Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:
      — Тут у нас теперь работает инженер Сазонов — из Вятки перевели. Надо узнать, какие у него условия работы, как дома, есть ли помощники — писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания — истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?
      К началу доклада Дзержинский опоздал, — было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
      «Постарел Сазонов с тех пор, — садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. — Голова совсем седая, голос не такой, как раньше».
      — Интересный был доклад? — спросил Дзержинский у Верейко.
      — Ничего, толковый! — ответил старый машинист. — Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни…
      В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
      — Вот эта цифра: двадцать три процента.
      В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
      — Какие двадцать три процента? — с места спросил Дзержинский. — Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
      Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, — высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка.
      — Вы проверили цифру?
      — Я запросил, и мне дали эту цифру.
      — Кто вам дал ее?
      — Инженер Макашеев.
      В зале засмеялись. Председательствующий позвонил и сказал резко:
      — Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата…
      Сазонов молчал.
      — Продолжайте! — сказал председательствующий.
      — Инженер Макашеев честный человек! — твердо произнес Сазонов. — Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством — печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
      Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. «Помнит! — подумал Дзержинский. — Помнит и не верит! Ну что же, поверит! Непременно поверит!»
      — Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! — сказал Дзержинский. — И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше — в соответствующий отдел, отдел — в подотдел, подотдел — в подоподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
      Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:
      — Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается.
      — Два и три десятых, товарищ Сазонов, — повторил Дзержинский, — это несколько меняет картину — не так ли? Так вот не лучше ли было бы вам лично, без вашего «честного» Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.
      — Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, — напряженно сказал Сазонов.
      — Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
      Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожат у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:
      — Словно бы напугался чего-то.
      По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Креме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.
      — Напоминаю! — с места сказал Дзержинский. — Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на себя. Советская власть — это власть рабочих и крестьян, власть народа, и не понимать этого может только не наш человек.
      Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
      — А, ей же богу, у него температура повышенная! — сказал Верейко. — Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или…
      Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
      — Или… может, он вас испугался?
      — Меня?
      — Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист — гроза всех контриков на свете.
      Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
      — Старый спец — вот и боится, — пояснил свою мысль Верейко. — Не понимает, что такое критика.
      — Но он честный человек! — сказал Дзержинский. — Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек.
      Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
      Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми, Сазонов ответил, что, конечно, помнит.
      — Нам пришлось тогда арестовывать кое-кого из ваших путейцев, — сказал Дзержинский, — а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК. Ненадолго, кажется?
      — На несколько часов. — Инженер усмехнулся — Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
      Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
      — А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне?
      — Совершенно верно.
      — Сядемте! — предложил Дзержинский.
      Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал — это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови.
      — Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя — он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам… за взятки…
      Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
      — Вот как обстоит дело с Макашеевым, — сказал Дзержинский. — Так вот насчет Борейши…
      — Борейша был мой ближайший друг! — почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. — Мы с ним одного выпуска и…
      — Ваш ближайший друг? — негромко переспросил Дзержинский.
      — Да! И расстрел его — ошибка!
      — Вы уверены в этом?
      — Я уверен в нем, как в самом себе! — воскликнул инженер.
      Дзержинский кивнул головой.
      — Да, да, — сказал он, — вы уверены в нем, как в самом себе… Что ж, зайдите ко мне… завтра днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша был сыном губернатора и получал в студенческие годы от отца триста рублей в месяц? Так? А у вас было пять уроков по семь рублей?
      Сазонов тихо спросил в ответ:
      — Как вы можете это все помнить?
      — По долгу службы, — просто сказал Дзержинский. — По долгу службы чекиста и железнодорожника.
      Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску, вставил ее в мундштук и, закуривая, спросил:
      — Скажите, вы что, меня сегодня испугались? Моих реплик? Почему вы вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был хорошо и интересно начат? Что, собственно, произошло? Я видел, что вы были не в форме… Впрочем, оставим этот разговор до завтра!
      И Дзержинский отошел к группе машинистов, оживленно обсуждающих устройство жезла изобретателя Трегера.
      Назавтра, ровно в три часа, Сазонов вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты — лил свежий, теплый, весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.
      — Садитесь, — сказал Дзержинский. — Не продует вас? Я люблю вот такой дождь!
      Он открыл несгораемый шкаф, достал оттуда папку, перевязанную бечевкой, и протянул Сазонову.
      — Прочитайте! — сказал он. — Это показания инженера путей сообщения Борейши А. Я. Ведь он был вашим лучшим другом?
      — Да, он мой друг! — сказал Сазонов твердо и громко.
      — Ну вот, читайте!
      Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это его почерк — почерк Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк.

      «Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич…»

      И вдруг Сазонов не поверил своим глазам. На мгновение ему показалось, что он сходит с ума…
      — Читайте, читайте! — спокойно сказал Дзержинский.
      Все было по-прежнему в этом большом, чистом кабинете, за окнами по-прежнему лил косой, свежий, весенний дождь. А Сазонову казалось, что молния ударила где-то совсем близко.

      «…скрывший свое происхождение — ближайший родственник министра иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С. Д., — инженер Сазонов А. В. пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в разговорах несколько раз прямо призывал меня и других моих коллег к «действенным формам борьбы с красными»…»

      Инженер читал.
      Он не слышал, как входили и уходили люди, не слышал, как звонил телефон, не замечал, как ушел и вернулся Феликс Эдмундович. Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний Борейши он читал показания других знакомых инженеров, и все они писали, что взрыв моста осуществлен, несомненно, родственником царского министра инженером Сазоновым. Они называли число, и день, и час, когда видели инженера Сазонова с «узелком странной формы», цитировали слова, которыми обменялись в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения властей все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для этого причины: они думали, что Сазонов просто обыватель, который никогда не приведет свои планы в действие.
      — Прочитали? — спросил Дзержинский.
      — Да.
      — Мост взорвал сам Борейша. В конце концов он сознался. И они все сознались, что на случай провала держали вас — вы должны были ответить за это злодеяние. Понимаете?
      — Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал…
      — Если бы вы знали, то мы бы сейчас не беседовали с вами, — жестко сказал Дзержинский. — Ваш друг Борейша спасал свою жизнь и одновременно мстил вам за ваши советские взгляды, за то, что вы, старый специалист, первым, именно первым, на узле пришли работать к нам, за то, что вы не продали Родину, за то, что вам стали кровно близки интересы рабочего класса. Понимаете теперь?
      — Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу! Ведь я… ведь тут такое написано… этими людьми!
      Опять с силой полил дождь, и в то же время выглянуло солнце. Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну, глубоко вдохнул прохладный воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали — каждый о своем.
      — Вы спрашиваете, почему вас тогда не расстреляли? — сказал наконец Дзержинский. — Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой карающий меч для защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В те дни чекисты защищали вас от вашего… «близкого» друга… друга, совершившего чудовищное преступление и свалившего это преступление на вас… Чекисты вас защищали, а вы работали, вы руководили ремонтом путей, разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки… Впрочем… не спали и чекисты, борясь за вас, за вашу жизнь, за то, чтобы честный инженер Сазонов вместе с нами строил социализм…
      Сазонов сидел неподвижно, закрыв лицо руками.
      — Видите, как неловко получилось, — сказал Дзержинский. — Неловко ведь, что вы вчера испугались нескольких реплик чекиста Дзержинского?
      Сазонов молчал.
      — Ну, а теперь, когда вам все ясно, займемся делами, товарищ инженер. Как у вас с планом перевозок? Какие вы подготовили соображения? Ну, ну, полно, Андрей Васильевич, полно, попейте воды и перейдем к работе…
      Он сам налил Сазонову воды в стакан и, точно не замечая слез, которые блестели на глазах инженера, стал задавать вопросы, касающиеся перевозок. Сазонов отвечал сначала сбивчиво, потом все спокойнее и яснее. Теперь Дзержинский слушал, изредка вставляя свои замечания, делая заметки на листе бумаги, иногда переспрашивал, иногда не соглашался и спорил. Уже смеркалось, когда они кончили разговор.
      — Значит, подготавливайте проект, — заключил Дзержинский, — но имейте в виду, что дело это чрезвычайно серьезное и весьма вероятно, что мы будем вас сурово критиковать. Не боитесь?
      — Нет! — сказал инженер. — Теперь не боюсь!
      — И учтите, что очень многие еще не научились думать в общегосударственном масштабе. Для того чтобы наш транспорт стал советским транспортом, его надо полностью приобщить ко всем тем вопросам, которые стоят перед народным хозяйством в других его отраслях. Понимаете?
      — Пойму! — сказал Сазонов. — Непременно пойму!
      Повернулся и быстро пошел к дверям. Дзержинский проводил его взглядом, вызвал секретаря и спросил:
      — Как с моим поручением насчет инженера Сазонова? Насчет помощников, условий работы, питания?
      — Все сделано! — ответил секретарь и стал докладывать, что сделано.

      За ширмой в кабинете стояла кровать.
      Когда не было больше сил работать, Дзержинский уходил за ширму, стягивал сапоги и ложился. Он спал немного — три-четыре часа. Никто никогда не будил его. Он вставал сам, умывался и, отворив дверь в комнату секретаря, говорил:
      — Я проспал, кажется, целую вечность?
      И, узнав, что произошло нового за время его сна, садился работать. На столе лежали письма и записки, доклады и рапорты. На всё он должен был ответить сам, во всём разобраться.
      Вот, например, готовится выступление против Советской власти и враги собирают для этого деньги. Известно, что владельцы торгового дома «Иван Стахеев и Ко» внесли крупную сумму. Московский народный банк и табачный фабрикант Богданов снабжали деньгами врагов революции.
      Но кто внёс вот эту кругленькую сумму в четыреста восемьдесят тысяч рублей? И что это за французское письмо? А эта сумма в пятьсот сорок тысяч рублей? Откуда она взялась?
      На небольшом клочке бумаги он набрасывал план вражеской организации так, как это рисовалось в его воображении.
      И медленно, шаг за шагом решал задачу, которую только он мог решить…
      Обдумывая и решая, он расхаживал по своему кабинету из угла в угол, как когда-то в тюрьме. Глаза его поблёскивали, а руки он держал засунутыми за простой солдатский ремень.
      В любой час ночи секретарь собирал в его кабинете чекистов на совещание.
      Приходили молодые рабочие, коммунисты, плохо и бедно одетые: кто в обмотках, кто в огромных, разношенных, похожих на бутсы ботинках, кто в пиджаке, кто в сатиновой косоворотке.
      Приходили бывшие солдаты в гимнастёрках, выцветших под жарким солнцем, в порыжевших, разбитых сапогах, заткнутых соломой.
      Приходили седоусые старики путиловцы, приходили железнодорожные машинисты, черноморские и балтийские матросы…
      Сидя за своим столом, поглядывая то на одного, то на другого товарища, Дзержинский докладывал. Негромким и спокойным голосом, очень коротко, ясно и понятно объяснял, как надобно раскрыть новую контрреволюционную организацию.
      И чекисты слушали его затаив дыхание.
      Потом Дзержинский спрашивал:
      — Вопросы есть?
      На все вопросы, даже самые незначительные, он подробно отвечал.
      Потом весь план обсуждался и Дзержинский внимательно выслушивал все предложения.
      — Это верно, — иногда говорил он. — Вы правы.
      Или:
      — Это неверно. Если пойдём на это, всё дело может сорваться.
      И объяснял почему.
      А потом в качестве примера рассказывал одно, другое, третье дело из чекистской практики…
      Дело поджигателей Рязанского вокзала…
      Дело с поездом из Саратова. Этот поезд с продовольствием для голодающего Петрограда враги народа не приняли в Петрограде и отправили назад в Саратов.
      Или история «Общества борьбы — с детской смертностью». Хорошее название для контрреволюционной организации, в которой пудами хранились взрывчатые вещества, были пулемёты, винтовки и гранаты!..
      А «Союз учредительного собрания»?
      А «Белый крест»?
      И каких только не было названий вражеских организаций! Даже — «Чёрная точка».
      Спокойно и серьезно Дзержинский говорил о том, что было правильно в распутывании дела, а что неправильно, где медлили и где торопились, как нужно было поступать и как поступали.
      Он ещё и ещё продумывал старые дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной находчивости в предстоящей работе.
      Иногда во время такой беседы вдруг звонил телефон — Дзержинский брал трубку.
      — Да — говорил он, — слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич!
      В кабинете становилось так тихо, что было слышно, как дышат люди.
      Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А чекистам в такие минуты казалось, что Ленин говорил не только с Дзержинским, но через него — и со всеми.
      Иногда после совещания Дзержинский находил на своём столе два куска сахару, завёрнутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или ломоть серого хлеба в бумаге.
      В стране был голод, и Дзержинский недоедал так же, как и все. Было стыдно просто принести ему два куска сахару: вдруг рассердится. И чекисты оставляли на столе свои подарки.
      Но он не сердился.
      Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завёрнуты два кусочка сахару, и необыкновенная, грустная улыбка появлялась на его лице.

* * *

      За глаза чекисты называли его отцом.
      — У отца нынче совещание, — говорили они.
      Или:
      — Отец вызывает к себе.
      Или:
      — Отец поехал в Кремль к Владимиру Ильичу. Иногда по ночам он ходил из комнаты в комнату здания ЧК.
      В расстёгнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая, он входил в кабинет молодого следователя. Следователь вставал.
      — Сидите, пожалуйста, — говорил Дзержинский и садился сам.
      Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего собеседника, а потом спрашивал:
      — На что жалуетесь?
      — Ни на что, Феликс Эдмундович, — отвечал следователь.
      — Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю.
      Следователь молчал.
      — И Петька ваш один дома с больной матерью, — продолжал Дзержинский. — Так?
      Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил:
      — Это сахар. Тут целых два куска. Настоящий белый сахар, не какой-нибудь там сахарин. Это будет очень полезно вашей жене. Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем.
      Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не бывал забыт в такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов и с машинистками, с комиссарами и курьерами, и для всех у него находилось бодрое слово, приветливая улыбка, весёлое «здравствуйте».
      — Отец делает докторский обход, — говорили чекисты.

      Страна тогда голодала, голодали и чекисты.
      В доме на Лубянке, где помещалась ЧК, большими праздниками считали те дни, когда в столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.
      Обедал Дзержинский вместе со всеми — в столовой — и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.
      — Я не барин, — говорил он, — успею сходить пообедать.
      Но часто не успевал и оставался голодным.
      В такие дни чекисты старались позаботиться о нём и накормить.
      Один чекист привёз как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала.
      Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале. От жареного сала по коридору шёл вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:
      — Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.
      Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.
      — Да разве так надо жарить, — ворчали некоторые.
      — Нас надо было позвать, мы бы научили…
      — Жарят правильно, — говорили другие.
      — Нет, неправильно, — возражали третьи.
      А повар вдруг рассердился и сказал:
      — Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу — картошку не зажарю? Уходите, а то я нервничаю.
      Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понёс её так бережно, будто это не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.
      — Что это? — спросил Дзержинский.
      — Кушанье, — ответил курьер.
      — Я вижу, что кушанье, — сердито сказал Дзержинский. — Да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?
      — Зачем лошадиное, — обиделся курьер. — Не лошадиное, а свиное.
      Дзержинский удивлённо покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил:
      — А другие что ели?
      — Картошку с салом, — подумав, сказал курьер.
      — Правда?
      — Правда.
      Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошёл повар.
      — Чем сегодня кормили людей? — спросил Дзержинский.
      Повар молчал.
      — Вы слушаете? — спросил Дзержинский.
      — Сегодня на обед была картошка с салом, — сказал повар.
      Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встречного человека;
      — Что вы ели на обед?
      — Картошку с салом, Феликс Эдмундович.
      Ещё у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.
      — Картошку с салом.
      Тогда он вернулся к себе и стал есть. Так чекисты заботились о Дзержинском.

      Секретарь тихонько отворил дверь и пропустил перед собой невысокого человека в рваном тулупе, обросшего бородой и очень худого. Синие яркие глаза незнакомца блестели так, будто у него был жар.
      — Садитесь, — сказал Дзержинский, — и рассказывайте. Что у вас там случилось и кто вы такой? Только коротко: у меня мало времени.
      Он достал из ящика стола аккуратно завёрнутый в бумагу кусок чёрного хлеба и стал ужинать, а незнакомец — фамилия его была Сидоренко — начал рассказывать.
      Он работал в одном маленьком городке на Украине. Никакого особенного образования у него нет, но он коммунист, читал сочинения товарища Ленина и многое другое. Работы у него хватает, каждый день с утра до поздней ночи он занят своим делом. Работа, конечно, не какая-нибудь особенно ответственная, не нарком, это само собой понятно, но в своём роде его работа тоже требует нервов и еще раз нервов. Короче говоря, он, Сидоренко Никифор Иванович, заведует складом. Вернее, заведовал до этой проклятой истории, а теперь он уже и не заведующий, а арестант, да ещё беглый, как всё равно враг, контра или вор-бандит…
      — Как беглый? — спросил Дзержинский.
      — От так и беглый, — ответил Сидоренко. — Такой беглый, что ни жена, ни детки не знают, или жив ихний чоловик и батько, или нет.
      — Я что-то плохо понимаю, — сказал Дзержинский.
      — А я так и совсем ничего не понимаю, — ответил Сидоренко и стал рассказывать дальше.
      Короче говоря, один начальник, по фамилии Рубель, берёт и присылает на склад до Сидоренки курьера, старую бабку Спидначальную. И та бабка приносит Сидоренке записку, в которой чёрным по белому написано, чтобы он выдал курьеру, товарищу Спидначальной Агафье, два одеяла из фондов для личных нужд семьи так называемого товарища Рубеля.
      Сидоренко, конечно, никаких одеял не дал, а старухе, бабке Спидначальной, ещё прочитал хорошую отповедь, чтобы она не смела приходить с такими отношениями от своего Рубеля.
      И, чтобы ей было неповадно, вредной бабке Агафье, у неё на глазах порвал в мелкие клочки отношение Рубеля.