Лунная дорожка

 

Светит еле-еле.

 

На моей постели

 

Посиди немножко.

 

Стали без пощады

 

и земля, и небо.

 

Я не знаю, где бы

 

Засветить лампады.

 

Хочется молиться,

 

Но слова забыла.

 

Господи, помилуй

 

Всех, кто здесь томится,

 

Чьи безумны ночи

 

От бессонной боли

 

И в тоске неволи

 

Чьи ослепли очи.

 

Помнить эту муку

 

Сердце так устало.

 

Здесь, на одеяло

 

Положи мне руку.

 

В этот миг не ранят

 

Нас ни Бог, ни люди.

 

Расскажи, как будет,

 

Когда нас не станет.

 

 

Не входи – я жду другого,

 

Не веди приветной речи,

 

Я готовлюсь к новой встрече,

 

Видишь – Гостя жду большого.

 

Его Имя, как светило,

 

Пламя жизни излучает.

 

Его Имя разлучает

 

С тем, кому оно не мило.

 

У меня здесь нет чертога,

 

Чтоб принять Его, как Бога,

 

Но, слагая гимн незримый,

 

День и ночь неутомимо

 

Буду ждать я у порога.

 

Проходи же молча мимо.

 

 

Не всегда будет имя все то же -

 

Мне другое дадут потом.

 

Полнозвучней, сильнее, строже

 

Начертается путь мой в нем.

 

Оно будет в руке, как лампада.

 

Я увижу, где тьма и где свет,

 

И куда мне пойти теперь надо,

 

И простили ль меня или нет.

 

Мы – слепые, живем, забывая,

 

Только слышим и кличем звук,

 

Наше имя, во тьме погасая,

 

Замыкается в мертвый круг.

 

И в названьи своем, как в темнице,

 

Мы недвижно, уныло ждем…

 

Трудно двери во тьме отвориться,

 

И безвыходен старый дом.

 

Я забила. Теперь не забуду,

 

Кто мне светоч опять зажжет;

 

Я доверюсь ему, как чуду,

 

И пусть имя меня ведет.

 

 

К утру родилось в глуби бездонной

 

Море-дитя,

 

Очи раскрыло, зрит полусонно

 

Вверх на меня.

 

В зыбке играет, робко пытая

 

Силы свои,

 

Тянется к выси; тянется к краю,

 

Ловит лучи.

 

Рядится в блестки, манит невинно

 

Неба лазурь -

 

Сердцем не чает скорби пустынной

 

Будущих бурь.

 

Родичи-горы чутко лелеют

 

Утра туман,

 

В стройном молчаньи смотрят, как зреет

 

Чадо-титан.

 

К морю-младенцу низко склоняюсь

 

С ясной душой,

 

Взмытые влагой камни ласкаю

 

Теплой рукой.

 

 

Кто неутоленный

 

Ищет, просит встречи?

 

О как хорош мой вечер -

 

Безымянный, бездонный вечер!

 

Чьи сердца устали

 

Ждать себе призыва?

 

Как огневое диво,

 

Угасают немые дали.

 

Из нагорной мяты

 

Кто венки свивает?

 

Сердце блаженно тает,

 

Не прося для себя возврата.

 

Кто устал от ласок?

 

Кто воззвал к покою?

 

Хочешь возлечь со мною,

 

Слушать песни вечерних красок?

 

 

Когда я умру – ты придешь проститься,

 

Мертвым нельзя отказать -

 

На умершие, стихшие лица

 

Сходит с небес благодать.

 

Для строгой души и строгого тела

 

Не будет ни зла, ни добра…

 

Ты скажешь, ко мне наклонясь несмело:

 

“Она была мне сестра…”

 

 

Если в белом всегда я хожу,

 

Прямо в очи безвинно гляжу,

 

То не с тем, чтоб со мной говорили,

 

Не затем, чтоб меня полюбили.

 

- Освящаю я времени ход,

 

Чтоб все шло, как идет.

 

Если я долго сижу у окна,

 

И пылает лицо, как заря,

 

То не жду, не зову никого я,

 

И не манит окно голубое,

 

А о чем распалилась душа -

 

Я не знаю сама.

 

И веселой бываю когда я,

 

То веселость моя не такая,

 

Не людьми и не к людям светла я,

 

А уйду, нелюдимая вновь -

 

Не обиду в себе укрывая

 

И не к жизни любовь.

 

В темном лесе зажглися цветы,

 

Что-то нынче узналось в тиши,

 

С кем-то сведалась тайно судьба -

 

И еще одна грань пролегла

 

Между мной и людьми.

 

 

Здесь за холмами, под сенью крестною,

 

Воздвигаю я свой шатер.

 

Ратовать стану лишь с мглой небесною,

 

Отлучась от равнин и гор.

 

В склепе дубравном печаль истомная

 

Уж сотлела в земле давно,

 

Выросли там кипарисы темные,

 

Зашептали, что все прошло.

 

Радость свою, это Божье знаменье,

 

Свету-Солнцу хочу отдать,

 

Искру вернуть огневому пламени,

 

Ей там легче, светлей сгорать.

 

Снова душа – колыбель священная

 

Принимает весь мир в себя,

 

Тихо качает земное, пленное…

 

(Слышу, радость горит моя.)

 

Небо прозрачно, и сердце чистое,

 

Эту милость нельзя наречь -

 

Где-то дубравно, что-то лучистое…

 

- И не будет ух больше встреч.

 

 

Костер багряный на небе бледном

 

Зарделся пышным снопом средь мглы,

 

Вздымая клочья седого дыма,

 

Роняя искры на грудь земли.

 

Все разгораясь в пустыне неба,

 

Огнепалящий призыв он шлет,

 

Кого-то кличет из темной дали,

 

Кому-то вести он подает.

 

И кто-то верный, и кто-то дальний

 

Спешит по миру в ответ ему,

 

Струит дыханье, и гнет деревья,

 

И шепчет: Вижу! Гаси! Гряду!

 

 

Завершились мои скитания,

 

Не надо дальше идти,

 

Снимаю белые ткани я -

 

Износились они в пути.

 

Надо мной тишина бескрайная

 

Наклоняет утешный лик,

 

Зацветает улыбка тайная,

 

Озаряя грядущий миг…

 

Всю дорогу искала вечное,

 

Опьяняюсь духом полян.

 

Я любила так многое встречное

 

И несла в руке талисман.

 

Чрез лесные тропы сквозистые

 

Он довел до этой страны,

 

Чьи-то души, нежные, чистые,

 

За меня возносят мольбы.

 

И не надо больше искания,

 

Только ждать, горя об одном:

 

Где-то ткутся мои одеяния,

 

Облекут меня в них потом.

 

Озаренье святое, безгласное

 

Утолило печаль и страх,

 

И лежу я нагая, ясная

 

На протянутых Им руках.

 

 

Не грезится больше, не спится,

 

Ничто не радует взоры.

 

Владычица стала черницей,

 

И сняты с нее уборы.

 

Тревогою сердце сжато.

 

Рассыпалось все на свете.

 

Не стало ни мужа, ни брата,

 

Остались только дети.

 

Их больше, чем было прежде,

 

Собой мы их заслоняли,

 

В изношенной, тесной одежде

 

Милей еще, чем бывали.

 

Им нужно, чтоб их любили,

 

И нужно, чтоб их одели…

 

О, если б они свершили

 

Все то, что мы не сумели!

 

Так сладко за них молиться:

 

Помилуй, храни их Боже!

 

Ах, снова мы в них царицы

 

Богаче еще и моложе.

 

 

Дремлет поле вечернее, парное,

 

Рдея навстречу дням грядущим.

 

Стихает сердце прел ним благодарное,

 

Перед тихим, глубоким и ждущим-

 

Рядом желтые сжатые полосы,

 

Отгорев, полегли в смирении.

 

И ни шепота трав, ни птичьего голоса

 

В красном, немом озарении.

 

Священно поле в час повечерия.

 

И не нужно слов и моления…

 

Вся молитва в безбрежном, благом доверии

 

К небу и смерти, к земле и к рождению.

 

 

Где-то в лазурном поле,

 

За белыми в саване днями,

 

За ночными дремучими снами

 

Реет и плещет воля.

 

Нет там тоски желаний,

 

Стихают там речи забвенно,

 

Распускается лотос священный…

 

- Только б дойти до грани!

 

Все на пути сгорает,

 

Что не сгорит – застынет…

 

Но там, только там, только в синей,

 

Заозерной, загорной пустыне

 

Сердце молчит и знает.

 

 

Отчее oкo милостное

 

Сокрылось – миру прощенье кинув.

 

Отчая риза пламенны

 

За горные кряжи каймой стекает.

 

Миг – и ум отблеск ее

 

Тлеет в небе вечернем.

 

Холоден, сир остался

 

На бледной земле

 

Человек.

 

И бледны, мертвы на песке

 

Следы человечьи.

 

Острым духом пахнули

 

Горные злаки.

 

Не око отчее

 

Помнит душа маловерная -

 

По ризе алой,

 

За горные кряжи спадающей,

 

Сердце тоскует,-

 

Ризу пурпурную

 

Кличет юдольное…

 

Сердце! Восстань, ополчайся

 

На подвиг ночной,

 

Молчаливый!

 

Ухо! Приникни

 

И слушай

 

Шорохи темных посевов.

 

Не будет милости больше.

 

Долог путь одинокый.

 

О риза отчая, пламенная,

 

За горные кряжи текуая!

 

 

Вы сгиньте, обманы,

 

Укройте, туманы,

 

Храните глубокую дрему.

 

Вяч. Иванов

 

Посв. В. Г.

 

Женщина там на горе сидела.

 

Ворожила над травами сонными…

 

Ты не слыхала? Что шелестело?

 

Травы ли, ветром склоненные…

 

То струилось ли море колоса?

 

Или женские вились волосы?

 

Ты не видала?

 

Что-то шептала… руду унимала?

 

Или сердце свое горючее?

 

Или в землю стучалась дремучую?

 

Что-то она заговаривала -

 

Зелье, быть может, заваривала?

 

И курился пар – и калился жар -

 

И роса пряла… и весна плыла…

 

Ты не слыхала?

 

Ветер, наверно, знает,

 

Что она там шептала,

 

Ветер слова качает -

 

Я их слыхала.

 

“Мимо, мимо идите!

 

Рвите неверные нити!

 

Ах, уплывите, обманы!

 

Ах, обоймите, туманы!

 

Вырыта здесь на холме

 

Без вести могила,-

 

Саван весенний мне

 

Время уж свило…

 

Ах, растекусь я рекою отсюда,

 

Буду лелеять, носить облака…

 

Ах, не нужно зеленого чуда -

 

Небу я буду верна…

 

Мимо, мимо идите,

 

Вечные, тонкие нити -

 

Солнце меня не обманет,

 

Сердце меня не затянет…”

 

Ветер развеял слова…

 

Хочет молчать тишина.

 

Это настала весна.

 

 

Подвига просит сердце весеннее-

 

Взять трудное на себя и нести,

 

Хочется истаять самозабвеннее,

 

В муке родной изойти.

 

Снова открылись горы жемчужные,

 

Покорная серебристая даль,

 

Все, что манило, стало – ненужное,

 

Радостна только печаль.

 

На богомолье в мир я рожденная,

 

Не надо мне ничего для себя.

 

Вон голубая, мглой озаренная

 

Вьется все та же стезя.

 

 

1874, Александров Московской губ. – 1925. Судак, Крым

 

"Лгать не могла. Но правды никогда / Из уст ее не приходилось слышать…" – писал Максимилиан Волошин в 1929 году в знаменитом, одном из последних своих стихотворений "Аделаида Герцык". Для современников она была скорей легендой, чем поэтом; говоря о ее единственном сборнике ("Стихотворения", СПб, 1910) Бальмонт, Брюсов, Вячеслав Иванов называли ее чаще всего "пророчицей". Помимо стихов, Герцык занималась и переводами, больше прозаическими (Дж.Рёскин), но в переведенной ею вместе с сестрой (Е.К. Герцык) книге "Помрачение кумиров" (1900, 2-е изд. – "Сумерки кумиров", М. 1902) все поэтические переложения принадлежат именно ей. Надо отметить, что верлибры Ницше передавала Герцык разностопным белым ямбом, как и его рифмованные стихотворения – порою рифмованным стихом, порою белым.

 

 

(1844-1900)

 

 

1

 

Недолго уж тебе томиться жаждой,

 

о солнце опаленное!

 

Я чую в воздухе благую весть,

 

из уст неведомых она несется дуновеньем,

 

- великая прохлада близится…

 

Высоко надо мной стояло солнце в полдень

 

и жгло меня. Привет же вам,

 

внезапные порывы ветра,

 

прохладные, вечерние друзья!

 

Повеял чуждый, свежий воздух.

 

Не ночь ли там косится на меня

 

украдкой, искушая взглядом?

 

Будь твердым, сердце стойкое,

 

не спрашивай: зачем?

 

2.

 

О, жизнь моя!

 

Уж солнце на закате.

 

Затихшая морская гладь

 

рябится золотом,

 

и зноем дышит каменный утес.

 

На нем, быть может, отдыхало счастье

 

в полуденную пору?

 

Еще ко мне взбегают всплески счастья огоньками

 

зелеными из черной бездны…

 

О, жизнь моя!

 

Уж вечер близок.

 

Уж гаснет твой разгоряченный взор,

 

и каплями росы струятся твои слезы…

 

А по бледнеющему морю зыбью стелется

 

и тает медленно, и млеет твоей любви багряный отблеск,

 

твоя последняя задумчивая ласка…

 

3.

 

О, золотая ясность,

 

таинственный и мягкий вестник смерти,

 

- приди!

 

Быть может, путь мой пройден слишком скоро?

 

И лишь теперь, когда мой шаг слабеет

 

- меня настиг твой взор,

 

твоя улыбка счастья…

 

Везде вокруг – игра и волны.

 

Что было тяжким прежде – поглотило

 

забвенье, бездна голубая…

 

Мой праздный челн недвижимо стоит,

 

напрасно ждет он бури и волненья…

 

Надежда и желанья утонули,

 

Недвижима, как зеркало, гладь моря и души…

 

Седьмое одиночество настало!

 

Ко мне не подходило никогда

 

блаженное спокойствие так близко

 

и жарче солнца луч…

 

Но снег вершин моих по-прежнему сверкает!

 

И, – легкой рыбкой серебрясь, -

 

мой челн скользит и выплывает…

 

 
      АвтоГрафия:
      В зимней Москве 1911 года, в квартире издателя Дм. Жуковского в Кречетниковском переулке состоялась встреча трех поэтов, тогда только что выпустивших свои первые сборники: Волошина, Цветаевой и Аделаиды Герцык. Максимилиан Волошин слыл в Москве первооткрывателем талантов и, с восторженностью увлекающегося человека, немедленно привел 18-летнюю Марину Цветаеву знакомиться с хозяйкой и поэтессой – Аделаидой Казимировной Герцык-Жуковской.
      Марина позже вспоминала об этой встрече: ":Макс (Волошин) живописал мне ее: глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая: Любит стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела – только неотразимую. Подружились страстно." Аделаиде Казимировне было тогда около тридцати пяти лет. Понятие возраста слишком условно: для нас тридцать пять – возраст расцвета, в начале 20 века понятия – иные. А может быть, так судила Марина с максимализмом восемнадцатилетия, оставив, впрочем, эпитет: "неотразимая".
      Для Цветаевой каждое слово значило много. Что же хотела она сказать этим эпитетом об Аделаиде Герцык – Жуковской, чье имя почти забыто в мире поэзии? Попробуем угадать:
      Аделаида Казимировна Герцык родилась в январе 1874 года (дата рождения не установлена) в г. Александров, Московской губернии, в семье инженера – путейца, потомка обедневшего польского дворянского рода Казимира Герцык. Ада и ее сестра Евгения рано лишились матери, росли под руководством воспитателей и гувернантки, но домашнее образование было серьезным – только языков девочки знали пять,среди них – итальянский и польский.
      По воспоминаниям Евгении Казимировны, Ада росла вдумчивым, замкнутым ребенком, проявляла большую настойчивость в учении. К поступлению в московский дворянский пансион ее готовил поэт – народник М.А. Карлин, который и привил ей вкус к сочинительству. Учитель и ученица часами сидели в классной комнате, сочиняя каждый – свое.Уже в детстве проявились основные черты характера Аделаиды: вдумчивость, серьезность, способность и умение говорить с каждым и сопереживание чужому горю, как своему.
      Сама поэтесса, склонная к самоанализу, позже в своих статьях, посвященных детской психологии ("Из мира детских игр". "Детский мир" и других, опубликованных в разных журналах того времени – "Русская Школа", "Северные записки"), поднимала вопрос о том, какова роль в формировании человека его детских игр, как в этом может проявиться характер и индивидульность. И считала, что игры и весь строй детства – основополагающий материал характера, "завязь будущего" человека. В стихотворении "Дети", написанном в последний год жизни, есть строки:
      Резвясь, спешат, – толчок – и из сосуда
      Все вылилось: И разум заодно:
      Но все, чего они коснутся – чудо -
      Все превращается в вино.
      Оно играет, бродит вместе с ними,
      Они пьянеют и пьянеем мы:
      И все бледнеее, все неуловимей
      Разлитой мудрости следы
      "Дети" 1925 г. Крым.
      Имя Аделаиды Герцык появилось в периодической печати в самом начале века как переводчицы и автора небольших литературно – критических и мемуарных эссе, опубликованных в толстых и серьезных журналах.Самой первой публикацией было эссе о Дж. Рёскине "Религия красоты", напечатанное в журнале "Русская Библиотека" в 1899 году. В 1901 вышел ее перевод книги Рёскина "Прогулки по Флоренции. Заметки о христианском искусстве."
      Известна Аделаида Казимировна и как переводчик (совместно с сестрой) самых популярных в России трудов Ницше: "Сумерки богов" и "Несвоевременные мысли" (1900 -1905 годы) Она перевела также на русский язык стихотворения Ницше, что было отмечено и критикой и публикой. С 1905 года Аделаида Казимировна сотрудничала с журналом Валерия Брюсова "Весы". Ее публикации- рецензии в рубрике "Новые книги" появлялись под псевдонимом В Сирин, тем самым, знаменитым – набоковским. Каких только скрещений судеб не бывает в литературном мире!
      Первая значительная стихотворная публикация поэтессы появилась в 1907 году в крупном альманахе символистов "Цветник Ор. Кошница первая." и встретили восторженный отклик в кругу поэтов – символистов, да и не только. Поэтессу называли пол ушутя – полусерьезно : "сивиллой, пророчицей, вещуньей – так много было в стихах мистически – сказочных мотивов, предсказаний, предчувствий. Трагизм одинокой, ищущей души, затерянной в ранодушии и скептицизме мира, тонкость лирических описаний, ритмичность поэзии Герцык, все это было отмечено в рецензиях и отзывах на публикации ее стихов и выход первой ( и единственной!) книги "Стихотворения 1910 года" (106 страниц.). Вячеслав Иванов писал в своем сонете, характеризуя творчество А. Герцык, давая ему психологическую оценку:
      Так ты скользишь, чужда веселью дев,
      Замкнувши на устах любовь и гнев,
      Глухонемой и потаенной тенью.
      Глубинных и бессонных родников,
      Внимая сердцем рокоту и пенью,
      Чтоб вдруг взрыдать про плен земных оков.
      В. Иванов. Сонет.
      В 1908 году Аделаида Герцык вышла замуж за Дмитрия Евгеньевича Жуковского, ученого, издателя, переводчика философской литературы. С 1905 года Дмитрий Жуковский издавал в Петербурге журнал "Вопросы Жизни" в редакции которого сотрудничали: Н.Бердяев, С.Булгаков,, Дм.Мережковский, Вяч. Иванов, А, Блок, А Белый, Ф. Сологуб. Главным делом жизни Дмитрия Жуковского – по образованию биолога! – было издание философской литературы. Им было выпущено более 20 книг, в том числе "История новой философии" Куно Фишера, труды Ницше, статьи Владимира Соловьева.. Аделаида Казимировна помогала ему, деятельно и много: переводами, правкой корректур, подбором материала:.А их дом в Москве, в Кречетниковском переулке, стал знаменитым в начале 1910-х литературно – философским салоном.
      Аделаида Казимировна по прежнему писала стихи, пряча их в стол, воспитывала двоих сыновей:
      На вид обычная жизнь светской московской дамы с приемами, завтраками, музицированием, вечерними беседами в гостиной при зажженных свечах.Она вязала ажурные шарфы, похожие на ожерелье или тонкую сеть, слушала разговоры своих гостей, редко говорила сама, потому что развивалась все сильнее глухота, которой она немного стеснялась. Ничего, пожалуй, и не было в ней особенного. Только глаза – огромные, почти всегда грустные, поблескивали в неверном свете свечей, выдавая напряженность работы внутренней, душевной, что ни на минуту не прекращалась.
      В 1925 году Сергей Николавич Булгаков, узнав о смерти Аделаиды Казимировны, написал ее сестре Евгении из парижского изгнания следующие строки:
      "У меня давно-давно, еще в Москве было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как – то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти долгие годы – сочувствие, понимание, вдохновение и не только мне, но всем, с кем соприкасалась?! Не знаю даже, не могу себе представить, что были слепцы, ее не заметившие, а заметить ее, это значило ее полюбить, осияться ее светом..
      Видел я ее в последний раз в Симферополе, в двадцатом году.Она сильно изменилась, состарилась, но внутренний свет ее оставался все тот же, только светил еще чище и ярче.Она провожала меня на почту, я как – то знал, что вижу ее в последний раз, что в этом мире не увидимся. Ее письма всегда были радостью, утешением, светом. Чем больше для меня самого раскрывались на моем пути глубины сердца, тем лучезарнее виделся ее образ. В ней я любил все: и голос и глухоту, взгляд,особую дикцию. Прежде я больше всего любил ее творчество, затем для меня нужна и важна была она сама с дивным неиссякаемым творчеством жизни, гениальностью сердца.." (С .Н. Булгаков Из письма Евг.Герцык 1925 год . Париж.)