Сказы - Донесённое от обиженных

Хозяин указал:

— Гляди — овцы разбегутся!

Когда велел привязать к задку таратайки крестьянского коня, работник заметил:

— Прибавить бы надо — за риск!

Прокл Петрович произнёс не без обиды:

— Неужели я забуду?!

Поехали, оставив возле раненых возницу с подводой. Он неожиданно кинул вдогонку:

— Отплата будет!

Байбарин остановил запряжку. Взбешённый, шёл назад, поднимая руку с револьвером. Варвара Тихоновна высунулась из-за полсти:

— Упаси тя Бог, батюшка! Брось ты его, отец!

Мужик прятался за телегой. Хорунжий плюнул и вернулся к лошадям.

На пути темнела осиновая роща, густая даже без листвы. За осинником оказалось перепутье: одна дорога вела на северо-запад, другая уходила к югу. Байбарин разнуздал чужого коня, шлёпнул его ладонью по крупу: гуляй! Обернулся к работнику:

— Решат — мы в станицы повстанцев спешим, — показал на северо-запад. — А мы кружным путём поедем.

За обочиной раскинулась огромная лужа, покрытая ледком. Прокл Петрович выдернул затворы из отобранных ружей, забросил в разные стороны, а винтовки швырнул в лужу: ледок проломился, и они легли на дно.

14

Дорога пролегала по косогору, с которого уже сошёл снег. Низко стлались сумерки, как будто пространство заволакивал дым. Вдали на возвышенности виднелся верховой, по войлочной шляпе Байбарин признал башкира. Всадник пересёк дорогу и пустил коня торопким шагом по дну яра, далеко объезжая встречных. С воза Стёпа крикнул хозяину:

— Ну и лисица — башкирец! Боится, как бы не подстрелили!

Прокл Петрович подумал: “А ведь и впрямь подстрелят...” Для красных этот всадник — вероятный “буржуазный националист”, для белых — инородец, не желающий, скорее всего, воевать на их стороне.

Взошла ущербная луна, обоз приближался к замершему в темноте маленькому селению. Там так тихо, что подумалось: уж не покинуто ли оно? Но вот несмело забрехала дворняжка, метнулась за полуразвалившуюся постройку. В другом строении Стёпа разглядел едва теплившийся огонёк — повернули туда. Вокруг избы торчало несколько кольев — остатки плетня; труба над крышей дымила. Пригнувшись в дверном проёме, вышел хозяин.

— Живём в нужда, хорош человек! Конь нет, быки нет... — Это был старик-башкир.

Прокл Петрович поклонился ему в пояс и попросился переночевать. Чего башкир не ожидал, так это поклона. Стоял безмолвно и недвижимо, затем, опомнившись, поклонился сам до земли, показывая руками на дверь. Стёпа, стаскивая с воза торбы с овсом, обронил:

— Загон-то вон, а коней всамделе не видать.

Байбарин провёл в избу смертельно уставшую Варвару Тихоновну, он и сам едва переступал от утомления. Посреди помещения в грубо сложенном из дикого камня открытом очаге догорали, сильно дымя и почти не давая света, кизячные лепёхи: дым утягивало в расположенный над очагом дымоход. У огня сидела на корточках женщина, трое ребятишек возились на постланных на земляной пол овчинах.

— Господи, бедность-то какая... — перекрестившись, Варвара Тихоновна прилегла на лавку, что тянулась вдоль бревенчатой стены.

Башкиры, в не столь давнем прошлом кочевой народ, приноровились умело рубить избы, нередко украшая их искусной резьбой, но жилище, где нашли приют путники, оказалось не из таких.

Старик бережно положил в очаг дрова, они быстро разгорелись, затрещали, и в избёнке стало светлее. В ней почти ничего не было; на прибитой к стене полке стояло несколько деревянных мисок и чашек. Прокл Петрович увидел: у женщины симпатичное лицо, из-под платка спускаются на спину две толстые чёрные косы. Она вскипятила котёл воды и бросила в неё немного измельчённого в порошок вяленого мяса. Стёпа, коверкая язык, как обычно делают русские из простых в разговоре с инородцами, спросил башкира:

— Почему баран не резал? Почему нет свежий мяса?

Старик испуганно, жалобно поглядел на Байбарина, и тот поспешно сказал:

— Не надо мяса! У нас всё есть! — Послал работника к повозке за припасами, принялся раздавать принесённую снедь хозяевам, детям. Ребятишки стали жадно есть, старик и женщина (очевидно, молодая жена) сдерживались, но было видно, что и они не избалованы сытостью. Стёпа взглянул на башкира, осенённый догадкой:

— Может, тебя кто мал-мал грабил?

Тот закивал, возбуждённо заговорил на родном языке. Байбарин и работник, немного понимавшие по-башкирски, узнали: с осени на посёлок нападали дважды, потому в нём и не осталось почти никого — люди бежали в большие сёла. Банда убила несколько мужчин. Один из бандитов выстрелил в дочь старика — девушку, когда она, перепуганная, бросилась в поле. Трое суток она мучилась от раны, пока умерла. У семьи забрали лошадей, коров, жирных баранов — оставили дюжину овец... Женщина отвернулась, плечи вздрагивали от плача.

У Байбарина тонко, переливчато зазвенело в ушах — подскочило кровяное давление. Он сидел на овчине у очага, смотрел на свои ладони и не вытер побежавшую по щеке слезу. Душила ненависть к бандитам, изводило сознание своей беспомощности. Спросил башкира:

— Кто грабил... у них шашки были?

— Рус грабил! Шашка — нет. Ружьё был. У всех был ружьё. Морда чёрный был. Сажа.

“Не казаки! Казак без шашки не поедет, — отметил про себя Прокл Петрович. — И не станет сажей мазаться: прикроет низ лица платком”.

Стёпа, понимая его мысли, сказал:

— Переселенцы делают! Распоясались мужики. Сколько их пришло с войны с оружием!

Сладко зевнул и лёг спать, завернувшись в тулуп, раздался могучий храп. Прокл Петрович думал — волнение не даст уснуть. Но тоже провалился в сон как в смерть.

Когда наутро собрались ехать, Байбарин сказал хозяину, что оставляет ему лошадь из запасных и корову. Тот долго не понимал, но и когда как будто бы понял — сохранял насторожённость, предполагая коварство. Щупал бабки у молодой рослой кобылы, осматривал корову, а Прокл Петрович повторял:

— Отгони в лес и там паси, чтобы не отобрали.

Старик в немом напряжении глядел вслед уезжающим.

Когда ближе к полудню расположились на привал, Стёпа высказал с завистью:

— Коня и корову подарить чужому башкирцу!.. Простите меня за слово, но верно говорят — блаженный вы, Петрович!

Байбарин стал горячо говорить о справедливости — разнервничался. Показывал рукой на север, на пологие, а местами крутые холмы — отроги Уральских гор, — показывал на юг, куда уходило широко раскинувшееся поле, поворачивался лицом на восток:

— Всё это раздолье принадлежало башкирам, они — исконные хозяева этого огромного края! Я читал книги путешественников, да и старики вспоминали — какое невероятное было изобилие зверей, птиц, рыб... Роскошные пастбища, леса: оленей, лосей, косуль, кабанов, белок, лисиц — несметно! Все породы диких гусей, уток, куликов плодились тут и там... На лесистых холмах — пропасть тетеревов, в степи в великом множестве — дрофы, стрепеты, кроншнепы. Табуны башкирские ходили — взглядом не окинуть их. А как понаехали государевы чиновники (каждый второй — немец, — отчего и взялось название “Оренбург”), как полез народ с истощённых расейских земель, как стали хватать да гадить! Нынче поверь-ка, что водилась в здешних речках форель? В лесах нет ни оленя, ни кабана, ни медведя, ни диких пчёл, да и сами-то леса посократились изрядно. Сейчас поедем — будет бор. В мою молодость по нему катили целый день. А в прошлом году я был — и часу бором не ехал. И разор дальше идёт! Да притом как поступают с башкирами?

Работник пытался понять, к чему ведёт хозяин.

— Насчёт разора вы верно... Но по-чудному выражаете: вроде сами вы нерусский.

Прокл Петрович махнул рукой:

— Уже слыхал я это! Подумай над стихом — я прочту тебе. Его написал о здешних землях русский человек, в старину ещё написал: “Край вольных пастырей и паств! Прервут твой век благословенный добытчики чужих богатств. Нахлынут жадными толпами, твоё раздолье полюбя, и не узнаешь ты себя под их нечистыми руками! Тук сей земли неистощённой всосут чужие семена, чужие снимут племена их плод, сторицей возвращённый!” — Байбарин с настойчивостью обратился к Стёпе: — Подумай, кто был здесь чужим в старое время? Переселенцы, что имели денежку на взятки чиновникам: россияне из-под Вязьмы, из-под Калуги, Курска, Твери!

Степуган догадался:

— Ага-ага! А вы — казацкого рода. Вы — на особицу.

Байбарин в досаде издал что-то похожее на рык.

— Мои предки — такие же незваные гости здесь! На мне — те же грехи!

Работник аж крякнул: не подозревал в хозяине этой страстишки — “представляться”, валять дурака.

15

Спустя два дня беглецы достигли местности, куда уже распространялась власть белых повстанцев. Поздним вечером обоз остановился в большой деревне русских переселенцев. Здесь они должны были быть смирными.

Байбарин попросился на ночлег к хозяину просторного, под железной крышей, дома. Высокий, с какой-то уклончивостью и будто бы апатией в облике поселянин увидел, что перед ним не нищие, и выказал гостеприимство. Его работник-парнишка, поймав выразительный вгляд, распахнул надёжные, навек сколоченные ворота. Хозяин велел пустить байбаринскую скотину в стойло.

Прокл Петрович, тёртый человек, предложил заранее рассчитаться, но поселянин хитро отводил взгляд:

— Чай, нас не гонят. Наедите, напьёте, животина подкормится — утречком и сосчитаемся.

Байбарин вслух, при хозяине, прикинул, какая может быть сумма, и протянул деньги. Мужик с вниманием глянул на царские рубли, но не отступил:

— Как так? Я не понимаю! Ничего этого не нужно, — обеими руками отталкивал руку с деньгами, посмеивался.

В горнице жена уже поставила на стол бутылку самогона, заткнутую капустной кочерыжкой. Хозяин, усаживая Байбариных, зыркнул вопросительно, покосившись на Степугана.

— С нами сядет! — приказал Прокл Петрович.

— Лишь бы как лучше дорогим гостям! — проговорил крестьянин со сладостью, бросил жене: — Щи уже простыли — живо согрей! — и опять улыбнулся Байбарину. — Уж мы знаем, как принять.

Взвизгнул поросёнок — лежал у печи на сермяжной подстилке. Хозяин пояснил: болен-де, отпаиваем овечьим молоком. Велел бабе позаботиться о поросёнке — чугун со щами принёс сам. Батрак тем временем слазил в подпол за студнем, сбегал в курятник за яйцами — жарить глазунью с салом. Варвара Тихоновна посетовала, обратясь к хозяину:

— Не такие уж мы, землячок, прожорливые. И грех ведь — пост!

Он возразил:

— Ничего-ничего, какие теперь посты? В дороге, коли выпало угощение — едят от пуза! — Сам не ел, не пил: помогал освободившейся жене обслуживать путников.

Степуган накрошил в миску со щами варёное мясо, так что щи едва не перелились через край, хватил стакан самогона и навалился на еду. “И умещается!” — поражался Прокл Петрович, в то время как Стёпа с неослабным усердием поглощал одно, другое, третье...

Изба была щедро протоплена, и гостей прошиб пот. Варвара Тихоновна, довольная, сказала:

— Уж как иззяблась в дороге! Теперь лицу тепло, а кости ещё только отогреваются. — Попросила прощения, что хочет лечь пораньше.

Хозяйка предложила ей спать на печи. Пока Варваре Тихоновне помогали на неё влезть, Степуган захрапел на тулупе. Прокл Петрович присел на лавку, где ему постелили постель. Подошёл, держа подмышкой толстую Библию, хозяин, опустился на табуретку.

— Вы, сударь, как грамотный и обходительный, то я смею вас по вашему образованию спросить... Вы как казак лишены через красных земли и спасаетесь?

Байбарин кивнул, и поселянин, сдерживая чувства, договорил:

— Значит, правда отнимают землю у казаков.

Прокл Петрович поправил:

— Не у казаков отнимают, а у всех мало-мальски состоятельных хозяев! Вот у вас сколько десятин?

Мужик с неохотой сказал:

— Что обо мне говорить?.. Ну, сыновей я отделил... и осталось у нас на двоих сорок десятин с небольшим.

“Насколько убавил?” — подумал Байбарин.

— И вы надеетесь, что на вас, двоих едоков, сорок десятин оставят?

Хозяин, не веря казаку, пробормотал не без насмешки:

— И то назвать — богатое имение: сорок-то десятин!.. — ему хотелось переменить тему, и он раскрыл Библию. — Я всё разбираюсь и давно за жизнью слежу по Писанию, — прищурившись, стал читать: — Один овен стоит у реки... с запада шёл козёл и, приблизившись к овну, рассвирепел на него и поразил овна, поверг его на землю и растоптал его, и не было никого, кто мог бы спасти овна от него.

Крестьянин смотрел на Прокла Петровича ясным, уверенным взглядом:

— Таковое видение пророка Даниила. Для нас следовает, что овен — это казак. А козёл — пахарь, к примеру, как я: пришлец из Орловской губернии. Вот и поймите, чья будет победа!

Байбарин старался спрятать волнение:

— А про башкир почему не поясняешь?.. как они голодают...

Мужик презрительно обронил:

— У них зимой от бескормицы лошади, овцы, как мухи, дохнут! И сами башкиры — старики — бывают чуть живы.

Прокл Петрович со строгостью сказал:

— На месте их пастбищ — чужая пашня! — и попросил Библию. Найдя нужное, прочёл: — Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле.

Хозяин взял у гостя книгу, въедливо перечитал, лукаво улыбаясь. Думал: “Видать, было у тебя не менее полтыщи десятин. Притеснял голытьбу, батраков голодом морил, а как отобрали землю — Бога вспомнил! Обличения покаянно на самого себя читаешь — авось Бог простит, и вернётся земелька”.

Поутру он потребовал с постояльцев раза в четыре больше, чем, с учётом дороговизны, прикидывал Байбарин. Тот хмыкнул:

— Я ожидал — втрое запросишь, а ты похлеще хват! Таких денег не дам!

Поселянин не удивился. Глянул на своего батрака, что возле хлева точил вилы, кивнул на закрытые ворота.

— Не отопру! Хотите — перелезайте и идите пешком жаловаться вашим. Пущай меня накажут! Но есть и другая власть, за ней — вся Россия!

Прокл Петрович поморщился и швырнул деньги, желая как можно скорее уехать. Сколько уж раз пришлось ему испытать это жгучее, тяжёлое чувство. Скорый отъезд — средство, которое и в былые времена помогало утишить безысходную душевную тошноту.

* * *

16

Надо заметить, Прокл Байбарин вообще был охоч путешествовать. Его детство проходило близ Балтийского моря. С первой поездки, в которую взял его с собой отец, помнится чистая мощёная дорога, могучие частые дубы по сторонам, красивые витые из медных прутьев ворота, громадная красновато-бурая, с белым пятном на ляжке корова, её набухшее розовое вымя. К отцовским дрожкам подошёл дородный господин, обутый в башмаки с жёлтыми гетрами, одетый так богато и с такими закрученными усами, что мальчик решил — это сам барон, к которому у отца есть дело. Неожиданно господин снял шляпу и почтительно поклонился. То был старший слуга барона...

Отец Прокла, по происхождению казак, способный образованный человек, служил в гарнизоне Риги, занимаясь его продовольственным и вещевым обеспечением. Старшего Байбарина снедал страстный интерес к тому, как ведут хозяйство лифляндские землевладельцы, он ненасытно восхищался их плугами, боронами. Негодовал, что в России убеждены, будто “Европа нашим хлебушком жива”.

— Не хотят и знать, что, к примеру, в Восточной Пруссии с нечернозёмных бедных земель берут урожаи прекрасной пшеницы, неслыханные для российского тучного черноземья!

Когда отцу приходилось съездить по делам в Россию, он возвращался чуть не в нервном расстройстве:

— Отдельные люди стараются, но косность и головотяпство зажимают прогресс. Куда ни глянь — всё то же неустройство. Чем дольше живёшь, тем гаже становится.

Сталкиваясь с очередной “гадостью”, Байбарин-старший бывал упрямо-непримирим. В полковом хозяйстве голодных бычков выгнали пастись, не позаботившись сначала сводить их на водопой. Паслись бычки в зарослях отавы, наелись этой грубой травы — и животы у них вспучило. Животные погибли. Их мясо местное начальство велело отправить на солдатскую кухню.

Узнав об этом, Байбарин, как и при других подобных случаях, “раздул” дело... Он мешал сослуживцам жить, слывя “чистоплюем”, “ходячей занозой”, “злостником”. В конце концов обзавёлся влиятельными врагами, и его вынудили уйти в отставку. Перебравшись с семейством к себе на родину в Оренбург, искал место управляющего у здешних капиталистов. Наружно не набожный, в глубине души продолжал верить в “честный пример” и возможность “хорошего и правильного жизнеустройства”. Он вчитывался в Библию, стремясь по-своему уяснить её образы и притчи (чем подал пример сыну), остро интересовался людьми, которым вера помогала “держаться смысла” среди “неразрешимости явлений”.

К нему между тем приглядывался, наводил о нём справки богатый купец-старообрядец. Взяв Байбарина на службу, убедился, насколько полезен этот многоопытный, умелый в делах и притом не крадущий человек. Тому, в свою очередь, стали симпатичны “не потерявшие устоев” старообрядцы, он принял их веру.

Однажды на Пасху, когда Байбарин выходил с купцом из церкви, тот неожиданно объявил:

— За честность даётся вам, раб Божий Пётр, награда!

Он знал о мечте управляющего: накопить денег на покупку имения и устроить образцовое хозяйство. По-видимому, несмотря на всё тщание в трудах, тому недостало бы века — заработать необходимую сумму. Но купец помог, и около станицы Изобильной были приобретены тридцать семь десятин земли. Пётр Байбарин, будучи уже пожилым, успел поставить в станице дом, как заболел горячкой (ею в обиходе именовали воспаление лёгких). Подняться ему не довелось.

17

К тому времени жизнь порядком поиспытала Прокла. Он напоминал один из тех “непостижимо неожиданных” характеров, что отчасти запечатлели себя в русской житийной литературе — предоставив богатые возможности вообразить человека, который, пройдя солдатчину, побывав в плену, а нередко и в разбойниках, становился монахом и приступал к жизнеописанию: житию. Размышления о перенесённом обыкновенно соседствуют здесь с описанием детских переживаний, которые (не будь они затаёнными) весьма раздражали бы окружающих.

Так, Прокл Байбарин с раннего детства был пронзительно жалостлив. Когда резали свинью, убегал куда-нибудь подальше, чтобы не слышать её визга. Ненавидел охотников. Если представало перед глазами окровавленное убитое животное, обращался к словам Екклесиаста: “Нет у человека преимущества перед скотом, как те умирают, так умирают и эти. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?”

Взрослея, стал особенно болезненно таить в себе ранимость, боясь, что его сочтут “немужественным”. Из вызова себе (“надрыва” — как стал он об этом думать впоследствии) улизнул, бросив гимназию, в Туркестан и семнадцатилетним волонтёром совершил с отрядом генерала Скобелева поход 1875-76 годов на Коканд. Удостоенный медали “За покорение ханства Коканскаго”, Байбарин скрыл, что его отец — старообрядец (раскольникам выход в офицеры был заказан) и окончил Казачье училище. Однако, как ни превозмогал он себя, душа не принимала порядков и духа воинской службы. Об участии в походе, когда плодородная Ферганская долина была вытоптана, думалось с отвращением. Нагляделся до мути на заколотых штыками, на зарубленных местных жителей, которые восстали против своего правителя Худояр-хана и претерпели кару от русских. Солдатские лица в их большинстве казались Байбарину добродушными, и его поражало: сколько злобы открывалось в этих людях, стоило им войти в селение нищих дехкан, с каким азартом солдаты, исполняя приказ офицера (зачастую немца русской службы), преследовали и убивали прячущихся — будь то женщины, старики, малые дети...

Не находя мира с собой, Байбарин искал пекла: пошёл в войска, которые отправлялись штурмовать труднодоступную туркменскую крепость Геок-Тепе. После её взятия в 1881-м — доказав, что храбрости ему не занимать, — уволился в отставку в чине хорунжего. Отзывчивость на чужое страдание привела его к тому, что он сделался ходоком по делам обиженных (“Открывай уста твои за безгласного”, — сказано в Священном Писании). С прошениями, ходатайствами челночил он по присутственным местам, досаждал судьям, стучался в двери к самым высокопоставленным сановникам.

В этом занятии перемещался по России, обычно оставаясь в том или ином городе до необоримой неудачи. Она погружала в маятное состояние расстройства, когда помогала дорога: он переезжал из Перми в Екатеринбург, из Читы в Хабаровск. В такие шаткие периоды постился, не употребляя в пищу ничего, кроме ржаного хлеба. Но с опытом удачи всё вернее преобладали — и Проклу Петровичу счастливо чувствовалась осмысленность жизни.

Он брал с более-менее имущих умеренное вознаграждение; тем, кто ничего не имел, помогал бесплатно. Заработка хватало, чтобы прилично одеваться. Долговязый, гибкий, с тёмными горячими глазами, он одержал немало сердечных побед.

Солнечным, ещё тёплым днём осени, когда расцветали астры, Байбарин познакомился на народном гулянии в самарском городском саду с Варварой. Воздушное белоснежное платье, доходившее до щиколоток, делало её, рослую, ещё выше и стройней. Широкополая соломенная шляпа, отделанная палевой лентой, подчёркивала зеленоватый блеск её глаз. Поверх платья на девице была узкая кружевная блузка, и она тоже очень шла ей.

У давнего холостяка стала крепнуть мысль о женитьбе. Родители Варвары были старообрядцы, но не из истовых — многих запретов не соблюдали. Отец девушки, служивший старшим приказчиком у владельца нескольких москательных и скобяных лавок, не пришёл в восторг, когда выяснил имущественное положение Байбарина. Дочь, однако, была влюблена в него. Родитель, желавший для неё не такого жениха, не уступал.

Тогда Байбарин решился на манёвр: взялся похлопотать для владельца лавок по одному запутанному тягомотному делу. Он здорово поусердствовал — тяжба выигралась, после чего произошёл разговор хозяина с приказчиком. Отцу Варвары было объяснено: бедность Байбарина проистекает всего лишь от доброты — мало берёт!

— От тяги к вину нельзя отбиться, а от доброты — можно, — заключил купец. — Станет брать как положено — к моим годам богаче меня будет.

Приказчик отметил выражение убеждённости на лице богача — и весной Варвара была выдана за Прокла Петровича. В медовый месяц, когда молодожёны отправились в путешествие на пароходе по Волге, их нагнала весть о кончине Байбарина-старшего. Тот оставил сыну именьице и наказ: “сделать культурное хозяйство”. В последнее время Прокл и сам подумывал “сесть на землю”. Он и жена приехали в Изобильную, преисполненные охоты въесться в труд.

У Прокла имелись две младшие замужние сестры: одна жила в Саратове, другая в Воронеже. Чтобы стать полноправным владельцем имения, надо было выплатить им по трети от той суммы, в какую оценивается земля.

Молодожёнам пришлось впрячься в крестьянскую работу, а мысли о технических новшествах отложить — нет на них денег. В муже и жене оказалась заложенной страсть к земле, благодаря своему рвению они стали уважаемой семьёй в Изобильной. Прокл Петрович к тому же, когда просили, писал за притеснённых жалобы, давал советы, всегда к месту цитировал Священное Писание, чем вселял трепет в старообрядцев.

Вскоре в станице прижилась потребность отзываться о нём почтительно. Небольшой чин, в котором он вышел в отставку, получил несвойственное ему значение. “Хорунжий!” — произносилось с той серьёзностью, с какой говорят: “Атаман”. И, что было неслыханно, любой местный богатей первым снимал шапку перед отставным хорунжим: имея пахоты вчетверо больше, чем он.

В несколько изнурительных лет Байбарин рассчитался с сёстрами. За это время умерла жившая с ними мать — она непрестанно брюзжала, очень недовольная крестьянским бытом. Варвара Тихоновна родила дочь, а там и сына: росли крепкими.

Прокл Петрович сумел выиграть десяток казавшихся бесконечными тяжб, и его, “народного стряпчего” (так писали о нём губернские газеты), принимали в Оренбурге чуть не все влиятельные люди. Он продумывал планы, как преобразовать хозяйство, и часто ездил к передовому хозяину Михаилу Артемьевичу Калинчину.

Трудолюбивый, предприимчивый Калинчин был известен гостеприимством и открытостью. Владея поместьем в шестидесяти верстах к западу от Оренбурга, он с четырёх тысяч десятин не лучшей земли снимал урожаи, вызывавшие зависть соседей, причём и тех, кто имел более десяти тысяч. Работники Михаила Артемьевича пользовались первоклассным инвентарём, в хозяйстве исправно действовали паровые молотилки, производственный (мельничный) элеватор, построенный по последнему слову западноевропейской техники. Сам Калинчин умел поработать и за механика, и за бухгалтера.

Небольшого роста, но отнюдь не щуплый, он был тщательно выбрит даже в разгар хлебоуборки, когда показывал приехавшему Байбарину очередные усовершенствования:

— Нынче у меня и куколеотборники действуют от электричества!

— Ну-ка! — моментально вырвалось у гостя, чьё нетерпение объяснялось жизненно важной задачей куколеотборников. Если семена куколя, зловредного сорняка, попадут, пусть и в малом количестве, на перемол вместе с зерном, мука окажется отравленной. Поев испечённого из неё хлеба, можно слечь.

Хозяин повёл Байбарина на элеватор. Гость так и залюбовался: полновесное пухлое зерно рекой шло на очистку; огромные тяжёлые блестящие барабаны, медленно вращаясь, выливали в одну сторону поток чистой золотисто-серой ржи, а в другую — иссиня-чёрную струю куколя. Из-под куколеотборников горячая от всей этой перетряски рожь снова поднималась под самую крышу мельницы, где её в открытых жёлобах, в прохладном токе электрических вентиляторов, винты Архимеда двигали к цилиндрическим резервуарам (силосам), куда зерно падало обильным дождём.

Калинчин упёр в бока боксёрские кулаки.

— Намедни здесь был — кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский!

Прокл Петрович заинтересовался:

— Я знаю, он командирован в нашу губернию...

Разговор происходил в конце июля 1904. Россия увязала в войне с Японией, всё государево окружение демонстрировало патриотизм. Князь Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по закупке провианта и фуража для действующей армии.

* * *

Спустя неделю после поездки к Калинчину хорунжий посетил по делам Оренбург и увидел в дворянском собрании князя: стареющего, с животиком, мужчину — напудренного, с подкрашенными бакенбардами, остриженного под машинку предельно коротко, чтобы сделать незаметным намёк на плешь. Его сиятельство, выступив, похвалил дворянство и казачество “за верноподданническое служение на благо Российской империи”, а затем, отмечая “добросовестных тружеников губернии”, назвал и Михаила Артемьевича Калинчина. Стало известно: комиссия, закупая у него рожь, выделяет ему поощрительную доплату за качество зерна.

Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал: другие землевладельцы, что продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны ту же самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку.

18

Прокл Петрович примчался к Калинчину. Гостя встретил изжелта-бледный осунувшийся, больной человек. Байбарин едва не воскликнул: “Вы ли это, Михаил Артемьевич?!” В кабинете, плотно закрыв дверь, хозяин излил душу. Все его достижения князь использовал, чтобы обосновать перед комиссией доплату как прогрессивную, государственно мудрую благородную меру поощрения. За этим “благородством” стояло желание жирного куша, какой и хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же страшное: многие поставщики решили — коли они дали взятку, об очистке зерна заботиться излишне. Их засорённая куколем рожь была смешана с той отборной, которую продал Калинчин.

Он то хватался за голову, то яро обмахивался полотенцем, будто в кабинете стояла духота.

— Меня попросту употребили для наживы! Там, в Маньчжурии, солдаты будут массой попадать в лазареты, причина вскроется — среди поставщиков назовут и моё имя... О-о, позор!

Байбарин осторожно и вместе с тем требовательно остановил:

— Простите, вы о слухах или есть доказательства?

Приятель доверительно назвал нескольких лиц: также и тех, кто занимался погрузкой и перевозкой зерна. В голове Прокла Петровича взвихрились мысли. Он взволнованно воззвал к гордости Калинчина: уж не собирается ли тот, богатый, влиятельный человек, сдаться? Помещик разбито ответил:

— Вам ли объяснять: что значат моё состояние, местные связи перед положением, именем... — он не стал его повторять.

Распалившийся хорунжий воскликнул:

— Ничего не предприняв, отдаться панике?

Он убедил Калинчина дать ему “полномочия на хлопоты” и, посетив в губернии людей, какие должны были пригодиться, поехал в Петербург. Здесь ходил по приёмным, вручал рекомендации, уговаривал, просил... В конце концов, проявив всю свою недюжинную настырность, ходатай добился того, что его провели к коменданту Зимнего дворца. Прокл Петрович красноречиво обрисовал его превосходительству суть дела, особенно упирая на то, “что тысячи русских воинов, идущих на вражеские пули, обречены есть хлеб с отравой”, и передал пространную жалобу на князя Белосельского-Белозерского, подкреплённую свидетельствами нескольких мужественных людей.

— Ваше превосходительство, можете обещать мне, что эти документы дойдут до государя императора?

Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он внушительно заверил: бумаги будут доставлены его величеству.

Четыре дня ждал Прокл Петрович ответа, жил в номерах на Большой Вульфовой улице, неподалёку от Аптекарского моста. Рано утром раздался требовательный стук в дверь — Байбарин крикнул с постели:

— Я раздет!

— Так оденьтесь скорее! — повелительно произнёс голос за дверью.

Спустя пять минут в номер вошли жандармский штаб-офицер в дорогого сукна пальто с золотыми погонами, два ражих жандарма и два господина в партикулярном, одетых у превосходного портного. Штаб-офицер, видный, надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно: