То, что вы прочитаете, пережито лично мною, Игорем Гергенредером. Меня легко узнать в одном из героев. Все написанное – правда.

Я там был. Так было.

1

Трое (младшему из них всего семь лет!) подготовили убийство, поразительнейшее по способу.

До чего же ненавидели они эту мразь! Ноздрястая безобразная, гадкая харя! Мускулистый торс, руки, что расшвыряют троих, как котят. Любому из них свернут шею.

Но не только перед ним бессильны они. Их предназначили умирать в мучениях…

…Эта история началась 1 июля 1958 в Центральном ордена Трудового Красного Знамени научно-исследовательском институте ортопедии и протезостроения, в Москве.

На клеенчатой кушетке в душевой сидел шестилетний голый мальчик. И ждал мать. Она вышла на минутку. Так она сказала. Дверь откроется. «Ну вот и я! – скажет мать. – А ты уж боялся, я не приду? Тебя бросила?» И он рассмеется. Они с матерью будут смеяться, смеяться!..

Пол в душевой из желтых квадратиков, а стены из белых. На загнутую наверху трубку надета шляпка в дырочках: трубка со шляпкой похожа на подсолнух. Из дырочек выскакивает вода. Вода падает, падает – и об пол! звук – как будто бьют по щекам.

Подсолнух называется душ.

Дверь открылась, но только вошла не мама, а толстая тетка. Кинула ему полотенце, велела надеть пижаму.

– А где мама?

– Мама тю-тю! – тетка помахала рукой.

Он уронил пижаму, оперся на клюшку, чтобы встать: клюшка скользнула по желтым квадратикам… чуть не растянулся!.. Схватился за трубу. Труба скользкая-скользкая. Как обслюнявленная.

– Не догонишь, догоняльщик!

Пройдет время, и он постарается убить Сашку-короля. А сейчас и не думает, что тот рядом.

Дверь опять открылась, и он хотел толкнуть тетку, пойти навстречу маме… Но это зашел низкий дядька в синем халате: широкий, как комод.

– Вчерась тута краны менял и часы оставил. Ищу, ищу, думал – сперли. Опосля нашлись. Если б сперли, я б вам спер!

– Чужого не берем. Мы свово не даем и чужого не берем, – сказала тетка. На ней халат белый, не как на дядьке.

– Уходите? – спросил дядька. – А я помоюся тута. Мочалка есть?

– Свою надо иметь.

– Институт – без мочалки! Тьфу! – дядька плюнул в дыру с решеткой, куда утекала вода.

Тетка надевала на него пижаму, а он глядел, какая у дядьки большая лысина и как на нее попадают брызги и блестят. И думал, что мама где-то рядом тут и все равно придет, хоть тетка и сказала: – Тю-тю! – А та взяла и повела его из душевой мимо уборной, откуда пахло хлоркой, а возле дверей стояли ведра, полные мусора, в одном ведре на мусоре блестела совсем целая хорошая слива. Они попали в коридор, там стены зеленые-зеленые, как зеленка на марле, а пол из дощечек, похожих на шоколадные плитки. Клюшка стукала по ним: дук… дук… а впереди далеко виднелась дверка…

2

Когда они подошли к ней, она оказалась здоровенной дверью, и за нею была комната: в ней кровать и тумбочка, кровать и тумбочка… И здоровенное окно.

А человека там только три. Один был мальчик и лежал на дальней койке. Две девчонки стояли возле коек близко к двери. На койках подушки похожи на поросячьи головы. Углы у подушек торчат, как у поросят уши. Он вспомнил – но только как-то плохо вспоминалось, потому что было давно-давно и он тогда был, как папа говорит, совсем клоп – он уже лежал в такой комнате, она называется палата. Они с мамой лежали там. Вместе с мамой…

А сейчас две девчонки подошли к нему. У одной голова золотистая, как серединка ромашки, а рука обвязана бинтом и подвешена к шее. Другая девчонка в пижаме, которая ей велика.

– Хочешь со мной рядом лежать? – спросила его девчонка с золотистой головой, и он вдруг понял – это мальчик. Просто волосы длинные и с завитками, как у девчонок.

– Это Владик, – сказала про золотистого девчонка в пижаме, которая ей велика. Она и правда была девчонка.

– Ты принесешь мне бабочку? – спросил его мальчишка с дальней койки. – Или стрекозу, ладно?

Глаза у мальчишки удивленно-удивленно раскрыты. «Будто увидал какого-нибудь Кота в Сапогах!» – подумалось про него.

– Это Проша. Ты не думай, он не на тебя, он всегда так смотрит, – объяснила девчонка. – Он стрекоз любит. Только они не залетают сюда.

– А он все ждет! – золотистый Владик засмеялся. – До окна не дойдет. А то б увидал, как высоко мы!

– Ну и что, – сказала девчонка.

И Проша сказал:

– Да.

А Владик запел:

Эта песенка вдруг вспомнится, когда он придумает, как убить Сашку-короля. Но то будет еще нескоро – кончится лето, зима пройдет… Он целый год проживет в Королевстве Поли. И у него будет прозвище – Скрип.

3

– Когда залетят если, – Проша сказал ему, и он понял, что это, наверно, про стрекоз, – тогда поймай мне, ладно?

Он кивнул, лег на койку. Какие там ему стрекозы!.. Вот если б выйти, спуститься по лестнице, убежать! Вокзал – поездов много-много. Они стоят в ряд под высоченной крышей, собрались уезжать отсюда назад, потому что тут рельсы кончаются…

Он с матерью ехал сюда от дома целый день и ночь. Отец подал его матери в вагон, сказал:

– Вернешься – куплю тебе щенка. Только не реви – не расстраивай маму.

Он вытер кулаком слезы, спросил:

– Волкодава?

– Волкодава. Настоящего!

А мать:

– Мы скоро-скоро назад! Покажемся врачам – и сейчас же…

Паровоз вдруг выкинул пар, ужасающе взревел – он дернулся, как юла, когда у нее кончается заводка, и затрясся. Он всегда трясется, когда ревут паровозы. Разве что-то может напугать так, как паровоз?

Отец пошел рядом с вагоном, но пассажиры в тамбуре заслоняли голову отца, и он видел только желтые отцовские брюки. Вдруг подумал, что никогда у других дядек не видал таких желтых, хороших-хороших, таких отцовских-отцовских брюк, которые вот сейчас, вот-вот пропадут из виду… И взял и спросил мать, почему ни у кого нет таких брюк? Пассажиры засмеялись, а мать сказала:

– Господи, да им сто лет! Это чесуча.

Вот бы опять быть в поезде – и чтоб поезд несся домой! И под вагоном стучало: ту-да! ту-да! ту-да!.. Отец встречает – уж не провожает, а встречает! Встречает его в своих желтых брюках! В сандалиях, которые никогда не застегивает, и застежки на ходу позвякивают. Отец берет его на руки, несет по перекидному мосту, под которым далеко внизу протянулись блестящие рельсы. Несет по улице, где грязные лужи, а в сторону отбегают, поджав хвост, бродячие собаки. Отец вносит его во двор, там растет низенькая травка, проложены дорожки из камней. С крыльца дома навстречу – бабушка.

Протянет к нему руки, у нее, как всегда, упадут очки, и она воскликнет, будто о чем-то желанном:

– О, опять треснули!

Как щиплет глаза! Он отвернулся к стенке, к темно-серой гладкой противной стенке, она одна только и есть перед глазами. Плюет в нее: «Н-на-а тебе! Н-на!»

– Тебе влетит, – шепчет девчонка. – А меня зовут Ия. Сколько тебе лет?

Он сказал.

– Хо! Я на три года старше! А Владик – только на два. А Проша – на один.

– Ф-фу, уже кашу несут! – Владик морщится.

Слезы, проклятые слезы! Каша никак не пролезает в горло. Владик машет на него рукой:

– Смотрите, смотрите – сам есть не умеет! Маленький, маленький!

Дома сейчас тоже ужин. Бабушка накрывает на стол. Перед высоким стулом с кожаной подушкой она не поставит чашку. Бабушка снимет очки, будет долго протирать их платком и глядеть, глядеть на пустой стул.

4

Утром пришла сестра: сгорбленная, как старушка. А лицо – молодое. И такое, точно сестру обозвали и она психует. Она дала подержать под мышкой градусники, а потом стала их встряхивать так зло, будто градусники набезобразничали.

Он спросил сестру, какая у него температура – чтобы разговориться… И попросить: «Позвоните, пожалуйста, в гостиницу „Восток“!» Они с матерью, как приехали в Москву, жили в гостинице «Восток». Мать возила его в зоопарк, в цирк, кататься на Чертовом колесе, поплавать на водном трамвайчике. И уж только потом привезла его в институт. Мама сейчас, конечно, в гостинице «Восток»…

Спросил про температуру, но сестра на него и не взглянула. Опять спросил, и она снова не взглянула.

– Что вам, что ли, жалко сказать?! – воскликнула Ийка. – Он и так плачет, а вы!.. А вы – вон как!

Сестра сгорбилась еще сильнее, словно что-то высматривала на полу. Пошла из палаты – и так стучала высоченными каблуками, будто в пол вколачивали гвозди.

– Грачиха горбатая, – прошептал Владик. Сильно согнулся, заковылял, разглядывая пол. И расхохотался.

– Просто она злюка, – печально сказала Ийка.

А он подумал: сестра злится, почему градусники не показали грипп. Тогда б она засадила уколы!

А няня Люда – худая-худая, старая и веселая. Когда утром приходит, всегда:

– Здорово, братцы-кролики!

А когда хочет подсесть к кому-нибудь на койку, чтобы поговорить, няню всю вдруг как дернет! Будто дали тычка в бок.

– Прострел гадский! – она морщится, а сама смеется. – Поясницу простреливает, зар-раза!

Няня Люда объяснила: сейчас они в изоляторе. Их проверяют, не принес ли кто в себе микробов. А после переведут в стационар и начнут выправлять всякими штуками, разными механизмами.

– У тя, огурец, – сказала ему няня Люда, – горб растет, ноги сохнут. Как станут тя распрямлять! Ой, помудруют!

– У него, – показала на Прошу, – ноги вовсе высохли. Так и эдак будут резать, заниматься.

– А мне что сделают? – спросил Владик.

У него правая рука вся выкручена, согнута и не разгибается.

– Тебе перво-наперво золотые кудряшки срежут! А вылечат на полпроцента, – няня Люда отвернулась от него к Ийке: – Вот кого могут совсем вылечить, красоточку! – и хлопнула ее по попе.

У Ийки кисть левой руки немного свернута набок, плохо действует.

– А меня вылечат? – спросил он.

– Ты, самое главное, жизнь люби! – няня Люда хрипло, трескуче расхохоталась, вдруг ее дернуло, и она чихнула громко-громко, со взвизгом.

Она сказала, что Надю надо жалеть. Сгорбленную сестру звали Надя.

– Как – жалеть? – Владик хмыкнул. – Сахар, что ль, давать?

– Она несчастная, – сказала няня Люда улыбаясь, точно хвалила сестру Надю. – Ее, бедную, никто замуж не возьмет.

– Почему? – спросил Проша.

– Потому что, – засмеялся Владик, – как и с тобой никто не женится!

– Если так, – Ийка топнула ногой, – я на нем женюсь!

– А на этом – новеньком? – спросил Владик.

– И на нем – тоже!

Он попросил няню Люду позвонить в гостиницу «Восток». Пусть позовет к телефону мать.

– Умотала она. А те наврала, чтоб при ней не ревел, платье не измял. Денег мне дала – яблоков те купить. Но их сюда нельзя, не проси: можно занести дизентерию.

Расплакался. Конечно, не из-за яблок. Сквозь слезы спрашивал, сколько же ему здесь лежать, в институте?

– Самое малое – год! – весело сказала няня Люда.

Год… Год бывает – новый. Это когда елка, гости, а отец стреляет бутылкой, из нее лезет пена, и все так радостно пахнет! Пахнет елкой, духами мамы, бабушкиным темным платьем с тяжелыми рукавами… А тут, в палате, пахнет лекарствами и чем-то не то кислым, не то сладким, и таким едким – как не пахло нигде, кроме больницы. Нигде-нигде! Тут даже еда этим пахнет. Он не хочет нюхать этот запах, он его ненавидит. Тьфу-тьфу на него! Вот бы вдруг запахло – как дома на Новый год!..

Только разве не дома может пахнуть, как дома?..

Неужели он будет лежать до самого Нового года? Это же ведь – до самой зимы! Это так долго, что даже нельзя и сказать – как. Однажды летом он увидел в сарае санки и вспомнил, как давно-давно была зима. И Новый год. Значит, вон как долго надо ждать… А может, год – это меньше, чем до Нового года? Наверно, меньше… Конечно! И мама сказала… и отец… Врачи только посмотрят – и все! Может, отец уже купил щенка. Маленького волкодавчика…

И он спросил про год. И Владик:

– Чего?! Ха-ха! Год – это, наоборот, больше, чем до Нового года. Это – до другого лета!

Ийка поглядела грустно, кивнула. Ужас-ужас – его даже затошнило.

Пройдет год, и он придумает, как убить Сашку-короля.

5

Сестра Надя снова пришла ставить градусники. Ему и так плохо, а тут еще злая сестра Надя! Его затрясло – градусник выронился из-под мышки. Разбился.

Сестра Надя подскочила – согнутая. Страшная, как колдунья.

– Р-руки не тем к-к-концом в-вставлены! – аж заикалась от злости.

Он чуть не заревел. А тут Ийка взяла и свой градусник на пол бросила… Сестра Надя громко задышала. Сейчас подпрыгнет, как вцепится в Ийку длиннющими пальцами – когтями!

Но сестра Надя только подбежала к Ийке. И остановилась.

– Ах-х-х ты дррр!.. др-р-янь маленькая!!! – было видно: хочет ругаться дальше, а горло не дает – закрылось. Она покраснела и лишь пыхтит.

И сразу стало не страшно, а почти смешно.

Ийка сидит на кровати, смотрит на сестру Надю, которая пыхтит. И заметно, как это интересно Ийке: даже рот открылся.

А Владик тут взял и сказал:

– Мы вас жалеем, потому что никто с вами не женится, а вы разорались. Эх вы, несчастная!

Сестра Надя согнулась еще сильнее, халат на горбу натянулся – до чего острый горб! Она боком-боком, на высоченных каблуках, побежала к двери. И он вдруг увидал, как сморщилось у нее лицо: она плакала.

Стало так странно, что она плачет… Плачет – как он.

Ийка сказала:

– Знаете, а мне ее жалко.

Однажды ему станут протыкать заостренной спичкой мочки ушей. Кто-то попросит: «Кончайте… жалко». А Сашка-король ухмыльнется: «Жалко в жопке у пчелки!»

6

Дверь открылась – она быстро шла через палату к окну. Ни на кого не глядит. Руки в карманах халата. А халат гладкий-гладкий и такой белый, что страшно его как-нибудь задеть. И он как увидал этот халат и лицо, и как она идет, так сразу и понял: врач. Его забила дрожь.

За врачом торопилась сестра Надя.

– Никаких нервов не хватит, Роксана Владимировна…

Та повернулась к окну спиной, оперлась попой о край подоконника. Посмотрела на свои длинные ноги, после – на потолок. Руки так и не вынула из карманов. Глаза яркие. Лицо какое-то удивительное – оторваться нельзя.

– Ах, оставьте! – перебила сестру Надю. – Это дети, а не монстры.

Голос как у Снежной Королевы. И вообще она на нее похожа.

– Завтра девочку переведете в четырнадцатую! Их – в одиннадцатую!

Там, где он окажется, его научат мысленно раздевать «Роксану». «Какая жопенция! Представляй сквозь халат… Повернулась передом – что за ляхи! А промеж…»

Когда врач с сестрой ушли, Ийка прошептала:

– От нее как-то так страшненько… Страшней – чем от Нади!

Он кивнул.

– Лицо какое-то… э-э…

– Очень красивое! – объяснила Ийка. – Не разбираешься? – и добавила: – Завтра расстаемся. Не плачь – я буду к тебе приходить.

7

Он ступил в палату – она полна мальчишек. Три больших окна открыты. В одном на широком подоконнике, на подушке, сидит большущий мальчишка – плечи здоровенные, почти как у взрослого. А какое страшное лицо!

Новенький предстал пред Сашкой-королем…

Фамилия Сашки Слесарев. Няньки, сестры, воспитательница раздражались при одном его имени. Ему двенадцать. Детский паралич поразил частично ноги. Они короче нормальных, сведены вместе в коленях, а изуродованные ступни вывернуты так, что каблуки тяжелых ортопедических ботинок смотрят в стороны. Каблуки специально стесаны и по срезу подбиты сталью.

Если б не болезнь, Сашка вырос бы богатырем. Уже в двенадцать лет грудь мощна, выступают бугры мускулов. Руки крупные, как у мужчины. Опираясь на клюшки, он не ковыляет, а носится – подскакивая, раскачиваясь из стороны в сторону. Руки до того сильны, что, оттолкнувшись клюшками от пола, он легко перепрыгивает через кровать. Прыжком взлетает на тумбочку, на подоконник.

Его физиономия поражает подвижностью и задиристым выражением. Черные наглые глаза выпучены, как у рака. Ноздри огромны, кончик носа толст и вздернут, а вместо переносицы – желоб, так что одним выпученным глазом можно увидеть другой. Сашка умеет двигать ушами, двигает и кожей головы – «шевелит волосами».

Его семья живет в Орехово-Зуево, в казарме работников хлопчатобумажного комбината. В одной комнате – отец, мать, Сашка, старший и младший братья. Отец был механиком на комбинате, с начала войны имел бронь, но в сорок третьем его мобилизовали. При штурме Берлина тяжело ранен, контужен, один глаз у него не видит. Вернувшись домой, устроился кочегаром в котельную (при казарме). Возвратился он в августе сорок пятого, а Сашка родился в декабре. Выпив, кочегар подступает к жене: «С кем блядовала? Хочу зна-ать!» Она – продавщица мясного магазина. Женщина крепкая, самоуверенная. Умело уворачиваясь от кулаков худосочного кривого мужа, хватает его за волосы, беспощадно дерет ногтями лицо, наотмашь бьет и ладонью, и кулаком. «Тоська! – вопит он. – Тося!» – и отступает.

Скорчившись на кушетке, с ненавистью глядит на Сашку, вполголоса ругает его выблядком.

Раз Сашка подсыпал ему дуста в бутылку с недопитой водкой. Едва откачали. С месяц он молчал, а однажды, когда супруги не было дома, исхлестал сынка офицерским ремнем чуть не до смерти. Пряжка оставила шрам поперек лба. После этого кочегара нашли в котельной без сознания. Когда он дежурил ночью пьяный, кто-то заткнул трубу тряпками, и он угорел. К жизни его вернули, но человек повредился. Забыл многие слова, стал робким; говорит тихо, все время улыбается.

Мать хмурилась на сына и даже покрикивала. Раньше ни разу на него не заорала. Никогда и не говорила, что любит. Говорила – «ценит».

– Я его ценю больше Кольки и Женьки!

Колька физически здоров, на два года старше Сашки, но остерегается его раздражать. Младшего Женьку Сашка совершенно поработил. Он и умом превосходил братьев. Обожал читать и открыл, что в книгах многие взрослые – дураки. А тут как-то услышал разговор подвыпивших стариков о том, что «даже учителям не хватает развития». Вот это да! Он давно подозревал. Вот почему он учится плохо, а вовсе не из-за лени. И когда мать ругала его за плохие отметки, заявил: «Да учителя сами тупые! Директор – дубина! Нацепил галстук и думает – умным стал».

Сашка пообещал, что «и сам выучится». Прежде всего, не станет читать то, что велят в школе. Читать он будет только «взрослые» книги. Потребовал, чтобы мать записалась в библиотеку. В конце концов она решилась… В библиотеке ее привлекло имя автора «Рони-старший». (Старший!) Она принесла книгу сыну. Книга называлась «Люди огня». Описание пещерных львов, мамонтов, саблезубых тигров, приключения первобытных людей потрясли Сашку.

Мать у себя в магазине приглядывалась к покупателям: заговаривала с теми, кто казался интеллигентнее. Не посоветуете, мол, книгу, чтобы больному сыну понравилась? «А я уж в долгу не останусь…» Ей дали роман Вальтера Скотта «Ричард Львиное Сердце»… Сашка читал и упивался: «Вот это человек!»

Знали бы писатели, как их благородные произведения причудливо преломляются в иных головах, на что вдохновляют… (Любимым героем закоренелых уголовников в советских тюрьмах был не Ванька Каин, а чудесно исправившийся добродетельный Жан Вальжан).

Мать между тем переживала, что увечье мешает сыну быть «полным человеком». Раз она заявила мужу:

– Теперь ты поставишь его на ноги!

– А? – он вяло улыбался.

– Кто он? – мать показала на Сашку.

– А… Александр.

– То-то! Чтоб я того слова больше не слышала!

Отец надел диагоналевый пиджак с приколотыми медалями, орденами, поехал в Москву к фронтовому другу – не очень большому, но начальнику. И сынка положили в научно-исследовательский институт.

Сашка-король восседает на подоконнике, мускулистый торс обнажен. На голове, защемив прядь волос, блестит складной ножичек из нержавеющей стали. Синеватый шрам поперек Сашкиного лба заключен в черные шпалы акварельной краски. Кожа лба от шпал до висков покрыта зубной пастой, ею же намазаны подглазья, скулы. Над вывернутой толстой верхней губой проведены усики в две полоски: черная и красная.

– У-у, бляди новые! – произнес Сашка-король, глядя на приведенных. – Учи их на …ю стоять!

Вдруг выбросил руку с вытянутым указательным пальцем – палец нацелен в него, самого младшего.

– Этого!

Поволокли к повелителю, а тот харкнул на палец, щелкнул им – харкотина угодила мальчику в глаз. Захохотали.

– Целуй сапог! – Помогая руками, Сашка выставил ботинок.

Схватили за шею, за голову, прижимали губами к носку башмака.

– Лижи-лижи! Хорошо лижи… падла!

Он пытался вырваться, шея хрустнула – от боли закричал.

– Ф-ффу… писклявый, как скрипка!

И его стали звать: Скрипка, Скрипач, а всего чаще – Скрип.

8

Рано утром, вместо одной, мыть полы пришли сразу три санитарки. Давай и белье менять. Лежачих потащили в душевую, и ходячих подгоняют туда:

– Живо, живо! Не задерживать!

Из разговоров нянек Скрип понял, что «сегодня будут военврачи» и обход сделает сам директор института профессор Попов.

В душевой стало тесно. Тем, кто не мог стоять, не хватало места на кушетках. Тогда санитарки приволокли длиннющую доску, которая всегда выручала. Один ее конец положили на кушетку, другой – на край ванны. Детей раздели и усадили тесно в ряд на доску. Толстая санитарка рассерженно кричала:

– Ну погляди, Муся, ну погляди! Куда их умоешь?!

Та, кого звали Муся, почему-то складывала губы и дула, будто отгоняла дым. Сейчас она особенно сильно дунула и сказала:

– Они не думают, они командывают!

Скрип понял, что это о начальстве.

– Ну, чего нам ждать? – спрашивала толстая. – Нам ждать нечего!

Муся и еще одна, помоложе, налили ведро горячей воды, взяли по куску мыла и стали кухонными ножами состругивать мыло в воду. Толстая санитарка ушла, вернулась с отверткой и сняла с душа похожую на подсолнух шляпку. Потом принесла свернутый резиновый шланг.

– А чего не помыли его? – заругалась толстая: она натягивала конец шланга на трубку душа.

Муся выкрикнула жалобным, тонким голосом:

– Это Людка не помыла! Ее было дежурство, старой карги.

– Я ей уж говорила, что в морду дам, и я ей дам! – пообещала толстая.

Молодая прыснула, скорчилась от смеха. Они с Мусей взболтали стружки мыла в ведре, помешивают в нем ножами. Толстая направила воду через шланг в сливное отверстие в полу и объявила:

– Годить больше нельзя!

Муся и молодая подхватили ведро, подошли к мальчишке, что сидел на доске с самого края. Муся зачерпнула ковшиком мыльную воду, вылила мальчишке на голову. Подбежала толстая со шлангом и обдала его струей.

– Все, что ли? – крикнул он.

– Не задерживай!

Уже другому опрокидывают на голову ковшик, третьему… струя из шланга смыла мыльную пену – готово. Вот и Скрип зажмурился. Струя ударила в ухо, а ошметок пены на лбу как был, так и остался. Глаза открылись – как стало их есть! Муся наспех обтирает его полотенцем:

– Вас вениками парить – рук не напасешься!

Молодая обтирала другого мальчишку:

– Вениками… – и лицо у нее сделалось красным от смеха. В жизни ничего смешней не слыхала! – Их-то… – выдавила и не может говорить, давится.

Толстая толкнула ее:

– Берешь этого иль того? – показала на неходячих мальчишек, схватила одного и понесла из душевой.

Скрип снова в палате, лежит на койке, ворочается. В коридоре сильное гудение: полотерами надраивают паркет. Заблестит – ступи-ка на него! и ноги, и клюшка скользят. Ничего: руки-ноги поломаешь – гипса здесь вдоволь.

А здоровые любят блеск. Сегодня должна дежурить сестра Надя, но ее заменили стройной стремительной сестрой Светланой, про которую няня Люда говорит: «Эх, и форсистая!» Шапочка на сестре Светлане не круглая, а как пилотка. Из-под этой накрахмаленной белоснежной пилотки свисают локоны: меднокрасные пружинки.

Она влетела в палату, звонко приказала:

– Все – по койкам! Лежать смир-р-рно!

На этот раз распахнуты обе створки дверей. Ближе-ближе шаги, голоса. Миг – и в широком проеме возникли белые халаты. Нескончаемая толпа. Впереди – морщинистый доктор в высокой шапочке, из носа торчат черные пучочки волос. Это и есть профессор Попов.

За ним идет врач без шапочки, с ним трое молодых. На всех четверых – халаты внакидку, видны пестрые рубашки, заправленные в брюки. Этим они отличаются от остальных.

Так Скрип впервые увидел военных врачей…

Старший – генерал-майор медицинской службы Глеб Авенирович Златоверов. Тогда ему было чуть за пятьдесят. Ростом немного выше среднего, сухопарый. Темные волосы гладко зачесаны назад, в них ни сединки. Во рту коронки блестят. Лицо вытянутое, тощее, подбородок срезан. Круглые очки в стальной оправе, пристальный взгляд.

С генералом были три капитана: Радий Юрьевич Бебяков, Михаил Викторович Овечкин и Анатолий Степанович Фоминых. Бебяков – небольшой легкотелый брюнет, смазливый, с тщательно подбритой ниточкой усиков. Овечкин повыше, такой же поджарый. Густейшие жесткие темно-русые волосы торчат над низким лбом – точно щетина дикого кабана. Маленькое лицо, круглые глаза близко посажены. Лоб, несмотря на молодость, в морщинах: то и дело собирается в гармошку. Фоминых плотнее коллег. У него какая-то странная челка полукругом, цвета соломы. На плоском простоватом лице – досадливо-недоуменное выражение вроде: «Я щи просил, а что даете?»

Златоверов называл Бебякова Радиком, Овечкина – Михой, а Фоминых – Тольшей. Генерал и эти трое приехали из подмосковного города Загорска, где они работали в засекреченном биологическом институте спецуправления генштаба. Институт условно обозначался «Загорск-6». Первое в СССР производство биологического оружия было организовано здесь в 1947 году. Отчеты об изысканиях Златоверова регулярно получал министр обороны.

Профессор Попов сказал:

– Начнем со случаев ярковыраженной контрактуры, – и подошел к кровати Владика, возле которой стояла, как часовой, сестра Светлана и чуть-чуть улыбалась. Владика принялись щупать, крутить его руку, которая не разгибается.

Попов указал на Прошу:

– Случай тотальной атрофии нижних конечностей!

Так Скрип узнал, что больные мальчишки – всего лишь случаи…

Вот стоят уже и над ним.

– Чрезвычайно интересный случай сколиоза третьей степени и поражения конечностей средней тяжести!

Профессор посторонился, пропуская Златоверова. Тот ощупал грудь Скрипа, прикладывает к ней два пальца левой руки и постукивает по ним пальцами правой.

– Деформация значительная, – голос у Златоверова сильно прокуренный. У Скрипа от табачного перегара перехватило дух.

– Как ведут себя легкие?

– Трижды перенес двустороннюю крупозную бронхопневмонию, – сообщила Роксана Владимировна.

– Угу! Так и должно было быть! – военврач удовлетворенно кивнул, стал прослушивать грудь. – А тоны сердца – чистые… – Что-то тихо обронил своим спутникам.

Вдруг кто-то выкрикнул:

– Да здраст… его личество!

Различились смешки.

– Сопутствующая дебильность! – произнесла одна щекастая докторша.

– Посмотрим-ка, – Златоверов шагнул к кровати крикнувшего: – Что это такое – «ваше величество»?

Мальчишка приподнялся, показал на кровать Сашки-короля, что стоит под окном. Врачи переместились сюда.

– Ну и образина, – пробормотал Тольша.

– Кажется, не реагирует, – Радик наклонился. – Это… как тебя – говорить можешь?

Сашка, натянувший простыню до подбородка, скорчил рожу, словно cилясь что-то сказать; помотал головой. Надул щеки и вдруг, мощно мыкнув, обдал Радика брызгами слюны. Тот отпрянул с отвращением.

– Что-то сохранилось в сей черепушке? – обронил Златоверов.

– Покажи, – Миха попросил Сашку, – на пальцах: сколько будет, если к пятнадцати прибавить шесть и отнять десять?

– Как же он покажет на пальцах одиннадцать? – усмехнулся Глеб Авенирович.

– А… да! Сколько будет, если к восьми прибавить семь и отнять двенадцать?

Сашка подвигал кистями, сжал-разжал кулаки – показал две фиги. Напряг шею, задергал головой, замычал, скашивая глаза на простыню.

– Простынку просит снять, – догадался Тольша и сорвал ее.

Сашкины трусы оказались спущены – торчал член невозможных для мальчишки размеров. Радик и Миха захрипели, подавляя хохот и глядя почему-то на Роксану Владимировну. Тольша расплылся в ухмылке.

– Правильно! – сказал Глеб Авенирович сухо, будто ничего необычного не было. – Показал три.

После обхода няня Люда подсела на койку к Сашке.

– Ты кому х… показал? Профессору Златоверову! – схватилась за голову. И подмигнула.