17

Когда нога заживет после операции, он увидит: она сделалась еще тоньше. От таза до колена – обтянутая кожей кость. Он трогал ее, и она была нечувствительная, будто затекла. Это так и останется.

Он осторожно ступил на ногу – держит! Она ни чуточки не стала крепче, но и держать не перестала. До чего он обрадовался! Оперся на клюшку, пошел, пошел… И вдруг нога подогнулась – словно кто-то чем-то острым сильно ударил сзади в сгиб колена. Он полетел навзничь – хрясь об пол затылком. Перед глазами полыхнуло, точно взорвалось солнце. Потом долго стоял в голове гуд.

Он так и будет падать навзничь, ударяясь головой об пол, об асфальт, о булыжники… Нога на всю жизнь останется «с сюрпризом». Неожиданно, на ровном месте: раз! – и подогнулась…

Его повели в ординаторскую, перед тем няня Люда успела ему шепнуть:

– Профессор Попов полюбуется на свою работку.

От этих слов он почувствовал дрожь даже внутри живота…

Ординаторская полна врачей, впереди стоит профессор Попов в высокой белоснежной шапочке. Он махнул рукой наискось сверху вниз – и сестры сдернули со Скрипа штаны и трусы. Профессор подошел ближе, вынул из нагрудного кармана халата очки и, наклонившись, стал смотреть сквозь них на свежий шрам на ноге Скрипа.

– Прекрасно! – энергично прошелся перед стоящим мальчиком, и другие врачи начали поочередно подходить и, присев на корточки, разглядывать ногу.

Потом все расступились – профессор приблизился снова и сказал Скрипу добрым голосом:

– Ну как наша ножка? Теперь она ходит?

От того, что голос был добрый, Скрипа пробрал ужас. Он подумал: если сказать, что нога стала неожиданно подгибаться, профессор будет опять резать и портить ее! И он крикнул:

– Она ходит! – ступил шаг, второй, третий, умоляя ногу, чтобы она выдержала. И нога на этот раз не подвела.

Профессор Попов ласково обратился к врачам:

– Ну – мы убедились… – и даже погладил мальчика по голове. Довольный, уже отворачивается – вдруг глянул на правую ногу Скрипа: – Конская стопа… Почему не выправлена?

После полиомиелита ступня правой ноги отогнулась вниз и как бы окостенела, перестав двигаться кверху. Скрип наступал только на носок. Врачи называют такую стопу «конской».

Профессор пальцем подозвал Роксану Владимировну:

– Тут можно без ножа. Займитесь!

После обеда, когда больные должны спать, Бах-Бах стала уводить Скрипа в кабинет рядом с «кубовой». Быстро, цокая каблучками, входила Роксана Владимировна с ледяным выражением на красивом лице. Скрипа клали на кушетку, Бах-Бах придавливала его к ней, держала руки. Роксана Владимировна одной рукой сжимала его правую лодыжку, а другой отгибала ступню кверху.

Ступня не хотела двигаться – Роксана Владимировна налегала… Свирепая боль сводила щиколотку, била от пятки до колена, до таза, отдавалась в голову – Скрип корчился, кричал, кричал…

Раз он задохнулся от крика, замолк и услыхал, как металлический голос Роксаны Владимировны обругал няньку:

– Не открывайте дверь! У нас тут песнь ямщика разливается.

Пройдет время, однажды он услышит, как по радио пропоют:

Тут же ступня заноет.

Роксана Владимировна день за днем налегала, налегала на ступню, потом наложила гипс. Когда его сняли, стопа снова сделалась «конской».

Скрип радовался, что хотя бы «обошлось без ножа».

Он узнал, что стало с девочкой, которую тоже прооперировал профессор Попов, и подумал – до чего же здорово он спасся!

Девочку после операции привели к профессору, а она и скажи: нога стала вдруг подгибаться ни с того, ни с сего… Тогда профессор вырезал ей коленную чашечку – нога больше не подгибается. Не сгибается совсем. Прежде девочка ходила с клюшкой, теперь – только на костылях, с трудом перебрасывая прямую негнущуюся ногу.

18

Скрипу ходить бы, ходить – упражнять ноги, а его опять целыми днями держат на вытяжении. На дворе давно уже зима. Ему это известно потому, что щели на окнах заклеены бумагой, а на стеклах – белые узоры. Когда они сходят, видны мелькающие снежинки. Но часто окна не оттаивают весь день.

Как-то няня Люда сказала:

– Сегодня тридцать два градуса. Светлана прибегла – красней помидора! Глаза горят! Но это уж не от мороза…

– А от чего? – Сашка-король отвратительно осклабился.

– Как она жопой играет! Долбится, как мышь! – няня Люда прыснула.

Сестра Светлана влетает в палату, халат шуршит и хрустит на ней, точно его накачивают насосом.

Коклета радостно уставился на нее:

– Доброе утро, тетя Лана!

– Кто, кто? Лана? – сказала она воркующим голосом, улыбнулась. – Лань… Красивое животное! Молодец!

– Чай, жених есть? – спросил Коклета.

– Какой любознательный!

– Женихуетесь? – спросил снова.

– Еще как жених-хуются! – воскликнул король, ухмыльнулся страшной харей.

– Р-рразговорчики, Слесарев! – сестра Светлана рассерженно крутнула к нему голову: меднокрасные локоны так и взметнулись.

19

А Нонка, рассуждают мальчишки, еще красивее сестры Светланы. Ведь с Нонкой «долбится» сам профессор Попов – «иначе она тут бы не работала без диплома! Из МГУ выгнали!» Они все знают от нянек.

Нонка – Нонна Витальевна. Воспитательница. В коротком халатике (осиная талия перетянута пояском) она выглядит школьницей. Наивное личико с высокими скулами, вздернутый носик. В удлиненных глазах – сладкое выражение. Густые пепельные волосы до плеч.

Она уводит ходячих в классную комнату. Считается, что они учатся как в школе. Сашка и Петух – в «пятом классе». Глобус – в «четвертом». Коклета – во «втором». Занятия длятся меньше часа в день.

Иногда она приходит и с лежачими заниматься.

– Здравствуйте, милые мальчики! – и начинает медленно прохаживаться. Взмахивает руками с растопыренными пальцами и соединяет пятерни. – Что вы знаете о науке? Советская наука даст вам абсолютно все! Ведь вы живете в великой стране СССР: на родине величайших научных открытий!

Рассказывает: один безногий мужчина – плавает. Другой, на протезах, встанет на лыжи и мчится со снежной горной вершины, огибая флажки. Прыгает с трамплина.

А безрукая женщина печатает на машинке быстрее, чем машинистка с руками. А еще женщина – и без ног, и без правой руки – носится на мотоцикле.

Все эти люди пользуются приспособлениями, которые создали советские ученые.

Очень скоро приспособления, машины, приборы будут делать любое дело. Только кнопки нажимай.

Выходило, ноги и руки вообще даже лишние. Кнопки можно нажимать носом.

У Скрипа вон какой длинный нос! Другие лишь пальцами будут кнопки нажимать, а он – и пальцами, и носом. Опередит всех и станет самым главным. И прикажет посадить Сашку-короля, Бах-Бах, сестру Надю в клетку, в какие сажают зверей.

Сашка-король называет Нонку п…дежницей. Хохочет: она, мол, по двум специальностям работает. П…дит и долбится.

Долбиться – слово нематерное, но означает то же стыдное дело, которое Скрипу объяснили мальчишки. Они утверждают, что и его отец и мать занимаются этим.

– Ты ни разу не видел? – Петух так и впился в него крошечными злющими глазками. – Когда они думают, что ты спишь?

– Нет. Я сплю в комнате с бабушкой. А ты видел, как твои?..

Петух замахнулся на него, обругал.

Няня Люда говорит: поли не должны ругаться. Почему? Зарабатывать на хлеб они смогут, только если станут культурно-образованными. А это те, кто не ругается.

Мальчишки спросили няню Люду, что такое культура? Няня ответила:

– Только главный всей страны скажет – Хрущев!

Хрущев в то время действительно говорил о культуре. Его речи печатали в газетах, передавали по радио. Культура должна быть везде и всюду, никому нельзя жить без нее.

И вот в палату пришел человек с баяном. У человека большие губы, очень спокойный вид. В пришельце есть что-то коровье. Белый халат почему-то выглядит на нем уморительно. За это поли сразу полюбили пришельца. Следом появилась Нонка, объявила, что его можно звать дядя Паша и что он – культурный организатор: культорг.

Дядя Паша с баяном в руках стоял у дверей. Он поклонился, сел на табуретку:

– Теперь вы слушайте пока, а дальше мы будем разучивать…

И принялся играть. Через день появился опять. Играл он всегда одно и то же – марш монтажников из кинофильма «Высота». Вскоре стал и петь. Нонка заглядывала проверить, поют ли за ним. Мальчишки на своих койках – кто мог, сидел, кто не мог, лежал – хором пели:

Петля не давала Скрипу петь – но как он был рад! Он – монтажник-высотник!..

Эх, хор-рошая штука – культура!

Но через некоторое время дядя Паша перестал приходить. Няньки говорили, это Нонка виновата – «у Попова ей отказу нет. Пашин приработок себе захапала!» Захапала, так сама играй – на дудочке на какой-нибудь… нет, не хочется ей. Вот и лежи, тоскуй без культуры.

20

Ийка уже сколько раз пыталась проведать Скрипа и Прошу. Ей и подойти к ним не дают, выталкивают из палаты. Владик, который дружил с ней в изоляторе, бросается на нее первый – подлизывается к королю.

Сегодня Ийка пришла опять. Встретила взгляд Скрипа – улыбается. Не ступила и двух шагов, а к ней уже скачет на костылях Петух:

– Бей, пацаны!

А Владик ругнулся:

– Пошла отсюда, п…да! – Старался пнуть Ийку в живот. Ее тормошили, толкали к двери, били, но она сумела махнуть Скрипу и Проше рукой:

– Я все равно приду!

А Сашка-король – на подоконнике. В черных волосах блестит складной ножичек. Поперек лба – шрам. Харя намазана зубной пастой. Раздуваются огромные ноздри. Вместо переносицы – желоб, и одним рачьим глазом можно увидеть другой.

– Эй, вы! – он переводит взгляд с Проши на Скрипа и обратно. – Почему не крикнули, что она – п…да? Я сказал в прошлый раз!

Они молчат.

– Ладно. Я – добрый. – Сашкины глаза жутко сверкнули. – Покарать надо, а я подарки дам! Тому, – указал на Скрипа, – серьги! А этому – табачку понюхать.

Палата радостно загалдела. Глобус в своем головодержателе даже взвизгнул от восторга.

Скрип лежит на вытяжении. Его схватили за руки. Мочки ушей щиплют больно-пребольно. И втыкают в них заостренные спички. Рот зажали. Да если б и не зажимали, все равно громко крикнуть не даст петля Глиссона. Вырывается прерывистое мычание. Его заглушает хохот мальчишек. Слезы льются.

– Поссышь меньше! – хохочет Петух и, склонившись, плюет ему в глаза.

А Проше пихают в ноздри табак из окурков. Сашка и его подручные достают окурки из урн, что стоят на лестничных площадках между этажами. Там же берут пустые спичечные коробки. А спички выпрашивают у курящей няни Люды – якобы чтоб складывать из них «колодцы» и разные фигуры. Няня Люда думает: раз она дает спички без коробка – «баловаться с огнем» не смогут.

Проша пытается вертеть головой, но ее крепко зажали. Он было крикнул – горсть табаку и окурков сунули ему в рот.

– Пусть просрется! – приказал король.

От Проши отскочили. Какое чиханье, какой кашель напали на него! Во все стороны летят брызги, мокрые комочки табака.

– Ф-ффу… – Сашка выматерился. – Параша!

– Параша! Параша! – подхватила свита.

Мальчик прокашлялся. Поднял голову.

– Я – Проша!

– Ты … – из Сашкиного рта полился мат, – ты … Параша!

– Нет! Проша!

Король спрыгнул с подоконника как бешеный. Метнул глазами туда-сюда, схватил за ухо Петуха.

– Петушок-птичка, раздражает он меня! Отдаю на расстрел…

Прошу оставили в одних трусах, сволокли на пол. Сашка и «черная дивизия» ожесточенно стреляют в него шпонками.

– Ползи! Собирай шпонки! – кричит Петух.

Проша ползет на руках, волочатся тонкие посинелые неживые ноги.

– Ко мне ползи, Параша! Мне – боеприпасы! – Сашка, сидя на подоконнике, пуляет в голову, в голую спину. – Быстрей!

– Нет! – он прижался лбом к полу, прикрыл ладонями виски.

– Пли! Пли! Пли!

Шпонки звонко щелкают о тело. Оно все в розовых волдырях. Проша вздрагивает, вздрагивает – терпит.

– П…да тебя родила, а говоришь – мама! – король, схватив подушку, на которой сидел, подскочил к лежащему. Кинув его навзничь, накрыл подушкой лицо. Слабые руки Проши хватаются за мускулистые Сашкины ручищи. Тот гогочет: – Молодец – Светлана! Хорошо ногти обстригла!

Проша задыхается – то растопырит пальцы, то сожмет в кулаки, судорожно взмахивает ими, бессильно бьет душителя… А ноги – не шелохнутся.

Вот руки напряженно вытянулись вдоль тела.

– Это, как его… – сказал Петух, – не сдох?

Сашка-король помотал головой.

– Перед этим говно бы вышло! – и объяснил, что так бывало с котятами, которых он душил голыми руками.

Отнял подушку от Прошиного лица, вглядывается с любопытством. Обеими руками сильно надавил мальчику на грудь. Тот часто-часто, жадно задышал.

– Будешь ползать? Мне шпонки подавать? – поднял над ним подушку.

– Буду.

Наконец стрелять наскучило.

– А кто у нас такой печальный? – вдруг фальшиво-ласково произнес Сашка, передразнивая тетенек, что так говорят с маленькими.

Палата замерла, предвкушая новую радость. Король запрыгал на клюшках к Кириной койке. Тот, хмурый, лежит в гипсовой люльке.

– И чего это мы помалкиваем? У-тю-тю-тю…

– Йи-ги-ги-ги! – заржала свита. Кто-то захлопал в ладоши.

– Пацаны! А ведь этот …й, – Петух указал на Кирю, – тоже не орал на девку, что она – п…да!

– И правда! Вот тварь!! – ругань сыплется со всех сторон.

Глобусу трудно говорить в головодержателе, но все-таки он выговорил:

– Я знаю. Он дико злой на короля.

А тот раскурил окурок. Зажав рукой Кирин рот, вдул дым в ноздрю. Мальчишка задохнулся, его забил кашель. Руки, как давеча руки Проши, безвредно ударяют по Сашкиному торсу.

– Кто курил? – король обводит взглядом палату. – Кирилл!

– А-аа-ааа!!! – палата взорвалась. – Кто курил? Кирилл! Кто курил? Кирилл!

Петух, Владик схватили мальчишку за руки. Он пытается не дышать, когда Сашка прижимает губы к его ноздре. Тогда тот зажимает ему не только рот, но и нос. Выждав, освобождает одну ноздрю. Едва не задохнувшийся Киря делает жадный вдох – и втягивает в себя дым. Кругом захлебываются хохотом, визгом. Кто может – скачет на месте.

Если б он был не в люльке, он корчился бы. А так – туго прибинтованный к массивной гипсовой раковине – совершенно недвижим. Недвижим в невыразимых мучениях.

Сашка-король оглядывает палату.

– Во кайфун! Полеживает – покуривает.

– У-у-ух-ху-ху-уу!!!

Глобус повалился к себе на койку, расшнуровал головодержатель. Крикнул неожиданно звучным голосом:

– О-о-ой! Сдохну от смеха!

– Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл!

21

Пройдут дни. Как всегда, они будут лежать рядом: Киря, Скрип, Проша. Короля и его свиты не окажется в палате. Приблизится, опираясь на костыль, Коклета.

– Мне вас жальчей жалкого! Но уж глу-у-пы вы! Коли велят орать: «П…да!» – то и ори.

Скрип уже научится ослаблять петлю Глиссона и даже совсем слезать с вытяжения. Когда Коклета отойдет, он расстегнет петлю.

– А ведь Ийка снова заглянет. Если мы не будем ее обзывать, то нам… то нас… – и замолчит.

Они будут лежать молча. Вдруг Проше вспомнится Иван Поликарпович.

Раз он пришел к маме поздно вечером, а она сказала, что комендантша общежития грозит выселить их с Прошей – зачем к ней так поздно приходят?

– Надо ей дать, – сказал Иван Поликарпович, вытащил деньги. Пересчитал их, протянул маме: – Вот это тебе, а эти ей дашь. Положи в конвертик. Зайди, когда у нее никого нет. Поздравствуйся, оставь на столе и исчезни.

Придя в другой раз, он спросил маму:

– Ну?

– В порядке! Сказала мне: «Я тебя понимаю и иду навстречу».

Проша расскажет это Скрипу и Кире.

– Вот бы и Сашке дать денег… Только их нету.

– Я знаю, где найти… – вдруг шепотом произнесет Киря.

Что он слышал от няни Люды! Под ними, где лежат начальники и дети начальников, в коридоре висит огромная люстра, похожая на таз. Больные развлекаются: забрасывают в нее деньги. Завернут монету в пятирублевку и кинут. Надо суметь так завернуть и бросить, чтобы в полете пятирублевка не развернулась и попала в люстру вместе с монетой. Больные не разрешают ни санитаркам, ни сестрам забирать деньги из люстры. Кидают и кидают неделями. Потом играют в домино. Велят принести лестницу, и все деньги достаются тому, кто выиграл.

– В мертвый час в коридоре никого нет, и туда можно зайти, – скажет Киря. – А ходишь только ты, – взглянет на Скрипа. – Я на тележке по лестнице не съеду.

– Ну, зайду… а как достать?

Киря вспомнит. Няня Люда говорила: там лежачим еду не приносят, а привозят на специальных столах на колесиках. Эти столы, должно быть, стоят в столовой. Если один подкатить под люстру, встать на него, то до денег можно добраться.

22

В мертвый час он освободился от петли, от гирь. Взял клюшку. Ему надо в уборную! Выглянул в коридор. В его левом конце – пост дежурной сестры. Столик, стул. На столике – лампа с абажуром, телефон. Сестра на месте. Читает книгу.

Уборная находится справа от его палаты. В правом конце коридора – выход на лестничную площадку…

Он двинулся в уборную, клюшка постукивает по полу. Интересно – сестра глядит на него? Оборачиваться нельзя: еще заподозрит.

Зашел в кабину, постоял. Можно бы и пописать, но нельзя отвлекаться. Дернул цепь – спустил воду. Пора выглянуть…

Сестра все так же на посту! Сидит, склонилась над книгой.

Хоть бы на капельку времени ушла!

Он спустил воду во всех кабинах. Досчитал до ста. Хоть-бы-хоть-бы-хоть-бы-ушла!!! Стал снова считать, сбился. Шепотом запел песню – ее часто слышишь по радио. Слышишь после того, как чудной голос (не то мужской, не то женский) скажет: «Говорит Пекин! Здравствуйте, дорогие советские радиослушатели».

Он поет эту песню:

Ну-ка?.. Никуда она не ушла! О-оо, если бы он был львом – разорвал бы ее! Да хоть бы котом: зашипел бы, пронзительно, ужасно замяукал… Она бы описалась и убежала.

Он яростно мяукает про себя: «Мя-а-ай-йу-уу, мя-а-ай-йу-уу! Мий-йу-ууу!»

Сестра сидит. А время – тик-так, тик-так, тик-так… Мертвый час кончится – больные начальники выйдут в свой коридор. И не видать денег! Мятых, истертых, скомканных – но таких чудесных-чудесных денежек! Ийка заглянет в палату, и надо будет орать: «П…да!» А если не крикнешь… О-ооо!

Он вышел из уборной – и двинулся к лестничной площадке. Направился к ней – словно никакой сестры не было на посту.

Клюшка – стук… стук… А спина чувствует, что позади нее – сестра.

«Эй! Это куда?» – она еще не крикнула.

Крикнет! Вот… вот… Майка взмокла. Спине щекотно от стекающего пота. До чего длинный этот коридор!

«Эй! Куда еще?!» – как резко, как громко, как зло – страшно-страшно крикнула…

Нет. Пока – нет. Не крикнула до сих пор? Так кричи! Скорей ори – чтобы он не мучился!

Ор-р-рри-и же!!

В груди – стеснение. В груди слева. И там что-то горячее. До чего противное стеснение. Ф-фу – мутит. Тошнит! Вот она, дверь… Приоткрыта на лестничную площадку… Шаг. Еще шаг. Он на площадке. Уже не в коридоре – на лестничной площадке!

Как трудно обернуться! Сейчас нога подломится – хлобысь!.. Только бы не упасть от этой дрожи. Раз! – оглянулся…

Далеко (теперь уже так далеко!) – сестра. Читает. Он закрыл дверь. Послал воздушный поцелуй. Его уже не увидишь. Пуст коридор!

Широкая площадка, шахта лифта, стальные двери заперты. Нажми на кнопку – внизу загудит лифт. А в нем – лифтерша… Нет уж! Он спустится по лестнице.

Правой рукой держится за холодные металлические перила. В левой – клюшка, упирается ею в ступеньку. Он медленно спускается по решетчатым чугунным ступеням. До чего же медленно!..

Наконец он почти на площадке – между пятым и четвертым этажами. Клюшку вниз – вперед… О-ой!.. – бамц! Со всего размаху – о металлический пол! Проклятая «конская стопа» зацепилась за край ступеньки – и он об пол лицом.

Темно. Кошмарная боль. Внутри головы кто-то бешено колотит в виски молоточками. Мамочки, какая мука! Пожалей меня кто-нибудь…

Фиг! Так пожалеют, что…

Лишь бы не услыхали, как грохнулся. Встать поскорее. Сил не хватает, гадство! Во рту что-то теплое, сладкое. Тьфу! Зуб выпал. А! Он и так шатался. Сплюнуть кровь. «Всех, кто смел и отважен, и юн…» А еще поют: «Смело, товарищи, в ногу…» А то: «Смело за щеку берет, в обе скважины дает…» – так Сашка напевает. Сашка-король. Раз-два-три – о-оо-п-ля!

Шатается – но стоит! Опирается на клюшку.

Ну – дальше по лестнице…

Он ступил в покои запретного этажа. Здесь не коридор, а галерея: палаты лишь слева, а справа – ряд круглых колонн и окна. До чего от них светло! Между ними – кадки с цветами. Тут, там – мягкие кресла, столики. Пол сплошь покрыт ковром.

Люстру он увидал сразу. Она еще больше, чем представлялась. Висит себе – бледно-голубая. Похожая на треть громаднейшего арбуза – срезом вверх.

А как найти столовую, где стоят столы на колесиках?

Хо-о, вон же он! У стенки слева, между дверями палат. Стол из матово-белого металла, с блестящими ножками, на пузатых, похожих на бочечки, резиновых колесиках. Миленький хороший-хороший чудесненький столичек!

Лишь бы не вышел никто! Скорее к нему… Так – клюшку на него. Взяться за его углы, опереться – и шажок… Еще… Подкатил стол под люстру.

Теперь – на него взобраться… Лег на стол грудью, протянул руки, ухватился за край. Подтягивается изо всех сил, вползает на него животом. Зубы от напряжения – цыг-цыг-цыг… «Всех, кто смел и отва… м-мя-а-йу-уу! м-ми-ий-йу-уу!» – недостает сил! Пижама взмокла.

Закинуть на стол правую ногу – она поживее левой. Ннн-н-у!.. «Смело за ще…» – Готово! Неужели взобрался?

Уф-ффф! Передохнуть. Вздохнуть-передохнуть-отдохнуть…

А из любой двери могут выйти…

Скорее на ноги – и к люстре! К миленькой богатенькой-пребогатенькой люстрочке! Денег будут полные карманы. Бери, Сашка! Хватай! Пусть няня Люда купит тебе яблок, груш, персиков, шоколадных конфет. Жри-обжирайся!

Но уж тогда Ийка спокойно зайдет к Скрипу. Присядет на его кровать, они будут разговаривать. И никто-никто-никто его не заставит обзывать Ийку!

Он встал на коленки, уперся в стол ладонями. Так. Теперь поднять правую коленку… Выше-выше! Почти достала до подбородка. Упереться носком в стол… Только бы ботинок не скользнул по гладкому столу!

Высунулся язык. Слюнявый язык. Не хватало высунутого языка… Выпрямляться постепенно, тихонечко… Если стол чуть поедет – полетишь на пол. Дышится еле-еле. Пот затекает в глаза, щиплет.

Лишь бы левая нога не подогнулась! Вот – он уже упирается руками в коленки. До чего трясутся! Еще легонько вверх – и он стоит на столе. Можно взглянуть на люстру.

Он запрокинул голову… А люстра еще так высоко! И тянуться нечего…

М-м-мя-ай-йу-уу! м-м-мя-ай-йу-уу! м-м-ми-ий-йу-уу! Чуть не кинулся на пол. Слезы хлынули. Не достать! Любимую чудесную богатенькую люстрочку, его-его-его люстрочку, полную денег, – не достать…

Сквозь слезы видит… Кого он видит?! О-оо, Сашку-короля. Тот стоит на лестничной площадке, смотрит в открытую дверь. За ним маячит Петух.

– Не п…данулся, а? – с изумлением сказал король. – Зря ждали. А мурло – разбитое! Какой, с-сука, жадный на деньги!

Он на клюшках подскакал к столу. Следом – Петух. Сорвали Скрипа вниз – разбиться об пол не дали. Но он больно ушиб правый локоть, плечо, висок.

Сашка встал на стол. Взяв клюшку за конец, протянул ее рукоятью к люстре. Рукоять уперлась в ее край. Люстра стала отклоняться – накреняясь. Через край посыпались монеты, полетели смятые пятирублевки. Король слегка принял клюшку на себя и толкнул вновь: встряхнул люстру. Деньги сыпанулись гуще. Он продолжал встряхивать люстру, пока в ней почти ничего не осталось.

– Тебя, Скрипач, на гвоздь посадить мало! – король сказал, когда они вернулись в палату. – Хотел все один захапать, курва! Но за идею я тебя прощаю…

Сашка расплющил на его голове катыш пластилина, надавил большим пальцем – с силой повел против волос. Он вскричал от боли.

– Нервенный какой! – повелитель осклабился.

Потом Скрип узнает от Кири и Проши: его выследил Глобус. Заподозрил, почему он так долго не возвращается из уборной? Хотел пойти посмотреть, выглянул в коридор – и усек, как Скрип пробирается на лестничную площадку.

23

На другой день король и Петух снова проникли на четвертый этаж, добрались до столовой. Из холодильника, где держат передачи, украли жареную курицу.

После мертвого часа ее обладатель-мальчишка как раз захотел курятинки… И надулся же! Позвонил по телефону папаше… Обо всем этом поли узнали от няни Люды. Больные начальники стали говорить: персонал не следит за порядком. «Эти голодные» (так они называют тех, кто лежит этажом выше) – «эти голодные приходят, как домой, и воруют!»

А тут в аккурат – надо же! – приспело время разыграть денежки, что подкопились в люстре. Сели за домино. Велели принести лестницу… а в люстре всего две пятирублевки и десять копеек!

Ну, сказали начальники, это работают не «голодные». Калеки добрались бы до денег без лестницы? Она – под замком. А ключи – у персонала. Вот кто воры-то…

– Закипело-заварилось, к-х-хх!.. – няня Люда сипло захихикала, и ее передернуло всю от головы до пяток. – Кого-то вышибут! Под суд отдадут. Не кради у людей.

– А мы – не люди? – сказал Сашка, когда она ушла. – Вот блядская старуха! Сама наши передачи ворует – и ни х…я!

Поли загалдели: «Конечно, Сань! Конечно!..» Они отлично знают, как крадут няньки, санитарки, сестры… Из них никто не покупает хлеб – его «приносят с работы». Таскают сахар, какао, сливочное масло, сметану, яйца. Новое белье подменяют старьем. Повариха разбавляет молоко, компот, срезает лучшую часть мяса. А то, что осталось, по два раза вываривает и бульон забирает себе, и уж только потом вываренные остатки идут на щи больным. Не просто больным – а обездоленным на всю жизнь, заброшенным, замученным детям-калекам.

У одного мальчишки отец работает на плавучем заводе, где перерабатывают выловленную рыбу. Отец прислал посылку в десять кило: икру, разные сорта рыбы. Бах-Бах захапала все. У другого мальчишки молоденькая мать вышла замуж за грузина, уехала к нему в Самтредиа. Мальчишка лежит четвертый год, и каждые два месяца приходят посылки с фруктами. Сестры, няньки жрут абрикосы, мандарины, изюм, грызут орехи, делят лимоны…