма, сердобольные маменьки слали на Переяславль подарки для "злого шаутбенахта" Воронина. Яким съедал гостинцы и еще пуще гонял боярских детей.
      - Не любишь по мачтам лазать? - с веселой яростью спрашивал он дебелого недоросля. - Не нравится? И мне, брат, не нравилось, да, вишь, служба, надобно... Лезь, не робей, коли ежели убьешься - похороним честью...
      Луков подружился с Кочневым, прилежно стал изучать корабельное дело. За осень и зиму ему удалось помирить Воронина с корабельным мастером. Яким, смеясь, сказал как-то Иевлеву:
      - Вишь, времена какие пошли: работаем, ровно и не дворянского роду. Что я, что Кочнев - одна, выходит, стать. Оба - трудники... А с недорослями... о господи, провались они все! Вот приедет ротмистр, поклонюсь в ноги - пусть матросами пошлет поморов, а не сих толстомясых...
      Петр приехал ночью и тотчас же велел флоту готовиться к большому потешному сражению. Апраксин был назначен командовать кораблем "Марс", "Нептуном" должен был командовать Воронин. После сражения кораблей и на победителя и на побежденного должны были напасть гордоновские бутырцы и брать корабли с малых судов - со стругов и даже с плотов - абордажным боем. Над абордажными солдатами ротмистр велел "иметь командование господину Иевлеву, дабы в авантаже они были над прочими воинскими людьми".
      Патрик Гордон пригласил Иевлева в свой лагерь для беседы. Сидели за кружками пива в шатре и не торопясь обдумывали, как нападать, в какой час, откуда выходить малым абордажным кораблям. Гордон макал в кружку сухарь, старательно пережевывал его еще крепкими зубами. В беседе не шутил, было видно, что ничего веселого от предстоящего не ждет...
      - Ну, как ты тут поживаешь, молодец? - спросил он, когда обговорили дела.
      - Трудимся помаленьку.
      - Как это значит - помаленьку?
      Иевлев объяснил.
      - Вот как это значит - помаленьку.
      - Вот так.
      - И - латынь?
      Сильвестр Петрович пожаловался, что латынь трудна.
      - Трудна - да, - согласился Гордон. - Но для тебя надо, молодец. Борзо надо. Сам будешь знать - тогда нас совсем без...
      И он качнул своей длинной ногой, как бы наподдавая ненужному человеку. Глаза его смотрели строго, длинное, бледное лицо выражало презрение.
      - Иноземцев выгнать? - удивился Иевлев.
      - Да, молодец. Шхипер Уркварт прочь, я знаю...
      Он задумался, посасывая трубку, с гордостью и презрением глядя поверх головы Иевлева. Потом не торопясь поднялся всем своим сухим, мускулистым телом и ушел спать в холодок, под березку, за шатер...
      Петр Алексеевич был тих, задумчив, спрашивал многое у Апраксина, сам не командовал. На просьбу Воронина дать в матросы поморов ответил с усмешкой:
      - Те, небось, и без тебя матросы, а сих олухов кто обучит?
      Воронин ушел.
      Петр с Гремячего мыса смотрел в трубу на маневры кораблей, иногда нетерпеливо кусал губы, но не ругался. Заметив Иевлева, поманил к себе, спросил:
      - Чьи листы ко мне положены в опочивальню? И в прошлый год клали и нынче. Кто возит, откуда?
      - По корабельному делу?
      - Про Олеговы дружины да про Царьград.
      - Взяты из Посольского приказу, государь, от окольничего Полуектова.
      - Отдай обратно. Коли есть еще по корабельному делу - привезешь сюда, положишь ко мне.
      Складывая подзорную трубу, заговорил негромко, задумчиво:
      - Игумны, да архиереи, да архимандриты присоветовали Иоанну, когда он их о ливонских городах спросил, за те города стоять накрепко, не щадя ни ратных людей, ни живота... Слышал о том?
      - Слышал.
      - Врешь!
      Иевлев молчал.
      - Когда не врешь - скажи, как оно было...
      - Ливонская земля от Ярослава Володимировича испокон наша, господин ротмистр. Если не стоять нам за те ливонские города, нашей кровью смоченные, то впредь будет из них великое нам разорение, и не токмо что Юрьеву, но и самому Великому Новгороду и Пскову...
      - Без флоту, без кораблей можно ли те земли воевать? Говори?
      Иевлев помолчал, потом ответил:
      - Нет, нельзя.
      Петр невесело засмеялся, ткнул трубой в сторону озера, крикнул:
      - А с этими можно? С этими - иди воюй! Пойдешь, коли пошлю?
      И отвернулся, ссутулившись.
      Не более, как через час, была таска и выволочка Федору Чемоданову. Понадеявшись на то, что все заняты своими делами, Чемоданов задами подался в сельцо Веськово для своих амурных дел, но встретился с супругом своей любезной и был так бит, что едва добрался до сарая с корабельным припасом, куда друг Прянишников принес ему водки и примочки. Водку Чемоданов выпил и заснул. На беду Петр Алексеевич велел бить тревогу - алярм, и сам забежал в сарай за позабытым блоком, где и увидел распухшее и посиневшее чудище Чемоданова.
      Бой "Марса" с "Нептуном" продолжался весь день. Дважды корабли сваливались и дважды расходились. Яким Воронин, весь изорванный, словно ополоумевший бес, носился по своему кораблю, дрался, лазал на мачты, палил из пушек, кричал в говорную трубу нестерпимые оскорбления Апраксину и всяко поносил его за то, что не мог одержать над ним победу. Федор Матвеевич держался со скромным достоинством и выжидал своего времени, чтобы ветер позволил свалиться по-настоящему. Время это наступило под вечер, когда Яким, измученный кипением собственных сил, повалился на корме - поспать. Скрытно, в тишине, "Марс" подошел к храпевшим морякам "Нептуна", зацепил баграми за борт, и тогда началась баталия - конечно, с полной победой Апраксина. Под гогот и веселые вопли абордажной команды "Марса" сам господин Воронин был связан кушаками и приведен на суд Петру Алексеевичу, который из своих рук поднес страдальцу крепыша и велел пленнику содержаться до самого конца сражения на корабле "Марс", в трюме, за то, что проспал Апраксина.
      Победители получили бочку старого меду, но Федор Матвеевич приказал бочку не открывать, бережась нашествия бутырцев. К вечеру небо затянуло тучами, стало холодно, посыпался мелкий дождик. На "Марсе" потушили огни, дозорные ходили вдоль бортов, всматриваясь во тьму.
      Патрик Гордон в панцыре под плащом медленно прогуливался по берегу возле своих малых кораблей. На стругах, на плотах, в лодках неподвижно сидели бутырцы. У каждого был багор с крюком, у некоторых - лестницы, чтобы забрасывать на борт корабля. К "Марсу" в исходе ночи двинулась Гордонова флотилия - она стояла на якорях. Но стоило корабельщикам услышать плеск весел, как они вздели парус и ушли с попутным ветром, словно сквозь землю провалились. Ушли во тьме и не боясь предательских мелей: Апраксин отлично знал озеро, на котором плавал столько времени.
      Гордон рассердился и велел догонять, но в это время попался под идущий из-за мыса на всех парусах "Нептун", которым командовал Луков. Иевлев первым увидел неприятельское судно, но остановить замешательство не смог. "Нептун" бортом ударил большой плот с бутырцами, люди посыпались в воду и стали хвататься за струг, чтобы не утонуть, но струг перевернулся и уже более сотни народу оказалось в воде. Иевлев попытался навести порядок, но ничего поделать было нельзя: Гордон растерялся и только с ругательствами бил по рукам утопающих, которые хватались за его лодку. С "Нептуна" ударила пушка, и Луков спросил из темноты:
      - Хватит, али еще воевать будем?
      Гордон со злобой закричал:
      - Утопите меня здесь навсегда, но виктории вам не будет... Лючше смерть, молодец, черт!
      Бутырцы, кто как горазд, вплавь добрались до берега, некоторые просили спасти, но было не до них. В начинающемся рассвете показался "Марс", идущий на флотилию Гордона, чтобы расстрелять ее из своих пушек.
      - Сдавайтесь, Гордон! - крикнул Апраксин в говорную трубу.
      А Якимка Воронин, вылезший из своего заточения, крикнул нарочно мерзким голосом:
      - Господин генерал, каково вы имеете мнение о ваших силах в сей баталии?
      - Вот я тебе покажу силы! - бесился Гордон...
      На рассвете лодка Гордона перевернулась, и шотландец в своих доспехах камнем пошел ко дну. Иевлев, срывая с себя кафтан, бросился за генералом, неловко схватил его за парик, - парик остался в руке. Пришлось нырять второй раз. Генерала вытащили на палубу "Нептуна", он смотрел ошалелыми глазами, икал, изо рта у него текла вода. Сильвестр Петрович с Апраксиным и Луковым спустились в лодки - искать утопших, вытаскивать тех, кто еще держался на воде. На берегу горели костры - бутырцы сушили кафтаны, сапоги, онучи.
      Дождь перестал, но утро было холодное, с деревьев падали мокрые желтые листья. Многих людей недоставало, тела их искали баграми в озере, но они находились один за другим то на "Марсе", то на "Нептуне", то на малых кораблях, то на другом берегу, то у батарейцев на Гремячем.
      Петр, веселый, велел всех, кто жив, поить допьяна, а кто помер в баталии - поминать прилично; сам наливал кружки, стоял, обняв Апраксина, смеялся, хвалил, ругал, вспоминал все перипетии боя.
      Только утром Иевлев вернулся к себе в хибару: как сквозь сон, увидел на печи, под тулупчиком, с обвязанной головою Ваську Ржевского.
      - Ты для чего здесь? - со злобою спросил Сильвестр Петрович.
      - Горячкою занемог... - страдальческим голосом ответил Ржевский.
      - И маневров не видал?
      - Сказано, горячкою занемог...
      Сильвестр Петрович, выругавшись, стал переодеваться в сухое. Его трясло, хотелось пить, но подняться с лавки не было сил. Царский лекарь фон дер Гульст покачал головою - сильно скрутило стольника, выживет ли? Велел лежать под теплым одеялом, нить лекарства, прогнать из головы всякие мысли - и злые и добрые. Потом, попозже, привиделся Петр Алексеевич, как ласково беседует он с Ржевским, как тот ему жалуется, что простыл на ветру во время баталии. Сильвестр Петрович даже охнул от удивления, тогда Петр подсел к нему, спросил:
      - И ты, Сильвестр, занемог?
      Не дожидаясь ответа, велел рассказывать, что видел зимою на Онеге. Сильвестр Петрович с трудом собрался с мыслями, заговорил. Петр слушал долго, внимательно, кивал нечесаной, всклокоченной головой. Маленький рот его был крепко сжат, глаза смотрели вдаль - туда, где за выставленным окошком покойно дышало озеро. Потом вдруг на месте Петра Алексеевича оказался Апраксин:
      - Божьим соизволением родились мы с тобою, Сильвестр, в тяжкое, многотрудное время. Долго ли проживем? Для чего жить будем?
      Иевлев силился понять, о чем говорит Апраксин, но понимал не все. Федор Матвеевич сидел на лавке ссутулившись и как бы думал вслух.
      - Что ж, кончилась наша юность... Было детство, когда потешными стреляли из палок. Было и отрочество, когда находили мы счастье в звуках мушкетной пальбы. Юность с потешными штурмами и барабанным боем, с постройкой кораблей здесь - миновала навсегда. Не нужны нам более мушкеты и пищали, выструганные из палок. Озеро наше хорошо было для детских забав ротмистра, а нынче оно ему скучно... Недавно Лефорт, из вечного своего стремления сказать приятное, назвал ветер нашего озера - веселым ветром. Соврал немец! Сей ветер не веселит душу, он поселяет в нас, отравленных мечтою о подлинном морском просторе, только лишь чувство неутолимой тоски. Суесловный Коорт поведал мне однажды, что на нашем озере сердце его кровоточит, ибо преисполнен он, мореходец, воспоминаниями о других водах, о настоящих бурях...
      Сильвестр Петрович пересилил недуг, приподнялся на локте. Апраксин продолжал задумчиво:
      - Сквозь лесть иноземцев, сквозь лживый восторг притворщиков Петр Алексеевич слышит снисхождение взрослого к забавам дитятки. Ну, и понял он, что флот его - не флот, что море его - не море, что корабли его - не корабли. Переяславское наше озеро веселило и радовало государя, покуда видел он в нем океан. Нынче же видит он в нем всего лишь лужу. Теперь мысль о Белом море ни на минуту не оставляет его. С полчаса назад, выходя от тебя, сказал мне твердо, что будет сбираться в Архангельск.
      Сильвестр Петрович сделал попытку сесть.
      - Нынче?
      - Нынче, и спехом. Про здешние корабли ничего более не говорит. Тимофею Кочневу велел возвращаться к дому - ждать его там. Мужиков - по селам, откуда пришли. Колодников - в узилища.
      - А дворец? А батарея? А флот наш, Федор?
      - То все кончилось, Сильвестр. Более не стрелять нам из мушкета, выточенного из деревяшки. Кончилась юность. Ну, отдыхай, друг милый, спи, там видно будет...
      Вечером Петр Алексеевич велел бить алярм. Вывел своими руками "Марс" на глубину, нахмурясь оглядел дворец свой с белой дверью, с орлом на кровле, оглядел дом, построенный Гордону, амбары, сараи, мачты других кораблей. Оглядел внимательно шхипер-камеру, плотницкий сарай, где сам строгал и пилил, березы, Гремячий мыс, пристань на сваях...