– Двоих нонешних убрали, - сказал Шикунов, и все пришедшие посмотрели на стену пакгауза, густо испещрённую отверстиями: множество пуль глубоко ушло в толстые твёрдые балки.
      – Опомнитесь! Образумьтесь! - страстно убеждала барышня, сжимая кулаки в перчатках, вздымая их перед лицом. - Мой отец - большой начальник, глава земской управы! Вас неминуемо накажут, неминуемо...
      "Лапоть" заорал неожиданно зычно:
      – Православные, покличьте начальство! - он обращался к зрителям, что скапливались за оградой в палисаднике. К расстрелам привыкали, публика уже не валила - собиралась неспешно.
      – У меня сын в Народной Армии, сын свою кровь льёт! - мужичонка бросил кошёлку наземь, крестясь, упал на колени: - А эти меня убивают...
      Ромеев подмигнул Быбину, Шикунову, рявкнул на барышню и мужика:
      – Тихо, вы! С вами разберёмся. Но этого... - рванулся к парнишке, - мы сей момент... шпиона!
      – Ничем не виновный я! Сжа-альтесь!
      – Говоришь, крестик на гайтане... а?! Мать наказала отцу передать... а?! А чего ж сама, когда его провожала, не навесила ему гайтан?
      – Отец в прошлом годе ушёл от нас, - плача кричал мальчишка, - мать хворая лежит...
      – Год, как ушёл, а откуда ж ты знаешь, в какой он полк поступил?
      – От людей! Мы про него всё зна-ам...
      – На слезу бьёшь! - рычал Ромеев. - Мать хворая лежит, отец вас бросил...
      она его всё одно жалеет, гайтан передаёт... Определённо - на слезу! Под этим видом выманиваешь о войсках, шпионишь. - Потащил визжащего к стенке.
      – Дяденька, не на-адо! А-аай, не на-адо!!
      – Умр-р-ри-и! - Володя прицелился из нагана.
      – Стой, скажу! дай сказать... - мальчишка протянул руки, - вон она, - показал на барышню, - Антонина Алексевна: её слушаюсь! А этот - вишь, оделся! А то был в пинжаке, в сапогах...
      Ромеев опустил револьвер, левую руку положил "мальцу" на голову.
      – Не ври мне только. Где встречаетесь?
      – На Шихобаловской, в прачечной у китайца. Линьтя - его зовут. Дразнят: дядя Лентяй. А велено его звать: Леонтьев. Она - главнее. Меж собой её зовут: товарищ Антон. А этот - он недавно прибыл. Его зовут Староста.
 
      Быбин и Шикунов, переглянувшись, потрясённо молчали, держа винтовки так, точно вот-вот на них нападут. Они доверяли Ромееву, но что задержали троих не зря - в это верили не до конца.
      И вдруг - эти слова "шкета"...
      – Ложь! Мерзкая ложь! - остервенело кричала барышня: в голосе звенела сталь.
      "Лапоть" завывал:
      – Оговорил, беда-аа...
      Лушин пихнул его прикладом в живот, левой рукой толкнул так, что мужичонка, отлетев, упал набок.
      Ромеев спросил мальчишку:
      – Разведку собранную они как отсылают? Не с голубями?
      – С голубями! Пацан, постарше меня, с отцом занимаются. Отца по-чудному зовут - Алебастрыч. На Садовой, у Земской больницы живут.
      – Срочно надо в контрразведку, - с затаённым - от ошеломления - дыханием, со странно-умилённым видом выговорил Шикунов. - Это целое подполье работает...
      Задержанных повели. Женщина, охрипнув, со слезами ненависти выкрикивала:
      – Вы неминуемо заплатите! За меня есть кому вступиться...
 

8.

 
      Как только вошли в кабинет Панкеева, барышня бросилась к нему, заламывая руки:
      – Господин офицер! Мой отец - председатель земской управы!.. в Новоузинске... расстрелян красными! Мы с мамой спаслись в Самару, я ищу моего жениха - прапорщика Черноярова, он в Народной Армии с первого дня...
      Привлекательная внешность незнакомки, её слова о папе, её слезы заставили Панкеева предупредительно вскочить, усадить мадмуазель в кресло. Он налил ей из графина воды, стал со строгостью слушать Ромеева, Быбина, Шикунова... Он понимал - разведчики могут изощрённо маскироваться, и, тем не менее, то, что эта барышня - большевицкая разведчица, в первые минуты представлялось неправдоподобным.
      Да и вообще невероятно: человек, пусть в прошлом и даровитый агент сыска, едва оказался на станции, как тут же сразу поймал трёх лазутчиков.
      Вероятнее было, что сметливый, ловкий тип на этот раз прибегнул к трюку, чтобы отличиться и застраховать себя от мести эсеров: вбил солдатам-
      пентюхам, что эти трое - шпионы.
      Панкеев неприязненно бросил Володе:
      – Нам о вас уже всё известно! Человек вы, кажется, неглупый. Но, - засмеялся издевательски, - не там ищете дурее себя. Не там!
      – Господин поручик, не об нём разговор! - вмешался Быбин. - Вы этих проверьте.
      Барышня, обежав огромный письменный стол, за которым сидел офицер, пригнулась за его спиной, будто на неё вот-вот набросятся и растерзают, - зарыдала, захлёбываясь:
      – Я ни в чём не виновна! Мне к... генералу! Я обращусь... Папа расстрелян красной сволочью...
      Напирал на поручика и "лапоть", выкладывая из кошёлки на стол каравай хлеба, шмат жёлтого сала, глаженые портянки:
      – Извольте проверьте! Сын у меня доброволец! Сыну привёз... со всей душой против красных, а меня виноватят...
      – Ладно! - раздражённо остановил Панкеев.
      Шикунов, доброжелательно улыбаясь, негромко, но настойчиво высказал:
      – Пареньку бы сделать допрос.
      Мальчишка, бледный, заплаканный, стоял напротив стола, впивался взглядом в лица барышни, Ромеева, офицера.
      – Напугали тебя? - спросил Панкеев.
      – Мало что не убили, - вставил мужик.
      Панкеев с начальственной благосклонностью уведомил подростка:
      – Бояться не надо. Если ни в чём не замешан, тебя не накажут.
      – Конечно, не замешан, господин офицер! - вскричала барышня, глядя в глаза пареньку.
      Поручик счёл необходимым прикрикнуть:
      – Пра-ашу не вмешиваться! - и обратился к мальчишке: - Повтори всё, что ты давеча рассказал.
      Тот протянул серебряный крестик и образок на плетёном шнурке.
      – Мать наказала гайтан отцу передать... Сказывали, отец в Сызранском полку...
      – О знакомстве с этими двумя людьми повтори! - потребовал офицер. - Что ты рассказывал о месте встречи, о китайце?
      Мальчишка заревел:
      – У-уу! Не убивайте... со страху вра-ал...
      Кто-то из солдат фыркнул:
      – Ну-ну...
      – Со страху так не врут! С именами, с кличками: и всё - в один момент! - заявил в упрямой убеждённости Быбин. - Не-ет. Вы его без них допросите. И агентов с ним пошлите к китайцу, к голубятникам.
      – Учить меня не надо! - перебил Панкеев, понимая с обидой, что не мог бы
      придумать ничего умнее предложенного солдатом.
      Опять кричала барышня: о расстрелянном красными отце, о том, что пожалуется генералу. "Лапоть" упорно толковал о сыне, который "по своей охоте против красных пошёл". Шикунов, Лушин поддерживали Быбина. Сизорин пытался что-то сказать в защиту "дяди Володи". А тот - весь подобравшийся, с потным лицом - стоял недвижно, следил за офицером, как невооружённый человек, встретив в лесу волка, следит за ним: кинется или зарысит своей дорогой?
      Панкеев, чей взгляд на дело изменился, приказал всем выйти в коридор, оставив Ромеева. Поручику весьма не понравилось, как барышня смотрела в глаза мальчишке, крича, что он ни в чём не замешан: словно внушала. Не верилось, что тот со страху выдумал про китайца, голубей, сочинил клички. Замечание Быбина на этот счет было неопровержимо. Подозрительным казался и мужичонка в лаптях: чересчур складно, прямо-таки заученно, твердил о сыне - и чересчур смело.
      Этими тремя следовало заняться.
      Но... всё меняла личность Ромеева. Что если начальствующие эсеры набросятся на него, своего давнего ненавистного врага? А трое... разумеется, невиновны! - раз их обвиняет Ромеев.
      Поручик сказал ему доверительно:
      – Каждую минуту ожидаем Роговского. К пакгаузам сведут вас! Понимаете? Или повесят, на водокачке.
      У Володи сузились зрачки:
      – У вас одни эсеры верховодят? А офицеры? Неуж не вникнут, что я - нужный, не отстоят меня?! Я ж к вам с этой надёжей пробирался...
      – Здесь, в городе, власть у эсеров, - в словах Панкеева прозвучало сожаление. В душе он был кадетом, эсеров не любил, считая их утопистами, притом, кровожадными. - Тебе надо на фронт, в боевую часть, - перешёл он на "ты", - к Каппелю, под Нурлат. Каппель тебя не выдаст. Немедля и отправляйся.
      Сказав это, удивился себе: чувствовал странную симпатию к Рыбарю. Тот горячо зашептал:
      – Мне уйти - пустяк! Хоп - и нету меня! А шпионам - воля? Вы ж сами поняли их. Я вижу!
      – Пойми ты меня! - так же возбуждённо заговорил Панкеев. - Арестую - а их выпустят. У меня будут большие неприятности, почему не тебя, а их схватил.
      Ромеев вдруг выбросил левую руку и стал зачем-то тыкать себя в грудь указательным и средним пальцами:
      – Глядите вот, господин поручик! Глядите! Не для себя ж я вас умоляю - в работу их взять! Вся организация ихняя будет у вас в руках. Для кого я стараюсь?! Какая мне-то прибыль?!
      Офицер решил:
      – Сделаем так: отведёте их к воинскому начальнику. Это за площадью. Расскажете ему всё, что и мне. Только про меня не упоминайте. Может, он их задержит. Пришлёт ко мне посыльного - а я начальству доложу о них так, чтобы ты не фигурировал. Больше ничего не могу. И давай уматывай отсюда!
 
      Когда вышли на привокзальную площадь, Ромеев обронил:
      – Сперва в ту сторону, к нужникам!
      Барышня продолжала громко возмущаться, не желая идти. Володя, с револьвером в руке, встал к ней вплотную, приблизив окостеневшее в бешенстве лицо к её лицу:
      – Идите!
      Она отскочила и пошла. Около дощатых выбеленных известью уборных Ромеев остановил задержанных, кивнул на нужники:
      – Кому не надо - не неволим, - мигнул Быбину, Шикунову. - А мы заглянем.
      Вошли в уборную, оставив с арестованными Лушина и Сизорина. Володя передал разговор с Панкеевым, с мрачной сосредоточенностью сказал:
      – Воинский начальник их отпустит. Бабёнка борзая - как начнёт вопить, что в контрразведке они были и там их не задержали...
      Быбин вгляделся в Ромеева:
      – Ну, что надумал-то?
      – Да! Именно так и нужно сделать! - непонятно, с решимостью отрубил тот. - Учёные люди обозначают: лакмусова бумажка. Иначе сказать: выйдет то, против чего и рогатый не попрёт!
      Убеждал спутников сделать по его, не расспрашивая: позже объяснит. Они, обменявшись взглядами, согласились.
      Задержанных провели к поездам, двинулись вдоль пакгаузов: на этот раз мимо их дверей, обращённых к железнодорожному полотну. Шли узкой полосой: слева - двери, справа - рельсы, по которым проплывают паровозы, с оглушительным шипением вымётывая пар, тяжело погромыхивают составы.
      Володя заглядывал в отделения пакгауза, откуда уже вывезли грузы, позвал:
      – Сюда!
      Здесь пол толстым слоем покрывали опилки: очевидно, раньше тут хранилось что-то, содержавшееся в стеклянной таре.
      Ромеев вдруг принялся заталкивать арестованных в помещение, как-то по-дурацки ухмыляясь и норовя кольнуть штыком:
      – Посидите, отдохнёте! Пущай вас другие отсель заберут. А мы своё исполнили. Нам по вагонам пора - уходит эшелон.
      – Дуб-бина! - вырвалось у барышни.
      Заперев дверь наружным засовом, Володя отвёл друзей на десяток шагов.
      – Погодите - как интересно станцуется! Тогда против никто, ни в коей мере и степени, не попрёт...
      Спутники не понимали. Он веско пообещал:
      – Увидите!.. А покамесь, ребята, мне надо улепетнуть. Не то...
      Из облака паровозного пара возникли дружинники с ружьями "Гра". Один, сегодня уже встречавшийся с Володей, упёр ствол массивной винтовки ему в живот.
      – Заискались тебя. Следуй за нами!
 

9.

 
      В кабинете начальника военной контрразведки Онуфриева густо пахло воском. Хотя с часу на час ожидалась эвакуация, привычные к делу служители,
      много лет наводившие чистоту в здании, натёрли паркетные полы до блеска.
      Приземистый, с жирным загривком Онуфриев беспокойно прохаживался позади письменного стола, чутко поглядывая на господина, что сидел на кожаном диване у стены. Господин был приятной наружности, с твёрдой линией рта. Одет во френч и галифе защитного цвета, обут в щегольские шевровые сапоги; нога закинута на ногу. Это Евгений Роговский - министр государственной охраны Комуча: антибольшевицкого правительства, сформированного эсерами в Самаре.
      Из приёмной донеслись шаги, три дружинника - двое по бокам, один сзади - ввели Володю. Лицо Роговского - пожалуй, излишне подвижное для человека власти - выразило ужас. С выпукло-суровым трагизмом прозвучало:
      – Я узнаю его! - министр указал взглядом на пространство перед собой: - Поставьте его здесь!
      Опытный боевик и конспиратор в прошлом, человек внутренне довольно холодный, Роговский имел склонность к актерству.
      Когда дружинники исполнили его приказание, он, продолжая сидеть на диване, аффектированно разъярился, вскинув подбородок и "прожигая" задержанного взглядом:
      – Какую теперь носите личину? Клявлин Кузьма Никанорович, из крестьян, - отчеканил, демонстрируя памятливость на легенду, с которой когда-то предстал перед ним агент. - По наущению сельских богатеев, был подожжён ваш амбар - мать погибла на пожаре. Вскоре мироеды свели в могилу и отца. Вы, обездоленный сирота, мыкали горе, пока вам не открылся смысл слов: "В борьбе обретёшь ты право своё!"
      И тогда вы пришли к нам, к эсерам. Просились в Боевую Организацию. Вас приняли как брата...
      Я отчётливо помню январь девятьсот пятого, нашу встречу в Вырице. Я проговорил с вами всю ночь. Вы представлялись мне одним из лучших в группе Новоженина - в самой опытной, в самой сильной из наших групп!
      Вы выдали её... Вы провалили москвичей, киевлян...
      – Казанских товарищей добавьте, - со странной улыбкой сказал Ромеев. - И то будет не всё. Ржшепицкого с пятью боевиками в Воронеже взяли - тоже благодаря мне. А склад пироксилина в Таганроге, в самую решающую для вас минуту, полиция открыла - моя заслуга-с!
      Роговский задержал дыхание:
      – Подозрение тогда пало на Струмилина...
      – Как же-с. От меня оно и пошло. Я "улики" дал. Проглядели тогда, Евгений Фёдорович? - спокойно говорил бывший агент, стоя с заведёнными назад руками.
      – Над Струмилиным был исполнен наш приговор... - вырвалось у поражённого Роговского.
      Задержанный насмешливо, свысока бросил:
      – А кто вам велел хапать наживку? Взялась щука карасей глотать, умей и леску увидать.
      – Вы что себе позволяете? - вмешался Онуфриев. Он с ушлой цепкостью следил за встречей, выбирая момент, чтобы выгодно показать себя перед эсеровским руководством.
      В германскую войну полковник Онуфриев был в тылу, командовал
      гарнизоном крепости в Туркестане. Октябрьский переворот лишил службы, лишил жалования, на которое жили он с женой и четверо детей. Выступление чехословаков против красных в конце мая 1918 застало полковника в Самаре. Ему посчастливилось получить место начальника наспех созданной белыми контрразведки. Новой службой он не "горел". Главное: обеспечить семью. Все его старания направлялись на то, чтобы не вызвать недовольства вышестоящих лиц, не потерять должность.
 
      – Потрудитесь держать себя в рамках! - адресуясь к Ромееву, рассерженным гулким басом крикнул полковник, сытое, с увесистыми брылями лицо набрякло гневом; распекать он умел.
      Роговский был в бешенстве и в растерянности от того, что сказал ему бывший агент сыска, и взглянул на полковника с благодарностью. Тот своим вмешательством помог ему не сорваться на проклятия, отчего в выигрыше оказался бы Ромеев. Министр подавил позыв вскочить с дивана и с пафосом обратился к Онуфриеву:
      – Вы наблюдаете, Василий Ильич, одно из порождений мерзостного дна расейской жизни. То, что может показаться смелостью, - всего лишь безудержное нахальство естественного, так сказать, органического хама. Его дерзость - только привычная роль, не играть которую он не может, потому что ничего другого у него попросту нет. Под этой личиной прячется существо, готовое за мзду вылизать чужой плевок! Алчность его такова, что порой заглушает в нём инстинкт самосохранения. Я уверен, он сейчас не думает о том, что его ждёт казнь. Он озабочен тем, как бы набить себе цену и продать нам подороже свои агентурные возможности.
      Роговский смерил Володю взглядом, о каких говорят: полон высокомерной злобы и отвращения.
      – Он уверен, что в силу кровавой, пока неудачной для нас войны мы не разрешим себе отказаться от его услуг, не позволим роскоши расплатиться с ним...
      – Вероятно, - Евгений Фёдорович, некрасиво скашивая рот, усмехнулся, - теперь он уже понимает свой роковой просчёт... Сейчас вы увидите, - адресовался к Онуфриеву, - преображение подлеца. Слёзы искреннейшего раскаянья, мольбы...
      Володя прервал:
      – Не дождаться! - его голос стал въедливо-скрипучим: - Никому не дождаться, чтобы Ромеев фон Риббек, - выговорил чётко, с нажимом, - перед кем-то склонялся!
      Дружинники схватили его за руки, он, не вырываясь, смотрел то на полковника, то на сидящего на диване.
      – Моей матери, чтоб прожить, пришлось публичный дом содержать... Отец
      мой - убойца сиречь убийца! Но мой род - не со дна-ааа! - протянул "а" экзальтированно, точно в религиозном воодушевлении. - Род мой - издалё-о-ока!
      Он пытался запустить руку во внутренний карман пиджака, дружинники не давали. Наконец один, поймав кивок Роговского, полез сам Володе за пазуху, достал бумажник, раскрыл - на пол полетела журнальная картинка с видом
      живописного замка. Парень, подняв её, подал министру.
      – Вот в таком поместье родительском, в Германии, моя мать родилась... - с надрывом проговорил Ромеев, он так и тянулся к картинке. - Козни боковой родни - не теперь про них разъяснять - довели до того, что мать не получила наследства, отправлена была в Россию и, ради куска хлеба, должна была прибегнуть к нечистому промыслу...
      Погибла она по правде-истине оттого, что спасала от пожара - но не амбар, а дом!
      Про отца поясню также. Мой отец Андрей Сидорович, приёмный сын
      чиновника Ромеева, несмотря на добро и ласку приютивших людей, стал
      грабителем. Как тому должно было быть, в одну из ночей от своих же воров получил смертельные раны ножом...
      – При таких жизненных оборотах, милостивый Евгений Фёдорович, - всеми силами старался не сорваться на крик Володя, - вы знаете, не мог я не жить в полной и доскональной обиде - но на кого-с? Будь я привычный вам расейский обиженный человечек, то взаправду пришёл бы к эсерам с мстительной жаждой - подрубать столпы отринувшего общества, убивать министров, губернаторов... Тем более, вы знаете, можно было б не в метальщики бомб, а в сигнальщики пристроиться и вполне уцелеть после акта, и в радостях потом себе не отказать: партия-то была при деньгах несчитанных...
      – Но я, - надменно произнёс Ромеев, - человек прирождённо не привычный!
 

10.

 
      Роговский едко улыбался. Он как бы "угощал" Онуфриева "фон Риббеком". Полковник стоял обочь стола, то почтительно взглядывая на министра, то - уничтожающе - на речистого арестанта.
      – Я не к царю, не к обществу, - говорил тот, произнося слова "царь" и "общество" с неописуемым пренебрежением, - я к Создателю обратил мои вопросы обиды! Ты меня, спросил я Создателя, - наказал?
      – И какой же вы услышали ответ? - ядовито зацепил Евгений Фёдорович.
      – Я услышал - не буду сейчас всего поминать, - но через мои же мысли услышал: если я такой, какой я есть - с умом, с ловкостью, с богатыми чувствами, - и это всё понимаю - то уже по тому видно, что никак я Создателем не обижен, а щедро оделён. И спасибо Ему должен сказать!
      Это моё спасибо Ему я повторять не устаю...
      Почему послан я родиться в России - мыкать горе, терпеть от злобы и от низости? Не позволь Создатель соделаться козням против моей матери, рос бы я в богатом поместье германским барином. Хлебал бы суп из ягнёнка позолоченной ложкой...
      – Супы из ягнёнка, господин фон Риббек, - с издёвкой перебил Роговский, - не числятся среди любимых блюд германских дворян!
      Ромеев густо покраснел, нос, формой напоминавший картофелину, покрылся каплями пота. Роговский злорадно любовался сконфуженностью врага, один из дружинников издал горловой смешок.
      – Ну... чего бы ни ел я, - потупившись, выдохнул Володя, - а рос бы в
      процветании...
      Уверенность к нему тут же возвратилась:
      – И какой был бы от моего процветания интерес для Творца? Гораздо интереснее Ему и важнее, чтобы я существовал в России, так как нет во Вселенной другой страны, какая была б Ему интересна, как важна и интересна Ему Россия!
      – Тогда почему бы, - с серьёзным видом, как бы перестав глумиться, сказал Евгений Фёдорович, - не сделать Ему вас попросту русским?
      – Попросту?.. - Ромеев попытался локтями отстранить наседавших дружинников и расправить плечи. - Да потому что кому надо было быть -"попросту", тех Он и создал "попросту", и их, этих простых, по Расее -
      миллионы!
      Володя в почти истерическом подъёме выделил:
      – А я - не такой, не-е-ет! Я - не расейский, не от Расеи я. А - послан в Россию! - он тщательно выговорил "Россию". - Послан из процветания, так как тем и превозносит Творец, что посылает отличаемых в свою Россию, чтобы служили ей с любовью, которая больше любви к процветанию.
      – Экое бесстыдство - такую болтовню разводить! - возмущённо рявкнул Онуфриев.
      – Когда я себя понял, - с жаром продолжал Володя, обращаясь к Роговскому, - так чего ж я ещё и мог, как не отдать себя на искоренение преступников России?
 
      Не лишённое красоты лицо Роговского исказилось:
      – А правительство, чиновники-казнокрады, судьи-мздоимцы, воры, что купаются в роскоши, - не преступники?
      – Преступники и они, как же иначе?! - согласился Володя. - Но они против Творца не восстают, Его не хулят, и Он в своё время Сам своими путями их приберёт. Мы же в том Ему поможем и тем свою жизнь перед Ним оправдаем, что будем скрупулёзно действовать против набольших преступников. Таковыми я считал эсеров, но вышло: набольшие преступники - большевики. Потому пришёл я к вам, чтобы без всякой пощады к своей жизни действовать против большевиков!
      "Играть он умеет, - в суетливом волнении думал Евгений Фёдорович, - но тут не только игра... Эти "диалоги с Создателем"... Непомернейшая, прямо-таки фантастическая гордость! Ничьё мнение для него не будет свято, и уже из-за этого, по самой коренной сути своей, он - злейший враг".
      Евгений Фёдорович выплеснул:
      – Всё то, что вы сейчас произнесли, - если вы только сами в это верите, - есть вопль уродливо-раздутого самомнения. Чтобы тешить его, чтобы отнимать жизни, вы выбрали стезю провокатора. И к нам вы теперь явились, влекомые
      гнусной, ненасытной жаждой брать, брать жизни...
      Володя стремительно подался вперёд, клонясь в рывке, выхватил из-за голенища бритву и молниеносно взмахнул ею перед лицом сидящего на диване Роговского:
      – И р-раз! И два!
      На него запоздало навалились, заломили руку с бритвой.
      – У вас кадык - надвое! - вырываясь, хрипел в лицо господину Володя. - Я вас, считайте, уже два раза полоснул! Вот какие у вас охранители...
      Его ударили кулаком по затылку, но он закончил:
      – Бритву просмотрели - мастера! То-то красная разведка действует без препятствий...
      – Не бейте его! - выдохнул в отпускающем сердечном холодке Роговский. -
      Свяжите.
      Ромеев бился, зажатый тремя дружинниками:
      – Прямая вам по-ольза от меня-а-аа! Как нужен я вам, ну-ужен!
      "С чего бы ему быть столь смелым? - больно стучало в голове Евгения Фёдоровича. - Рассчитывает на защиту офицеров! Может, имеет основания - знает кого-то? Сколько их, монархистов, кадетов, пока в одном лагере с нами..."
      – О большевиках помыслите! - вдруг жалобно и точно потеряв голос, просипел Володя. - Вот уж - Зло-оо! вот - Сила-аа... Дурачочки вы против них, глупыши белопузые. У них - клыки-с! Порвут они вас и проглотят... Дайте мне поработать против них, вусмерть выложиться, а там - цедите мою кровь по капле...
      "Нет ли у него кого здесь, в контрразведке?" - кольнуло Роговского. Он медленно сказал:
      – Вы опрометчиво посчитали нас глупцами. Мы знаем о заговоре! В нём участвуют часть офицеров и лица, подобные вам. Готовится свержение нашего правительства народных представителей, дабы установить военную диктатуру. - Евгений Фёдорович резко поднялся с дивана. - Вы прибыли для связи. От кого? К кому?
 
      Открылась дверь, из коридора донеслись голоса. Вошедший Панкеев доложил: волнуются солдаты.
      – Кто? - нарочито недоумевающе воззрился на него Онуфриев.
      Поручик объяснил: Ромеев и несколько добровольцев задержали троих. Личности весьма подозрительные. Солдаты спрашивают: почему вцепились в Ромеева, а арестованными не занимаются?
      Онуфриев - демонстративно - тяжело, скорбно вздохнул:
      – Солдаты - спрашивают!.. - со смиренным видом пожал плечами: - Что же-с, армия - Народная... Займитесь арестованными.
      – Па-а-звольте! - вмешался министр. - Арестовал - он?! - ткнул пальцем в Володю, стоявшего со связанными за спиной руками. - О-о-он?! - широко расставив ноги в шевровых сапогах, Роговский пристально вгляделся в полковника. - Вы что же... ничего не вынесли из услышанного здесь?
      Онуфриев принял подчёркнуто озабоченное, мрачное выражение,
      приблизился к Володе:
      – Я вижу всё, что вы пытаетесь скрыть!
      В глубине души Василий Ильич считал невиновными большинство тех, кого забирали подчинённые ему люди: за исключением разве что бандитов, которых посчастливилось схватить на месте преступления. И сейчас думалось: трое, о ком было доложено, невиновны. Да и с этим бывшим агентом не стоило бы теперь сводить счёты. Вероятно, он претерпел от большевиков такое, что повредился в рассудке: к кому принесло? Ну и враки его сами за себя говорят.
      – Василий Ильич, - обратился к начальнику Панкеев, - разрешите, я займусь арестованными?
      – Погодите, - Онуфриев вопросительно смотрел на министра: - Так вы полагаете...
      Тот картинно указал на Володю:
      – Займитесь им! А те... вы уверены, что он не хочет вашими руками взять их жизни?
      "Не к полковнику ли Ромеев шёл?" - сверлила между тем мысль.
      Онуфриев сказал осторожно:
      – Отпустим их...
      – Решайте, - зловеще произнёс Роговский. - А мы - посмотрим...
      Володя умоляюще вскричал:
      – На колени встану! Я - фон Риббек - на колени! Но не отпускайте вы их, вся ихняя сеть в руках у вас...
      – От себя отводит, - с деланно-торжествующей уверенностью заявил Роговский Онуфриеву, следя за его лицом, стремясь проникнуть в его мысли. - Нас интересует действительная сеть, и я требую результатов, полковник!
      Ромеевым занялись, а Панкееву было приказано позаботиться, чтобы троих задержанных отпустили.
 

11.

 
      С солдатами к пакгаузам отправился дружинник. Быбин по пути возмущался:
      – Без проверки - и враз отпустить! А кто они, как не разведчики?
      Шикунов подхватил вежливо-ласково, будто он не досадует, а говорит любезность:
      – Зато умелого, умного человека сцапали. Впились в него!
      По-всегдашнему пасмурный Лушин ввернул со сварливой, злой нотой:
      – Видать, много чего есть за ним...
      – Но он - за нас! - воскликнул Сизорин, заглянул в лицо Лушину: - И не жалко вам, что он погибает? - отскочил, пряча выступившие слёзы.
      Дружиннику указали отделение пакгауза, где были заперты трое. Он отодвинул засов, распахнул дверь. Тотчас из помещения донёсся громкий голос барышни:
      – О, новое лицо! Наконец-то! Голубчик, вы знаете, какие-то пьяные люди нас заперли... хотели надо мной надругаться, ограбить. Я пожалуюсь генералу!
      – Выходите, это самое, - дружинник показал рукой, - на волю.
      Вслед за ней появился мужичонка в лаптях:
      – У меня сынок за народный Комуч кровь льёт, а меня - под запор...
      Проходя мимо солдат, барышня узнала их, отвернулась, ускорила шаг.
      – Ну, - пробормотал Быбин, - а где пацан? - вошёл в помещение. Через минуту выбежал: - Держи-и их! Убили!
      Барышня мчалась прочь по уходящей вдаль узкой полосе: справа -
      бесконечно длинный пакгауз, слева - громыхающий по рельсам состав. Сизорин и Лушин настигали её. "Лапоть" попытался вскочить на тормозную площадку вагона, но Быбин с Шикуновым оторвали его от поручней, повалили наземь.
      Быбин, обычно степенный, сейчас чуть не дрожал, сбивчиво объясняя дружиннику:
      – Мы троих привели-то... пацан с ними ещё, малолеток! И - нету! Захожу: где? А? Под опилками - неживой...
      Парень шагнул в пакгауз, вытащил на свет тело, вытащил привычно, будто
      мясную тушу. Нагнулся, поворочал, пощупал.
      – Удушен. Вишь, дорожки на шее.
      Лушин и Сизорин, выкручивая ей сильные руки, привели ожесточённо сопротивлявшуюся беглянку. Шляпка с вуалью потерялась, растрёпанные волосы упали на лицо. Женщина тяжело дышит, всё в ней клокочет неистребимо-ненавидящим упорством.
      Её сообщник выглядит как-то "суше", он сидит на земле, низко наклонив голову, сжав её ладонями.
      Шикунов поражённо и вместе с тем в отрадном облегчении объявил:
      – Ведь он это заране знал - Володечка! Увидите, мол, что выйдет: против чего никто не попрёт. Вот и вышла истина.
      Порыв ребячливости сделал непохожим на себя Быбина - он бурно восхитился Ромеевым:
      – Очень расчётливо понимал. Заметили, как он крикнул, чтоб эти услышали: уезжаем-де! уходит наш эшелон! Чтоб эти думали: если их отопрут, то уж другие - кто про пацана не знают. И придушили, - закончил ликующе, как мог бы сказать: "Попались!"
      Впрочем, его настроение тут же сменилось. С гневным презрением обратился к пойманной: