Игорь Гергенредер
      Птица Уксюр
      Буколический сказ
      Как так у нас сохранился в целости Мартыновский бор? Тайна впереди. Ежевики в нем - заешься. А боровик - корзины на коромыслах при; только умей увидать его. Сойди к Уралу под круту гору на Лядский песочек: нога купается в нем. Сухарь вкусный разотри - вот какой это песочек! Чистенько, не плюнешь. А водичка? Вымоет, как наново родит.
      Девки на песочке - ух, игрались! Начнут в голопузики, кончат - в крути-верти. Громко было, так и разлетались шлепки. Народ говорил: ох, шлепистые девки!
      Вольный был народ, богатый: заборы выше головы. Каждый: чего лошадей-то, коров... Быков держал - на мясо! Как в Мартыновке на ярмарку резали их - в обжорном ряду объешься рубцов. А щи с щековиной? За все про все - пятак. Если косушку пьешь, тебе бычьи губы в уксусе предложат. Закусишь - и свои отъешь, ядрен желток, стерляжий студень!
      Вина привозили виноградного - и в бурдюках, и в бочках. В сулеях, в штофах и в полуштофах. Где была ярмарка - поройся в земле. Сколько пробок-то! За сто лет не перегнили. Вино выписывал Мартын-бельгиец. Такой вкусный любитель! Держал конный завод: битюгов выращивал, копыто в жаровню. По нему зовется Мартыновка, и бор по нему.
      У него сынуля Мартынок, по девкам ходок. Ну, скажи - ни часу не мог без них. Ему помогал пастух Сашка. Спозаранку-то стадо выгонит и под гору сам, на Лядский песочек. Там, под самой горой, сплетет шалашишко. И идет пасет стадо.
      Вот если в этот день девки ходили в бор за ежевикой или за грибами, он слышит, как они возвращаются. Зажгет костер и травы на него - дым-то столбом. Мартынок с усадьбы углядит дымовой столб и бегом. У горы встретятся с Сашкой, на бересте вниз, как на санках. Нырк в шалаш.
      А тут и девки. Приплясывают, похохатывают. Сперва телам потным дадут наголо-то остыть, после сбеганья с горы. Кипреем, пучками, обмахивают друг дружку. Одна скакнет в воду по лодыжку, на других брызнет - взвизгнут, кинутся. Другая в воду... Вертятся, пополам гнутся, резвятся. А Сашка с Мартынком из шалаша наставили глаза на выплясы.
      Девки - купаться. И уж как нежатся в водичке, покрикивают: "Ух! Ух! Ой, приятно!" Выходят веселые, чесать тебя, козу, сдоба-то круглится! Ногами выкрутасничают, пупки так и подмигивают. Возьми стерляжью уху, чтоб жир желтками ядреными, остуди в студень станешь есть, зажмурит тебя, одним дыхом и ум заглотнешь. Вот тебе эти девки купаные, в бодрости во всей.
      Перво-наперво у них - играть в голопузики. Раскинутся на песочке, пупки в небушко. Так считалось в старину, что должны на это раки приманиться. Заведи козу дойную в реку - раки ей на вымя и повиснут. Вот, мол, и девка купаная как сохнет, козьим сосцом пахнет. Лежат: ну, полезут раки сейчас. А ничего. А уж Сашка с Мартынком вострят глаза из шалаша.
      Тут какая-нибудь девка начнет: "Мы готовы, а чего-то рачок не выходит". Другая: "Не хватает чего-то для рачка". - "То и есть, Нинка, лежи, пузень грей хоть так, хоть бочком, а не кончится рачком!" Такой завязывается разговор. Вздыхают, набирают загар. Горяченье от него. Вот какая-нибудь девка: "И чего ж для него не хватает? Не рядом ли это где?" - "Да откуда же, Лизонька, рядом-то быть? Не в шалашике том?"
      Жалуются друг дружке; а песочек все горячей. "Эх, девоньки, сомлела! Нету терпенья боле в голопузики играть. Что рачок? Пусто лукошко". И другая: "Тело - огонь! В шалашике хоть тенечек найду..."
      И этак лениво к шалашику. Да как взвизгнут, да ладошками стыд прикрывать! "Ой, девки, - страх! Ой-ой, ужасти! Глядят за нами!.." Скакнут, в гурьбу собьются. "Срам какой, нахальство! Это кто ж бесстыдники, чесать их, козелков?" И размечут шалаш. "Сашка-пастух, чтоб тебе посошок сломать! А вы, Мартынок, такой из себя молодой человек, и не стыдно перед папашей вам?"
      А Мартынок: "Не срамите, золотки! Что хотите делайте, только папаше не сообщайте!" - "И сделаем! Ой, сделаем!" Сорвут с обоих все - и валять, и шлепать. Остальное всяко... Шлепистые девки, ретивые. И так поворотят, и этак: не балуй! Чтоб тебя в другой раз стыд заел! Наказывают, не жалеют - игра крути-верти.
      Глянь с горы на Лядский песочек: одно голое мельканье. Толчется гурьба; смехота да визг, да толчки. Не поймешь, чей зад виден: девки какой иль Сашки, иль Мартынка? Парни телами гладенькие, аккуратные. Ну и достанется им. А как иначе? И намнут, и поцарапают. Не подглядывай, не раздражай. Такотки. Дурак не разберет, чего ему больше дали. А умным понятно: все даденное - одно. "Спасибо, золотки!" И папаше не скажут.
      Так и велось, и вот Сашка ладит который за лето шалаш. Там рядом с Лядским песочком медоносы цветут, и уж больно шпорник расцвел: синенький, приятный. Прямо заросль. Еще его зовут живокость. Переломы лечит. А девки им следы от засосов сводят. Смочит настоем и нету. Дай-кось, Сашка думает, вплету этих цветков в шалаш, в прошлый раз их не было. Заглядятся девки на красоту, а у кого глаза синие - тем более поймут уважение. Ну, скажут, Саша - кавалер! Знает не только посошком вертеть, оголовком.
      Заходит в заросль, а оттуда птица интересная - порх! Так в глаза-то блеснула красивыми цветами. Недалеко садится на песочек. Вроде как большой куренок, но рудо-желтое оперенье у нее, штанишки перьевые. Шейка малиновая, в хвосте и по крыльям лазоревые перья. Головка этакая увесистая, больше, чем у курицы, и лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. Что за птица?
      Сашка как встал - ну глядит. Походила по песку и низко полетела над рекой, над Уралом. Перелетела на ту сторону и в бор. Там кукушка кукует, сорока вылетела, а этой не видать больше. Нет. Сашка руками заросль разводит - гнездо и птенец.
      Вот он шалаш докончил, стадо поглядел - а! забегу к Халыпычу, к колдуну... Забегает с птенцом. До чего, мол, птица была: не опомнюсь до сего момента. Не наведет на клад?
      Халыпыч из подлавочья вынул кошму, постелил. Прилег, усмехается на птенца: "Только редкие старики-татары распознают... и я! Это птица Уксюр. Эх, жаль какая, что мне восемьдесят третий годок - было б год назад, овечья мать!" А Сашка: "А что?" Халыпыч говорит: "Кто птицу Уксюр увидит, даже хоть птенца, будет с царицей спать. Но только если тебе восемьдесят один с половиной не стукнул. А то не исполнится".
      Объясняет: "Ты саму птицу видал, и тебе от нее уже далось. Значит, касательно птенца ты не в счет. Я вроде как вижу его первый, и мне бы, конечно, далось от него. Один годок подвел, расщепись его сук! Но и другие гляди теперь - лысый шмель им дастся, а не с царицей спать. Мы его уже подержали..." И садит его на ладонь. После подержанья теряет, мол, силу.
      У Сашки вопрос: "А как кто после меня птицу увидит?" Халыпыч: "Хе-хе, если за час не узнает, что она - Уксюр, не подействует. А тут, кроме меня, на сколь хочешь верст кругом - не откроет никто".
      "Ну, - Сашка просит, - не открывай, прибежит кто. Уважь". "Уплотишь?" - "Знамо дело!" - "Сомнительно мне, - старик говорит, откуда у тебя возьмется хорошего..." - "А мне Мартынок жеребенка от битюга сулил. За помощь в удовольствии".
      "Ага, - старик рад, - жеребенка желательно мне!" А Сашка: "Да что! чай, если мне с царицей спать, и деньги перепадут от нее, вещицы какие. Все тебе!"
      Халыпыч тут косо взглядывает: колдун и колдун. "Не сули неизвестного! Не про блоху на царской ляжке серебряна чашка". Требует уговориться на жеребенке.
      Уговорились, а Сашка: чего деньги, вещицы... Узнать бы, как она вблизи царить будет, царица. Чай, не как девки - крути-верти со смехом, с нахальством. Чай, эдак покажется, белосдобная, на ослепленье, и украшения на ней, а не скрыт пупок и царев елок. "Ах!" - и поворотится, ножками затопочет. Оглянется строго-то: "Подойдите!" И: "Ах!" Опять поворотик, топоток: уж бела-бела, а туфельки золочены! Ручку протянет - "Ах!" И назад ее. А глаза-то, глаза! И огонь в них царский, и слеза царская.
      От деликатности - со слезой берет удовольствие. От гордости и от умственной печали слеза. Не смех же глупый? Ты ее тело царское на руках, а она тебя печально поглаживает... Да вдруг: "Ах!" И вдарились в мах! После слезы-то. Ух, грусть-печаль, стерляжий студень...
      Так он с мечтаньем своим разахался - Халыпыч на кошме покряхтывает, головой кивает: да-да, мол, этак оно с царицами-то! А Сашка с царской слезой до того расходил себя - в слезы. Вдруг не сбудется? Как он без меня будет, пупочек царский, не мной баюканный? Во-о наказанье!.. Не-е, не приедет царица к нам.
      А Халыпыч: "Приедет. Битюгов-жеребцов Мартыновых поглядеть. Звери! В какое-никакое время, а захочет обозреть. А уж где Мартыну ее принять - сам знаешь".
      Мартын при своей усадьбе держал еще дом; ну, прямо малый дворец. Его потом разобрали, сплавили по реке в Орск. А там возвели как музей революции. Мартын в том дому устраивал ссыльных. Ему за них платило правительство; важные лица бывали среди них.
      К Мартыну наезжал особый смотритель: волосища седые, борода в руку по локоть длиной, заострена. Обговорят про ссыльных тайное все, вино дорогое пьют. Мартын смотрителя обязательно угощает так: уткой, пряженной с налимьей печенкой в повидле. Кто понимает чернокнижие, тому это на вкус и на пользу.
      Ну, сколько налимов изведут на печенку! Мартын за них платил рыбакам - не торговался. А смотрителя они боялись. Глаз жестокий. Что не так ему понравилось - отомстит.
      Вот Сашка идет от Халыпыча, а он и едет, смотритель. Халыпыч из избы орет: "Гляди, не уплотишь - и я не соблюду! Открою - прибежит кто насчет птицы. Не дастся царица-то!"
      Сашка машет: будет тебе все! Тише, мол. Везут кого-то... Смотритель впереди; на лошади едет. Конвой тут, телеги. Проехали... Сашка - ну, время уж к стаду бежать. Из бора девки идут. А у него, с Халыпычем-то, с разговорами, костра нет, дрова не наношены. А девки близко: смешочки, хаханьки; песенка заливиста. Самая игра приспевает.
      "Эх, - Сашка думает, - поморю клячонку-то, авось не падет". Ему была общественная лошаденка выделена. Только шагом и езди на ней, и то - по времени. Уж больно лядащая. Сказано ему: отвечаешь за лошадь! Знали Сашку-то; дай ему коня - по девкам на дальние покосы кататься будет, галопиться...
      Ну, погнал клячу. Кнутом ее - к Мартыновой усадьбе вскачь. Глядит, а от задов усадьбы Мартынок бежит. Вишь, и без дыму поманило на Лядский песочек. То-то есть указчик при нем, при Мартынке, хи-хи-хи! Чего-то только не вниз бежит, навстречу, а на изволок, в крыжовник. Эта дорога была б короче, если бы не овраг за крыжовником. Через тот овраг и шустрому Мартынку долгонько лезть.
      Сашка за ним. Громко звать боится - чего зазря привлекать интерес с усадьбы? Да тот, поди, сам копыта слышит. Не-е, не оглянется. Летит - пятками по заду себя так и наяривает, к земле припадает, нырк в крыжовник. Сашка с клячи да следом. Ну, если б тот перед оврагом не встал - не настиг бы. Овраг помог.
      А-а! Мать моя, хренова теща! То и не Мартынок. Парнишка так собой видный, похожий - но не он. "Ты не брат ли Мартынка?" У того брат учился в Бельгии где-то, в Европе. Он поглядел-поглядел, кивает. "Наслушался про Лядский песочек? Не ту он тебе дорогу показал!" Сашке смешно: "Были б у тебя крылья - овраг перелететь - самая и была б дорога. А так чего? Пожалуй, лезь".
      Тот - ничего. "Погостить приехал? Будет тебе удовольствие. Сделаем! А Мартынок, чай, подглядывает - не баб каких привезли в ссылку сейчас?" И смеется, Сашка-то. Ладно, говорит, теперь уж не успеем его позвать, у него свое занятие. Пошли - поведу. За брата не будет в обиде на меня.
      И вот они в шалаш, а девки - на Лядский песочек, с охотой да с приплясом. Без задержки у них, как ведется. Себя наголо: кипреем обмахивают друг дружку. То ль остужают, то ль горячат. Занялись рачком, поманили, пожаловались: не идет, мол. Да... Не хватает чего-то для него...
      Как велось, так и теперь все. Довели голопузиков до конца, взыгрались. Разметали шалаш. Сорвали с парней - что на них-то... И-ии! Хрен послушный, скрип нескушный! С Сашкой - девка! Она самая, ядрена гладкость. Такая наливная девушка! Капустки белокочанные, яблочки желанные, малосольный случай...
      Что да как? Откуда? А она дрожит!.. А Сашка: "Не вините, девоньки, самому сюрприз, бедуй моя голова от оголовка. И ты, милая, не взыщи. До чего ж хорошее у тебя все - ишь! ишь!.. Насмерть ухорошеешь глядеть. А охота - взыщи вот".
      Тут кто-то из девок прибежал: "Ух! Она! Ее ищут..." Ссыльных-де сегодня привезли: она и сбеги... Как эта девушка зарыдает! Забило всю. Сашка на колени: "Умные, красивые, не выдадим! Не то утоплюсь!"
      И она - топиться. Насилу приклонили к песочку, держат. А кто-то: "Ой, девоньки, погоня на гору въезжает! Смотритель..." Топ-топ кони войсковые. Храп сверху летит. Смотритель злей волкодава. Ветерок куделями седыми балует, борода белая, длинная, заострена. Ну, скажи - жестокий до чего!
      Девки шепчут: "Давай игру крути-верти. И ты, барышня, как все будь. В том лишь спасенье твое". Ай! ай! - затопотали, затолкались. Всякие ужимки напоказ. Ее на четвереньках придерживают, чтоб сверху не узнал. И другие так же на четвереньках возле нее. "Нас-то, кажись, всех в личность знает боле-мене, а ты больше к реке поворотись. Чего ему личность казать? Пускай вон чего любуется!"
      А одна: "Ой, страх! Трубу наставляет". Смотритель наводил подзорную трубу. "Ну, - Сашка шепчет, - одно осталося, хорошая. Не то спустится и тогда уж легко выяснит. Одно нам осталось сделать, как ни крути". Он, мол, в трубу всех переглядит - одна ты под сомнением. Вот мне надо с тобой, как со своей; и лица не покажем.
      "Бойчей, - шепчет, - выворачивайся, да поддавайся опять, опять! да шлепай, да эдак - брык! Еще, хорошая: не отличайся от девушек! Распусти руки - дерзи! спасай себя - посошка не страшись, в нем-то самая жисть..."
      Глядит! Не вздумается-де старому пню, что ты до того ловка, ха-ха! Лишь сбежала - и оголилась, и веселая-то, не хуже других охочих; милуешься как своя... Поддержи, касаточка!
      Девки подправляют ее, помогают телом мелькать, кочанами круглотой сдобной выставляться, чтоб лица не определила труба, не углядела чего не надо. "Слушай Сашку, барышня! Делу учит".
      "Ну, - он просит, - не взвейся теперь! Какая ни есть грусть - не взрыдай, а нахально попяться. Грусть в тебя тугая, а ты попять ее, попять. Кочаны круче - размашисто вздрючу..."
      Бульдюгу вкрячил - и в крик ишачий! Она: "Ах!" - и чуть не набок с четверенек-то. Поддержали ее. Оба притихли, дышат прерывисто: он дает время, чтоб и ее проняло. Ровно б шутник-наездник на кобылку-стригунка громоздится - лег пузом на круп. Нежненький круп-то, нетронутый, уж как волнуется под пузом! Трепещет. Она порывается скакать - ножонки подкашиваются.
      По дыханью ее, как стало жадней, понял момент. Пристроил неезжену себе в удобство, направил шатанье в нужный лад - и как на галоп переводит. Старичок толчком да разгоном, он молчком, а они - стоном.
      И не подвели друг друга. Сделали сильно. Забылись от всего нервного, ничего не видят, не чуют. После уж девки сказали: сверху, с горы, смотритель ругнулся. Другие, с ним-то, - в смех, крякают, бычий мык, задом брык! А он: "Лядский песочек и есть!" Плюнул, уехали... Не узнал тонкости происшедшего. Вот так спасенье пришло.
      Поздней Сашка переплыл с девушкой через Урал. Как стемнело, девки им лодочку. Где на лодке, где по тропке: в Ершовку доставил ее. Там, она сказала, поджидала богатая родня. Отец ли, кто еще - тайно за ней ехали и в Ершовке встали под чужим паспортом. Чего уж им девушка с Сашкой сказали про спасенье - отблагодарили Сашку хорошо. Саквояжик денег дали. Из мягкой кожи, называют балетка. Впритык натолкано денег.
      Сашка с этой балеткой вернулся - и уж боле не пастух. Сам нанимает пастухов. Поставил пятистенок, а рядом сруб - вино курить. Скотины навел. Служанки обихаживают его. При кухне - Нинка; по остальному - Лизонька.
      Он поутру выйдет без порток на крыльцо: для пользы, для обдувания тела, как доктора объясняют. Крыльцо высокое; он с него по тазам перевернутым и направит дождя. Побарабанит. А солнышко встает, чижи голосят! Лизонька чашку ему - вино накуренное с молодым медом: зеленый прямо медок, текучий. Не мед - слеза тяжелая, как у предутренней девушки. Сашка выцедит до донышка - хорошо ему. Сырым яичком, из гнезда, закушает.
      Да и прислужниц баловал: надавят молоденьких огуречиков горку и соком обтирают себя в удовольствие. Молочком парным умывались.
      А все ж таки не разлюбил он Лядский песочек! Так же возобновляли шалашик с Мартынком. Но уж теперь попеременки караулили девок из бора. То Мартынок дымом сигналит, то Сашка.
      Вот в самое крути-верти, в самое мельканье-толканье на песочке как ахнет с горы! Коленки подсеклись у всех - так жагнуло. А Сашка не-е; не слышит. Девка обомлела, а он играется. Ну, чисто - кобылий объездчик! Все от страха не хотят ничего, а он въезжает куда хотел, выминает избенку, теплюшу потчует. "Ишь, - девке говорит, - как хлопнула ты меня!" А девка: да какой, мол, хлопнула? Окстись!
      Радостный задых минул, он видит - дымок поверху летит, от горы. Тихо. Не стронется гурьба. И девки, и Мартынок таращатся на Сашкино хозяйство. Он: "Чего пялитесь, смешные? Или не ваше? Или Мартынок кладь потерял?" А они: "Тебя жалко, Саша, - влупило тебе по чуткому. Как терпишь боль?"
      Он не поймет. Они осмелели, посмотрели: ничего вроде. Говорят: кто-то с горы пальнул. Огромадным зарядом шарахнул. Смотритель, видимо. И заметили, как Сашку то ли дробью, то ли чем - хлобысть по мошонке!
      А он: "Шлепок был обыкновенный. Вранье!" - "Как так вранье?" Нет, не верит. А к ночи и скрутись. Жар палит, гнет-ломает.
      За полмесяца кое-как оклемался, прилегла к нему Лизонька - и опять сломало его! Вот-вот окочурится. Смертельный пот холодный подушки меняй через момент...
      Уж как тяжело подымался! Ободрился было, а тут Нинка из подклети тащит кадку с яблоками мочеными. Расстаралась - выволакивает задом наперед, кадка ее книзу перегибает. Он и пожалел ее, поддержал сверху: надорвешься-де этак-то. Она попятилась, туда-сюда, хаханьки-отмашка. На телочку бугай - до донышка дожимай! Вкатил пушку в избушку - она вовстречь, жадна на картечь... А он после в лежку. Через жалость.
      Загибается человек, подглазья черны. Когда-никогда стал опять ходить - добрел до Халыпыча. Тот воззрился, не узнает. "Личность вашу где-то видел, но сомневаюсь. Не вас отогревали на солнце, на каленой меди? С перепою болели? От браги на курьем помете был у вас удар".
      Сашка сипит через силу. Были разговоры, теперь сипенье: "У меня другой удар". Напомнил, пересказал все бывшее с ним. Халыпыч аж обошел кругом его. "А! - говорит. - Ну-ну! Скукожился как. Все одно будешь с царицей спать. Птица Уксюр свое дело знает!" А жеребенок, мол, хорош: вон стригунок бегает... Как обещал, Сашка послал ему жеребенка-битюга.
      Вот болезный говорит: "С царицей не сбывается, но другое происходит. Поддержи, старый человек, уважай свои седые волосы. Не зазря тебе плотим..." Дает денег: авансом отсчитал двадцать рублей.
      Халыпыч заговоренных сучков нажег на противне: дух душистый! Как угли остыли, велел их есть. И настоями попаивает, попаивает. Положил Сашку на лавку. После велит помочиться в скляночку. Такая немецкая склянка у него продолговатенькая. Принес свечу желтую, вокруг нее потоньше свечка, белая, обкручена. Обе свечки зажег, калит склянку на них, выпаривает из нее.
      Ну так, мол, Саша, чего узнано. Смотритель саданул в тебя, чернокнижник, овечья мать! Через девок-болтушек достигло до него, как ссыльную ты спас. Это какой урон ему по службе: сбегла бесследно. За свое ль она дело сослана или за родню - дело важное для правительства. От него смотрителю доверие, он, пес, тыщи гнет за надзор, а ссыльная делает перед ним побег с такой нахальной насмешкой.
      Отомстил-де он тебе, Саша, жестоко. Правду люди сказали, куда он тебе попал. В самые твои причиндалы, сразу в оба влупил. Чем знаешь? Каменючками из чернолупленого хариуса... "Как, как?" - "Из чернолупленого!"
      Халыпыч объясняет: как чернокнижники от старого износу теряют мужскую возможность, они идут на мелководье спящих хариусов лупить. В особые ночи, в места такие: как в черных книгах указано. С наговором, конечно, ходят, с асмодеевыми знаками и бессовестными шептаньями.
      Срежут молоденькую ольху, ствол оголят и по тихому мелководью хрясь! хрясь! Где хариусы-то спят. Называется - лупленье по-черному. Какая рыба всплывает - тот ее хвать! Привяжет мочалом к копчику. Носит на себе; и так ест и спит. Хариус подгнивает на копчике, светится синенько. Свое действие оказывает.
      На седьмой день рыбьего ношения чернокнижник получает свойство. Да... Баба боле не отстанет от него. Так и егозит!..
      Сашка спрашивает: "Поди, и ты попытал?" Халыпыч говорит: "Нет, обман это. Бабе только лишь кажется любовь. Она мечтой сама себя тешит, несчастный человек, а он просто полупливает ее по месту, поверху. А никакой правды нет. Избенка нетоплена". Я не могу, Халыпыч объясняет, обманывать человека, коли в нем одно горит - был бы месяц становит! Раздалась бы всласть избенка - гостя ей, а не котомку. Правды ждет крячей, а не обман висячий.
      Но тут есть другое еще. Какие хариусы луплены по-черному, но не взяты, они очухаются. И в молоках у них заводятся каменючки. От них всякая хитрая зловредность, от каменючек этих. Опасны очень разнообразно. Как чернокнижник добудет хариуса такого, много к чему применит каменючки. К разной погибели, расщепись его сук!
      "Вот он как, - Халыпыч Сашке говорит, - хлобыстнул, а тебе и невдомек, что такое в тебя прошло. Даже любовь не сбилась в момент попадания. И ранки сгладились за делом, на кобылке-то. О, и каменючки! Сидят в обоих грузилах. Как ты отдаешь себя, так и они тебе свой вред отдают, в каждый твой случай. И мрешь. Во, отомстил! Обида тебя поджидает последняя: через великую муку помереть на радостном человеке. Она ж не будет знать. Ей ублаженье, а у тебя последняя отдача".
      Сашка слушает, и так ему печально. Молодой еще такой, любовь и радость была, а тут какой разврат! От похабства удумали чего седые старики: лупленье хариусов! А рыба бедная и знать не знает, куда применяют ее. Думает - в уху пошла. В расстегайчик под водку-мамочку. Знала б она эту мамочку, стерляжий студень! Делаешь человеку радость, а на вас глядят с думой про гадость.
      "Нельзя ль, дедок родимый, - Халыпыча просит, - вывесть каменючки? Уж уплачу. Бери хоть пятистенок! На пороге дави мои причиндалы утюгом, но только выдави эти каменючки из них". - "От давленья они подымутся в брюшину, а после опять сойдут. Одно излеченье - выложить!"
      Ножик на бруске правит, особые ножницы длинные вынул, с загибом, а Сашка: а как же с царицей спать? Халыпыч: "Ну, то уж не твоя забота. Раз уж сама царица тебе будет дана, это дело образуется". "Как же они образуются, выложенные?" - "Ну, то уж пусть у царицы голова болит".
      Сашка говорит: "Не могу я ее подвести". Халыпыч ему: не рискуй, мол; сейчас вон сделаем, а там, главное, надейся. "Заради надежды и буду пушку на колесах держать!" - отстоял Сашка дела.
      И до того зажил смирно! Нинку с Лизонькой попросил уйти, не обижаться. Отступного дал, скотину уступил чуть не всю. Завел бобыля-подстарка на всякую помощь. И существуют вдвоем, проживают деньги остатние. Ворота на трех запорах; бобыль никакую бабу и вблизь не подпускает.
      Собак привез заграничных голенастых, брюхо подведенное; в пасти курица умещается. Ненавидящие - кто не в штанах - собаки! Нарочно на то они выведены. Вывели их таких в старину для войны с Шотландией. Шотландцы-солдаты в юбках: ну вот.
      Сосед - по пьянке без штанов - постучался к Сашке в ворота... Что сталось! Лай, рык; одна цепь - диньк! другая... Пока через забор перемахивали собаки, он - пьяный, пьяный - а рубаху с себя раз! да ноги в рукава. Лишь это спасло.
      А у Сашки случая с бабой нет - он и держится на сохраненном полздоровье. Утром редьки с квасом покушал и на чердак голубей гонять. В обед с бобылем похлебают ленивых щей, оладий с творогом поедят. Бобыль на хозяйство, а Сашка ляжет на кровать, простыней накроется, поставит себе на табуретку маленькую рюмочку. Покуривает себе, прихлебывает. Знаешь, мол, царица, судьбу свою? Чувствуешь чего такое, хе-хе?
      А за воротами подковы - цок-цок. И встала запряжка. Собаки молчок. В ворота стучатся. Отпирает бобыль: ни одна не взлает собака. Кто-то в сени ступил. Бобыль, слышно, говорит: "Страдает хозяин через похабных людей". Заводит молодого человека. Костюм на том шелковый, не наш. Иностранец-мужчина; лицо очень смуглое, красивое. "Здрасьте", - и дальше как положено, вежливо; но, конечно, не чисто говорит.
      За ним негр заносит вещи. В таком точно костюме дорогом. Только на хозяине шелк желтый, а у негра - белый-белый. Сашка - простыней обернутый - и сел на койке. А этот молодой: помните, барышню спасли? "Помню, ядрен желток, и даже очень!" Ну, мол, я от нее. Не надо ль чего хорошего сделать? Все в наших силах.
      Сашка: да как вам сказать... А бобыль: "У него яйца попорчены смертельно, и любая баба может забрать жизнь, как суп съесть!" Сашка на него: не груби! Человек-де новый. Ему ль понять, до какой жестокости у нас доходит разврат? Вон хариусов лупят по-черному ради обмана женщины...
      Приезжий: "Ну-ну, слушаю..." На лавку сел, шляпой обмахивается, ногу на ногу. Ботинки заграничные, но бывают такие и в Ташкенте. Перед и подошва белые, задок коричневый. А носки на нем лазоревые, в малиновую полоску. Ну, скажи - так и напомнилась птица Уксюр!
      У Сашки от воспоминания поддалась душа. Все, как оно проистекло, рассказал до мелочи. Приезжий от жалости горит лицом. Смуглое, а сквозь смуглость полыхает красиво так. Аж слезы! И шляпой машет на себя, машет. Разобрал вещи, открывает саквояж. Коробочка с порошками. "Какое это, - говорит, - у вас строение около, в земле?" - "Сруб для винокуренья". - "Ага, оно подходяще. Идемте!"
      Сашка: неуж-де знает средство? "Все увидите, чего надо! Не будем опережать".
      В сруб вошли - приезжий вмиг разжег огонь. Щепотку какую-то посыпал на дрова, и заполыхали от одной спички. Дверь дубовую заложил бруском. В срубе и воды чистой наготовлено, и брага доходит - из яблок. Анисовые яблоки. Дух - в голове хороводы. Рядом и ржаная, и ягодная бражка для перегона.
      Приезжий каждую бражку помешал, да палец в нее и на язык попробовал. Почмокал эдак. И головой поводит: "О! О!" Дело хорошее, мол.
      Выбирает пустую бочку. "Где у вас бурав есть?" И отверстие в средней клепке провертел. Поставь бочку, в нее влезь: верхний край придется тебе по грудь, под соски. А отверстие в аккурат пониже пупка. Ну, этот приезжий кленовым гвоздем его крепко так забил.
      Раздевайтесь, говорит, и наливайте пока чистой воды. Сашка слушается - чего ему... "Теперь, - гость усмехается, - браги анисовой". И отсчитал девять ковшиков. Да ржаной бражки - пяток. Да четыре ковша ягодной, ежевичной. После этого сымает с себя ремешок: шведская кожа, тремя битюгами не порвешь. И хитрым узлом завязывает Сашке за спиной руки. Проворно запястья завязал. А тому - хоть перетри веревками! вылечи только.
      Он улыбается, гость. Указал влазить в бочку. Под мышки поддерживает, помог. Тот - ладно; исполнено. Стала бочка полнехонька, по самый краешек. Стоит Сашка в воде да в трех бражках. Пузырьки поверху. Гость: "Где у нас тут перегнанная водочка?" - "Вон в поставце - лафитники. В зеленом - двойной выгонки, в синеньком тройной".
      Гость налил ему стопку двойной выгонки да тройной - рюмочку. "Это выпейте, этим запейте..." Приятно приняла душа. Ну - держись теперь! Всыпал порошок в бочку. Там была муть, болтушка - враз стала густа. Черная - деготь! Всыпал другой порошок - гущина зашипела. И переходит в прозрачную влагу. Чистая! Скажи - слеза!
      А от третьего порошка эта влага начала нагреваться. Сама вроде собой, с гудом каким-то. Все горячей и горячей. Сашка в бочке топочет, а гость: "Если гвоздь кленовый не выбьете, гуд и нагрев не прекратятся. Сваритесь!" - "Да с чего я выбью? Не с чего!"
      Тут приезжий этот большую стопку тройной выгонки принял - костюм с себя. Подтяжки отстегнул, сбросил все - девка! Здоровая, спелая, а гладкая! Эх, и красотища, ядрен желток, стерляжий студень, пеночка с варенья! Зажми ладонью глаза - она сквозь руку засияет блескучей красотой, так и полонит прелестью сладкой, круглотой белогладкой.
      Как подпрыгнет! То одной ногой - туда-сюда, то другой. Извернется, потом потянется - томно так, сладенько. Шажком вертким и так, и этак. Ну, кажет себя! Да как стала спинкой качать, хрен послушный, скрип нескушный! Прямо перед Сашкой.
      Ну, он и спасать себя от сваренья. Чуть не дожаривает его влага в бочке. Три раза промахнулся по гвоздю. Не глядит в бочку-то - от другого не оторвет глаз. Вот всей силой характера глаза оторвал, терпит, сколь может. Хорошо - влага прозрачная. Как наддал выскочил кленовый. Из бочки полилось: и гуд пропал, и остыло тут же. Приятная теплота только в остатней влаге.
      Приезжая двумя руками его приподняла. Помогла из бочки вылезть уж и ловка девушка! Ухватиста. Ремешок распустила с рук.
      Сашка не помнит себя, конечно. Едва не сварен живьем человек, как же... Трясенье колыхает его. Знай - приспосабливает, мостится. А она - нет. Шмель жалит, а жало и выплюни. Под ногами - из бочки вылитое: к луже - лужа. Так и сорвалась струя. И, слышно, по полу что-то: не стукнуло даже, а так... О, каменючки! Обе вышли. Походят на мышиный помет, но твердющие!
      Вот таким лишь способом и выгнало их. Через угрозу сваренья в самый-то жизненный миг.
      Сашка бросил их в крысиную нору, руки помыл после них. Уф! Излеченье. Залезли с приезжей в бочку: влаги до середины в ней, а тут поднялась. Гвоздь кленовый на место воткнут. На десять шагов отлетел, как Сашка его выбил... Погрелись, от переживанья отошли. Ладошками друг дружку погладили, помыли. И тогда уж пошли у них занятия. Каменючек нет, с маху спрыгивать не надо. И ему не боязно смертельного окончания. Хорошее дело!
      Вольно страдальцу вставать - не стращать себя горькой расплатой перед медком молоденьким. "Пропотей, а то умучился! - она ручками-то нежит его. - Милый наново рожден, старичок освобожден!"
      Во влаге тепленькой Сашку по надпашью гладит и ровно натолкнулась ладошкой на рукоять большую. Что за рычаг такой ввысь выперся, с маковкой укрупненной? Не им ли дверочку отворить в погребец мой заветный? "Им! Им, красивая!" - "Да к ларчику ли такой бульдюжина? Подержу-ка снаружи я..." И ручкой приналегает - оперлась всем телом: держит он ее.