17

День в самом его начале особенно уныл. Я проглотил через силу порцию манной каши, руки дрожат, и мне стоит усилий не расплескать чай из стакана. К моей кровати подсел Генка, желтолицый, с жёлтыми белками глаз. Знаю: сейчас и я точно такой же, только, должно быть, ещё измождённее.

Мы вспомнили знакомых. Я ездил домой не так давно, на Первое Мая, и теперь сообщил Генке: Ад стал специалистом по ремонту телевизоров, ходит на работу в лакированных туфлях. Альбертыч всё такой же юморист, и всякий раз, когда я бываю дома, у него кто-нибудь гостит. Филёный, до того улыбавшийся, опустил глаза. Пасмурный, проговорил степенно-горестно:

— А у меня мать умерла от рака.

Я слышал об этом ещё года два назад. Мы стали припоминать других умерших от той же болезни, находя подтверждение ходившему в народе: число заболеваний раком и белокровием стремительно растёт в нашей местности. Причина — загрязнение среды, радиация... Филёному, я чувствую, хочется поговорить и о другом, но не в битком набитой палате.

Вскоре я смог прогуливаться по коридору. Генка, присоединяясь ко мне, вполголоса читал блатные стихи. Их лирические герои были схожи. Один верил, что когда выйдет на волю, его с нежностью примет подруга, у её глаз окажутся морщинки, и он заплачет, оба будут запивать шампанское собственными слезами. Другой герой спас девушку от грубых наглых сластолюбцев, она — прекрасная, чистая — вознаградила его любовью, но он попадает в тюрьму, а ненаглядная выходит за того, кто не способен сравнивать её с лилией и с истомной южной ночью... Коридор оканчивается поворотом вправо, там небольшая площадка, от неё вниз бегут ступеньки, видна дверь, которая должна выходить на задний двор. Почему бы не проверить это? Я спустился по ступенькам, дверь не поддалась: заперта на ключ. Генка встал рядом со мной, помалкивая. Возле двери имелось окошко, перед ним росло дерево, был виден краешек территории со следами колёс на влажной земле. Я поглядел на Филёного:

— Там дальше — овраг?

— Овраг? Возможно, — он ждал продолжения.

— Забор вокруг больницы не жёлтый?

— Серый штакетник, — сказал он с возросшим вниманием.

— Мне кое-что прибредилось... — я рассказал, что в приступе болезни представил, будто в больнице есть моечная, где убивают током. Нарисовав картину, добавил: — Нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. — Указывая на дверь, я процитировал: — Звучат два удара часов, старый сыч убирает засов.

Генка усмехался в мрачном волнении.

— Вот здесь проходят с ношей, — усмехнулся и я, — на краю оврага раскачают: раз-два! раз-два! И — лети, крутись и радуйся!

Филёный погрузился в раздумья, проговорил:

— Если б твоя фантазия такое выдала не от болезни, я бы тебе поклонился. Я бы понял, как для тебя невыносимо паскудство жизни, когда другие довольны, что живут, и рады под душем помыться.

Мне стало неприятно. Зачем я не сказал, что передаю фантазии Нинель? Затем, что та наша беседа была только нашей с нею и ничьей более. Но тогда почему я не оставил её сюжет при себе? Хотел проверить, чем шутит случай, не караулят ли меня совпадения, а Генка неотступно меня пасёт — я и задал ему вопросы, их пришлось объяснить, язык развязался.

Филёный изучающе наблюдал за мной.

— В брак, как я понимаю, пока не вступал?

— Ещё б чего, — буркнул я.

Он спросил с упорством интереса, будто зная, что я захочу уклониться от ответа:

— Её видел потом?

Я сознавал — разговор о Нинель неизбежен, — и всё равно меня сразила уверенность Генки: я пойму, кто имеется в виду. Можно было поиграть в забывчивость, но стоило ли? Да и моё лицо уже меня выдало.

— Она уехала, когда я был в СИЗО. Потом не видел.

Он жадно спросил:

— А хотел поехать к ней?

— В мечтах? — Меня не тянуло толковать об очевидном: на какие шиши я бы поехал? И на что мог надеяться? Надежда не выходила за пределы мечтаний, некоторое время действительно донимавших меня. Я видел Нинель в миг встречи. «Ты?.. — восклицала она изумлённо. — Погоди, — шептала взволнованно, ласково, — не говори ничего, дай опомниться...» На ней сиреневый халатик, в каком она показалась на веранде и который сняла, собираясь мыть голову.

Генка, непонятно к чему, сказал, как бы подковырнув:

— Студент Забавских, завтрашний интеллигент! — тощий, с впалыми щеками, он глядел мне в глаза холодно и насмешливо. — А я к ней поехал.

— Врёшь! — вырвалось у меня — вероятно, вопреки чувству, что нет, не врёт.

Когда его выпустили, услышал я, он поработал месяц, взял расчёт, продал магнитофон, ещё кое-что. До того, зная, что Надежда Гавриловна записывает паспортные данные своих квартирантов, направил стопы к ней: видимо, тогда и встретился мне. Она, разумеется, спросила, зачем ему сведения, и он объяснил: хочет, чтобы Нинель убедилась — его больше не обвиняют в убийстве. Осмотрительная хозяйка боялась неприятностей, но ей протягивали двадцать пять рублей, половину её пенсии, — пришлось рискнуть. Филёный узнал и местожительство Нинель и даже то, что в браке она не состояла.

18

Он приехал в её город Магнитогорск сырым зимним днём. Запомнил, как накрапывал дождик, влага тут же подмерзала, покрывая улицы тоненькой прескользкой плёнкой, и люди шли как по катку. Нинель жила в типовой пятиэтажке. По прикиду Генки, с работы должна была возвратиться часа через два, и он пошёл искать цветы: их обычно продавали на рынках кавказцы. Когда он покидал рынок, держа завёрнутые в целлофан десять тюльпанов по три рубля за цветок, ложились сумерки. Посыпался снег, ветер сдувал его с обледенелых улиц.

Я слушал Генку и видел его в осеннем пальто с поднятым воротом, несущего букет. Нинель могла уже быть дома, если направилась с работы домой. Поглядывая на Филёного, я сказал:

— А вдруг она б не одна пришла?

— А хоть бы и так? — отрывисто, с вызовом бросил он.

Я молчал, и он сказал, что остановился в её подъезде: может, она ещё не возвратилась и вот-вот появится? Мне представилось, как его грызло и выворачивало: а что, если с ней окажется кто-то? «Будь его повествование правдой», — мысленно подстраховался я. По его словам, он простоял минут двадцать и затем приблизился к её двери.

— Глазка не было, — привёл подробность.

— Ты нажал звонок, и она оказалась перед тобой, ты протянул цветы... — с подколкой заговорил я, злясь на него, что не могу не говорить это.

— Дёргайся! — выдохнул он поощрительно. — Дёргайся, дёргайся, — добавил, торжествуя и издеваясь.

— В чём она была? — спросил я быстро, со всем жаром души желая, чтобы он на секунду замешкался.

— В трико, в свободном свитере, — ответил он без запинки.

— На ногах что?

— Домашние туфли без задников.

Я прошёлся по пятачку между закрытым выходом и лестницей и сел на ступеньку, стараясь скрыть, как не хочу, чтобы рассказ оборвался. Он присел слева от меня, сказал сосредоточенно, будто вдумываясь в то, о чём сообщал:

— Стоит печальная... Не потому, что меня увидела, нет, — она уже такая дверь открывала. Встревожилась, говорит: «Вы ко мне? Что случилось?»

По впечатлению Генки, узнала его сразу. Он поспешил объявить ей, что находится на свободе законно и хотел, чтобы она об этом узнала. Она, что его не удивило, смотрела на него в сильном подозрении: пьян он, курнул зелья или укололся? «Пусть всё у вас будет хорошо», — пожелала ему Нинель и закрыла дверь. Он тут же постучал, попросил принять цветы. Отказалась.

Он стоял перед дверью, снизу проходил наверх мужчина, посмотрел на Генку: «Никого дома нет?» — «Должна бы быть, да что-то задержалась, — ответил Генка, — ничего, подожду». Выждав полчаса, положил тюльпаны у порога, нажал кнопку звонка и быстро сбежал на этаж ниже. Услышал, как наверху открыли и закрыли дверь. Поднявшись по лестнице, увидел: букет исчез.

Генка нашёл столовую, поел и отправился на вокзал, где улучил момент, когда на скамье освободилось место, втиснулся меж сидящими и прокимарил до шести утра. Он караулил Нинель близ дома и, лишь только она вышла из подъезда, догнал её.

— Встала как вкопанная. До чего хорошенькая в меховой шапке!.. — рассказывая, он умилённо улыбнулся. — Взглядом так бы меня и убила наповал. «Вы ненормальный?!» Я: «А вы ментов позовите. Они на меня уже на вокзале косились. Рады будут по новой со мной разобраться: в данное время не работаю нигде, приехал в чужой город — пристаю».

Нинель, передал он, смолчала, зашагала от него. Он её не преследовал. Зашёл в парикмахерскую, где его постригли и побрили, потом посетил баню. Городские бани были немыслимы без длиннющей очереди, но она оказалась на руку Генке: скоротал время, сидя в тепле. День выдался студёный, с позёмкой, завывал пронизывающий ветер. Вечером Филёный снова позвонил в квартиру Нинель — держа в руке один тюльпан.

Она, как он сказал, «уже начала понимать, но из принципа ещё внутренне заслонялась». Попросила его: «Я возьму у вас тюльпан, и вы уйдёте, ладно?» Он отдал ей цветок и помотал головой. Сверху послышались шаги. «Зайдите», — она отступила от порога. Я подумал, ей только недоставало сцены на глазах соседей. Ну как она могла его не впустить? Не звать же, в самом деле, милицию.

Он повесил пальто на вешалку. Перед ним был проход в кухню, справа располагалась одна комната, слева вторая. Нинель пригласила его туда, заметила: «Вы замёрзли». Генка опустился на стул, несказанно довольный. Воображаю, как он забалдел от уюта. По его словам, стену над софой покрывал ковёр, другую стену занимали полки с книгами. Отогреваясь, он поведал хозяйке, что побывал нынче в читальном зале библиотеки: времени-то много. Она спросила: у него нет никого знакомых в городе? Филёный уставил в меня гордый взгляд:

— Я сказал ей: «Только ты!» И она — ничего. Говорю: сколько смогу, буду приходить к твоему дому. Мне небо — крыша. В гостинице мест нет, на вокзале менты меня приметили — обязательно привяжутся. Но сам не уеду.

Он описал ей, как попал в колонию, до чего несладко ему там пришлось, но у него была одна мечта и надежда: встретить «ту, которая чем-то не похожа на всех других, чем-то, так и берущим за душу». Он прочёл ей стих, какой читал мне в жару на пляже, не сводя глаз с неё, окружённой поклонниками:

Всем вам недоступная сказка

В наряде из солнечных кос...

Я вспомнил слова другого мечтателя — о предчувствии, что в поездке, в новом для него городе женское лицо овеет его теплом, и, вопреки мимолётности встречи, это будет так много.

Нинель принесла Генке поесть: котлету с вермишелью, хлеб, чай. В кухне, он услышал, с нею заговорили, то была её мать. Он поинтересовался: потребовала объяснений? Нинель, если он передавал правду, взглянула на него грустными глазами, бледная-бледная: «Я не могу выгнать в ночь». Мне тоскливо подумалось, как подмывающе-вдохновенно подскочило у него сердце. Вожделенный росток появился из земли — Филёный не замедлил полить его.

— Я к ней по-сердечному: «Когда я тебя увидел на пляже, и потом, когда принёс тебе сазана, ещё живого, и ты сказала, чтобы я его выпустил, и я выпустил, — это было и будет для меня самое дорогое. Я как будто заново родился! И благодарен судьбе. Пусть она будет жестокой — но только не ты! не ты!..»

Я сидел в оцепенении, пытаясь защититься насмешкой над собой. Какая смехотворная блажь — бояться того, что он мне, видимо, скажет, — будто Нинель, далёкая, незнаемая, не живёт своей никак не касающейся меня жизнью.

Он не спешил, уделив время пояснению:

— У неё был тяжёлый нервный криз. Мать постоянно её пилила, почему она с такой красотой не выйдет выгодно замуж. Начальники к ней клеились, но хотели пользоваться без женитьбы. Эта наглость оскорбляла её невыносимо. Ей хотелось чуткости к её душе. Она поняла: я перед ней — как распятый. И ей стало против души — причинить мне боль...

Он сделал паузу — я не дал ему продолжить, подумав, не хватит ли с него балдёжки?

— Это только по-твоему так, как ты говоришь, — сказал я. — Не может быть, чтобы её не звали замуж и не было выгодных соискателей. Но она была бессильна порвать с тем, кого ей выпало любить. А он, женатый, не хотел разводиться. И при случае она ему мстила, ей давало какое-то удовлетворение, что она с другим.

Я не смотрел на Генку, пересиливая соблазн. Мои слова оставались без ответа, делая своё дело. Он, сидя, наклонился, обнял колени и вдруг вскинулся:

— Твои домыслы?

— Если хочешь так считать — считай, — проговорил я, наслаждаясь. — Я добрый!

— Говори хоть брехню, хоть что — я послушаю, — сказал он беспокойно.

До чего живо и полно я представлял его желание не верить мне — и его боязнь, что я ничего не скажу. Мне не было резона спешить. Почему не отыграться?.. Глаза его стали будто хмельные, лоб сморщился, состарив исхудалое жёлтое лицо. Он кивнул, словно с чем-то соглашаясь:

— Ладно, за мной так и так должок, я тебе его сейчас отдам, а ты мне — всё, что о ней знаешь.

— Должок? — спросил я.

— Ага. Из-за кого ты в СИЗО отдыхал? Небось догадывался? Но догадки, даже уверенность — одно, а прямое подтверждение — другое. — Он немного повернул от меня голову. — Получи моё признание. Того человечка я жизни лишил!

Меня внутренне передёрнуло от стыда, что я тушевался перед очевидностью. Потянуло рассмеяться ему в глаза: с чего он взял, будто я нуждаюсь в подтверждении?.. Я рассмеялся, но сказал другое:

— Ишь ты! — Признать, что он оделил меня правдой, какой не должно было быть, оказалось сверх моих сил.

— Не веришь? — он замер в недоумении и обиде.

— Нет! — я стукнул его в бровь.

Он вскочил быстрее меня, и от его удара зазвенело в ушах. Недолго помахав кулаками, мы выдохлись и опять уселись на ступеньку.

19

Я вижу на виске Генки капли пота. У меня самого под пижамой взмокла рубашка и противно липнет к спине. Мне гнусно оттого, что я беспомощно слушаю Филёного:

— Как стерпеть-то, что я пошёл на всё и она стала моей? И любишь же ты себя! Больно самолюбию?

Он, однако, не мог не поостеречься, что я психану и уйду, — и некий отличивший его эпизод не продолжит жизнь в моём воображении. Мешкать с исповедью не стоило, и Генка напомнил мне момент, когда, покинув Славика во дворе Надежды Гавриловны, наша стая остановилась в темноте. Филёный первым пошёл домой. Теперь казалось донельзя очевидным, как было бы невероятно, если бы он не свернул на полдороге. Он подался туда же, куда чуток раньше потопал я. Подойдя с задворок к огороду Надежды Гавриловны, Генка углядел меня, присевшего у веранды перед кустами крыжовника. Наверняка ему захотелось расположиться рядом и узнать, что происходит в комнате, но помешала гордость. Рассказывая, он опустил эти подробности. Прячась позади меня за огородным плетнём, он слышал — в комнате разговаривают, — но был далековато, чтобы разобрать слова.

После того как я ушёл, Филёный занял моё место. Теперь дверь комнаты была закрыта, но окно оставалось распахнутым, и он выцедил чашу ревности до капли. Когда Нинель поднялась с постели и удалилась, Генка разделся до пояса, скомкал и сунул в карман брюк майку и вновь надел рубашку. Взобравшись на веранду, раскрыл складной нож, нажал локтем на дверь — она оказалась не заперта.

— А то я в окно бы влез. Никакого страха! — сказал он мне заносчиво.

На тумбочке у кровати горела лампа, Славик лежал под простынёй.

— Взырился на меня — и, видать, у него мысль, что я не один и мы опять что-нибудь учудим: какой будет цирк, когда хозяйка проснётся... Я ему тихо: подойди-ка на пару слов.

Славик, по описанию Генки, встал голый, растерянный, взял трусы, но не надел, а только прикрылся ими, подошёл «как под пистолетом». Филёный, державший руку с ножом за спиной, ударил. Он показал мне — как: справа налево по горизонтали. Именно такой удар изобразил следователь. Генка деловито пояснил мне: лезвие прошло в полость гортани, он выдернул нож движением на себя, расширив рану. Славик «захлебнулся своей кровью и — мешком на пол». Генка завернул окровавленный нож в майку. Перескочив через перила веранды, вытер рукавом брус, где опирался на него рукой. Как удалось избавиться от главной улики, Филёный, однако же, умолчал, бросив: — Об этом не будем. — А мне представились неасфальтированные улицы, на которых жидкая грязь стояла в колдобинах от дождя до дождя. Скорее всего Генка кинул завёрнутый в майку нож в одну из этих ям, и колёса грузовиков навсегда укатали вещдок в грунт.

У меня был иной вопрос к Филёному.

— Тебе стало легче, когда ты его...

Генка заволновался, пытаясь это скрыть.

— Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но я сказал «нет». Да, он поимел с ней — но чем для него кончилось? Ха! — Филёный принял горделиво-мрачный вид, самолюбованию, однако, кое-что мешало: — Как у них закрутилось? О чём они перед тем балакали? — он приник ко мне сбоку.

То, что Нинель наедине говорила мне, я не передал бы Генке. Но он спрашивал, о чём она откровенничала с другим... Прежде я коснулся того, про что ей пел Славик: какая у него страшная работа и как на него свалили вину за чуть не случившуюся аварию. Он решил — с него хватит этой жизни, — и уехал, чтобы не вернуться: итог так итог. Я сказал, как Нинель просила его переждать плохую полосу: у жизни есть другие стороны, всё у него будет хорошо.

Филёный слушал не дыша.

— Распереживалась, охота его по головке погладить... Представляю... — его голос вдруг осёкся, и я почувствовал себя добряком оттого, что не сказал: «Ещё бы тебе не представить».

Он заговорил наигранно небрежно:

— Про аварию наврал. Рисовался и действовал на чувства. Или наврал, что не виноват. На самом деле он и напортачил — допился!

Мне подумалось: то, что Генка очень хочет, чтобы так было, необязательно значит, что так не было.

Он спросил:

— А как она сказала о том, кого любит?

Я удовлетворил интерес:

— Химик ей про своё семейное несчастье, а она ему про того типа. Какой он талантливый, авторитетный. Она беззащитна перед его влиянием. Злилась на него и злится, не раз с ним рвала, но не выдерживала...

Филёный смирно сидел около меня.

— А этот трепач, — вдруг переключился на Славика, больше не желая подробностей, — и подставил же её! Разгласил перед ней тайну. Если правда самовольно уехал, им бы занялись и к ней привязались: о чём рассказывал? — Генка, подумав, добавил: — Может, с ней говорил кто-то из КГБ, а она не дура — смолчала. Наверно, было, но она мне не сказала. А я, — сообщил с достоинством, — в открытую!

Смиряя возбуждение, он начал о том, как признался Нинель в убийстве. Утром проводив её на работу и вечером встретив, опять был в её комнате. Нинель сказала, что озябла, он давеча купил вина и теперь уговорил её выпить. Она сидела на софе, накинув на плечи пуховый оренбургский платок, подобрав ноги.

— Я встал на колени, — проговорил Филёный и закрыл глаза, показывая, как глубоко проникся воспоминанием, — и так стоя, положил на её колени руки и голову. Я умолял её выслушать и рассказал про моё самое муторное. Быть у твоего окна, сказал я, быть и слушать, как у тебя происходит с тем человечком... Ей стало не по себе — я почувствовал. Говорю: какую я вынес боль из-за тебя.

Генка горестно исказил лицо:

— Ей тоже больно, а тут я ей прямо, открыто: да, это сделал я... ага. С ней был словно припадок. Без крика, без стонов — а только она стала дрожащим комком нервов. Я говорю: «Хочешь, сейчас всё напишу и пошлю прокурору?» Она зажмурилась и мотнула, мотнула головой: «Нет-нет-нет!» Зарыдала беззвучно. Долгий-долгий плач... А потом настало настоящее! Она лежала на постели нагая, шептала: «На-а, бери, ешь моё тело!» Красивые глазки затуманены кайфом.

«Кайфом ли?» — я не сказал это вслух, хотя сказать очень хотелось, и мысль, что я добрый, не ослабила мою тоску.

Генка говорил о радости, длившейся пять ночей. После пятой Нинель получила предупреждение от матери. Та являлась основной квартиросъёмщицей, и без её согласия дочь не имела права пускать кого-то жить. Мать грозила обратиться в милицию, и Филёный, уходя, обещал Нинель снять квартиру. Он уехал раздобыть деньги. Дело подвернулось в Копейске. Генка и сообщники, которых он нашёл, забрались в комиссионный магазин, вынесли немало ценного. Кто-то из уголовных, скорее всего, наркоман, кому в угро давали уколоться, быстро навёл оперов на след.

Филёный написал Нинель из колонии, обращаясь на «вы», чтобы не скомпрометировать. Не ответила. Он писал ещё, послал ей много писем. Лишь только его освободили из-под конвоя, побежал к междугороднему телефону.

— Руки ходуном ходят, не могу трубку к уху прижать. Если сейчас скажут, что переехала или её не стало... что, что тогда?.. Женский голос: «Да?» Я прошу: «Мне Нинель Васильевну». А это она и есть. «Я слушаю, что вы хотели?» — «Это Гена Распаев». В трубке тихо. Я: «Ну как ты живёшь?» Молчит. Я ей: «Ещё недолго, и приеду!» Она: «Может, не надо...»

Мне отчётливо вспомнился виноватый голос Нинель, каким она говорила «извините», когда к ней липли на пляже. Генка напряжённо смотрел на меня, ожидая, что я скажу. Я кивнул, выразив внимание, и он воодушевлённо пообещал, что поедет к Нинель, как только дождётся свободы выезда.

Мне разрешили прогулки на воздухе, и я сидел на скамейке у больницы, когда выписали Генку. Он подошёл попрощаться, сел рядом, и разговор быстро зашёл о том, о чём и должен был зайти. Я предположил самое благоприятное для Филёного: Нинель не сказала ему, что её жизнь изменилась, и впустила в дом. Но мать-то, если не тешить себя фантазиями, наверняка жива. Опять встанет вопрос о квартире.

— Снова пойдёшь на дело?

Он полоснул меня взглядом. Я тронул то, что и без меня нудило его, не суля просвета.

— А если всё так глухо? — вырвалось у него. — В этой сучьей стране мечту можно лишь предать. А чтобы только прикоснуться к мечте — заложи жизнь!

Он сказал, что помнит стих. Однажды услышанный, стих запомнился неточно, ну да пусть. Генка прочёл:

Есть звезда, до которой лететь

Четыре тысячи лет.

Есть другая — лететь до неё

Пятьдесят одну тысячу лет.

Так к какой полетим мы, Жанетта:

К первой или ко второй?

Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. Стихотворение побуждало к мысли, что если мимолётность — частица вечности, то промелькнувшее счастье всё равно впереди. Ибо вечность, не имея края, конечно же, кругла. Вспоминая, что Нинель рассказывала Славику о родившихся под созвездием Близнецов, я спросил Филёного, верит ли он в гороскопы. Он сказал:

— Как сказать...

— Ты не в мае-июне родился?

— А что это тебе бы дало? — спросил он.

— Как взглянуть. Может, объяснение.

Он не был настроен на шутки.

— Выходи в инженеры, студент Забавских! — Ему пора было идти, он пожал мне руку.

Я напомнил мой вопрос.

— Нет. Не в мае и не в июне! — сказал Генка уходя.

Повесть «Близнецы в мимолётности» опубликована в журнале «Литературный европеец», NN 12-13 / 1999, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X.

Повесть вышла также в сборнике под общим названием «Близнецы в мимолётности» Verlag Thomas Beckmann Verein Freier Kulturaktion eV, Berlin-Brandenburg, 1999