Беверли Уинтерс затянулась сигаретой, стряхнула длинный столбик пепла в пепельницу на бронзовой подставке возле ее стула, откинув голову, проследила, как колечко дыма уплывает вверх к потолку. Она все никак не могла найти удобную и выгодную для себя позу. Избегая устремленного на нее сосредоточенного взгляда доктора Прескотта, она водила глазами по сторонам, рассматривая окружающие ее предметы.
      Кабинет психиатра был обставлен неважно, не то чтобы бедно, но, на ее вкус, банально и тускло. Все эти «психи», как их называют на жаргоне, пользуются услугами одного и того же бездарного декоратора или покупают мебель со скидкой на складе где-нибудь на отшибе. Ее раздражала виниловая обивка стульев, кушетка, на которой наиболее озабоченные своим душевным состоянием пациенты возлежат и делятся с врачом своими свободными ассоциациями, а особенно выводили ее из себя внушительного размера настольные часы, отсчитывающие продолжительность сеанса. Они были расположены так, что только доктор Прескотт мог следить за временем. Ей же оставалось или гадать, сколько минут еще не израсходовано, или сверяться со своими наручными часиками, что, конечно, не укроется от наблюдательного психиатра.
      Вдоль одной стены располагались книжные полки, сплошь забитые специальной литературой по психиатрии и соответствующей периодикой, собранной за много лет, переплетенной в увесистые фолианты с золотым тиснением. Здесь были книги обо всех эмоциональных травмах, каким только подвержена человеческая личность. Заглавия изобиловали такими словами: как «потеря», «расстройство», «зависимость», «фобия».
      Беверли задалась вопросом: читал ли доктор Прескотт все эти труды, или они были тщательно подобраны и выставлены, чтобы производить впечатление на пациентов? За столом психиатра на стенке были развешаны его дипломы – бакалавра медицины колледжа Боудойн и доктора психиатрии Колумбийского университета.
      Последние пять лет, дважды в неделю, Беверли каждый раз приходилось ждать возле кабинета в тесной приемной, сидя в неудобном кресле, глядеть на скучную побеленную стену и две цветные фотографии морского побережья, которые она изучила до мельчайших деталей, или углубляться в чтение популярных журналов. Доктор Прескотт предлагал пациентам «Пипл», «Ньюсуик» и «Нью-Иоркер», в лучшем случае – двухмесячной давности, потрепанные, захватанные пальцами, с загнутыми уголками и недостающими страницами.
      Читая устаревшую информацию, представленную как самую свежую, Беверли погружалась в очень странное состояние. У нее возникало чувство, что она стала невидимой, что течение ее жизни остановилось, а перед ней разворачиваются события будущего. Чаще всего именно в этот момент доктор Прескотт распахивал дверь в кабинет и приглашал ее зайти.
      «Мы готовы. Прошу».
      Эти слова, произнесенные его приятным обволакивающим баритоном, неизменно пробуждали в Беверли нелепую надежду на то, что внутри ее ждет, лежа на кушетке для пациентов, мужчина ее мечты.
      Беверли участвовала в этом ритуале неделя за неделей, и все ради сомнительного удовольствия просиживать зад на неудобном стуле, вести беседу сама с собой и платить за это по двести десять долларов. Сущий грабеж на большой дороге! Часто ей приходило в голову, что ее мозги гораздо лучше прочистятся, а настроение поднимется после массажа, вкусного ленча и покупки чего-нибудь «для души», причем обойдется это примерно во столько же, но как-то получалось, что она каждый раз отвергала такой вариант.
      Вероятно, доктор Прескотт опутал ее сетью и настолько крепко привязал к себе, что без его регулярных проникновений в ее подсознание она становилась просто невменяемой, распад личности был налицо, а затем – прямая дорога в заведение для душевнобольных. Так или иначе, хотя она сама не могла разобраться почему, ее тянуло возвращаться в этот кабинет каждый вторник и четверг, одиннадцать месяцев в году. И так на протяжении уже пяти лет.
      Август был исключением, вынужденным, но ставшим с годами уже привычным и даже желанным перерывом. Доктор Прескотт, как и многие другие психиатры, практикующие на Восточном побережье, на месяц переселялся в Труро, маленький городок поблизости от оконечности мыса Код, штат Массачусетс. Должно быть, там делалась скидка приезжающим на лето «психам», или их туда заманивали чем-то иным, но ежегодный отъезд психиатров на каникулы в одно и то же место ассоциировался у нее с поведением горбатых китов, пересекающих океаны, чтобы в определенной точке земного шара произвести на свет потомство. Воображение рисовало ей картины того, что собой представляют берега мыса Код в такое время – пляжи, заполненные бледными, без признаков загара мужчинами в закрытых купальных костюмах и носках почти до колен, беспрестанно задающими друг другу вопросы типа: «Если я брошу вам в лицо горсть песку, то какие чувства вы при этом испытаете?» Она была рада, что проводит лето в Хэмстеде. Ни один психиатр, даже берущий по двести десять долларов за сеанс, не мог себе этого позволить.
      Она посмотрела на врача. Доктор Прескотт всегда выглядел одинаково и одевался однообразно – клетчатая рубашка, застегнутая доверху, серая жилетка, отглаженные брюки цвета хаки. Вообще-то он был привлекательным мужчиной, но Беверли ни разу не сказала ему об этом. Предполагалось, что она должна говорить в присутствии врача обо всем, что думает, выкладывать в своих монологах любые мысли, в том числе и о чувствах, которые пробуждает в ней психиатр, но в некоторых ощущениях ей было неловко признаться даже ему. Время не проредило густую поросль его каштановых волос, зачесанных назад на затылок, чтобы открывался внушительный рельефный лоб. Его лицо без единой морщины и хрупкое телосложение создавали впечатление человека без возраста, вернее, неизменного возраста, подходящего для его профессии. На вид ему можно было дать сколько угодно – от тридцати восьми до шестидесяти лет.
      Доктор сохранял полную неподвижность во время всех сеансов и, казалось, не догадывался о ее маленькой нужде, заболевшей пояснице и о множестве иных причин, заставлявших Беверли иногда ерзать на стуле. Он позволял себе шевельнуться только в конце отведенного ей часа, когда снимал роговые очки, склонялся над раскрытым блокнотом и сверялся со своим расписанием.
      – Итак, в следующий раз мы увидимся во вторник. Вторник и четверг, вторник и четверг. Что, он не мог запомнить это за пять лет регулярных встреч, не заглядывая в свой календарь? Две сотни плюс десятка, больше восемнадцати тысяч долларов в год за часовое свидание, которое на самом деле длилось минут пятьдесят. Только в ненормальном мире психиатрии пятьдесят минут считаются часом.
      Недостающие десять минут, по мнению врача, требуются на то, чтобы она заглушила в себе рыдания, гнев, отчаяние, подчас проглотила окончание уже начатой ею фразы, сберегая ее до следующего раза, и закупорила все разбуженные эмоции надежной пробкой. Беверли будет отослана обратно во внешний мир, а ему эти драгоценные минуты достанутся в виде оплаченного простоя, положенного по законам, установленным для себя самими же «психами».
      – Мое курение вас не раздражает? – спросила Беверли. Прежде она никогда не интересовалась, как он относится к тому, что она приканчивает одну сигарету за другой.
      – Почему вы об этом спросили? – Тело доктора Прескотта, казалось, составляло единое целое со стулом, на котором он сидел.
      – Мне просто пришло в голову, что вы из вежливости не признаетесь в этом.
      – И подумав так, вы почувствовали?..
      Вот оно опять! Типичный для «психа» ответ. Ну и черт с ним! Неважно. Она не собиралась подвергать анализу свои укоренившиеся привычки. Беверли замолкла, ощутив, насколько она сегодня устала. Сколько бы крупиц знания о себе ни наскребла бы она сама, отвечая на его вопрос, на это не стоило тратить усилий. Все равно останутся необъяснимыми невероятные перепады в ее душевном недуге.
      – В прошлый раз мы обсуждали то, что с вами случилось в День памяти, – напомнил психиатр.
      «Мы ничего не обсуждали, – подумала Беверли. – Я говорила, а вы сидели молча, как истукан».
      Она иногда сомневалась, слушает ли ее доктор Прескотт, или он, вперив в нее взгляд, на самом деле размышляет, не слишком ли поистерлась его жилетка, не потребил ли он лишние калории за завтраком или сможет ли он позволить себе приобрести новую «Тойоту Камри» с кожаной обивкой. Это характерно для всех психиатров. Они притворяются, что внимательны и полны сочувствия к пациенту. А как она могла быть уверена, что это действительно так?
      Сама Беверли прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее гложет. Злоба переполняла ее. Ощущение было такое, будто огонь поселился внутри ее.
      – Сегодня я очень возбуждена.
      Она взглянула на Прескотта. Тот не шевельнулся, только слегка поднял брови, впрочем, это не означало, что он проявил интерес к ее высказыванию. Таков его метод. Под его внешне абсолютно пассивным руководством она, как предполагалось, сама должна углубляться в себя и познавать собственную сущность.
      – Нет, «возбуждена» – неверное слово. Я рассержена, очень рассержена.
      Она затянулась и ощутила, как дым, проникая в легкие, словно сжигает ее. Терминология в этой чертовой психотерапии играет слишком серьезную роль, и это тоже злило ее. Возбуждение, раздражение, досада, злоба, гнев, ярость – вся палитра чувств сводится к общему ощущению давящей тяжести, которая возникает в животе от слишком тяжелой жирной пиши.
      – Клио Пратт я ничего плохого не сделала. Я была с ней и со всеми на вечере у Ван Фюрстов любезна и вела себя абсолютно нормально, а она словно свихнулась. Проявила свой стервозный нрав. Отпускала какие-то ядовитые, лживые намеки. Я видела, как она смотрела на меня чуть ли не с отвращением и пыталась настроить против меня Джека. Она думала, что я слишком тупа или слишком пьяна, чтобы этого не замечать!
      Злоупотребление алкоголем во время приема у Ван Фюрстов не затушевало ее воспоминаний о стычке с Клио. То, что Клио распространяла слухи об ответственности Беверли за самоубийство мужа, было не просто нелепой сплетней, а гораздо хуже – ничем не оправданной жестокостью и явно было продиктовано желанием обрушить удар именно в то место, где всего больнее. С кем Клио поделилась своими мерзкими клеветническими домыслами? Если она сказала об этом уже и Валери, которая не входила в круг ее близких знакомых, значит, в курсе практически все.
      Беверли старалась вычеркнуть тот вечер из памяти, но рана, нанесенная Клио, загноилась. Завуалированные оскорбления, умело вставляемые в светский разговор, ничего не значили, но ведьмино варево из недомолвок и намеков предпринималось с явной целью опорочить и унизить Беверли, насколько это возможно, в глазах гостеприимного хозяина дома. Беверли подозревала, что Клио в этом преуспела, причем еще задолго до праздничного вечера.
      Хотя Ван Фюрсты пригласили ее, но типографски отпечатанное извещение пришло без сопроводительной приписки от руки, какие она обычно получала в прошлом, – «ждем с нетерпением» или «надеемся здорово повеселиться», начертанные в уголке округлым почерком Констанс. В этом году Беверли стала лишь рядовой гостьей, одной из нескольких сотен приглашенных, получивших стандартную карточку цвета слоновой кости с формальным текстом.
      – Какие чувства это вызвало у вас?
      Доктор Прескотт еще не раскрыл рот, а она уже знала, что он спросит.
      – Это меня взбесило, – ответила она. – Что Клио могла знать о том, через что я прошла?
      Беверли ощутила, как слезы щиплют глаза, и взяла бумажную салфетку из стаканчика на столе, предусмотренного для подобных случаев.
      – Что может знать человек о том, как сложилась семейная жизнь у других?..
      Вопрос был риторическим. Она знала, что ответа от доктора не получит. У Беверли не было никаких сомнений в том, что когда-то она любила Дадли. Она любила его за озорной, почти на грани неприличия юмор, за широкую улыбку, а более всего за мягкость и доброту. Ей нравился его всегда ровный, без всплесков и перехода на крик голос, его манеры, его спокойная нежность в обращении с ней.
      В первые годы их семейной жизни ее все это удовлетворяло. Она и не думала желать большего. Он не был красавцем, но производил приятное впечатление. Его нельзя было назвать удачливым бизнесменом, но достойный образ жизни был им обеспечен. Что с того, что она водила «Форд Таурус», а не «Мерседес»? Она никогда не чувствовала себя в чем-то обделенной. Дадли почитывал «Санди таймс», мог поддерживать любой разговор, оставаясь всегда самим собой и не подлаживаясь под чьи-то вкусы, но, однако, был принят везде с радушием благодаря своему обаянию и способности быстро схватывать все на лету. Что с того, что он не был интеллектуалом? Она тоже не входила в эту когорту. Как все поменялось, она так и не смогла понять. Энфизема обнаружилась позднее. Распад их брака начался задолго до его болезни.
      Беверли усматривала в отъезде Дейдры из дома причину последующих семейных неурядиц, но, очевидно, нечто еще до этого медленно разъедало нежную ткань любви и согласия, иначе бы поступок дочери не привел к такой вспышке взаимной враждебности, а затем и полного неприятия друг друга. Дадли настаивал, чтобы Дейдра продолжила учебу в школе-интернате, причем предлагал ей ограниченный выбор – между заведениями мисс Поттер и «Гаррисон Форест». Обе школы были только для девочек, и обе были на большом удалении от родительского дома.
      По причине, которой Беверли так и не поняла, Дейдра обратила весь свой гнев на мать, а не на отца, хотя именно от него исходила эта инициатива. Дочь перестала разговаривать с Беверли и лишь иногда обрушивалась на нее с нападками, обвиняя в отсутствии материнского чувства и в желании сбагрить с рук своего ребенка.
      По приезде домой на каникулы Дейдра чего только не наговорила. Атмосфера в доме Уинтерсов была отравлена ненавистью. Агрессивная, озлобленная, Дейдра презирала мать и игнорировала любые советы отца. В свою очередь, Беверли прониклась презрением к человеку, который, как она считала, по своей глупой прихоти разрушил семью.
      Конечно, доктор Прескотт спустя годы помог ей понять, что эта упрощенная версия была действительно слишком упрощенной. Здесь были замешаны и другие факторы, от коих и возникали проблемы. Беверли ревновала, чрезмерная привязанность Дадли к дочери пробуждала в ней все возраставшую ревность.
      Она хотела, чтобы Дадли принадлежал только ей. Поэтому она не очень-то противилась настояниям мужа отослать Дейдру в интернат. Но и тут проявилась двойственность ее натуры. Одна в опустевшем доме, она начала тосковать по дочери. Ожидать прихода Дадли с работы, смотреть, как он сразу хватается за почту, будто там содержится секрет водородной бомбы, как он наливает себе скотч, тщательно отмеривает лед, как-то стало ей совсем неинтересно. Как и глажение его рубашек, просмотр светской корреспонденции и сочинение ответных посланий. Даже посещение лекций в Музее современного искусства и занятия йогой не возродили в ней былой вкус к жизни.
      – Вы здесь? – прервал доктор Прескотт ее путешествие в прошлое.
      – А где, как вы предполагаете, я нахожусь? Конечно, здесь. Я здесь провожу оплаченное мною время, не так ли? Вот она я, перед вами.
      Беверли сразу же раскаялась в том, что сказала, а, главное, ей было стыдно за тон, каким это было произнесено. Она поспешно докурила сигарету почти до фильтра и кинула ее в пепельницу.
      – Вам известно, что со мной? Я устала бороться за то, чтобы как-нибудь наладить свою жизнь самой, без чьей-либо поддержки.
      Этим высказыванием Беверли дала выход скопившейся в ней взрывной смеси. Озвучивание дотоле безгласных мыслей облегчало душевные муки, и это подстегнуло ее к продолжению монолога.
      – Неужели Клио не понимает, как это тяжело? Вся ирония в том, что она сама скоро станет вдовой, но в ней нет ни на фан сочувствия, сострадания, называйте это как хотите.
      Беверли нагнулась и, не стесняясь, принялась скрести лодыжки, которые нестерпимо зудели. Это было предусмотрено. Это включалось в процесс лечения. Потому доктор Прескотт и оценивался в золоте ровно настолько, каким был его вес. Поток слов извергался из уст пациента и сметал громоздкую надстройку, давящую на мозг.
      – Мне следовало своевременно развестись с Дадли, но я этого не сделала и накинула себе петлю на шею. Он заболел, а я заботилась о нем, готовила ему, убирала за ним. Если ему нужно было показаться врачу, я отвозила его. Я выискивала для него редкие лекарства. Я ворочала его, следила, чтобы не было пролежней, когда он подолгу не вставал с кровати. Я купала его и меняла простыни. Я делала это. Я делала это! Клио Пратт и пальцем не пошевелила, чтобы помочь бедному Ричарду!
      Беверли ссутулилась на своем стуле.
      – Я не ждала благодарности, не требовала ее ни от кого. Я исполняла свой долг. Мы были мужем и женой почти двадцать лет. Он отец моего единственного ребенка. Хотя я уже не любила его, не хотела больше быть его женой, я беспокоилась о нем. Я не святая. Я это признаю. Но я сделала все, что могла, чтобы облегчить его страдания. Так было до самого конца. Когда он спросил меня, хочу ли все еще развестись с ним, неужели мне нужно было солгать? Что мне следовало сказать? «Нет, милый, сейчас все о'кей, потому что ты все равно скоро умрешь. К чему возиться с формальностями?» Было бы лучше, если бы я так сказала? Но потом… потом… – Ее голос дрогнул.
      – Что потом? – спокойно задал вопрос доктор Прескотт.
      Беверли была не в силах поведать доктору всю правду. Некоторые детали она предпочитала утаить. Они были слишком ужасны. Она могла обойти в своей исповеди ряд фактов без ущерба для смысла и не погрешив против правды.
      – Потом он покончил с собой… Из-за меня, или из-за пренебрежения ко мне, или из-за злобы на меня. Я не знаю… Дадли ушел из жизни, отмучился, но не освободил меня. Его смерть все еще причиняет мне боль, не дает спать по ночам, видения преследуют меня.
      Беверли ухватила еще одну бумажную салфетку и высморкалась. Одна лишь мысль о Дадли, о его белесом, распухшем теле, пристегнутом ремнями к инвалидному креслу на дне их бассейна в саду, вызвала у нее приступ тошноты. Она с трудом сглотнула и потянулась за новой сигаретой.
      – Я хочу, чтобы ее переехал автобус на Мэдисон-авеню или похитил маньяк и зарезал под Бруклинским мостом. – Беверли засмеялась, довольная жуткими картинами, которые рисовало ее разыгравшееся воображение. – Я знаю, что говорю ужасные вещи, но это правда.
      Она помолчала, мысленно отсчитывая секунды, утекающие в бесполезном молчании. Разорвав салфетку на кусочки, она скатала каждый из них в плотный комок. Таких комков скопилось уже много во впадине ее юбки между чуть раздвинутых ног.
      – Я понимаю, – лаконично откликнулся наконец доктор Прескотт.
      – Нет. Вам не понять. Вам неизвестно, что такое настоящая ненависть, – Беверли роняла слова медленно, и каждое было словно налито свинцом.
      Злоба прибавила ей сил и уверенности в себе. Ее не заботило, что доктор Прескотт мог подумать о ней.
      – Вы всегда все держите под контролем. Вы контролируете свое расписание, не допуская отклонений, контролируете ход и время наших дискуссий. Как вы можете понять и почувствовать то, что такое неконтролируемая ярость, которая кипит, сжигает твою нервную систему, которая готова взорваться, как адский, закупоренный наглухо котел!
      Беверли посмотрела в глаза психиатру и четко произнесла:
      – Я не знаю, зачем Клио Пратт гробит меня, но то, что она это делает, я знаю точно.
      Он выдержал ее взгляд, но ничего не сказал. Беверли, приученная к такому поведению психиатра, понимала, что он просто дает ей знак продолжать, но она слишком устала. Ее страшила обратная дорога домой, даже если она разорится на такси. Да, только на такси. Сегодняшний день не подходил для давки в подземке, даже если это сбережет ей двадцать баксов. Все, что она хотела, – это оказаться в тиши и уединении своей спальни в красном купальном халате, купленном не так давно на распродаже у «Лохманна» с бокалом «Шардонне» в руке.
      – Что толкает одного человека на убийство другого? Я иногда размышляла об этом. Как мы справляемся со своей злобой, ненавистью, яростью? Что отличает меня от какого-нибудь уличного парнишки, застрелившего своего дружка из-за пары кроссовок? В чем между нами разница? Я хочу, чтобы Клио исчезла, потому что убеждена, что без нее моя жизнь будет легче. А уличный мальчишка думает, что жизнь станет прекрасной, если он стащит с мертвого приятеля кроссовки и обует их сам. Кому-то нужны кроссовки, а кому-то – убрать Клио.
      Беверли улыбнулась, сама несколько удивленная своими философскими построениями. Доктор Прескотт прореагировал на это, как и ожидалось.
      – Наше время вышло, но я думаю, что нам будет полезно продолжить этот разговор.
      Затем он взялся перелистывать свой календарь.
      – Значит, я увижу вас во вторник, не так ли? Вы можете позвонить мне раньше, если захотите внеочередной встречи.
      Беверли собрала в ладонь остатки смятых ею салфеток, отряхнула юбку и встала.
      – Вторник, конечно. Я помню. Меня это устраивает. До свидания, доктор Прескотт.
      Уходя, она подумала, что впервые назвала его фамилию, а не ограничилась словом «доктор». Возможно, это действительно какой-то переломный в ее жизни день.
      Майлз Адлер нарочно оставил дверь своего кабинета чуть приоткрытой, чтобы не пропустить появления Клио Пратт в офисе. Он не желал ни на одну долю секунды оставлять ее одну без своей опеки, словно опасную змею, впущенную в помещение. Хотя скопившиеся на его столе бумаги требовали внимательного прочтения, он был не в силах сосредоточиться на их содержании. Документы были скучны и навевали тоску, зато звук поднимающегося лифта завораживал его. Майлзу уже исполнилось сорок пять, а он опять ощущал себя робким подростком.
      Кондиционер качал прохладный воздух в его кабинет, но все равно он потел и поэтому снизил показатель на термостате еще на два десятка градусов. Возможно, вскоре ему вообще потребуется арктический холод.
      Несмотря на распоряжение Клио о том, что совещание начнется ровно в пять, он своей волей перенес его на пять минут позже. Ему нужны были эти минуты для встречи с Клио наедине, без присутствия Белл и еще каких-то личностей, чьи имена он записал для памяти на бумажке. Какой-то юрист Боб Кливер и Гейл Дэвис, дизайнер по интерьерам.
      Клио и приглашенные ею персоны запаздывали. Майлз сверился с настольными платиновыми часами, подаренными ему Пенни на первую годовщину их брака. Стрелка на циферблате уже зашла за римскую цифру «пять». Он повертел в руках авторучку и попытался найти место, где обычно ставил свою подпись под очередным документом или резолюцию – «принять» или «отказать». Сейчас у него почему-то все расплывалось в глазах. Что это? Пять семнадцать? Как обманчивы эти римские цифры! Или точнейший платиновый хронометр, подарок любящей Пенни, убежал вперед и вводит его в заблуждение? Ведь совещание назначено на пять часов. Клио сама на этом настаивала.
      Он еще раз пробежал глазами повестку дня, продиктованную накануне Клио. Обсуждение выплат по страховке сотрудникам компании, примерный бюджет расходов на обновление зала заседаний – обычная рутина. Единственная заноза – утверждение в штатном расписании новой должности, какого-то совсем ненужного чертового помощника. Это, конечно, явный выпад против него, подлый укол по его самолюбию, но такое он вполне может пережить. Он быстро даст понять любому протеже Клио, что означает сорок три процента общего пакета акций.