- Мало ли, - боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, - да и откуда мне знать-то было, как они зачирвели... Вишь, словно покойники, какие теперь из них матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у нас народ меж себя толкует: "Здесь келья гроб - коли дверью хлоп. А коли дверь открыл, так - и отжил!"
      И, засмеявшись раскатистым смехом, он без всякой учтивости с силой повлек Иевлева на волю - туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в темницу. Здесь преображенцы уже разжились ковригами монастырского хлеба, вяленой рыбой, кувшинами с квасом и, при свете наступающего дня, солоно пошучивая, попотчевали монастырских узников. Кормщик Семисадов, без жадности, истово, мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не объелись с голодовки.
      Уже почти совсем рассвело. Монастырский служник - пастушок Егорша длинным кнутом настегивал, не глядя, монастырское стадо, выгоняя его на пастбище. Сонно и недовольно мычали коровы. Словно очумев, прыгали по двору, задрав хвосты, две рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат, курящих табак в обители, на сердитого бледного офицера в Преображенском кафтане, на плечистого золотоволосого кормщика Рябова, на узников, потерявших всякий страх и срамословящих с преображенцами. А Егорша-пастушонок, словно бы заколдованный, все ближе и ближе подходил к монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:
      - Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то...
      - Здесь он, братушка твой! - сказал Рябов. - Здесь живой, вишь задремал на воле...
      И толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.
      - Живешь?
      - Живу! - улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и почернел, ответил Егорша. - Живу, Аггеюшка...
      - И я вот нынче живу! - сказал Аггей. - Вишь, как?
      - Егор, а Егор! - окликнул мальчика Рябов.
      Тот обернулся, все еще держась за брата.
      - Идем с нами в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет велика!
      Егорша слабо улыбнулся.
      - Дед твой кормщиком был, отца море взяло, - уже без улыбки молвил Рябов. - Брат у тебя мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти? Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея...
      Коровы мычали у закрытых монастырских ворот, стучали рогами в трехвершковые сосновые доски, просились в поле. Егорша их не видел. Не видел он и отца келаря, вышедшего на крыльцо своей кельи и злобно слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.
      - Али боязлив стал? - спросил Рябов. - Чего так? А было время, совсем махонького тебя помню, - хаживал со мною в большую падеру и не пужался. Верно, Аггей? И с тобою он хаживал и с Семисадовым. Так, Семисадов?
      Семисадов, жуя корку, кивнул. Аггей посоветовал:
      - Пускай сам подумает, Иван Савватеевич, ему виднее.
      - Нынче тебе, Егор, сколько годов? - спросил Рябов. - Шестнадцать, поди? Был бы славный моряк! Ну, да что, коли так...
      И отворотился к поднимающимся в путь бывшим узникам Николо-Корельского монастыря. Вновь ударил барабан, воротник заскрипел цепью. Иевлев переждал, покуда уйдет стадо, и вывел людей на двинский берег. У лодьи, на глинистом косогорчике, Рябов дал каждому по глотку водки. Закусили гусем. Дед Федор, садясь в лодью, поднял было руку для крестного знамения на монастырские церковные маковки, но под взглядом Рябова опустил руку и даже плюнул.
      - То-то! - молвил кормщик. - На тюрьму на свою на смертную крестится. Стар старик, а ума не нажил...
      Поплевал на руки, взял весло, чтобы отпихнуться от берега, и замер.
      По скользкой глине, то увязая, то раскатываясь, словно по льду, бежал Егорша - в лапоточках, с кнутом в руке.
      - Дяде-ечка, погоди-и! Дядечка, пожди...
      - Пождем! - усмехнулся Рябов.
      Брыкнув лаптишками, Егорша с обрывчика прыгнул прямо в лодку и, захлебнувшись от бега, спросил:
      - Верно, в мореходы?
      - Верно, детушка, - добрым голосом ответил Рябов. - Будешь ты теперь морского дела старателем!
      И, повернувшись к Иевлеву, сказал:
      - Звать Егором, а кличут Пустовойтовым. Ловок, умом востер, страха в море не ведает. Гож ли на яхту, Сильвестр Петрович?
      - Гож! - ясно глядя в Егоршины глаза, ответил Иевлев. - И не токмо на яхту. Может, большой корабль построим, пойдешь на нем в дальние моря...
      Егорша молчал. Молчали и другие - бывшие узники-рыбари, кормщики, салотопники, промышленники, охотники. Молчал и Митенька Горожанин, не отрываясь смотрел на Егоршу: этому будет большое плавание. А он? Он, Митрий?
      - Вздевай парус-то, мужики! - крикнул вдруг Рябов. - Живо! Али ветра не чуете?
      Ветер с моря - пахучий, соленый, веселый - действительно подернул рябью сизые двинские воды, зашелестел кустарником на берегу, заиграл тонкой березкой. Лодья накренилась под ветром, рыжее солнце обдало косой парус теплым светом. Рябов навалился на руль и повел суденышко к далекому Мосееву острову...
      Иевлев глядел перед собой и думал.
      И чем больше он думал о людях, что сидели за его спиной и гуторили, острословили, пошучивали, тем теплее делалось у него на сердце.
      8. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ
      Когда лодья Иевлева, доставив освобожденных узников в Архангельск, причалила к пристаньке, выстроенной напротив дворца, шхипер Уркварт, переночевавший гостем в царских покоях, медленно прохаживался по бережку и покуривал кнастер, раздумывая о том, как и нынче проведет он к своей пользе весь день...
      Отдав кумплимент цареву стольнику, шхипер молча и любезно ждал, когда бледный синеглазый офицер выйдет на берег, дабы с ним побеседовать, но Иевлев, по всей видимости, к беседе не был расположен, глядел пустым взглядом в круглое лицо шхипера и молчал, покуда тот изъяснялся о погоде и о приятности утренних прогулок в те часы, пока воздух еще совершенно чист и полон ароматами трав, а также - распускающихся навстречу Фебу цветов.
      - Феб Фебом, - без всякой вежливости в голосе произнес Иевлев, - а вот почему ваши люди, сударь, поят некоторых наших лихим зельем и, думая, что опоили, всякую неправду над ними чинят и пытают, где какие корабли мы строим, что строить собираемся, как об чем думаем и размышляем?
      Уркварт утер ставшее влажным лицо и едва надумал, что ответить, как Иевлев вновь и еще грубее, чем прежде, спросил:
      - Знаемо ли вами, сударь, понятие - пенюар, то есть шпион? Не подсыл ли вы, сударь? Не для того ли вы машкерад негоциантский пользуете, дабы для своего государства получать нужные вам сведения и тем вашему потентату служить? Не есть ли вы, сударь, воинский человек?
      - Сударь! - воскликнул Уркварт.
      - Сударь! - совсем уже круто ответил Иевлев. - Сударь, я располагаю сведениями, кои могут быть представлены в любую минуту моему государю, и тогда фортуна ваша повернется к вам спиною с таким проворством, что вы и помолиться не успеете перед смертью.
      У шхипера мелко задрожал подбородок, он отступил на шаг и голосом, полным оскорбленного достоинства, спросил:
      - Сударь, если вы не шутите, то...
      - То?
      - Его миропомазанное величество государь...
      - Его величество будет извещен о вашем ремесле безотлагательно, едва только изволит проснуться. Потому, - жестко продолжал Иевлев, - потому почитаю за самое для вас наилучшее более никогда не промышлять ремеслом, за которое дорого платят, но которое может стоить вам головы. Мерзости и прелестные поступки вашего испанского боцмана, коего предложили вы в шхиперы его величеству, мне доподлинно известны. Здесь, среди нас, находится князь-кесарь Ромодановский. Слышали ли вы о нем?
      Уркварт опять обтерся фуляром, на сером его лице крупными каплями проступил пот.
      - Кто не слышал о сем достославном вельможе!
      - Князь-кесарь, - продолжал Иевлев так жестко, что не оставалось сомнения в правдивости его слов, - князь-кесарь шутить не любит, ведомо ли то вам? И коли вы не оставите на будущие времена игру, которую затеяли, князь-кесарь сам займется вашей особой и сделает сие весьма искусно...
      Шхипер попытался величаво улыбнуться, но вместо улыбки лицо его жалко искривилось.
      - Вот и все, что имею я вам сказать, - молвил Иевлев. - Теперь отправляйтесь на свой корабль и там подумайте на досуге, следует ли вам в дальнейшем ошибаться не серебряным серебром, привозя его в бочках сюда...
      Тут шхиперу удалось перебить стольника. Топнув ногой в туфле с бантом, он закричал, что его величество вчерашнего дня сами изволили наказать виновного в истории с серебром и что он, Уркварт, никому не позволит порочить царский приказ.
      - Я вас порочу! - не повышая голоса, попрежнему с гневной силой и злобой произнес Иевлев. - Вас, сударь, подсыла, фальшивого монетчика, наговорщика и скупщика рабов. И вам я говорю: отправляйтесь сию же минуту на свое "Золотое облако" и сидите там тихо, покуда тут не решится, как с вами быть: выгнать вас туда, откуда пришли, али отдать князю Федору Юрьевичу под его руку, в Приказ, где заплечных дел мастера истинную правду от вас спознают...
      Шхипер испугался. И, как нарочно, в это самое время на крыльцо царского дома вышел князь-кесарь, пальцами закладывая волосы за уши, обсасывая мокрый ус, поглядывая на утреннюю Двину, на лодьи и карбасы, стоящие у пристани, на солдат, что варили кашицу на берегу.
      Медлить не следовало. И шхипер, отдав кумплимент перьями шляпы почти по песку, шаркнув, притопнул, отбив еще каблуком перед бешеным офицером, попятился к своей лодке, пихнул дремавшего Цаплю, оттолкнулся багром и только тогда, на воле, отдышался. Добродушное лицо его переменилось, толстые губы он подобрал, глаза теперь смотрели не растерянно и испуганно, а с сухой насмешливой злобой.
      Поднявшись на борт "Золотого облака", Уркварт скорым шагом дошел до своей каюты, велел заварить себе кофею покрепче и позвать боцмана немедленно.
      - Коли еще раз замыслите вы нечто подобное тому, что замыслили с Большим Иваном, - дребезжащим от бешенства голосом молвил шхипер, - то живым вашего собеседника отпускать от себя не смейте, ибо оба мы с вами нынче на волоске висим, понимаете ли? На эдаком волоске от смерти в застенке. Понимаете ли?
      Дель Роблес молчал, с издевкой поглядывая на струсившего шхипера.
      - Вон! - крикнул Уркварт.
      Испанец вышел.
      Уркварт достал из резного шкафчика флакон с успокоительным левантийским бальзамом, накапал в чашку, выпил и, позабыв про кофе, поехал с Цаплей на городской берег, где у стены Гостиного двора прогуливался широкоплечий человек в черной одежде лекаря - Дес-Фонтейнес, как звали его архангельские иноземцы.
      - Гере шхипер чем-то расстроен? - насмешливо спросил лекарь.
      - Я прошу вас именем бога: нигде и никогда не называйте меня гере! взмолился Уркварт. - Моя жизнь в опасности...
      - Я скорблю вместе с вами, если это так, как вы говорите! - усмехнулся лекарь. - Что же случилось?
      Шхипер рассказал. Дес-Фонтейнес пожал плечами.
      - Ваш боцман хотел выслужиться перед шаутбенахтом помимо меня, сказал он спокойно, - и попался. Не знаю, зачем понадобилось ярлу Юленшерне проверять те сведения, которые он получает от меня. Вы имели честь беседовать с ярлом в Стокгольме?
      - Я был ему представлен! - ответил Уркварт.
      - Для чего?
      - Ярл Юленшерна сомневается в том, что московиты строят флот. Они строят кар-ба-сы, - так изволил выразиться ярл шаутбенахт...
      Дес-Фонтейнес молчал. Молча он распахнул перед шхипером калитку своего двора. Два черных пса датской породы оскалились на Уркварта, Дес-Фонтейнес ласково им посвистал.
      В доме лекаря было чисто, пахло бальзамами и лекарственными травами, на столе стоял вываренный череп, возле него две витые свечи. Уркварт полистал книгу в переплете из телячьей кожи, сочувственно спросил:
      - Вам приходится изучать медицину, гере премьер-лейтенант?
      Дес-Фонтейнес улыбнулся одними губами.
      - Звание лекаря дает мне возможность бывать везде, где я хочу, ответил он. - Нынче я пользую братьев Бажениных, когда они хворают, и часто посещаю новую верфь на Вавчуге. Садитесь, гере шхипер...
      Уркварт сел в удобное кресло. Певчие птицы весело перекликались в своих клетках, солнечные блики переливались в изразцах.
      - Вы славно живете! - сказал шхипер.
      - В моем доме ничего не должно напоминать мне Московию и московитов. Ничего и никогда. Я постарался так убрать свое жилище, чтобы хоть стены и обстановка здесь напоминали мне нашу добрую Швецию...
      Он вдруг спросил:
      - Как здоровье его королевского величества?
      - Его королевское величество, гере, да продлит господь его дни, не слишком хорошо себя чувствует. Он очень болен, и только провидению известно, увижу ли я его по возвращении...
      - Вот как?
      - Да, вот так...
      - А что слышно о наследнике?
      Уркварт налил себе светлого пива, сладко вздохнул:
      - О-о, гере, наш будущий король наполняет глубокой радостью сердца своих подданных. Умные люди толкуют, что даже теперь видно, как наш Карл Двенадцатый прославит свое отечество...
      - Из чего же это видно?
      - Это видно прежде всего из характера его королевского высочества. Это, гере лейтенант, видно из той беспримерной смелости, с которою он так недавно промчался на диком олене по улицам нашей славной столицы. Кстати, насчет этого оленя: они побились об заклад - принц Фридрих Гольштейн-Готторпский и наш славный Карл. Шутка ли проскакать на диком олене по улицам Стокгольма, да еще мальчику...
      - Да, это не шутка! - серьезно сказал Дес-Фонтейнес.
      - Он очень, очень храбр, наш будущий король! - воскликнул шхипер. Рассказывают, что, напоив рейнским вином допьяна дикого медведя, он вступает с ним в единоборство. Особое внимание его высочества направлено на то, чтобы закалить себя. Для этого он студеными зимними ночами спит на сене в конюшне своего дворца. Более того, гере лейтенант: дворцовая челядь рассказывает, что среди глубокой ночи он встает со своей кровати для того, чтобы лечь на пол в одной сорочке. На каменный, холодный пол...
      Лекарь искоса посмотрел на Уркварта, но не выразил своего одобрения. Он молчал, и по его темному, бесстрастному лицу совершенно нельзя было понять, о чем он думает.
      - Вот каков наш наследник! - воскликнул Уркварт. - Но это еще не все. Известно, что он чрезвычайно любит игру в солдатики. Известно также, что он часто рассматривает прекрасный рыцарский роман "Гедеон Фон-Максибрандер". Там много картинок, отличных картинок, изображающих разные подвиги...
      - Вы рассказали мне много интересного, чрезвычайно много! - произнес лекарь. - Я ведь тут просто ничего не знаю...
      Он разлил пиво в кружки, подул на пену, заговорил не торопясь:
      - Теперь о деле, гере шхипер. Как я понимаю, вам доведется иметь честь по возвращении видеть ярла шаутбенахта. Думаю, что вам, как и мне, теперь уже понятно, что царь приезжает в Архангельск во второй раз не только для забавы...
      Уркварт слегка шевельнул одной бровью.
      - Здесь, на Беломорье, проживают истинные мореходы, - продолжал Дес-Фонтейнес. - Вы тут не в первый раз и сами это отлично знаете. Надеюсь, что вы подтвердите мое мнение ярлу шаутбенахту... Я уже писал в Стокгольм, что умный и деятельный воевода князь Апраксин выстроил новую верфь близ города Архангельска, в Соломбале. Выше по Двине деятельно работает верфь Бажениных. Ярл шаутбенахт имеет присланный мною чертеж обеих верфей. Нынешний приезд в Архангельск царя Петра и его многочисленные беседы о будущем кораблестроении еще более укрепляют мои мысли о том, что недалек тот час, когда московиты выйдут в море. Я прошу вас, гере шхипер, подтвердить в Стокгольме мои предположения...
      Уркварт откинулся на спинку кресла, ответил не сразу:
      - Если они и выйдут в море, то нескоро, гере премьер-лейтенант! Очень нескоро. Так думают в Стокгольме, так думаю и я.
      Лицо Дес-Фонтейнеса напряглось, взгляд сделался холодным.
      - В Стокгольме должны знать правду, а не то, что хочется знать...
      - У русских никакого флота еще нет, гере премьер лейтенант!
      - Но, черт возьми, у них есть моряки, вот что главное.
      - У них еще нет кораблей.
      - Их лодьи не хуже наших кораблей, что же касается до военного судостроения, то они с этим справятся.
      Шхипер улыбнулся:
      - Не так скоро, не так скоро, гере премьер-лейтенант. Пока что им нечем похвастаться. А дальше будет видно. Ярл шаутбенахт Юленшерна приказал мне доставить ему только достоверные сведения, а не предположения. Именно это я и выполню.
      - Вы доставите шаутбенахту еще мои письма! - сурово сказал Дес-Фонтейнес.
      Уркварт пожал плечами.
      Лекарь сел к столу, пододвинул чернильницу. Он писал шифром, который знал напамять. Шхипер медленно отхлебывал пиво, слушал пение птиц; вздыхая, смотрел на череп. Дес-Фонтейнес писал долго. Когда письмо было написано, Уркварт спросил:
      - Вы написали о том, что у них уже есть флот?
      - Я написал о том, что считал нужным написать! - сказал Дес-Фонтейнес. - Вы же только конверт для той почты, которую я в вас вложу. Поняли?
      - Понял! - обиженно ответил шхипер Уркварт. - Понял, но мое мнение будет известно ярлу шаутбенахту.
      Дес-Фонтейнес молча поклонился.
      Куда летишь? К каким пристанешь
      берегам,
      Корабль, несущий по волнам
      Судьбы великого народа.
      Вяземский
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1. ВСЕХ ИЗВЕДУТ!
      В сером небе над Мосеевым островом завертелось и лопнуло золотое солнце, за ним лопнули три дракона - мал мала меньше, за драконами пошли летать крылатые змеи. Афанасий Петрович плотнее закутался в плащ, вздохнул коротко, - вот и все, кончена жизнь. Из поручиков обратно в капралы, под команду к майору Джеймсу...
      Саднило разбитое лицо, рот был полон соленой крови. Афанасий Петрович сплюнул, постоял у глухого тына, посмотрел в небо - там опять крутилась какая-то штука, вроде репы, стреляла огненными стрелами.
      - Ну, стреляй, стреляй! - молвил злобно Крыков.
      На крыльце таможенной избы сумерничали досмотрщики; увидев поручика, испуганно встали. Уже всем было известно, как рылся в его горницах свирепый полковник Снивин, было известно, что командиром вернется ненавистный Джеймс.
      - Чего не спите? - сказал Крыков. - Спать, ребята, пора...
      Вошел к себе, высек огня, зажег свечу. Долотца, клепики, шильца, втиральники - инструмент, которым делал он свою косторезную работу, - был расшвырян по полу; книги, что собирал поручик с таким упорным трудом, валялись по лавкам и в углу; резной гребень, что начал было делать в подарок Таисье, был разломан - на него кто-то нарочно наступил подкованным тяжелым каблуком. Пьяненький распоп, которого выточил он из желтой кости, исчез. Не было фигурки распопа, не было старого воеводы с брюхом и свиными глазками, не было ничего, что он точил эти годы...
      Крыков сел, вытянул ноги, задумался: нехорошо, что украдены фигурочки. За те фигурочки могут и всыпать пострашнее, чем из поручиков в капралы. Недаром Молчан советовал держать старого воеводу да распопа подальше от людского глаза...
      Дверь скрипнула. На пороге стоял Костюков - капрал.
      - Чего надо? - спросил Крыков.
      Костюков, плотно притворив за собою дверь, рассказал всю беседу с полковником Снивиным и с майором Джеймсом в саду под березами.
      - Ну? - не удивившись нисколько, спросил Крыков.
      - А то и ну, Афанасий Петрович, что подброшены к вам те золотые.
      - Я и сам ведаю, что подброшены. Да толк какой от моего да твоего разговора?
      - Афанасий Петрович! - воскликнул капрал. - Я на правде стану, пусть хошь на виску подвешивают!
      Крыков невесело усмехнулся:
      - Поздно, капрал! Произведен я из поручиков сверху вниз, и отмены тому приказанию нынче ждать неоткуда. Мы оба с тобой нынче капралы. Так что сегодняшнюю ночь еще здесь пересплю, а на завтра берите в артель к себе. Возьмете?
      Костюков шагнул вперед, ударил шапкой об пол:
      - Афанасий Петрович, я тебе зло сотворил, голубь, мне и поправлять надобно! Мне, никому иному...
      Афанасий Петрович еще раз усмехнулся:
      - Иди, брат, иди. Зло не ты мне сотворил, зло и без тебя по нашей земле ходит. Иди, друг. Там потолкуем, будет еще время...
      - Изведут они тебя, Афанасий Петрович! - с тоской сказал Костюков. Изведут смертью. И всех нас изведут, иноземцы проклятые. Ни единого человека живым не оставят, сами здесь плодиться зачнут, ей-ей, так. Сполох надобно ударить, с ножиками...
      - Полно, Костюков, какой там сполох, небось и среди них люди-человеки есть, что ж всех-то резать. Иди, капрал, спать ложись...
      Запер дверь на засов и снова задумался: да полно, есть ли среди них люди-человеки? Может, там, за морем, они людьми живут, может среди своих и добры они и честны, а только здесь этого вовсе не видно...
      Разве Джеймс - человек?
      Вот завтра переедет он обратно сюда со своими париками по дням недели, развешает дорогие ковры, поставит кровать на витых ножках, зеркало, стулья, сделает в таможенном дворе учение по своим правилам, кто не поспеет - порка сыромятным ремнем с узлами...
      Пополоскал рот водой с солью, вздохнул, прошелся из угла в угол по горнице. Спать не хотелось, думы думались невеселые.
      Попозже пришел Пашка Молчан с товарищами - Ватажниковым, Кузнецом и Ефимом Гридневым, тоже беглыми. Кузнец близко знался с раскольниками, живущими в глухомани на Выге, не раз хаживал туда с тайными поручениями, был хорошо грамотен, жизнь вел строгую, но мирским, как иные раскольники, не брезговал, говоря, что господь, по земле ходивши, и с мытарями ел и с язычниками, - никого не гнушался, как же нам, мол, дерзать, разве мы святее господа нашего?
      Нынче Кузнец принес от некоего старца новость: быть кончине мира в полночь в 1699 году, но допрежь придут на землю Илья и Енох - обличать; позже будет антихрист, а засим протрубят трубы, и наступит божий суд.
      Крыков выслушал Кузнеца молча, потом сказал:
      - Было, не впервой слышу. Годов тридцать назад об том же отцы наши толковали. И по сие время рассказывают, как в гроба легли и трубного гласу ждали...
      Молчан и Ватажников засмеялись. Кузнец грозно на них взглянул. Молчан отвернулся к стене.
      - Промысла забросили, охоту, рыболовство, - говорил Крыков. - Не пахали, не сеяли...
      Он махнул рукой, сел рядом с Кузнецом, сказал ласково:
      - Брось ты сии вздоры, Федосей. Никто ныне не поверит, еще помнят, сколь смеху было над ними, над горемыками, как из гробов они вылезли и пошли с горя в кружало за зеленым вином...
      Кузнец отодвинулся от Афанасия Петровича, заговорил горячо:
      - Счет тогда спутали, Афанасий Петрович, я тебе дельно сказываю. "Книга о вере" считает годы от рождества Христова, а сатану проклятого связали на тысячу лет в день Христова воскресенья. Отсюдова надобно считать, а не с чего иного. Христос на земле тридцать три года прожил, вот и раскинь мозгами. И выходит, други добрые, не в шестьдесят шестом году ему быть, а в девяносто девятом. Сколь осталось немного - пять годов...
      Молчан вмешался со смешком:
      - В гроб-то еще рано ложиться, Федосеюшко...
      Кузнец плюнул на кощунствующих, насупился, замолчал. Молчан, подмигнув на него Крыкову, вытащил из голенища завернутую в ветошку тетрадь, запинаясь, негромко прочел название.
      - Что за тетрадь? - спросил Крыков. - Откуда взялась?
      - Человек добрый проходил с поспешанием на озеро, оставил, - уклончиво ответил Молчан. - Ты слушай, Афанасий Петрович. Обо всем в сей тетради написано: о судьях неправедных-мздоимцах, о дьяках-живоглотах, о лихоимстве приказном. Читать?
      - Ну, читай!
      Ватажников покашливал в руку, крутил головой, - тетрадь ему нравилась. Кузнец смотрел исподлобья, вздыхал протяжно, говорил изредка:
      - То - правда истинная. И все оттого, что безбожно живем, за то и наказуемы великим наказанием...
      Ватажников огрызался:
      - Будет тебе охать!
      - Я к чему принес тетрадь, Афанасий Петрович? - сказал Молчан, поднимая взгляд. - Тут про все есть. И про то, как тебя за правду покарали...
      - Ну, ну! - поморщился Крыков.
      Молчан перевернул желтую страницу, мерно, почти наизусть прочитал:
      "А перед иноземцем - русского своего человека ни во что не ставим, обиды ему несносные чиним и тем его от пользы всяко отвращаем. Не токмо что из высокого звания, но из простого никому сих поруганий не выдержать..."
      - Читай, далее читай! - сказал Крыков.
      Для того чтобы Молчан с товарищами не видели, как у него разбито лицо, он все ходил по горнице взад и вперед, не останавливаясь.
      "Немцы не прямые нам доброхоты, - читал Молчан, - а мы, открыв уши настежь, склонны всем ихним еретическим суесловиям верить. А иноземцы те одно скаредное и богопротивное устремление имеют - как больше прибытку от нас получить и за тот прибыток еще вдесятеро нажиться..."
      - Рыла скобленые, богомерзкие! - сказал Кузнец.
      - Опять за свое! - рассердился Ватажников. - Скобленое, не скобленое да разве в рылах дело?
      "И в том иноземцев сравнить можно, - читал Молчан, - с боярином, который для своего прибытку ни перед каким грехом не остановится, почитай что и живота лишит оброчного своего, коли чего иметь за то злодейство вознамерится..."
      Читали долго. Крыков слушал внимательно, потом вдруг спросил:
      - Да что он за человек, который сии листы написал?
      Молчан осторожно пожал плечами, скрутил тетрадь в трубку. За него ответил Ватажников:
      - Кто написал, Афанасий Петрович, того человека мы не ведаем. А который листы дал, дабы прочитали, тот большого ума мужик. Учинен ему розыск, беглый он, сказывается Беспрозванным. Мастер искусный по рудному делу, да как вроде тебя заели его иноземцы, большое меж ними вышло несогласие, вплоть до бою. А как зачался бой, то и сказал сей мужик недозволенное слово. Ну, и ушел...
      - Русский от иноземца из Москвы убег! - невесело усмехнулся Молчан. То-то славно!
      - А мы не убегли? - спросил Ватажников. - Да не от иноземца, от русского. Все они, собаки, одним миром мазаны...
      Крыков, взяв у Молчана тетрадь, медленно просматривал писанные четким полууставом желтые листы плотной бумаги. Когда все перечитал сам, посоветовал:
      - Спрячь, Павел Степанович, да не шути с тетрадью. Сии листы запрещенные именуются прелестными. Как накроют с тетрадкой - батогами не отшутишься. Не менее как колесовать будут, руки, ноги поотрубают, а лишь потом голову на рожон воткнут...
      Молчан бережно завернул тетрадку в ветошку, спрятал за голенище, улыбнулся:
      - Мы, Афанасий Петрович, хитрые, всего повидали...
      Кузнец посоветовал:
      - Уйти бы вам, други любезные, подалее, в скиты, к источнику древлего благочестия...
      - Для чего? - спросил Крыков. - Во гробах лежать да трубы дожидаться? Не зрю в сем для нас никакого проку!
      - В капралах, я чай, получше? - рассердился Кузнец.
      - Да, пожалуй, что и получше. К делу ближе. Все ж таки корабли здесь строят, мало ли как оно обернется. Капралом я тоже, Федосей, от иноземных воров не отстану. А креститься как - мне все едино, хоть по-вашему, хоть не по-вашему...
      - Крещение ваше не крещение, но осквернение! - крикнул Кузнец. - Все осквернено! И грады, и селы, и стогны, и домы, повсюду сатана дышит...
      - Брось ты, Федосей! - с досадой вмешался Молчан. - Сатана! Не там сатана, где он тебе видится, не там он...
      Гости еще поспорили, ушли.
      Афанасий Петрович попытался уснуть. Но не спалось...
      С утра во двор въехали подводы - майор Джеймс переезжал на прежнее жительство. Афанасий Петрович не торопясь сложил рухлядишку в берестяные кузова, понес с таможенниками в большую избу, где жили целовальники, досмотрщики, надзиратели и солдаты. Здесь для него на лучшем месте уже была приготовлена широкая лавка, лежал на ней сенник, по стене чьи-то добрые руки прибили шкуру белого медведя.
      Он вошел, - солдаты поднялись, как раньше.
      - Вставать более не надо! - сказал Афанасий Петрович. - Вставали вы не мне, но поручику. А уважать будем друг друга и без вставания.
      Таможенники стояли неподвижно, у одного старого Ильи Пшеницына выкатились из глаз слезы.
      - Здравствуйте, братцы! - произнес Афанасий Петрович и низко поклонился.
      Ему тоже поклонились - все, и так же низко.
      - Вот и опять съехались! - говорил он, раскидывая свою рухлядишку возле лавки и по кузовам. - Ничего, заживем как раньше жили - безобидно...
      2. ВЕЧЕРА НЕ ХВАТИЛО - ОТ НОЧИ ОТКРОИЛИ!
      У Фан дер Гульста, царского лекаря, Тимофей Кочнев, корабельных дел мастер, лечиться отказался наотрез. Иван Кононович с ним согласился.
      - Беспременно отравит! - сказал старик. - Знаю я их, немчинов. Быть по-иному: заберу я тебя, друг ты мой бесценный, к себе в Лодьму, и отживешь ты у меня на молочке, да на соленом морском ветерке, да на шанежках домашних, да на пирогах рыбных... Ладно ли?
      - Езжай, Тимоха! - посоветовал Рябов. - Иван Кононович плохого не присоветует...
      Тимофей молчал, смотрел в потолок, строго и медленно поводил мохнатыми бровями.
      - Твоего-то когда на воду спускают? - спросил он наконец.
      Старик догадался, о чем идет речь.
      - Поутру.
      Опять надолго замолчали. Таисья принесла парного молока, налила глиняную кружку, с поклоном, с искристой улыбкой в глазах поднесла больному, лежащему на лавке под окошком. У Тимофея дрогнули губы под жидкими усами, он тоже заулыбался, - нельзя было не радоваться, глядя на Таисью в расцвете ее счастья. Хоть и не хотелось - пригубил молока.
      - Еще бы глоточек!
      Тимофей еще пригубил. Искры в глазах Таисьи заблестели ярче, Рябов догадался: "Загадала, дурная моя: ежели допьет, значит жить ему и еще корабли строить". Взглянул с вопросом. Она медленно опустила очи долу - так и есть, загадала. Кормщик шумно выдохнул: узнавать, о чем думает Таисья, было ему не простым делом, иногда десять потов сольет, покуда разберется в бабьих думах.
      Корабельных дел мастер маленькими глотками допивал молоко, Таисья победно улыбалась, улыбался и Иван Кононович, качал старой среброкудрой головой: охо-хо, молодость - молчат, а беседуют. И как не надоест! Все то же, небось: "лада моя", "люба моя", "чаечка моя", "соколик мой!"... То ж, что он своей Марье Федоровне говорил там, в Лодьме, под шум морской волны...