И офицер повернулся к мужикам, которые ночевали вместе с Лофтусом в балагане. Мужики поклонились низко, офицер велел их отпустить. Лекарь все еще не двигался с места. Тогда офицер сказал:
      - А ну, ребята, подсадите его в карбас!
      Два матроса огромного роста подошли к нему, взяли за плечи. Лофтус, потеряв власть над собой, извернулся, хотел драться. Тогда его толкнули шибче. Парик с него слетел, матросы и мужики громко хохотали. С башни цитадели бесчестье лекаря видел инженер венецианец Георг Лебаниус...
      - О, нравы московитов! - сказал он позже Резену. - Как они поступили, эти матросы, с бедным лекарем, прибывшим сюда из милосердия.
      Егор Резен прищурил глаза, сказал насмешливо:
      - Тут, господин Лебаниус, что ни иноземец, то шпион. Подождите, еще головы полетят с плеч, истощится у русских терпение...
      Венецианец пожал плечами. Егор Резен беззаботно мурлыкал песенку о двух любящих сердцах, мерил циркулем расстояние от главного пушечного вала до фарватера реки, говорил будто между прочим:
      - Удивления достойна человеческая натура. Чуть что, готовы мы всячески поносить дикость нравов московитских, но кто из нас удивляется тому, что торгуют просвещенные наши европейцы душами человеческими? Давеча вы, на рассказ мой о страданиях и муках того галерного пленника, что лежит в гошпитале, изволили выразиться, что не видите в судьбе его ничего особо примечательного; повесть о торговле неграми, которую изложил вам капитан-командор, ничем вас не поразила. Но что вытолкали взашей отсюда еще одного праздношатающегося лекаря - удручает ваше сердце...
      Резен опять засвистел, поставил номера пушек на валу, перебелил чертеж и, позабыв его на столе, вышел на крепостной двор. Венецианец поглядел ему вслед, заглянул в чертеж, подумал, вынул из кармана записную книжку в толстом свиной кожи переплете и, держа ее в руках, стал делать заметки гусиным пером. В это мгновение Резен неслышно появился в низком окне. Венецианец не заметил, не ждал его оттуда. Резен смотрел долго, поджав губы, сложив руки на груди, смотрел до того времени, пока венецианец не спрятал книжку.
      Погодя, он спокойно вошел в горницу, сел на лавку, вытянув ноги в рыбацких бахилах, и стал набивать глиняную трубку черным крепким табаком. Венецианец чертил опускной механизм для цепного цитадельного моста.
      - Дайте-ка мне вашу книжку в переплете из свиной кожи! - спокойно сказал Резен.
      Венецианец стал бледнеть.
      - Мне нужна ваша книжка! - повторил Резен.
      Венецианец выронил угольник, лицо его сделалось пепельным. Иевлев в дверях сказал кому-то, кто пришел вместе с ним:
      - И под окошко караульного поставь. Чтоб никто сюда не ходил!
      Инженер упал на колени. Он трясся и долго не мог выговорить ни одного слова. Сильвестр Петрович не торопил его, ждал. Егор Резен курил свою трубку, глядел в сторону.
      - Пушечный мастер Реджер Риплей принадлежит к вашему сообществу? спросил Иевлев.
      - Я и он - да! - сказал венецианец. - Он и я.
      - Кто стоит над вами?
      - Того нет. Он уехал и не вернулся.
      - Лекарь Дес-Фонтейнес?
      - Лекарь Дес-Фонтейнес.
      Сильвестр Петрович неторопливо, лист за листом, просматривал записную книжку венецианца. Вот нарисован лебедь, но это не лебедь, а Новодвинская цитадель. Взглядом строителя он уловил точность снятых размеров: травка это северная, восточная и южная стороны крепости, где роют сейчас водяные рвы. Вот и ширина рвов замечена в углу странички - три сажени. Вот домик с наличниками и ставенками - пустячная якобы картинка, а это не картинка, это крепостной равелин...
      - Зачем приезжал сюда иноземец Генрих Звенбрег? - спросил Иевлев.
      Венецианец не смог ответить, так колотила его дрожь.
      - Говори! - крикнул Сильвестр Петрович. - Говори, или убью сейчас на месте!
      Венецианец заговорил, плача и всхлипывая: он еще ничего не успел отослать из того, что тут в книжке. Или почти ничего. Очень мало, во всяком случае... Генрих Звенбрег был арестован до того, как они увиделись.
      Иевлев слушал не перебивая, лицо его с жесткой складкой у рта было особенно бледно, синие глаза неотрывно смотрели на венецианца. За открытым окном двинский ветер вздымал известку, в клубах известковой пыли четыре каменотеса пронесли на полотенцах открытый гроб, из которого торчала русая бороденка веселого каменщика из Чаронды - Гаврюшки Хлопотова, помершего нынче в крепостном гошпитале от грудной болезни. За покойником, воя, хватаясь за гроб руками, шла простоволосая женщина - вдова, стряпуха артели. Старенький крепостной попик, в съехавшей на одно плечо позеленевшей ризе, в скуфейке, нетвердо ставя больные ноги, помахивал кадилом и надорванно пел: "Со святыми упокой... иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания". А жизнь в крепости шла своим чередом - били сваи, визжали пилы, грохотали молоты кузнецов.
      - Иди, Егор, я тут и один управлюсь! - сказал Иевлев.
      Резен вышел, закрыв за собой дверь. Иевлев все вслушивался, не донесет ли ветер старческий голос попика, провожающего в последнюю дорогу Гаврюшу Хлопотова. Но за визгом пил и грохотом кованых колес во дворе уже ничего не было слышно.
      Венецианец все говорил, - теперь он не мог остановиться.
      - Еще в те времена, когда я только собирался ехать в варварскую Московию, - услышал Иевлев, - еще тогда, когда мои близкие не советовали мне пускаться в столь опасный вояж...
      Сильвестр Петрович, неподвижно глядя на венецианца, достал из широкого нагрудного кармана пистолет, ощупью подсыпал на полку пороху... Венецианец, пятясь, пошел к двери, закричал, замахал руками. Иевлев поднял руку, прицелился, синие его глаза смотрели беспощадно, и венецианец внезапно смолк, стал оседать на колени...
      Дверь дернули из сеней, Иевлев не успел выстрелить. Широко шагая, в горницу вошел Крыков, огляделся, взял пистолет из рук Сильвестра Петровича, дал ему попить воды. Венецианца увели.
      - Чудом не убил! - говорил Иевлев, успокаиваясь. - Чудом! Варварская Московия, а? Варварская! Это за то, что кафтаны носим иные, за то, что едим не по-ихнему. И кто варварами обзывает? Шпион, человек без чести и совести. Ох, Афанасий Петрович, вдвое нам берегтись против прежнего надобно, вдвое, втрое, вчетверо. Иначе - гибель...
      Афанасий Петрович молчал, слушал, в глазах его светилось участие.
      - Устал я! - сказал Иевлев. - Страшно не верить, а надо. Нынче лекаря прогнал, от воеводы лекарь, я не поверил, и верно сделал, что не поверил. Венецианец сознался: прежний лекарь и был у них за начального человека... Все кругом куплено. А наши мужики здесь мрут, кормить их нечем, кормовых нет. Что делать, Афанасий Петрович?
      Крыков молчал, лицо у него тоже было усталое, небритое; сапоги, рейтузы, плащ - в грязи.
      - Как жить-то будем? - спросил Иевлев.
      Крыков не сразу ответил, рассказал, что в городе плохо, ходит такой слух, будто иноземцы взялись вместе с воеводой князем Прозоровским всех русских извести, для того свои подворья окапывают, новые частоколы ставят, в своей церкви в неурочное время молятся. Говорят еще, что думный дворянин Ларионов с дьяками тайно людей имает и те люди под пытками других обносят, съезжая полна народишком и ожидает архангельский люд страшных казней. Говорят также про воеводу, что нарочно он рыбарей в море не пускает, дабы рыбой не запасались, а чем кормиться, как не рыбой? Конный бирюч непрестанно по Архангельску ездит и государевым именем выкликает воеводский указ: в море для бережения от свейских воинских людей никому не бывать под страхом кнута, дыбы и петли.
      - Петли? - переспросил Иевлев.
      - Петли, сам слышал, Сильвестр Петрович, своими ушами.
      - Азов проклятый! - негромко молвил Иевлев. - С тех пор он такую власть забрал, с Азова...
      Хрустнул пальцами, поднялся с лавки:
      - Пойдем, Афанасий Петрович, сходим в город. Людей возьми своих посмышленее. И я матросов прихвачу...
      Крыков ждал у ворот цитадели. Иевлев зашел в свою избу, к жене. Маша месила тесто, девочки играли на полу с лоскутными куклами. Сильвестр Петрович обнял жену за плечи, посмотрел в ее ясные глаза, сказал шепотом, чтобы дети не услышали:
      - А я, Маша, сейчас едва человека не убил...
      Машины глаза округлились, брови испуганно дрогнули:
      - Правду говоришь?
      - Шучу, шучу! - быстро ответил он. - Как бы только не дошутиться когда. Ох, Машенька...
      4. ТРУДНОЕ ЖИТЬЕ
      У Воскресенской пристани, огороженной нынче в ожидании свейских воинских людей надолбами, под грозными стволами пушек цепочкою стояли стрельцы воеводы Прозоровского, многие с пищалями, иные с мушкетами. Был торговый день - по Двине шли лодьи, карбасы, шитики, кочи. Причаливать нигде, кроме как к Воскресенской пристани, не позволялось. Здесь, на холодочке, стоял стол, за столом позевывал дьяк Абросимов. Сначала Иевлев с Крыковым даже не поняли, зачем поставлен строгий караул и что за вопли несутся из толпы стрельцов. Подошли поближе, раздвигая, расталкивая людей с испуганными лицами. Дьяк Абросимов поклонился, разъяснил, что-де по добру бороды не режут, боярин велел нынче резать силою. Здесь же на коленях стоял портной с ножницами - резал кафтаны выше колен, как было сказано в указе. К портному двигалась очередь, мужики вздыхали, один негромко пожаловался Иевлеву:
      - Худо, господин. У кого мошна тугая - откупится, заплатил за бороду да за кафтан и пошел гуляючи, а нам погибель...
      Матросы, таможенные солдаты хмуро смотрели на мужиков, на воющих баб. Одну стрельцы потащили силою из карбаса, она опрокинула короб; луковицы, что везла на торг, высыпались в реку. Мужик в лодье, увидев, что делается, отпихнулся багром. Стрельцы побежали за ним по мелководью, поволокли за бороду, мужик стал драться, ему скрутили руки.
      - Не по добру делаешь, дьяк! - крикнул Иевлев. - Не гоже так! Ладно, выберу время, ужо потолкуем!
      Дьяк обиделся, лицо его скривилось, заговорил визгливо, плачущим голосом:
      - Не по добру, господин? А как по добру делать, научи! Где денег брать на цитадель твою? Кормовые нам с Москвы, что ли, шлют? На Пушечный двор кто будет платить? Абросимов да Гусев? А где они возьмут? Нет, ты стой, ты слово сказал, ты и слушай. Хлебное жалованье давать стрельцам велено? А где его взять? Которые солдаты в свейский поход набраны - детишкам их и сиротам по гривне платить надобно? А где взять?
      - Воровать надо поменее! - сказал Крыков. - Вон избы какие себе понастроили - дворцы, а не избы...
      Абросимов вздохнул:
      - Кто богу не грешен? Кто бабке не внук?..
      - То-то, что не грешен, да грех больно велик!
      Дьяк опять вздохнул покаянно.
      - Вздыхай, вздыхай, бабкин внук!
      Когда миновали пристань, Крыков сказал задумчиво:
      - А ведь он не врет, Сильвестр Петрович. Татьба татьбой, что воевода не подобрал - то они сорвут, об этом и речи нет, а насчет цитадели, и Пушечного двора, и хлебного жалованья, и сиротских гривен - все верно!..
      Иевлев шел опустив голову, тяжело опираясь на трость.
      - Денег-то вовсе нет! - говорил Крыков. - Ты, капитан-командор, в городе редко бываешь, а на торгу нынче, знаешь, каковы денежки ходят? Разрубят монету на четыре части - вот тебе и плата. Да вместо серебра кожаные жеребья поделали. Как до Архангельского города золото али серебро доехало - так сразу и пропало: иноземцы хватают.
      Унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов сердито вмешался:
      - Вовсе житья не стало, господин капитан-командор. Воет народ. С бани в сие лето по рублю и по семь алтын дерут, с погребов - по рублю, с дыма по гривне, валежных - по пять денег, от точения топора - гривна. Где такое слыхано? А коли сам топор поточишь - батоги: казну, дескать, обокрал. Гривну, говорит, сиротам за свейский поход, слышали? Ни единой гривны еще не дали, а которая вдова за дым, али за погреб, али за баню не заплатит берут за караул и бьют на правеже по ногам палками. Как жить станешь? Рыбаков нынче в море никого не пускают, а лодейные берут по три рубля со снасти...
      Иевлев шел, стараясь не встречаться глазами с Аггеем. По узкой Пушечной улице двинский ветер гнал пыль, золу. Неподалеку за тыном два голоса выпевали злую песню:
      Не для про меня, молодца, тюрьма строена,
      Одному-то мне, доброму молодцу, пригодилася:
      Сижу-то я в ней, добрый молодец, тридцать лет,
      И тридцать лет и три года...
      - Весело живем! - сказал Крыков.
      - Да уж чего веселее! - отозвался Аггей Пустовойтов.
      Навстречу, молчаливые, сурово поджав губы, прошли местные негоцианты бременцы, голландцы, англичане, в чулках, в туфлях с бантами. Пастор Фрич надменно поклонился Иевлеву, англичанин Мартус остановился для короткой просьбы. Таможенные матросы и солдаты тоже остановились, неприязненно поглядывая на иноземцев.
      - Слушаю вас, сэр! - сказал Иевлев.
      Мартус почтительнейше изложил свое дело: он уполномочен шхиперами пришедших негоциантских кораблей просить достоуважаемого капитан-командора позволить кораблям вернуться на родину. Торга в сем году, разумеется, не будет. Россияне берегутся шведа, пассы иноземцам на въезд во внутренние области Московии капитан-командор тоже не дает. От того - большой убыток торговле. Выполняя обязанности торгового консула некоторых государств, он, Мартус, убедительно просит господина капитан-командора разрешить негоциантским кораблям покинуть Архангельск и выйти за шанцы в море.
      Иевлев улыбнулся.
      - Помнит ли господин консул негоцианта Уркварта? - спросил он, словно желая поделиться веселой новостью.
      Мартус ответил, что, конечно, помнит: такой маленький, толстенький, добрый человек. Он не только помнит, они были хорошими друзьями. И конвоя Голголсена он тоже помнит - истинный моряк. Иевлев на лету подхватил слова Мартуса о конвое Голголсене. Кто может спорить с таким утверждением? Действительно, конвой Голголсен - истинный моряк.
      Пастор Фрич подошел поближе, услышав имя Голголсена.
      - Не только хороший моряк, но и верный христианин! - сказал он. Всегда, приходя с кораблями, он усердно молился...
      Иевлев кивал задумчиво:
      - Да, да, именно так, именно так. Вот они и командуют теперь шведскими кораблями, которые должны разорить город Архангельск. Шхипер Уркварт бывал здесь как негоциант, как добрый друг, конвой Голголсен сопровождал корабли, охранял от морского пирата. Они знают фарватер, знают город, у них есть тут знакомые, вот они и собрались опять сюда...
      Сильвестр Петрович развел руками, с учтивостью поклонился Мартусу:
      - Скорблю, сэр, но выпустить корабельщиков не могу. Лишен возможности доверять...
      Поклонился и пастору Фричу:
      - Да, господин пастор... Кто бы мог тогда подумать о недружелюбии господина Голголсена?
      Поклонился остальным иноземцам:
      - Добрый день, господа...
      Мартус переглянулся с пастором, сказал угрожающе:
      - Моряки будут крайне недовольны, господин капитан-командор. Они выйдут на берег и устроят дебош в городе.
      Сильвестр Петрович ответил не сразу:
      - Я бы им не советовал дебоширить, сэр. Я бы, на вашем месте, именем консула запретил им вести себя нескромно. Мы находимся в ожидании врага. Повсюду у нас караулы. Мы не потерпим никаких неучтивостей...
      - Моряки дружественных держав, господин капитан-командор! - заметил Мартус.
      - А ежели они моряки дружественных держав, то пусть себя и держат как дружественные! - сказал Иевлев и продолжал свой путь.
      - Об чем толковали столь продолжительно? - спросил Крыков, когда иноземцы исчезли за углом.
      Иевлев подробно рассказал Крыкову и Пустовойтову, о чем шла речь.
      - Поставишь матросские караулы! - приказал Аггею Иевлев. - Сам, дружок, нынче не поспишь! И ты, Афанасий Петрович, свой народ, который поспокойнее и понадежнее, дозорами выведешь на пристани и в прочие людные места. У кружала караулу быть всю ночь. Коли что зачнется, пусть сами на себя пеняют, а зачнется, как я думаю, непременно...
      - На Москву опять жалобы отпишут! - сказал Крыков.
      - Двум смертям не бывать, а одной не миновать, Афанасий Петрович. И еще помни: много на Руси русских, и не все ябеды иноземцев непременно ход получают. Научены мы немало. Стучи, Аггей!
      Аггей Пустовойтов взял молоток, застучал в чугунную доску на воротах Пушечного двора. Сильвестр Петрович вошел первым, за ним, придерживая шпаги, шли Пустовойтов, Крыков. Пушечный мастер Реджер Риплей встретил гостей любезными поклонами и повел их к себе в очень чистую горницу - пить пиво. Сильвестр Петрович отпил несколько глотков, посмотрел на пушечного мастера своими яркосиними глазами, сказал приветливо:
      - Господин мастер, ваш друг господин Лебаниус шлет вам наилучшие пожелания. Мы бы хотели, чтобы вы составили нам нынче кумпанию и отправились на цитадель.
      Реджер Риплей был осторожным человеком. Он ничем не выразил свое удивление. Он даже как бы не решался оставить Пушечный двор. Но Иевлев утешил его: он нашел все в таком добром порядке, что пушечный мастер вполне мог отлучиться на два дня.
      Вместе они обошли все закоулки двора. Невысокий, очень худой, сутуловатый мужик, в рубахе распояской, с напряженно светящимся взглядом сопровождал их повсюду, и было видно, что он знает пушечное дело не хуже, нежели мастер Риплей. Да и сам мастер отозвался о нем с похвалой.
      - Подойди сюда, Федосей! - сказал он. - Вот человек, по прозванию Кузнец, господин капитан-командор. Со временем из него будет добрый пушечный мастер. К сожалению, он не всегда и не во всем меня слушается и имеет своего мнения больше, чем ему может позволить его знание искусства...
      Кузнец взглянул на Риплея презрительно и умно, точно понимал чужеземную речь.
      - Останешься за мастера! - по-русски сказал ему Иевлев. - Управишься?
      - Управимся! - спокойно ответил Федосей.
      Риплей на карбасе отправился в цитадель под стражей из трех толковых матросов, которые знали, как с ним там распорядиться. Когда карбас отваливал, он обеспокоился, но было уже поздно.
      Сильвестр Петрович в это время говорил Кузнецу:
      - Мистер Риплей останется в цитадели, будет там долго. Тебе, друг, тут пушки лить, ядра; покуда шведа не прогоним, будешь на дворе за хозяина. Говори по чести, верно говори, время не для шуток: все ли ладно сделаешь?
      - Сделаем! - спокойно ответил Кузнец. - Верно говорю! Будь в надежде!
      5. НОЖ МЕТНУЛИ...
      Возле Семиградной избы сидели, стояли, лежали сотни людей, нагнанных приказом, чтобы крепить остроги - Кольский, Сумский, Пустозерский, Кемский, Мезенский, Соловецкий монастырь тож. Народ из Устюга-Великого, из Вятки, Соли-Вычегодской, Тотьмы, Чаронды, Кевролы, Мезени маялся в огромном дворе, работные десятники перекликали своих людей, будили уснувших пинками, бранились в испуге, заранее предчувствуя расправу, прикидывали в уме беглых, божились приказчикам, сотским, дьякам. Здесь же, во дворе Семиградной избы, у амбарушек, женки-стряпухи, пришедшие пешим ходом вместе с артелями мужиков, получали харчи: хлебушко ржаной, овес, молотое корье для доброго припеку, соль, горох, уксус, соленые бычьи уши с хвостами, требуху, вяленую рыбу, лампадное масло, дабы не забывали в дальних острогах артели молитву.
      Амбарщик, юркий мужичонка, норовил обсчитать, подсунуть чего потухлее. Стряпухи сначала пытались упросить добрым словом, потом визжали, скликали своих мужиков в помощь; мужики, злые, невыспавшиеся, шли драться, да шалишь - из амбарушки выглядывал стражник с алебардою, рыжий детина с кислым взглядом, в дощаных доспехах, чтобы кто не пырнул ножом. Посапывая, приказывал:
      - А ну, тараканы, по щелям!
      Мужики почесывались, переглядывались. С таким свяжись! Амбарщик, не теряя времени, обвешивал, обсчитывал, приговаривал:
      - Мы миром, миром, по-хорошему, по-доброму. Разве мне для себя чего надо? Вот хлебушка пожевал, и слава богу - сыт, веселыми ногами пошел. Принимай, матушка, рыбинку. Соль принимай. У нас по весу, все у нас, слава богу, все как надо...
      Отсюда, пересчитав своих людей, десятские выводили артели на карбасы, на посудинки, на прочие суда; вздевали парус на мачте; крестясь, оглядывались на маковки архангельских церквей. Суда шли по острогам, на тайные аппроши, что воздвигались по двинским островам, на редуты, на укрепления, где должны были ставиться пушки. Женки и мужики, не видавшие большой воды, тараща глаза глядели на двинские волны, а в море и вовсе валились с ног и при каждом ударе взводня отдавали богу душу. А лихие беломорские кормщики только похохатывали да круче клали руль, позабористее упражнялись в моряцком празднословии: грешен человек, любит посмеяться, попугать да пошутить.
      Здесь, во дворе Семиградной избы, за эти месяцы прожил Сильвестр Петрович как бы несколько жизней. Тут падали ему в ноги, со слезами просили отпустить к своему хозяйству, хватая за кафтан, жаловались на неправды и утеснения. Здесь он искал обидчиков, здесь судил своим скорым судом мздоимцев и воров, здесь видел горящие злобой глаза - и понял, как мало он может сделать своим судом, своими расправами, своими попытками жить по правде. С каждым днем жалоб делалось все больше, казнокрадствовали все хитрее; надо было либо бросить строение цитадели и только разбираться в воровствах и мздоимствах, либо махнуть на неправды рукою и делать свое дело - строить цитадель.
      Махнуть рукою на воровство и обиды не было сил; подолгу искал он причину, виновников постоянного голода работных людей, видел, что его обманывают, терял спокойствие, приходил в бешенство, потом корил себя. Вслед ему посмеивались: "Не пойман - не вор!" Обиженные вздыхали: "Разве вора и обидчика эдак возьмешь! Оно вон куда идет - к боярину воеводе. Снизу доверху рука руку моет!"
      С течением времени Сильвестр Петрович стал куда молчаливее, чем был раньше, куда реже смеялся, жил, поставив себе одну цель: отбить от Архангельска вора шведа! Отбить во что бы то ни стало, помереть здесь самому, но позора не допустить...
      Спал мало, что к обеду ставили на стол - не замечал. Теперь он не отворачивался, когда видел покойника во дворе Семиградной избы, не бледнел, когда юродивые или кликуши сулили ему, бритомордому табакуру, припечатанному антихристовой печатью, геенну огненную, лютые муки кипения в смоле. Так они и должны были о нем думать. Кто он им? Попозже, авось, поймут, со временем простят.
      И все-таки горько было на душе...
      Однажды, когда в сумерки туманной весенней сырой ночи выходил из Семиградной, кто-то ловко метнул в него хорошо отточенный нож с тяжелой костяной ручкой. Попади - ослеп бы, - так близко от глаза вонзился нож в резную балясину крыльца. Сильвестр Петрович послушал, как убегает тот, кто хотел его убить, взял нож себе на память. Когда вернулся домой, Иринка и Верунька не спали, он погладил их легкие волосики, подумал с тоской: "Остались бы без отца. А за что?"
      Как-то в добрый час рассказал об этом Маше. Она всплеснула руками, заплакала:
      - За что?
      Сильвестр Петрович ответил хмуро:
      - То-то - за что, Машенька? Я им разоритель, я им обидчик лютый. Гоню от сел, от пашен, от лугов, - на строение неведомой цитадели, люди мрут, накормить нечем. Сколь горя нестерпимого приношу! Сколь слез по моему наущению пролито!
      - Да как же быть-то? - прошептала Маша.
      - Им, трудникам, - обидчик, - хмуро, ровным голосом продолжал Иевлев. - И ворам - обидчик! Не даю воровать, грожу виселицей, застенком, сам дерусь, - тоже враг злой...
      Попозже Маша при Афанасии Петровиче ласково попросила мужа надеть под кафтан панцырь. Крыков посмотрел на Машу, спросил:
      - От кого панцырь-то?
      - Не от добрых людей, вестимо! - ответила Маша. - От лихих...
      - Не лихие они - горькие! - сказал Афанасий Петрович. - Сколь человек терпеть может? В исступлении ума, не ведая, что творит, метнул нож по наущению такого же горемыки...
      Сильвестр Петрович быстро взглянул на Крыкова; лицо у Афанасия Петровича было невеселое, плечи опущены. Большой сильной рукою он стискивал вересковую трубочку.
      - Все ли горькие? - усомнился капитан-командор. - Может, есть и лихие на белом свете?
      - Разные есть! - медленно ответил Крыков. - Разные, Сильвестр Петрович, да горьких куда более на свете мается, нежели лихих злодействует...
      Поручик Мехоношин в тот же день пригнал во двор Семиградной избы таких вот горьких бродячих мужиков человек семьдесят. Мужики были оборванные, изголодавшиеся, затравленные. Мехоношин гонял их, словно зверей, гонял давно - и в бору, и по Двине, и за Холмогорами. Никто его к этим подвигам не понуждал, действовал он от себя, и нельзя было понять, зачем он отправился на эдакий промысел.
      - Вишь, каковы! - говорил он про мужиков. - Разбойники. Я-то знаю, такие пускают петуха по боярским вотчинам. Ярыги, крапивное семя. У нас на Волге братец мой их собаками травит, а позже - батогами, чтобы присмирели...
      Он сидел отвалясь, сытый, в завитом заморском парике, в кружевах, выхвалялся перед Иевлевым и Крыковым, обижался:
      - Нелегкое дело совладать с сим зверьем. А возвернулся, и никакого к себе расположения не замечаю. Сильвестр Петрович даже спасибо не сказал, капитан Крыков сидит отворотившись, не смотрит...
      Крыков поднял голову, заговорил грубым голосом:
      - Не расположен я твои орации слушать, господин поручик, да еще за увраж почитать то, что есть для меня не более, как мерзость. Что ты там ранее делывал на Волге с братцем твоим - мне слушать не надобно, а здесь крепостных нет, здесь, слава богу, народ вольный, и не тебе свой порядок наводить...
      Мехоношин с кривой улыбкой перебил:
      - Поелику ты, господин капитан, сам низкого звания - сии мужики тебе друзья, ты об них и хлопочешь...
      Сильвестр Петрович ударил по столу ладонью, прикрикнул:
      - Довольно вздор молоть, поручик! И впредь без моего указу ловлею людей заниматься не изволь! Не об сем нынче думать надобно! И встань, когда я с тобой говорю!
      Мехоношин медленно поднялся с лавки. Иевлев, задыхаясь от ярости, затряс кулаками перед самым носом поручика:
      - Опять вырядился, словно девка? Офицер ты есть али обезьяна заморская? Коли еще раз в сем обличий увижу - быть тебе в холодной за решеткою не менее чем на три дня! Запомнил?
      - Запомнил! - с перекошенным злобою лицом ответил Мехоношин.
      Вышли на крыльцо, на то самое, где весною метнули в Сильвестра Петровича ножом. Мужики, окруженные конными драгунами, кто сидел, кто лежал на низкой, вытоптанной, чахлой траве. Солнце уже садилось. Лениво мычали за частоколом Семиградной избы коровы, и тонко блеяли овцы, сухо, словно выстрелы, щелкал пастушеский кнут. Драгуны, истомленные усталостью, дремали в седлах.
      Сильвестр Петрович, опираясь на трость, неловко передвигая больные ноги, спустился с крыльца, рукою отвел с пути морду драгунского коня, встал среди мужиков. Один ел корку, полученную христа ради, пока гнали через город; другой, тяжело дыша запекшимся ртом, неудобно повернув голову, перевязывал себе тряпкой раненое плечо: третий, громко хрупая белыми зубами, жевал капустную кочерыжку. Еще один - черный, всклокоченный что-то быстрым шепотом говорил своему соседу, указывая глазами на Крыкова.
      - Вот что, мужики! - сказал Иевлев. - Кто вы такие - мне дела нет. Отчего по лесам хоронитесь - знать не хочу. Одно приказываю: становиться всем, кто на ногах держится, работать. Есть такие, что ремесла знают? Плотники есть? Каменщики? Столяры? Шорники?
      Мужики молчали, исподлобья поглядывая на Иевлева.
      - Чего с ними растарабаривать! - зло крикнул Мехоношин. - Всыпать каждому по сотне - шелковыми поделаются...
      - Еще погоди - встретимся! - посулил черный мужик Мехоношину. Попомнишь слова сии!
      Крыков подошел к Сильвестру Петровичу, сказал негромко:
      - Дозволь мне с ними, господин капитан-командор. Я сделаю. Тихо будет и все как надо. Убери, для бога ради, поручика Мехоношина от греха подальше...
      Иевлев велел Мехоношину идти отдыхать, сам прошел к частоколу. Крыков сел среди мужиков на пиленые доски, драгунам приказал ехать за своим поручиком, от капрала принял ведомость, сколько числом взято беглых. Имен в ведомости не было, - капрал сказал, что беглые имена свои открывать не хотели.
      - Ладно, дело невеликое! - ответил Крыков.
      Уехал и капрал. Черный мужик - Молчан - подсел к Афанасию Петровичу.
      - Делай как скажу! - шепотом приказал ему Крыков. - На Марковом острове нынче ставить будем столбы, на столбах - вертлюги, на тех вертлюгах - цепи. Цепями перегородим Двину от Маркова до самой цитадели. Сбирай артель, всех, кто твои люди; сидите тише воды ниже травы, нынче же вас туда облажу. Там вам и харчи пойдут казенные и воеводским людишкам туда ходу нет. Работайте по добру, понял ли?
      Молчан кивнул, сказал тихо, что здесь, почитай, все свои - народ добрый, верный, попались случаем, оголодали и деревней ошиблись.
      Крыков оглянулся на Иевлева, встал, крикнул Молчану:
      - Ладно! Разговорчив больно! Иди да делай как сказано, не то с рваными ноздрями отсюдова уйдете!
      Молчан ухмыльнулся и отошел к мужикам.
      - Покормить их надо бы! - сказал Иевлев.
      - Можно и покормить, а можно и голодных наладить! - ответил Крыков. Все можно.
      Сильвестр Петрович с удивлением посмотрел на Крыкова, тот объяснил с горечью:
      - Долго у нас не живут, господин капитан-командор, да мы и не больно об том печемся. Один помрет - другого солдаты приведут, другой помрет третьего на цепи волокут...
      Иевлев положил руку на широкое плечо Крыкова:
      - Полно, капитан!
      - Чего полно?
      - Думай об сем горьком поменее. Наше дело воинское, забота наша присяга. Далее не гляжу.
      - Ой ли? Да и выучился ли ты сам, господин капитан-командор, думать об сем поменее?
      Иевлев, сделав вид, что вопроса не слышит, пошел в избу.
      6. НЕДОРОСЛЬ МИМОЕЗДОМ...
      К ночи погода испортилась: небо над Двиною и над городом заволокло тяжелыми, медленно плывущими тучами, по узким улочкам и проулкам Архангельска, по кривым мостовицам, по ямам и колдобинам холодный морской ветер завертел водяную пыль, захлопали незапертые ворота. Иностранные корабельщики на реке отдавали добавочные якоря...
      Сильвестр Петрович, хмурясь, хлебал рыбные щи. Перед ним на лавке сидел недоросль лет осьмнадцати - сытенький, кругломорденький, чем-то напоминающий поросенка, рассказывал томным голосом: