- В том славном граде Париже я более двух годов, почти что три, обучался шаматонству и иным галантностям. Да в одночасье батюшка мой в калужской вотчине от желчной колики помре. Пришлось возвращаться, вояж немалый. Для некоторых дел прибыл к Москве и нечаянным манером попал я на глаза Петру Алексеевичу. О, господи...
      Иевлев косо взглянул на недоросля.
      - О, господи! - повторил тот. - Сей же час было на меня топание ног и иные неучтивости, дабы без промедления возвращался я в Париж. Всегда он у вас столь яростен?
      - Кто он?
      - Он, Петр Алексеевич.
      - Тебе, молокососу, он государь великий, а не Петр Алексеевич, жестко сказал Иевлев. - Запомни покрепче, избудешь беду...
      Недоросль поморгал, склонил с покорностью голову набок, сложил припухлые губы сердечком. Иевлеву стало смешно.
      - Величать-то тебя как?
      - Василий, сын Степанов Спафариев.
      - Из греков, что ли?
      - Вотчина наша, сударь, под Калугою, сельцо Паншино, да Прохорово тож...
      - Один ныне едешь?
      - С денщиком, сударь.
      - Незадача тебе. От нас-то ныне дороги нет. Ждем здесь шведа.
      - Для чего ждете? - спросил Спафариев.
      - В гости.
      - Неужто?
      - Да ты, братец, не полудурок ли? - с серьезной миной спросил Сильвестр Петрович.
      - Многие таковым меня почитают, - нисколько не обидевшись, ответил дворянин. - Да я-то не прост, свой профит вот как понимаю. Батюшка покойник в давние времена иначе, как полудурком, меня и не называл; что греха таить, сударь, почитай до тринадцати годов штаны-то мне не давали, в халате голубей гонял, ну а с возрастом и батюшка ко мне переменился. Ты, сказал, Васька, хитер безмерно...
      Иевлев молчал, вглядываясь в дворянина, в безмятежные его голубенькие глазки, в бровки домиками, в розовое лицо, так и дышащее сытостью, добрым здоровьем, безмятежным спокойствием.
      - Иные недоросли за море боялись ехать, - продолжал Спафариев, - а я, сударь, по чести скажу - нисколько не боялся. На Руси нынче как говорят? На Руси, говорят, жить - значит служить. А служить, так и голову можно сложить. Некоторые сложили, живота лишились. Я и рассудил скудостью своей: это у кого кошелек пуст - тому за морем холодно да голодно, а я, чай, не беден, мне в заморских землях и славно будет, и сытенько, и весело. Да и пережду там тихохонько...
      - Чего же ты, к примеру, переждешь?
      - Времечко пережду. Все минуется, сударь. Батюшка мой бывало говаривал: все на свете новое - есть то, что было, да хорошо позабылось. Я бы сие новое и переждал. Иные в заморских землях печаливаются, а я нисколечко. Обучаюсь новоманерным танцам, галанту французскому, амурные некоторые приключения испытываю, дружась с ихними добрых родов кавалерами, счастливым себя почитаю...
      - Да ведь тебе, Василий Степанович, навигатором быть?
      - Мне-то? Для чего, сударь? Меня море бьет, я на корабле пластом лежу, молюсь лишь прежалостно...
      - Прежалостно али не прежалостно, да послан ты государем в учение?
      - Ну, послан.
      - А раз послан в учение, то и спросят с тебя со строгостью...
      - Уж так непременно и спросят...
      - Верно толкую - спросят. И должно будет ответить.
      - Чай, нескоро еще...
      Недоросль сидел отвалясь, разглядывая руку в перстнях, любуясь блеском камней.
      - А вдруг да скоро спросят? Тогда что станешь делать?
      - Не всем же навигаторами быть, - в растяжечку молвил Спафариев. Надо в государстве и порядочных шаматонов галантных, сиречь любезников, иметь. Мало ли как случится: прием какой во царевом дворце, ассамблея, иноземная принцесса прибыла, к ей кого в куртизаны для препровождения времени в амурах определить требуется...
      - Вона ты куда метишь?
      - А для чего, сударь, не метить? Какая ни есть метресса, все же с ей забавнее, нежели над пучиной морской в корабле качаться и, не дай бог, еще из пушек палить...
      - Есть ли только должность такая - куртизан при дворе? - с лукавством в голосе спросил Иевлев.
      - Должности нет, да дело есть куртизанское, - молвил недоросль, - то мне точно ведомо. А к сему делу я надлежаще выучен. Сам посуди: политес дворцовый мне не в новинку, во всякую минуту могу пахучими духами надушиться, для чего их всегда при себе в склянке ношу, собою я опрятен, лицо имею чистое, тело белое, не кривобок, не горбат, в беседе говорлив и забавен, росту изрядного, да ты сам, сударь, взгляни...
      Он приподнялся с лавки и встал перед Иевлевым в позу вроде тех, в которых находились статуи, виденные Сильвестром Петровичем в заморских парках: одну руку с отставленным мизинцем недоросль держал возле груди, другую пониже.
      - Что же сие за позитура? - спросил капитан-командор.
      - Сия позитура уподобляет кавалера Аполлону, али еще какой нимфе летящей...
      - Ишь ты! - покачал головою Иевлев.
      - Истинный кавалер завсегда, сударь, думать должен об своем виде и являть собою пример живости, легкости и субтильности...
      - Эк хватил! Да разве ты субтилен?
      - Я-то не субтилен, но замечено мною, сударь, что некоторые тамошние метрессы - виконтессы и маркизы немалую склонность имеют к таким куртизанам, кои подобны мне и румянцем, и доблестью, и добрым своим здоровьем. Плезир, сиречь удовольствие...
      - Плезир плезиром, - перебил Иевлев, - ну, а как спросит с тебя государь навигаторство, - тогда что станешь делать?
      Спафариев сел на лавку, вздохнул, пошевелил бровками, ответил погодя:
      - Тогда я паду в ноги, откроюсь, сколь нелюбезно мне море, сколь не рожден я для сей многотрудной жизни. Простит...
      - Ой ли?
      Недоросль задумался.
      Сильвестр Петрович набил трубочку, поискал трут с огнивом, не нашел. Недоросль его и злил и забавлял. "Чего только не навидаешься за жизнь-то! раздумывал он, с усмешкою вглядываясь в Спафариева. - Чего не встретишь на пути на своем. Темны дела твои, господи!"
      - Простит! - уверенно молвил дворянин. - Ну, поколотит, не без того. А со временем и простит. Лучше единый раз крепко битым быть, нежели состариться, галанта не увидев. Да ты, сударь, сам посуди - навигаторов у него, у государя, все более и более числом деется, а истинных шаматонов ни души. Я един и буду. Не токмо не осердится, увидев мое к себе рвение, но всяко отблагодарит. Не может такого потентата быть, чтобы без кавалеров-шаматонов-галантов при своем дворе обходился. Вот Париж город? Сколь в нем достославных шевальеров ничего более не делают, как только различные увражи, веселости и штукарства, к украшению быстротекущих лет жизни служащие. И при дворе с благосклонностью принимаемы сии кавалеры, и в любой дом вхожи, и все их чтят за острословие ихнее, за веселость и куртизанство амурное...
      "Кто только на свете не живет!" - опять подумал Сильвестр Петрович и сказал:
      - Одначе больно мы с тобой разговорились, а мне недосуг. Так вот морем отселева вояж тебе не совершить. Ступай в свой Париж иным путем. Здесь не нынче, так завтра быть баталии, и ни единого корабля мы не выпускаем...
      - Быть баталии?
      - Быть.
      - Здесь, в Архангельске?
      - Здесь.
      Недоросль опять сложил губы сердечком.
      - Со шведами, сударь?
      - Однако догадался все же... С ними.
      - Так я, пожалуй, переночую и назад подамся...
      - А ежели нынче ночью швед нагрянет? - жестко спросил Иевлев.
      - Нынче?
      - Нынче. Нагрянет - и попадешься ты ему. Он разбирать не станет, кто ты - шаматон али навигатор. Он живо на виселицу тебя вздернет...
      - Тогда я, сударь, истинно нынче же назад и отправлюсь. А переночую уж на постоялом дворе, где прошедшую ночь ночевал. Там-то потише будет.
      Иевлев помолчал, потом, стараясь сдержаться, раздельно произнес:
      - Пожалуй, не отпущу я тебя. Мне нынче каждый человек надобен. А ты парень в соку, дебелый, вот и шпага при тебе, и пистолет добрый...
      Недоросль несколько приподнялся на лавке, тотчас же сел, заморгал, залопотал:
      - Да что ты, господин капитан-командор, разве сие мыслимо? Мне царевым именем велено в город Париж...
      - Да ведь что ж Париж? Коли тебя тут в доблестном бою убьют - какой спрос? С покойника Парижа не возьмешь. Другие туда отправятся на навигаторов учиться... Останешься здесь, а как баталия минует, ежели жив будешь, - в вояж и тронешься...
      Но тотчас же Сильвестру Петровичу стало тошно, он встал и велел недорослю проваливать ко всем чертям. Спафариев поклонился, попятился, не веря своему счастью, еще поклонился. И тотчас же во дворе, по бревенчатому настилу, загрохотали кованые колеса дорожного возка.
      Шаматон уехал.
      Скрипнула дверь, вошел Егорша.
      - В городе что? - спросил Иевлев.
      - Иноземцы гуляют. К Тощаку в кружало и не войти. В немецком Гостином дворе лавку с питиями открыли, песни поют, бранятся на нас, на русских. Возле Успенской церкви один ходит, кричит: "Вот погодите, шведы придут, тогда узнаете, каково лихо на свете живет..."
      Сильвестр Петрович попросил уголька - разжечь трубочку. Егорша сбегал на поварню, Иевлев закурил, зашагал по горнице из угла в угол, думал. Потом спросил Егоршу:
      - Вот ты по улицам бегал. Много ли иноземных матросов с кораблей спущено?
      - Много ли, мало ли - того, Сильвестр Петрович, не ведаю, сам же видел сотни три, не более.
      - Вооружены?
      - Кто их знает. В плащах больше. Шпаги кой у кого видны, ножи тоже.
      Иевлев кивнул.
      - Наши везде стоят, - продолжал Егорша. - И у монастыря, и у арсенала, и возле Гостиного, во всех улицах караулы. Матросы, стрельцы, драгуны, рейтары...
      Сильвестр Петрович докурил трубочку, выколотил ее у печки, велел седлать. Через малое время, под дождиком, пряча лицо от ветра, выехал двуконь с Егоршей - смотреть дозоры, караулы...
      А в городе в это самое время уже начались бесчинства.
      Из Тощакова кружала на мокрую улицу вывалилась толпа иноземных моряков, человек сорок, не слишком пьяная, но и не трезвая. На иноземных корабельщиках были надеты кожаные панцыри, широкие с железом пояса, шляпы с полями скрывали лица, изрытые шрамами, опаленные порохом. Палаши, шпаги, кортики колотили по тощим ляжкам, по обтянутым чулками икрам, по широким коротким штанам.
      Возле кружала корабельные люди немного поспорили друг с другом, что делать дальше и как занять свой досуг - не сломать ли бедную избу, что мокла неподалеку под дождем? Вдруг из-за угла показался дозор русских матросов. Иноземцы смолкли и уставились на трех молодых парней, что в бострогах, при лядунках и палашах, в низко натянутых вязаных шапках, гуськом шли вдоль забора.
      - Матросы! - сказал один иноземец.
      - Русские матросы! - воскликнул другой.
      - Матросы из поганой лужи! - крикнул толстый низенький боцман.
      - Давайте с ними играть! - предложил еще один.
      Разбрызгивая грязь, он перебежал улицу, снял перед матросами шляпу и сделал им кумплимент, отбивая ногой. Три русских парня с улыбками смотрели на выпившего чудака. Другие иноземцы, гогоча, как гуси, тоже перешли улицу...
      Первый все еще кривлялся, когда другие стали хватать матросов за эфесы палашей. Не прошло и нескольких секунд, как самый молоденький матрос оказался связанным и брошенным в лужу, другому разбили лицо, третьего боцман рвал за уши и приговаривал с наслаждением:
      - Русская свинья! Русская свинья! Молись мне!
      Матрос вырывался. Мысль о том, чтобы заставить матроса молиться, очень понравилась иноземцам. Они поставили его перед собою на колени и велели кланяться, как будто он видит икону. Матрос вскочил на ноги, его ударили палашом по голове, он без сознания упал лицом в жидкую грязь, захлебнулся. Толстый боцман опустил палаш в ножны и шутейно запел молитву. Другие подхватили. Победа над тремя русскими матросами разгорячила кровь. Иноземцы выпили еще водки из фляги и, взяв бревно, принялись, как тараном, бить им в стену той избенки, которая еще раньше привлекла их внимание. В избе закричали женщины. Старая изба шаталась, бревна, уложенные в лапу, вылезли из гнезд, крыша вот-вот могла провалиться и задавить людей. Но иноземцев ничего не смущало, и неизвестно, чем бы это все кончилось, не покажись из-за Тощакова кружала унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов со своими ребятами. Народ у него был молодой, весеннего набора, только из беломорских жителей. На взрослых матросов Аггей вполне полагался, и потому отправил их в караулы с менее опытными офицерами, себе же взял молодежь, которую еще только начал обучать воинскому строю. Обучал он своих матросов и сейчас, не желая терять дорогого времени.
      - Левой, правой, левой, правой, ать, два, вздень, отдай, - командовал Аггей, выходя из-за кружала и пятясь перед матросами, - живее, матросы, ать, два, ать, два...
      Матросы шли бойко, молодцевато, сердце у Аггея радовалось. Но вдруг, сбившись с ноги, они стали наступать друг другу на пятки и мгновенно сгрудились в толпу. Унтер-лейтенант готов был закричать на них, но посмотрев туда, куда глядели его ребята, застыл на месте: два русских матроса лежали около избы замертво, а третий, в крови, привалился к тыну. Иноземцы, подняв бревно, били им в стену избы.
      Сладкое бешенство словно на теплой морской волне качнуло Аггея Пустовойтова. Черные брови его сошлись, он тихо сказал:
      - А ну, робятки!
      Кинул в сторону, в лужу, щегольские свои перчатки с раструбами, смахнул шляпу прочь, чтобы она не мешала биться, да и пошел вперед не оглядываясь, чувствуя за спиной дыхание матросов, слыша их могучий шаг.
      Кто-то из корабельных людей обернулся, засвистал в пальцы, иностранцы вытащили из ножен шпаги, палаши, кортики, но было поздно. Матросы навалились вплотную всею своею горячей лавою, сердце каждого сжималось от давней ненависти, нынче можно было с честью вспомнить старые обиды...
      - Не дра-аться! - длинно, врастяжку крикнул Аггей. - Вязать, а не драться! Вязать воров!
      Ох, как врезался бы Аггей первым в толпу иноземцев, вытащил бы к себе поближе, к самой груди, вон того, рыжего, усатого, жующего никоциант, как, щурясь, взглянул бы в мерцающие зрачки и ударил бы раз, другой, третий - за все прошлое, за город свой Архангельский, где стали иноземцы хозяевами, за этих троих матросов-дружков, что лежали сейчас не шевелясь у стен избы... Потоком пошли бы за ним матросы, с яростно веселым воем били бы без правил, - коли бить так уж бить, ошую и одесную, не замай наших, иноземец, коли ты гость, то и будь гостем, а коли недруг - получай, что заслужил, полностью с лихвой, и на том прощения просим...
      Но нельзя! Не велено драться!
      Можно лишь вязать пьяных зачинщиков. Ну, а уж коли кто очень бесчинствует - того, на крайний случай, уронить словно бы нечаянно, словно бы сам упал. Ежели кусается и царапается - того тряхнуть можно или с осторожностью сунуть кулаком в сытый бок, чтобы вернулась память, - не дома-де, в гостях, не шуми...
      Вязали кушаками - кушаков не хватило. К тому времени стало потише. Связанные испугались; те, на которых не хватило поясов, стояли в сторонке под дождичком, платками обтирали усталые лица, советовались, как быть дальше, сетовали на будущие огорчения...
      Аггей, увидев, что гости присмирели, поставил связанных особняком, других отогнал подалее, потом велел положить на траву, на чистое место, двух убитых матросов из дозора. Некоторые иноземцы стали было расходиться, но унтер-лейтенант не велел никого отпускать.
      Матрос Подбойло вынес из избы, которую едва не развалили иноземцы, ведро с водою, обмыл лица убитых матросов. То были ребята из последнего набора - Яблоков да Микешин. Матросы, переговариваясь, сняли с голов вязаные шапки. Иноземцы угрюмо молчали. Ярыги из Тощаковского кружала, стрелецкий караул, рейтары - все больше народу собиралось возле бывшего побоища. Было тихо. В тишине вдруг завыла старуха, вышедшая из избы посмотреть обидчиков, - увидела двух мертвых, встала на колени в мокрую жухлую траву, поправила светлые мягкие кудри Микешина, сложила руки Яблокова крестом на груди, заплакала...
      Избитый, оставшийся живым матрос из дозора негромко рассказывал Аггею, как все получилось. Аггей слушал внимательно, переспрашивал. Матрос отыскал глазами толстого боцмана, кивнул на него. Стрельцы спешились, вывели боцмана к избе. Тот закричал, что он не один был, еще были с ним люди. Взяли и тех, на кого он указал.
      Рысью, верхами подъехали капитан-командор с Егоршей. Иевлев, кутаясь в вощеный, из канифаса плащ, молча выслушал все, что сказал ему Пустовойтов; выпростал руку из перчатки, вытер мокрое лицо; сузив глаза, оглядел боцмана и его людей, велел вести их под караул. Остальных иноземцев - гнать на корабли, пусть пребывают там в конфузии. На берег им спуску не будет до особой команды...
      Мертвых - Яблокова и Микешина - матросы подняли на плащи, понесли, обнажив головы. Наступило утро. Город проснулся. Матросы пели тихо, пристойно "Вечную память". Конные рейтары, стрельцы, драгуны провожали убитых, скинув шапки, держа обнаженные палаши у плеча. Посадские люди, женки, ремесленники, дрягили, окрестные мужички теснились в узких улицах, с ненавистью смотрели на связанных иноземцев, вздыхали, крестились на убитых матросов...
      Когда Сильвестру Петровичу подали карбас - плыть на цитадель, у Воскресенской пристани его окружили шхиперы с извинениями и словами сочувствия. Иевлев молчал. Консул Мартус сказал короткую скорбную речь. Иевлев не ответил ни единым словом. Иноземцы еще раз зашаркали подошвами башмаков, еще раз поклонились, еще произнесли слова сочувствия. Иевлев оперся на трость двумя руками, вытянул шею, сказал глухим голосом:
      - Россия, Русь - есть государство, Русь - не безыменные острова, которые надобно еще открыть, на карту нанести...
      Иноземцы закивали головами: о, конечно, разумеется, да, да, иначе не может быть.
      - Иноземцев мы встречаем приветливо, - продолжал Сильвестр Петрович, гостю мы всегда рады, русский человек добр, гостеприимен, широк душою. Гостеприимство же наше вы обращаете во зло, полагая, что оно есть то же, что простота или глупость...
      Иноземцы зашаркали: о, нет, мы никогда так не думаем.
      - Покуда премного зла принесли вы нам! - с силой сказал Иевлев. - И, ежели подумать, чего больше от вас - зла или добра, - то, пожалуй, зла более. Так вот, господа мореплаватели, господа шхиперы-навигаторы! Доброму совету мы всегда рады, и нет более признательных учеников, нежели мы. А признательный ученик для учителя есть прибыток, не так ли? Учимся же мы для нашего государства - для сильного, мудрого, справедливого. А славное государство сынам своим - родная матушка. Добрая же матушка разве позволит гулливому, да пьяному, да срамному заезжему детушку свою обидеть?
      Шхиперы кивали - да, да, очень справедливо.
      - А раз справедливо, то справедливо будет и убийц за караулом подержать, и судить их как надлежит, и наказать, чтобы более не повадно было лихими делами промышлять. Другие же корабельщики в ваших странах о том расскажут. И новые будут поосторожнее.
      Сильвестр Петрович повернулся и пошел по сходням к карбасу. Шхиперы, перешептываясь, гугня, поспешили за ним. Он еще обернулся, напомнил вежливо:
      - Кораблям вашим, господа шхиперы, объявлена от меня конфузия. Не советую их покидать, дабы сим не понудить нас содержать ваших матросов, как преступников, за караулом. Еще добрый совет: впредь берегитесь происшествий, подобных случившимся! Что же касаемо надежд некоторых на шведских воинских людей, что-де от сего пирога, как Архангельск станут грабить, и им кусок отвалится, - так не быть тому!
      Шхиперы молчали.
      Иевлев вошел в карбас, сам сел за руль. Матросы оттолкнули судно крюками. На мачте поднялся узкий прапорец: "Капитан-командор здесь".
      Сильвестра Петровича от бессонной ночи познабливало. Внезапно вспомнился ему давешний недоросль дворянин Спафариев. С гневом, шепотом повторил навязшие, словно оскомина, чужие слова:
      - Шаматон, галант...
      И прибавил свое:
      - И откуда сие берется?
      На чужбине, словно в домовине,
      и одиноко и немо.
      Пословица
      Идут убийцы потаенны,
      На лицах дерзость, в сердце страх
      Пушкин
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1. ПЕРЕД ПОХОДОМ
      На Стокгольмском рейде корабли эскадры приняли добавочный балласт чугунные брусья и битый камень сотнями бочек. Когда балласт был уложен, малые грузовые суда стали возить питьевую воду. Лекарь эскадры, попыхивая трубкой, подсыпал в каждую бочку совок извести - чтобы вода не загнила во время длительного похода.
      В ахтерлюки матросы сваливали провизию - солонину, масло и уксус в долбленых деревянных бутылях, копченые тощие, жилистые туши овец, кули сушеной рыбы, горох, соль. В брот-камеру, обшитую свежими сосновыми досками, сверху, из люка сыпали жесткие с соломой морские сухари, пахучие солодовые лепешки. В винный трюм спускали на канатах бочки с хлебной водкой - для раздачи на походе королевской чарки. Эконом-содержатель по счету принимал матросские бачки для супа, чугунные котлы, кружки, весы с гирями, черпаки, оловянные блюда, посуду для офицерского стола.
      В адмиральский и офицерские погреба буфетчики торопясь ставили в лед устрицы, свежую рыбу, развешивали на деревянные гвозди дичь, вяленые седла козули, кабаньи окорока, уток, гусей, кур. Здесь же корабельные констапели складывали оружие и пороховые запасы, которые могли потребоваться офицерам на случай матросского бунта.
      Боцманы, срывая хриплые глотки, командовали укладкой сменных запасных канатов, кабельтовых перлиней, буйрепов, вант-тросов. Под нижней палубой считали запасные комплекты шлюпочных весел, шестов, вымбовок. Нок-тали и гинцы со скрипом спускали в фор-люки кораблей смолу, гарпиус, гвозди. Плотники и конопатчики, повиснув над водою в своих "беседках", в последний раз загоняли в пазы шерсть и паклю, стуча деревянными молотками и распевая песни.
      На "Злом медведе" принимали дополнительно артиллерийский припас: фитили, ломы, ганшпуги, прибойники, клинья, блоки. На флагманском корабле "Корона" парусиной обносили загородку между грот- и фор-люками: здесь, где полагалось бы быть лазарету, печально мычали коровы, блеяли овцы, кудахтали куры. На "Справедливом гневе", по приказанию шаутбенахта, меняли пушки средней батарейной палубы. Штурманы эскадры в последний раз перед дальним походом проверяли карты атласа "Зеел", что значит - факел, смотрели флагдук, склянки, лоты, лаги, лини. По особому секретному приказу шаутбенахта корабли должны были иметь английские и датские флаги в запечатанных мешках - впредь до уведомления, как с ними поступить.
      Ярл Эрик Юленшерна - флагман эскадры - ежедневно по нескольку раз объезжал на своем вельботе все корабли. Его сопровождали капеллан эскадры, флаг-офицер и два наиболее свирепых профоса - палачи. К полудню, обычно, шаутбенахт менял перчатку на правой руке: тонкая лайка не выдерживала, шаутбенахт бил людей по своей манере - кулаком снизу вверх, в рот, чтобы провинившийся вместе с кровью выплюнул и зубы.
      С утреннего барабана до вечерней зари на баках кораблей свистели розги и английские линьки - веревки с узлами, вымоченные в соленой воде. Полумертвых от порки матросов поили водкой и пороли дальше.
      Люди выбивались из сил, падали на трапах, на палубах. Шаутбенахт никогда никого не хвалил, ему все не нравилось, с каждым днем он хмурился все больше и наказывал людей все жестче. К концу недели на "Ароматном цветке" матросы, обессилевшие от непосильной работы, потребовали воскресного отдыха. Шаутбенахт велел выпороть каждого третьего, а зачинщика - до смерти. Капеллан эскадры отправился на шлюпке исповедовать и причащать приговоренного.
      Совет капитанов эскадры был назначен тайно ночью на "Короне", где ярл Юленшерна держал свой флаг. Капитаны линейных судов, фрегатов и яхт прибывали по одному, без своих офицеров, отвечали вахтенным у трапов условленным паролем и рассаживались в адмиральской каюте с плотно занавешенными окнами. Кают-вахтер в мягких туфлях подавал капитанам раскуренные трубки, кают-юнга наливал желтое ячменное пиво в глиняные кружки. Капитаны, эконом эскадры, капеллан, полковник Джеймс - курили, мочили усы в пивной пене, опасливо прислушивались к тому, как за переборкой, в своей спальне, убранной золочеными кожами, кашляет и отплевывается шаутбенахт Юленшерна. По кашлю было понятно, что флагман недоволен, более того - зол. Приглашенные на совет робели, как мальчишки. Ярл Эрик Юленшерна издавна внушил страх всем, кто когда-либо плавал под королевским флагом - золотой крест на синем поле.
      Небольшого роста, сухой, с морщинистым желтым лицом, он вышел из спальни вместе с боем часов, коротко поклонился, сел в зеленое сафьяновое кресло. Бесшумно ступая, кают-вахтер подал ему коньяку, кают-юнга в это же мгновение поставил чашку кофе. Шаутбенахт размешал ложечкой сахар, медленно обвел взглядом лица своих капитанов, опаленные порохом, изрубленные в абордажных боях, дубленные ветром Балтики, Немецкого моря, холодного океана.
      Капитаны притихли совсем. Шаутбенахт позвонил в колокольчик, велел флаг-офицеру убрать кают-вахтера и кают-юнгу, поставить возле трапа адмиральских покоев двух солдат с мушкетами, никого не пускать на галерею, что расположена на корме за окнами его каюты. Флаг-офицер ушел. Опять наступило молчание. В тишине было слышно, как посвистывает ветер в море да скрипят якорные канаты в клюзах.
      - Я недоволен, - внезапно произнес шаутбенахт.
      Капитаны молчали.
      - Я крайне недоволен! - тоном выше сказал Юленшерна. - Мы разучились, черт возьми, молчать. Мы стали болтливы, как женщины. Весь Стокгольм от ребенка до старухи знает, что в ближайшие дни экспедиция направится в город Архангельск. Всем известно, что мы ищем шхиперов, знающих фарватер реки Двины. Корабли, которые вооружались в Гетеборге и в Кальмаре, известны не только шведам, но и иностранцам. Известны даже имена капитанов, шхиперов, главных артиллеристов; известно, каковы наши запасы пороха, сколько мы берем с собою ядер; известно наконец, кто командует эскадрой и каково прошлое вашего командующего...
      Капитаны качали головами, удивлялись.
      - Следует думать, - продолжал шаутбенахт, - что не только в Стокгольме проведали о нашей экспедиции. О ней, несомненно, известно и московитам. Ослом будет тот, кто предполагает, что осведомленность русских пойдет нам на пользу...
      - Истинная правда! - вздохнул Уркварт.
      - Ваши лицемерные вздохи теперь ничему не помогут! - сказал Юленшерна. - Я собрал вас у себя, дабы предуведомить: экспедиция в Архангельск отменяется. Все, кто принимал участие в ее подготовке, могут получить свои деньги по завтрашний день и идти путем, который подскажет им разум и воля божья...
      Старый конвой Голголсен даже открыл рот от изумления. Командир абордажных команд полковник Джеймс, подняв брови, откинулся на спинку кресла. Толстый шхипер Ферколье бессмысленно улыбался.
      Флагман молча пил кофе.
      - Это все, господа! - сказал он, допив свою чашку и поднимаясь.
      Капитаны встали.
      - Впрочем, желающие могут остаться на кораблях эскадры, чтобы идти в иное плавание - на уничтожение китов. Многим нынче известно, что китов развелось чрезвычайное множество и что они причиняют большое беспокойство мореплавателям. Мы должны истребить некоторое количество этих тварей с тем, чтобы другие отошли подальше в море. Вот и все наши задачи. Желают ли что-нибудь спросить господа капитаны?
      Голголсен поморгал, спросил хриплым басом:
      - Мой фрегат имеет на борту двадцать две пушки. Продовольствие и боевые припасы взяты на три месяца. Ни гарпунов, ни прочей китобойной снасти у нас нет. По всей вероятности, пушки и боевые припасы нам не понадобятся, в то время как люди, умеющие охотиться на китов...
      Капитаны задвигались, зашумели.
      - Это так, гере шаутбенахт.
      - Нижние палубы нужно очистить от тяжелых пушек...
      - Надо изменить грузы...
      - Абордажные команды требуют большого запаса продовольствия, а раз команд не будет...
      Юленшерна молчал. Его насмешливые глаза оглядывали лица капитанов.
      - Гарпуны и соответствующие китобойные припасы вы получите от эконома эскадры, - сказал он. - Команды пусть остаются в тех комплектах, в которых они набраны, кроме, разумеется, наемников, не желающих менять свои сабли на ножи китобоев... Это все, господа.
      Он коротко поклонился и ушел в свою спальню - прямой, надменный, в зеленом мундире, с презрительной улыбкой на тонких губах. Переглядываясь, пожимая плечами, растерянные, злые капитаны прощались у трапа, чтобы разъехаться по своим кораблям. Они понимали и не понимали, догадывались и размышляли, боясь перекинуться друг с другом даже несколькими словами. Один только Голголсен проворчал:
      - Этот старый пират вовсе выжил из ума. Чего он хочет от нас? Если он не верит даже нам, пусть ищет себе других офицеров...
      2. КИТОЛОВЫ
      На шканцах сорокапушечного корабля "Злой медведь" в неурочное время рожок запел "сбор всей команды". Из люков - заспанные, повязанные по-пиратски платками, драные, грязные, босые, не торопясь, один за другим пошли наверх матросы, артиллеристы, абордажные солдаты. Над люками стояли боцманы с плетками - били по спинам, гнали становиться в строй.
      По шканцам прогуливался капитан Уркварт, в предчувствии неприятного разговора обтирал платком краснощекое лицо, улыбался приветливо. Два лейтенанта с пистолетами в глубоких карманах на всякий случай прогуливались рядом с ним. Профос острым взглядом всматривался в команду - в итальянцев, англичан, испанцев, бременцев, голландцев, - поигрывал кортиком. Старший помощник и главный боцман испанец дель Роблес вывел из кормового люка дюжину своих головорезов, поставил с мушкетонами за палубной надстройкой, осторожно растолковал им, что может произойти и чего следует опасаться.
      Уркварт ласково поздоровался с командой, прошелся вдоль строя, сказал, что поход на Архангельск отменяется, что команда может получить свои деньги нынче же за все прошлое время.
      - А за будущее? - спросил Бирге Кизиловая нога, палубный матрос.
      - Пусть платит за прошедшее, тогда станем говорить о будущем! крикнул рыжий ирландец.
      - Казначея на шканцы!
      Матросы зашумели все сразу, строй сломался. Опухший от пьянства, сизый, с голой седой грудью наемник Бэнкт по кличке "Убил друга" навалился на капитана, прижал его к борту, спросил, обдавая запахом перегара: