Карл старательно высвистывал мелодию приступа: "Живее коли, руби и бей во славу божью". Мотив не давался ему.
      - Солдат в экспедицию брать поменьше! - сказал Нордберг. - Наемники лучше справятся с этим делом. Наемники жаднее. Кто будет ими командовать?
      - Предположительно полковник Джеймс, - ответил граф Пипер. - Он долго был в Архангельске и отлично знает город. Он, между прочим, считает, что нужно сжечь Холмогоры тоже. И еще одну верфь - Вавчугу.
      - Да, да, - перестав свистеть, подтвердил Карл. - Вавчугу, Казань, Сибирь...
      У графа Пипера приподнялись брови, капеллан Нордберг мягко напомнил:
      - Казань и Сибирь пока еще далеко, ваше величество. Мы сожжем их несколько позже, когда, расправившись с Августом, пойдем на Москву.
      Карл кивнул. Ему принесли перловую похлебку - подкрепиться на дорогу.
      - Драбантов кормят? - спросил король.
      - Да, ваше величество.
      - Чем?
      - Они получили похлебку из этого же котла.
      Король ел стоя. Аксель Спарре быстро докладывал о секретных агентах.
      - Что эти русские в Стокгольме? Изловлены? - чавкая, спросил Карл.
      - Русский! - поправил Спарре. - Он казнен...
      Граф Пипер держал тарелку на серебряном подносе, король отщипывал кнэккеброд, не читая, подписывал бумаги, - какой агент куда назначен.
      - Барон Лофтус - в Архангельск, - подсказал Спарре. - Он изучал медицину и с успехом займет место лекаря у воеводы Прозоровского. В прошении, повергнутом к стопам вашего величества, наш бывший агент в Московии, рисуя картины жизни московитов, пишет, что князь Прозоровский не отличается ни храбростью, ни умом. Воевода на Двине - противник реформ молодого царя Петра и может быть нам полезен, так как чрезвычайно напуган нарвским поражением...
      Карл подписал, насвистывая.
      - И не щадить никого там, в Московии! - сказал он строгим голосом. Даже дитя в колыбели должно быть уничтожено, ибо из него может вырасти противник нашей короны. Экспедицию надлежит отправить без промедления...
      Король был на редкость разговорчив нынче. По всей вероятности он сам это почувствовал, потому что внезапно насупился и замолчал. Более он не сказал ни единого слова.
      Генерал Штерн, встав на колено, поправил королю его огромные шпоры. Граф Пипер подал зеленый плащ, Аксель Спарре - шляпу. Нордберг пригладил Карлу косичку парика, уложенную в кожаный мешочек - по-походному.
      На башне охотничьего замка запел горн, снизу ему ответили фанфары. На поляне, под лапчатыми елями, замерли артиллеристы с горящими пальниками в руках, готовясь к прощальному салюту в честь отбывающего короля. Второй Цезарь, викинг среди викингов, юный северный Сигурд, Зигфрид - отбывал вглубь Европы, в Польшу, в Саксонию, туда, где его ждала слава величайшего из полководцев мира. Отощавшие, промотавшиеся гвардейцы короля, зевая, звеня стременами, шпагами и пиками, садились на рослых коней. Им уже грезились жирные немецкие колбасы, скворчащие на сковородках, доброе пьяное пиво Баварии, харчевни, где победители не платят, веселые, ласковые, розовотелые польки...
      На деревянных, пахнущих смолою ступенях замка капеллан Нордберг благословил коленопреклоненного короля, генералов Гилленкрока и Реншильда, свиту, воинство. Минутой позже Карл уже сидел в седле, суровый, молчаливый - воплощение рыцаря. На невысокой деревянной башне замка ударил выстрел из мушкета, одновременно загрохотали орудия под соснами. Королевский штандарт поднялся над полком гвардии. Барабанщики драбантов подняли и опустили палочки. Двадцать четыре барабана били "поход, господь осеняет нас благостью". Король Швеции покинул страну.
      5. ПОСЛЕДНЯЯ НЕУДАЧА
      Капитаны галер сидели в креслах. Возле каждого капитана стоял его комит - в парадном желтом кафтане с серебряным свистком на груди. Профосы с кнутами в руках скучали на шаг от комитов.
      Капитаны пили бренди и закусывали жареным хлебом.
      Мимо капитанов длинной чередою шли каторжане - будущие гребцы на галерах. Барабан бил медленно - каторжане едва волочили свои цепи.
      Комиты опытным взглядом отбирали гребцов, которые еще могли работать. Когда такой каторжанин переступал жирную черту на каменном полу перед капитанами, профос, по знаку комита, дотрагивался до каторжанина кнутом. Каторжанин останавливался. Барабан замолкал. Профос и комит осматривали человека, как лошадь на ярмарке: есть ли зубы, целы ли ноги и руки, не сломаны ли под пыткой ребра. Если каторжанин годился, лекарь галерного экипажа при помощи кузнеца клеймил его раскаленными железными литерами. Затем каторжан, отобранных на одну галеру, сковывали цепью - по двенадцать человек. Профос напамять читал им "правила жизни и смерти".
      Правила были простые: за проступки наказывались или "ударами кнута, вплоть до последнего дыхания", или "смертью, посредством повешения на удобной для сего рее".
      Каторжане слушали молча, лица их ничего не выражали, кроме усталости. Капитаны лениво судачили и скучали. Только у комитов были озабоченные глаза: за ход галеры отвечали они. А что можно сделать, когда каторжан мало и все они истощены пытками и тюрьмами, а те, кто чуть поздоровее, делают все, чтобы убежать, галер же в королевском флоте много и гребцов всегда не хватает...
      Бывшего премьер-лейтенанта капитан галеры Мунк Альстрем узнал сразу, так же как узнал его и комит Сигге. Кнут со свистом врезался в обнаженную широкую спину каторжанина. Ларс Дес-Фонтейнес остановился. Барабан замолк.
      - Это тебе не нравилась моя галера? - с улыбкой спросил Альстрем. Это ты ругал меня за то, что слишком много каторжан у меня убежало?
      Комит Сигге и профос велели Дес-Фонтейнесу показать зубы, согнули руки в локтях, попробовали крепость мышц. Альстрем все еще улыбался, предчувствуя сладость мести. Подручный кузнец качнул мех, раскалил железные литеры клейма так, что они стали белыми. После клеймения лекарь присыпал ожог мелким серым порохом...
      К вечеру тот, кто раньше назывался Ларсом Дес-Фонтейнесом, а теперь, как все галерные каторжане, имел кличку - Скиллинг, избитый кнутом по лицу, лежал на банке, прикованный к деревянному брусу. Над портом кричали чайки. Галера медленно покачивалась и тихо поскрипывала.
      - Э, парень! - окликнул его кто-то по-русски, негромко. - Капитан на борту?
      - На борту! - по-русски же, чувствуя охотничьим чутьем добычу, ответил Скиллинг. - А тебе для какой надобности капитан?
      Незнакомец спрыгнул с причала, потом спустился вниз - к Скиллингу. Видимо, он был здесь своим человеком, его не задержали часовые. Одет он был в кожаный короткий кафтан и в пестрый камзол, какие косят зажиточные ремесленники. На боку у него висела большая сумка, из которой торчали горлышки бутылок рома и водки.
      - Здорово тебя разукрасили! - сказал незнакомец, вглядываясь в опухшее лицо Скиллинга.
      Он достал из-за пазухи свернутый в трубочку листок пергамента и протянул его Скиллингу. Тот взял. Незнакомец шепнул:
      - Щербатого казнили. Скажи кому надо.
      Скиллинг засунул пергамент, свернутый трубочкой, за рубашку. Сердце его билось часто. Вот она, судьба. Сейчас он спасется. Сейчас кончатся все его мытарства. Стокгольмские шпионы в его руках. Он - каторжанин, конченый человек, не имеющий имени, раскроет то, что не удалось самому Акселю Спарре.
      Незнакомец смотрел на него пристально. Скиллинг постарался ответить ему простодушным взглядом.
      - Да я не обознался ли? - спросил настороженно незнакомец. - Семен, что ли?
      Скиллинг кивнул.
      - А ну, дай-ка назад цидульку! - приглушенным голосом потребовал незнакомец.
      Скиллинг вжался в борт галеры. Теперь он старался молчать, чтобы не выдать свое иностранное произношение.
      - Дай! - приказал незнакомец, и глаза его угрожающе блеснули.
      У Скиллинга не было оружия, и он был прикован. Он оскалил зубы, приготовился кричать. Тогда вдруг незнакомец со страшной силой ударил его в подбородок и выхватил записку. Скиллинг потерял сознание, а когда оно вернулось к нему, он услышал, как незнакомец рассказывает комиту на чистом шведском языке:
      - Этот пес хотел вытащить у меня нож. Я с ним беседовал как человек, а он кинулся на горло - душить...
      Скиллинг закричал, что это не так, но комит замахнулся плеткой и стал стегать его по бритой голове, по лицу, по щекам. С этого мгновения он стал отверженным среди гребцов шиурмы. Еще дважды он пытался заговорить с подкомитами, но в ответ получал удары кнутом...
      В море вышли под вечер.
      Над сизыми водами Балтики плыли холодные багряные облака. Свистел морской ветер. Со скрежетом двигались весла в огромных уключинах. Ровно, настойчиво, гулко бил барабан, ухали литавры. На корме, под трельяжем, за которым развевался флаг, сидели в покойных креслах капитан Альстрем и барон Лофтус - лекарь и разведчик, которого нужно было срочно доставить в Улеаборг, чтобы оттуда с документами датчанина он мог проникнуть в Архангельск. Попивая зеленый бенедиктинский ликер, барон Лофтус гнусаво говорил:
      - Еще немного, совсем немного, и я буду иметь честь и счастье вручить шаутбенахту ярлу Эрику Юленшерне ключи от города Архангельска, который есть северные ворота Московии. Его величество примет Архангельск или то, что от него останется, под свою державную руку. Россиянам путь к морю будет закрыт навеки...
      - Нет деятельности более опасной, нежели ваша! - сказал капитан Альстрем. - Мужество льва и мудрость змеи должны сочетаться в человеке, который посвятил себя делу служения короне вдали от Швеции...
      - Да, это так, - охотно согласился Лофтус. - Точность и добротность сведений, исходящих от тайных агентов, иногда значат больше, чем победа в сражении. Конечно, то, что делает агент, представляет собою некоторую опасность для его жизни, но что она в сравнении с величием короны?
      - Слава королю! - произнес капитан.
      - Да продлит господь его дни! - набожно заключил Лофтус.
      Словно завороженные торжественными мыслями, оба замолчали. Галера шла невдалеке от плоского берега. Огромный шведский флаг - золотой крест на синем поле - вился за ее кормою.
      6. ВЫ КОМАНДУЕТЕ ЭСКАДРОЙ!
      - Ну? - спросил Юленшерна.
      Граф Пипер задумался над шахматной доской. Шаутбенахт ждал с нетерпением. Наконец Пипер пошел конем и отхлебнул бургундского.
      - Король повелел готовить эскадру! - сказал Пипер.
      - В Архангельск?
      - Да, но пока об этом никто не должен знать.
      - Разумеется! - сказал Юленшерна. - Я думаю, что и фрау Маргрет об этом не следует знать...
      Пипер усмехнулся:
      - Ну, она-то знает. Она всегда все знает.
      - Если она узнает, то захочет идти с эскадрой, - сказал Юленшерна. Она давно готовится к дальнему плаванию. И надеется на вашу помощь в том случае, если я не пожелаю взять ее с собою...
      Граф пожал плечами:
      - Вы командуете эскадрой, гере Юленшерна.
      - Но вы первое лицо в королевстве, и я обязан повиноваться вам.
      Пипер засмеялся ласково.
      - Мы родственники, гере Юленшерна, не надо забывать, - вы муж моей дочери... И если рассудить здраво, то почему бы нам и не побаловать ее? Не так уж ей весело живется, не правда ли?
      - У нее достаточно развлечений! - хмуро сказал Юленшерна.
      Граф Пипер сделал еще один ход. Юленшерна смотрел на доску рассеянно. Он думал: "Да, Маргрет, конечно, захочет отправиться в Архангельск. Что ж, пусть отправляется. Она предполагает увидеть там премьер-лейтенанта. Ее постигнет жестокое разочарование..."
      - Чему вы смеетесь, гере Юленшерна? - спросил Пипер.
      - Разве я смеюсь? - изумился Юленшерна.
      Весь этот вечер он был в хорошем настроении.
      - Фрау Маргрет очень добра! - сказал он Пиперу в присутствии жены. Чрезвычайно добра. Она исхудала за те дни, пока велось следствие по делу ее друга детства премьер-лейтенанта Дес-Фонтейнеса. Она принимает очень близко к сердцу неудачи своих друзей детства. Я душевно рад, что гере Дес-Фонтейнес сейчас отправился в Архангельск, где попрежнему будет служить короне...
      Провожая графа Пипера, ярл Юленшерна сказал ему негромко:
      - Я надеюсь, граф, мы не огорчим вашу дочь правдой о судьбе несчастного премьер-лейтенанта...
      - Но она может узнать сама...
      - Тогда мы скажем ей, что слух этот пушен в Швеции нарочно, для того, чтобы московиты услышали о бесславном конце их злейшего врага и опытного резидента...
      Граф Пипер дотронулся до локтя Юленшерны и, посмеиваясь, произнес:
      - А вы ревнивы, гере шаутбенахт! Весьма ревнивы!
      7. СКИЛЛИНГ УМЕР
      В гавани Улеаборг во время ужина, состоящего из трех унций сухарей и пресной воды, на галере капитана Альстрем вспыхнул пожар. Запылали канаты в заднем трюме. Чтобы успешнее бороться с огнем, Сигге приказал расковать половину загребных. В моросящем дожде и тумане несколько каторжан сразу же спрыгнули в воду с левой куршеи. Второй подкомит ударил одного беглеца багром, на подкомита накинулись и мгновенно убили. Капитан Альстрем приказал поднять на мачте сигнал "на галере бунт". Но за туманом и дождем сигнала этого с берега не увидели. Раскованные каторжане заняли всю носовую часть галеры и надвигались на корму, где с пистолетами и мушкетами отбивались вольные матросы, Альстрем с Сигге, первым подкомитом и бароном Лофтусом...
      Через несколько минут после начала бунта комит Сигге спрыгнул в воду и поплыл к носу. Там он взобрался наверх по якорному канату и повернул пушку на бунтовщиков, штурмующих корму. Неверными руками, прячась за бухты каната, он, забив заряд картечи и тщательно прицелившись, поднес пальник к затравке. Картечь свалила с ног более половины раскованной шиурмы. Те, кто мог двигаться, прыгали с бортов в воду. Второй выстрел покончил с мятежниками. Вольные матросы добивали раненых баграми и абордажными крюками. Барон Лофтус, закусив губу, стрелял из пистолета в тех, кто готовился спрыгнуть с борта. Над галерой в пелене тумана тревожно кричали чайки.
      Пламя удалось загасить без особого труда.
      - Безумцы! - вытирая платком руки, сказал барон Лофтус, когда все кончилось. - На что они надеялись?
      Капитан Альстрем продул губами ствол пистолета, ответил коротко:
      - Они надеялись на побег, что им и удалось в небольшой мере. Кое-кто ушел!
      И крикнул мокрому до нитки комиту Сигге:
      - Живых зачинщиков - в передний трюм до Стокгольма. Там с них сдерут кожу. Мертвых - в воду.
      На заре матросы из ведер скатывали окровавленную палубу. Высадив Лофтуса в Улеаборге и приняв на борт груз пиленого леса, галера возвращалась в Швецию. Опять бил барабан, ухали литавры. Скрип весел доносился в трюм, где во тьме и духоте задыхались каторжане, скованные по шеям, по ногам и по рукам.
      Так как зачинщики скрылись в лесах Улеаборга, то Сигге заковал первых попавшихся. В числе закованных был и Скиллинг. В полубреду он просил пить по-шведски, его не понимали, тогда он попросил по-русски:
      - Воды! Пить!
      - По-нашему знает! - отозвался один из темноты. - Слышь, Лексей, по-нашему просит воды.
      - Наделал было делов в Стокгольме, - проворчал другой.
      - Грамота тарабарская, - зашептал первый, - я видел. Не разобрали бы шведы. Который не знает - ни в жизнь не поймет.
      - А разве ж ты письменный? - спросил второй.
      - Дьячок малым делом учил...
      Во тьме Скиллинг опять попросил:
      - Воды!
      - Поднеси ему, - сказал голос из тьмы. - Человек все же, не собака.
      - Собака-то лучше. Собака того не сделает, чего он хотел сделать... Всех бы нас перевешали.
      И все-таки тот, что не хотел давать воды, - дал. Разбитой рукой он зачерпнул корец и подал напиться, но Скиллинг вдруг оскалился, ударил по глиняной кружке, вылил воду. Во тьме злобно светились его глаза.
      - Ополоумел? - спокойно спросил русский. - Чего бесишься?
      Скиллинг не ответил, дышал прерывисто, со свистом. Вскоре он опять потерял сознание. Страшные проклятия всему сущему в мире срывались с его запекшихся, кровоточащих губ. Потом он начал читать стихи. Железные строфы "Хроники Эриков" звучали в трюме не скорбью, а неистовой злобой:
      Заломленные руки и громкий плач
      Вот твой удел, жена шведа...
      К утру он умер. Его тело расковали, багром вытащили из трюма, привязали к ногам камень и выбросили за борт. Холодные воды Ботнического залива навечно сомкнулись над ним.
      Оружие суть самые главнейшие
      члены и способы солдатские, через
      которые неприятель имеет убежден
      быть.
      Петр Первый
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1. В МОСКВЕ
      - Она? - воскликнул Егорша.
      - Она, Егор, Москва! - ответил Сильвестр Петрович.
      Город открылся путникам сразу - свежий, словно вымытый обильным и быстрым вечерним дождем, первым в эту весну. Небо мгновенно очистилось, под теплыми лучами солнца заблистали шатровые и луковичные крыши, маковки церквей, вспыхнули цветасто расписанные башенки с позолоченными и посеребренными львами, единорогами и орлами вместо флюгеров; в прозрачном воздухе весело зеленела листва огромных, на десятины раскинувшихся боярских садов, а в тишине подмосковной рощи явственно послышался далекий, разноголосый, звучный перебор московских колоколов...
      - Вишь ты! - даже с растерянностью молвил Егор.
      - То-то, брат, вишь! - радуясь Егоршиному восхищению, тихо ответил Иевлев. - Вон каково раскинулась...
      Они вылезли из дорожного возка и постояли рядом, молча вглядываясь в зубчатые стены Кремля, в стройные высокие его башни, в Китай-город, обнесенный кирпичным валом, в бегущие по городу, такие тоненькие издали Яузу, Неглинку, Пресню, Чичеру, Золотой Рожок, вслушиваясь в колокольный благовест, все более явственный в предвечерней тишине...
      - Ну? Нагляделся?
      - Ее враз и не оглядишь, - молвил Егорша. - Небось, объехать тоже время надобно...
      - И немалое надобно, да поспеешь, управишься. Вишь, все ты жаловался, Егор, что Европу-де со стольниками изъездил, а Москвы не видал. Теперь дожил - на нее смотришь. Поклонись ей, да и поедем, не рано...
      Егорша земно поклонился, опять сел в возок рядом с Сильвестром Петровичем. Утомленные длинным путем кони шли медленно, тряскую тележку вскидывало на ухабах, Сильвестр Петрович не торопясь рассказывал Егорше дальше - о Золотой орде, как злые набеги ее постепенно все жестче и кровавее разбивались о Москву, собирательницу великой Русской земли; рассказывал, как хитрые татарские ханы стравливали друг с другом русских князей и тем самым доставали себе прибытки: свары, споры и междоусобицы княжеские были на руку татарам.
      Жадно слушал Егорша и про Ивана Калиту, и про Мамаево нашествие, и про сечь на Непрядве, и про то, как сложились наконец русские силы, дабы дать отпор страшному врагу, который столь долго, жестоко и глумливо истязал народ русский.
      - Вот она какова, Москва! - говорил Сильвестр Петрович, пристально всматриваясь в окраины города, где - насколько видно было глазу - шли работы, похожие на те, что делались в Архангельске для спасения от шведского нашествия: копали рвы, ставили ловушки, вкапывали сосновые корявые надолбы.
      У рогатки суровый поручик с нахмуренными бровями спросил подорожную, прочитал, велел пропустить путников.
      Рогатку открыли.
      Сильвестр Петрович отметил про себя, что и въезд с Ярославской дороги укреплен, выстроены здесь из крупных бревен боевые башни, где умелые солдаты могут успешно сдерживать натиск вражеской рати. В старопрежние времена над родником стояла ветхая часовенка. Теперь тут выведен земляной, хоть и невысокий, но крепкий и хитрый вал, за которым до времени могли бы с удобством укрыться воинские люди...
      - И здесь, Сильвестр Петрович, вроде бы шведу готовят встречу! - с тревогой сказал Егорша.
      - Добро! - со спокойным удовлетворением в голосе ответил Иевлев. Кто, брат, знает? Может, Карла шведский на Москву порешит ударить! Ан Москва-то и в готовности. Вот ноне мы с тобою к Москве спехом едем за помощью, чтобы было чем обороняться от шведа. Немало мы получили от Москвы, я чаю - получим еще. Всей Руси Москва мать, владычица и заступница. Скажет слово свое - получим мы еще из Тулы мушкетов добрых, пушек новых, ядер. Другое слово скажет - пойдут нам полки в помощь. Еще скажет - пришлют нам мастеров славных, умельцев, художества знающих, как стены крепостные выводить, дабы ядра неприятельские их не рушили, а увязали в них. Много чего может дать Москва-матушка сыну своему городу Архангельскому...
      Егорша засмеялся, сказал радостно:
      - Словно бы сказку вы сказываете, Сильвестр Петрович...
      Иевлев, улыбнувшись, покачал головой:
      - Быль я сказываю, Егор, а не сказку. Далее слушай. Может и так случиться, что не даст Москва-матушка сыну своему Архангельску чего тот просит. Много у нее сыновей и дочерей. Может, другому сыну ее али дочери ныне не менее, а более забота нужна. Может, Новгороду, может, и Пскову куда печальнее, нежели нашему Архангельску. Ей виднее! И скажет она Архангельску: тяжко тебе, трудно тебе, да братцу твоему Пскову еще потруднее, а братцу Новгороду до того многотрудно, что куда хуже, нежели вам обоим. Да и мне не сладко. Потерпи...
      Егорша сидел бок о бок с Сильвестром Петровичем. Как и во все дни длинного пути, с лица юноши не сходила счастливая улыбка, он то поглядывал на капитан-командора, то на шагающих по улицам солдат в зеленых кафтанах, то на белую зубчатую кремлевскую стену, у которой работали сотни каменщиков, укрепляли ее, меняли обветшалый кирпич, возводили перед ней боевые широкие земляные валы...
      - Ишь, крепость какова! - воскликнул Егорша. - Не чета нашей Новодвинской...
      - Всей Руси здесь крепость! - ответил задумчиво Сильвестр Петрович.
      Когда свернули к Замоскворечью, Егорша ахнул, впился глазами в две огромные пушки, обращенные на плавучий мост. Сильвестр Петрович объяснил:
      - Для чего, думаешь, такие? Для того, что с сей стороны нападали на матушку Москву злодеи наши - татары, в память о воровстве, учиненном над столицей, и в бережение будущего стоят пушки те здесь...
      Не кончил говорить, спохватился:
      - Едем и едем! Дядюшку-то миновали! Ямщик, поворачивай!
      И замолчал, задумавшись: другой стала Москва за время, проведенное им в Архангельске, совсем другой. Многому, видать, научила Нарва! Куда больше воинских людей на улицах, да все нового строю, шагают ладно, смотрят орлами. Народ по улицам и переулкам куда суровее, меньше раскидано товаров по рынкам, не так заливисто и узывно, как в прежние времена, кричат менялы и банщики, цирюльники и костоправы. Домов новых в Москве нынче не строят, не велено, а подвод с камнем и кирпичом, с железом и бревнами куда больше, чем бывало: укрепляется Москва-матушка для всякого бережения от вора шведа...
      Навстречу, грохоча коваными колесами, медленно двигался огромный обоз. На дубовых подводах, стянутых железными скобами, позеленевшие от времени, тяжелые, лежали церковные колокола. Их везли на Пушечный двор - лить пушки из колокольной меди. За подводами, визжа, плюясь, выкрикивая проклятия, звеня веригами, скакал юродивый, грозился иссохшим кулачком. Усталые солдаты, сопровождавшие обоз, не глядели на юродивого: сколь таких было на пути, которым ехали подводы...
      Сильвестр Петрович проводил взором все телеги, спросил у последнего возницы:
      - Много ли пудов?
      - Тысяч двадцать верных! - ответил возница. - Да не мы одни. Со всей Руси нынче везут...
      - Все нарвская беда! - сказал Иевлев Егорше. - Сколь много там потеряли... - И крикнул ямщику:
      - Влево бери, вон забор покосившийся, к воротам!
      За забором, в сумерках, виднелся дядюшкин старый дом в два жилья, с башенкой... Заскрипели кривые ворота, на крыльцо рундуком бойко выскочил некто в венгерском кургузом кафтанчике, схожий и несхожий с дядюшкой Полуектовым, крикнул дребезжащим голосом:
      - Неужто Сильвеструшка?
      И весело застучал костылем, сбегая по ступенькам навстречу.
      2. НОВОСТЕЙ ПОЛОН КОРОБ
      - Что глядишь-то? - улыбался дядюшка. - Псовиден? Пришлось и мне обрить браду, нынче утешаюсь - козел бородою длинен, а умом короток. Да иди уж, иди в дом. С тобою кто? Дружок? Веди и дружка, обедать будем, а я едва с делами управился, переодеться не поспел...
      Ничего не изменилось за прошедшее время в дядюшкиных покоях. Все так же повсюду лежали рукописные листы, так же чинно на полках стояли книги, так же пахло полынью, мятой, чебрецом - травами, которыми лечился Родион Кириллович. Неугасимая лампада теплилась перед образом Спасителя, в сумерках дядюшкин старенький слуга Пафнутьич, шаркая негнущимися ногами, накрывал стол, ставил блюда с кушаньями, сулеи с винами, квас.
      - Здорово, Пафнутьич! - громко, приветливо сказал Иевлев.
      - Здорово, Сильвестр Петрович, здорово, голубь! - отозвался слуга.
      - Свечи-то зажги! - велел дядюшка.
      - Чай не больно темно-то! - ворчливо отозвался Пафнутьич. - Попадете ложкой в рот, и так свечей жжем не по достатку...
      Дядюшка сел в свое кресло у открытого окошка, с удовольствием вдыхая вечернюю свежесть, запах лип, насаженных во дворе, стал спрашивать, как Маша, как девочки, каково им там живется в дальнем граде Архангельске. Сильвестр Петрович отвечал с подробностями, дядюшка кивал головою нетерпеливо, было видно, что сам хочет рассказать московские новости. И вдруг перебил Иевлева:
      - А меня, Сильвестр, вновь к службе позвали. Ей-ей! И от кого, не поверишь, племянничек? От самого позвали. Пришел к нему наверх, принял ласково, чин чином. Пожурил, что-де рано на печь, что-де надобен я, что дела для меня - непочатый край. Еще бородой попенял, принуждать не стал, а знак бородовой мне принесли. Ну, обрился. Босое рыло-то, а?
      Сильвестр Петрович утешил: лик как лик, дядюшка дядюшкой и остался, борода была нивесть уж какой красоты, жалеть не о чем. Старик в ответ покачал головою, повздыхал:
      - Все ж не привыкнуть никак. Словно нагишом по улице водят...
      Пафнутьич в сумерках сказал с сердцем:
      - А меня пусть хушь вешают, хушь колесуют! Не отдам браду!
      Дядюшка усмехнулся, стал рассказывать дальше, как Петр Алексеевич попенял его и платьем - не пора ли, дескать, по европейскому подобию одеваться, в кафтан польский али венгерский, зачем-де пыхтеть да потом обливаться в одежде до пят. Родион Кириллович ответил государю так, что тот и удивился и обрадовался.
      - Славянину, государь, свойственна одежда короткая, легкая, боевая, сказал тогда Родион Кириллович, - а однорядки да кафтаны турские, да терлики пришли к нам не с радости, а с горя, - то одежда рабья, холопья, так татары своих полоняников одевали, чтобы быстро бегать не могли. То истинно!
      Государь ответил, что и незачем парчу, да шелка, да бархаты переводить на длиннополые неудобные одежды. Сам он был в коротком кафтане серо-мышиного тона, шея повязана платком, чулки толстой шерсти, красные, башмаки с ремнями и пряжками.
      - Весел был? - спросил Сильвестр Петрович.
      - Весел, да веселье сердитое! - сказал Родион Кириллович. - Усы теперь кверху подкручивает, смотрит с насмешкой, смеется часто, да с того смеху не обрадуешься. Ха-ха, и замолчит - смотрит, словно сверлами сверлит. Да и то, Сильвестр, трудно ему приходится, ох, трудно. Я-то знаю, я-то вижу...
      Сели за стол, Пафнутьич подал свечи, дядюшка налил доброго фряжского вина, принесенного ради дорогого гостя. Вино совсем его оживило, он нынче словно бы помолодел, говорил быстро, весело, ни на что не жаловался, даже похвастался, что чувствует себя куда здоровее, нежели в прошлые годы.
      - Ей-ей, Сильвестр! Я как ушел на покой со службы за многими своими скорбями и болезнями, сразу словно бы пень трухлявый рассыпался. А нынче сам видишь - живу. И хожу легче и вижу как бы яснее. И не устаю, как прежде, когда не делал ничего, а дело у меня не из легких...
      И стал рассказывать, что поручено ему ведать печатанием книг в Печатном дворе, здесь, на Москве, а также бывать в Амстердаме, где купец Тиссинг отлил по цареву приказанию славянский шрифт и где украинец Илья Федорович Копиевский, человек ученый, пишет и печатает книги для России...
      - Копиевского я в Амстердаме видал и с ним беседовал! - сказал Иевлев. - Он премного полезного нам сделал, когда мы за морем пребывали. Умен и не своекорыстен, как иные, мужи тамошние. Да еще и земляк. Что за книги там печатать будете, дядюшка?
      Родион Кириллович поднялся, положил еще пахнущие типографской краской томики на стол. Это были "Руковедение в арифметику", "Поверстание кругов небесных", "Введение в историю от создания мира"...
      Егорша протянул руку, открыл "круги небесные", развернул карту звездного неба.
      - Что, мореход и офицер флота корабельного? - спросил Сильвестр Петрович. - Добрая книга? Сгодится, я чай?
      Дядюшка налил еще вина, стал рассказывать новости про навигацкую школу, которой сверху велено быть в Сухаревой башне над Сретенскими воротами. Здесь будущим морякам можно горизонт видеть, делать обсервацию и начертания. Школа нынче уже существует, для нее прибыли нанятые за морем преподаватели и наставники - профессор шотландского эбердинского университета Генрих Фарварсон и два его товарища Гвын и Грыз. В школе будут изучать арифметику, геометрию, тригонометрию плоскую и сферическую, навигацию и морскую астрономию...
      Егорша с книжкою в руке замер, слушал, вперив горячий взор в дядюшку Родиона Кирилловича.
      - Кого ж туда берут? - спросил он вдруг.
      Дядюшка сказал, что детей дворянских, дьячковых, посадских, дворовых, солдатских, умеющих грамоте не только читать, но и писать. Егорша дернул Иевлева за рукав кафтана, тот ответил:
      - Успеешь, Егорша. Сам ведаешь, дружок, как нынче каждый человек надобен в Архангельске. Куда ж я тебя отпущу? Минует время, и поедешь...
      Родион Кириллович, попивая вино, рассказывал. Есть, мол, в школе Леонтий Магницкий, он знает не менее, а более трех аглицких немцев, и когда они в обиде опиваются вином, учит навигаторов один только Магницкий, и так учит, что все довольны. В той навигацкой школе дядюшке частенько доводится бывать, и он туда доставляет учебники. Все бы давно и куда лучше обладилось, да трудные нынче времена, быть большой баталии.