Пандора - Создатели небес

Только десять периодов расслабления прошло с той поры, когда он встречался с Фраффином, однако Келексел чувствовал, как воспоминания о этом событии начали блекнуть. Тот «забавный маленький эпизод», героем которого был отец Рут, был записан и завершен (Келекселу с каждым очередным просмотром он казался все менее и менее забавным). Все, что оставалось ему, это найти подходящую планету где-то на задворках Федерации для собственных нужд.

Рут расхаживала взад-вперед. Через несколько секунд она окажется у репродьюсера, понял он. Она не пользовалась этим устройством в его присутствии, но он видел, что она бросает на него косые взгляды. Он ощущал, как эта машина притягивает ее к себе.

Келексел посмотрел на манипулятор, управляющий ее эмоциями. Уровень настройки испугал его. Никаких сомнений – однажды она станет иммунной.

Келексел вздохнул. Манипулятор казался огромным металлическим насекомым, заползшим на потолок.

Его беспокоили чувства к ней теперь, когда он знал, что Рут была первобытным Чемом, в кровь которой в древние времена была привнесена примесь крови Чемов с корабля историй – она становилась больше, чем просто неким абстрактным существом, почти личностью.

А существует ли право манипулировать личностью? Правильно ли это или неправильно? И какие последствия оно несет? Вся непривычная экзотика этого мира вызывала в нем непонятные ему самому сомнения. Рут была Чемом-полукровкой… никогда ей не стать полностью Чемом. Ее не подвергали в детстве телесным изменениям, направленным на переход процессов в ее теле на цикл бессмертия. Она не могла стать ячейкой паутины Тиггивоф.

Что же станут делать Первородные? Прав ли Фраффин? Уничтожат ли они эту планету? Они способны на это. Но ведь туземцы так привлекательны, что кажется невероятным, что они решатся на подобный шаг. Они ведь Чемы… первобытные Чемы. Но что бы не решили Первородные, доступ сюда будет закрыт. Никто из тех, кто в настоящее время пользуется удовольствиями на этой планете, не сможет получить даже ничтожную их часть при новом порядке.

Келексел прокручивал один аргумент за другим в своем уме, туда-обратно, подобно тому, как расхаживала по комнате Рут.

Эта ходьба начала раздражать его. Она делала это намеренно, проверяя, насколько она подчинила его себе. Наконец Келексел не выдержал, сунул руку под плащ и начал настраивать манипулятор.

Рут остановилась, словно натолкнулась на стену. Потом повернулась к нему лицом и спросила невыразительным голосом:

– Снова?

– Сними свой халат, – приказал он.

Она стояла, не шевелясь.

Келексел увеличил силу воздействия и повторил приказ. Он вращал ручку Манипулятора все больше… больше… больше…

Медленно, словно деревянная кукла, она подчинилась. Халат упал на устеленный серебристым ковром пол, оставив ее обнаженной. Ее плоть вдруг показалась необычайно бледной. Дрожь прошла вверх и вниз по коже ее живота.

– Повернись, – приказал он.

С той же неуклюжестью она повиновалась. Одной обнаженной ногой она наступила на пояс с изумрудной цепочкой, и та задребезжала.

– Повернись ко мне лицом, – приказал Келексел.

Когда она выполнила это приказание, Келексел ослабил давление Манипулятора. По коже живота больше не бежала дрожь. Она глубоко, прерывисто вздохнула.

«Как же грациозна она! – подумал Келексел.

Не сводя с него глаз, Рут наклонилась, подняла халат, набросила его на себя и подпоясалась.

«Так! – подумала она. – Я сопротивлялась ему. Я наконец смогла защитить себя! В следующий раз будет полегче». И тут она вспомнила вызывающее отупление воздействие Манипулятора, из-за которого она разделась. Даже в этой экстремальной ситуации ее не покидала уверенность, что наступит время, когда она сможет противостоять воздействию Манипулятора Келексела, сколь бы сильным оно ни было. Она знала, что существуют пределы воздействия этого устройства, тогда как пределов у ее воли и решимости сопротивляться просто не было. Она могла бесконечно черпать силы из внутренних источников – нужно лишь вспомнить то, что она увидела во время просмотра сюжетов репродьюсера.

– Ты сердишься на меня, – сказал Келексел. – Почему? Я ведь снисходителен ко всем твоим капризам.

Вместо ответа она повернулась к металлической сетке репродьюсера и пробежалась по управляющим кнопкам. Ожившее устройство загудело.

«Как ловко она обращается со своей игрушкой, – подумал Келексел. – А я этого даже не подозревал! Такая уверенность приходит лишь с практикой. Но когда она успела? Она никогда раньше не включала репродьюсер, когда в комнате был я. А ведь я проводил с ней все свое время отдыха. Наверное, у смертных другая шкала отсчета времени. Сколько же времени она уже находится со мной? Примерно четверть годового цикла, или, возможно, чуть больше.

Интересно, как она ощущает внутри себя плод? Примитивные существа хорошо чувствуют состояние собственного тела, им не нужны для этого приборы – внутри них есть какой-то первобытный инстинкт, который говорит им об этом. Может ли плод быть причиной ее гнева?»

– Смотри, – сказала Рут.

Келексел выпрямился и сосредоточился на изображении, которое создал на сцене репродьюсер – светящемся овале, где появлялись полулюди, герои сюжетов Фраффина. Там сейчас двигались приземистые фигуры – первобытные Чемы. Келексел неожиданно припомнил замечание, которое услышал о произведениях Фраффина: «Это театр марионеток». Да, его созданиям всегда удавалось казаться и эмоционально, и физически реальнее настоящей жизни.

– Это мои родственники, – сказала Рут. – Мой отец, брат и сестра. Они приехали на суд. А это комната в мотеле, где они остановились.

– Мотеле? – Келексел соскочил с постели и подошел к Рут.

– Место, где временно проживают, – пояснила женщина. И села за пульт управления репродьюсером.

Келексел внимательно смотрел на куполообразную сцену, показывающую комнату с выцветшими каштановыми стенами. Худощавая женщина с соломенными волосами сидела на краю кровати с правой стороны. На ней было розовое платье. Рукой, на которой проступали набухшие вены, она прижимала к глазам влажный носовой платок. Она выглядела такой же блеклой, как и мебель – невыразительные глаза, впалые щеки. Очертаниями головы и тела она напоминала Джо Мерфи, отца Рут. Келексел вдруг подумал, что неужели и Рут когда-нибудь станет такой? Конечно же, нет! Глаза женщины смотрели из темных впадин под тонкими бровями.

Перед ней, спиной к камере репродьюсера, стоял какой-то человек.

– Знаешь, Клоди, – произнес он, – бессмысленно…

– Я просто не могу заставить себя вспомнить, – сказала женщина, всхлипывая.

Келексел сглотнул. Его тело, похоже, начинало проникаться эмоциями этих созданий. Это было жуткое ощущение – отталкивающее и одновременно притягивающее. Чувствительная паутина репродьюсера передавала чувства, пресыщенные жизнью и удовольствиями, этой женщины. Вызывающие удушье и тошноту.

– Помню один случай на ферме поблизости от Мариона, – сказала женщина.

– Джо тогда было около трех лет. Мы сидели на крыльце после вечерни, дожидаясь ужина. Па громко спросил у него, как это он смог пройти двенадцать акров до ручья.

– Он всегда удивлялся этому.

– И Джо ответил, что прошел их с крайней осторожностью.

– Та чертова уборная во дворе, – проворчал Грант.

– Помнишь узкие доски, которые они бросили на грязь? На Джо тогда еще был надет тот белый костюм, который Ма пошила для него.

– Клоди, какой смысл во всех этих воспоминаниях…

– Ты помнишь ту ночь?

– Клоди, это было так давно.

– Я помню ее. Джо просил всех, чтобы кто-нибудь сходил с ним и помог пройти по тем доскам, но Па сказал ему, чтобы он шел один. Чего он боялся?

– Собак, Клоди, ты временами становишься такой же, как Па.

– Я помню, как Джо вышел на улицу один – маленькое белое пятно в темноте. А потом Па завопил: «Джо! Берегись, сзади тебя страшный ниггер!»

– И Джо побежал! – сказал Грант. – Я помню это.

– И он поскользнулся и упал прямо в грязь.

– Вернулся он весь грязный, – произнес Грант. – Я помню это. – Он захихикал.

– И когда Па обнаружил, что он написал в штаны, он взял ремень для правки бритв. – Ее голос смягчился. – Джо был таким милым малышом.

– А Па был крутым парнем, это уж точно!

– Странные вещи ты порою вспоминаешь, – заметила женщина.

Грант подошел к окну и отодвинул каштановую занавеску. Повернувшись, он показал свое лицо – то же самое строение кости, что и у Рут, но плоть помассивнее. По лбу тянулась резкая складка – там, где он носил шляпу; а ниже лицо было темным, хотя часть лба – совершенно белым. Его глаза, казалось, скрывались в темных провалах. На руке, отдернувшей занавеску, темнели вены.

– Вот уж действительно сухие места, – сказал он. – Ничего даже отдаленно похожего на зелень.

– Интересно, почему он это сделал? – спросила Клоди.

Грант пожал плечами.

– Он был странным мальчиком, Джо.

– Ты только себя послушай, – проворчала женщина. – Был странным мальчиком. Ты что, говоришь о нем уже, как о покойнике!

– Я думаю, что так оно и есть, Клоди. Он точно мертвец. – Грант покачал головой. – Его либо казнят, либо поместят в лечебницу. Что, по-моему, одно и тоже.

– Я слышала, ты много болтал о том, что происходило, когда мы были детьми, – сказала женщина. – Ты думаешь, было тогда в нашей жизни что-то, что заставило его совершить… это?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, то, как Па обращался с ним.

Грант нашел торчащую из занавески ниточку. Он оторвал ее и обмотал вокруг пальца. Чувствительная паутина передала ощущение сдерживаемого долгое время гнева (Келексел спросил себя, почему Рут показывает ему эту сцену. Он понимал, что, видя ее, она испытывает боль, но почему она обвиняет его или же разгневана на него за это?).

– В тот раз мы поехали на деревенскую ярмарку послушать темнокожих певцов, – продолжал Грант. – В повозке, запряженной мулом, помнишь? Джо не хотел ехать с нами. Он был зол на Па за что-то, но Па сказал, что он еще слишком юн, чтобы оставаться дома один.

– Ему, наверное, тогда было все девять лет, – заметила женщина.

Грант продолжал, словно и не слышал ее.

– Тогда Джо еще отказался покидать повозку, помнишь? Па сказал: «Пошли, парень. Разве ты не хочешь послушать этих негров?» А Джо ответил: «Уж лучше я останусь с мулами и повозкой».

Клоди кивнула.

В руке Гранта оказалась еще одна нитка. Он сказал:

– Я неоднократно слышал от тебя, когда ты не хотела идти куда-то: «Мне лучше остаться с мулами и повозкой». Теперь половина населения округа повторяет это.

– Джо был таким, – сказала Клоди. – Всегда предпочитал одиночество.

Губы Гранта сложились в грубую ухмылку.

– С Джо тогда могло случиться все, что угодно.

– Ты был, когда он убежал из дома?

– Ага. Это после того, как ты вышла замуж, верно? Па купил Джо лошадь, на которой все лето возил лес, купленный у старого Бедного Джона Уикса, шурина Неда Толливера.

– А ты видел драку?

– Я как раз присутствовал на ней. Джо назвал Па лгуном, обманщиком и вором. Па пошел за дубовой белой дубинкой, однако Джо оказался быстрее. Ему, наверное, тогда было семнадцать, и он был здоровым парнем. Он так хватил Па дубинкой по голове, словно хотел прикончить его. Па рухнул на землю, словно молодой бычок на бойне. Джо вытащил из кармана деньги, которые Па получил за лошадь, взбежал по лестнице к себе в комнату, собрал чемоданчик и ушел.

– Какой ужас! – воскликнула Клоди.

Грант кивнул.

– На всю жизнь я запомнил мальчишку, стоявшего на крыльце с чемоданчиком в руке и придерживающего дверь с сеткой. Ма всхлипывала над Па, обматывая его голову мокрым полотенцем. Джо сказал нам таким тихим голосом, что мы никогда бы не расслышали его, если бы не были такими напуганными и притихшими. Мы думали, что он убил Па.

«Я надеюсь, что больше никого из вас не увижу», – вот что сказал тогда Джо. А потом он убежал.

– У него был характер отца, это точно, – заметила Клоди.

Рут выключила репродьюсер. Изображение исчезло. Потом она повернулась. Лицо ее было невыразительным от воздействия Манипулятора, но от ручейков слез на ее щеках еще оставались мокрые пятна.

– Я должна кое-что узнать, – сказала она. – Что вы, Чемы, сделали с моим отцом? Это вы… сделали его таким?

Келексел вспомнил, как Фраффин хвастался, что он подготовил убийцу… хвастался и объяснял, что у Следователя Первородных нет шанса избежать ловушки, расставленной для него в этом мире. Да и какое значение имели несколько второстепенных существ, подготовленных и использованных для нужд Чемов? Хотя они не были второстепенными, напомнил себе Келексел. Они были первобытными Чемами.

– Сделали, я вижу, – сказала Рут. – Я подозревала это из тех слов, что ты говорил мне.

«Неужели она видит меня насквозь? – подумал Келексел. – Как она могла узнать это? Что за странные способности у этих туземцев?»

Он скрыл свое замешательство пожатием плеч.

– Я желаю, чтобы ты умер, – сказала Рут. – Я хочу, чтобы ты умер!

Несмотря на усиливающееся воздействие Манипулятора, Рут чувствовала, как глубоко внутри нее разгорается гнев, еще далекий, но уже вполне различимый, бурлящий гнев, вызывающий желание вонзить ногти в непроницаемую кожу этого Чема.

Голос Рут прозвучал так спокойно и ровно, что Келексел едва не пропустил мимо ушей ее слова, прежде чем все же успел осознать их смысл. Умер! Она желала его смерти! Он попятился. Как могла она нанести ему такое оскорбление!

– Я – Чем! – воскликнул он. – Как смеешь ты говорить подобное Чему?

– Ты что, действительно не понимаешь? – спросила она в свою очередь.

– Я улыбался тебе, взял тебя к себе, – сказал он. – И вот как ты благодаришь меня?

Рут оглядела свою комнату-тюрьму, потом посмотрела на его лицо: серебристо-белая кожа с металлическим оттенком, презрительно нахмуренные брови. Выпрямившись, Келексел едва достигал роста Рут, сидевшей на стуле, и со своего места она могла видеть колышущиеся черные волосинки в его ноздрях, когда он делал вдохи и выдохи.

– Мне почти жаль тебя, – сказала она.

Келексел проглотил слюну. «Жаль?» Ее реакция заставляла его нервничать. Он посмотрел на свои руки, с удивлением обнаружил, что свел их вместе. «Жаль?» Он медленно разжал пальцы, отмечая, что его ногти потемнели, приобрели вид, предупреждающий его о том, что он нуждается в омоложении и очень скоро – после того, как Келексел воспроизвел себе подобного, в его организме включились часы, отсчитывающие срок, отпущенный его телу. Может, поэтому она и пожалела его – из-за задержки с его омоложением? Нет, она не могла знать о зависимости Чемов от Омолаживателей.

«Задержка… задержка… почему я медлю?» – подумал Келексел.

Он удивился самому себе – своей решимости и храбрости. Он дошел до той точки, когда другие. Чемы уже бегут к Омолаживателям. Он знал, что сделал это почти намеренно, играясь с ощущениями бренности тела. Никакой другой Чем не осмелился бы на это. Они все трусы! Сейчас он был почти таким, как Рут. Почти смертным! А она ругает его! Она не понимает, что происходит. Да и разве способна она, бедняжка, понять это?

Он ощутил прилив жалости к себе. Разве может кто-нибудь понять это? Разве кто-либо испытывал подобное? Все его приятели Чемы уверены, что он прибегает к услугам Омолаживателя, как только наступает в том необходимость. Да, этого никто не поймет.

Келексел пребывал в нерешительности, стоит рассказать Рут о том, какой смелый поступок он совершил, но он не забыл ее слов. Она желала его смерти.

– Как бы мне тебе это объяснить? – сказала Рут. Она снова повернулась к репродьюсеру и начала настраивать его. Эта отвратительная машина, сделанная отвратительными Чемами, неожиданно показалась очень важной для нее. Самая важная для нее сейчас вещь, с помощью которой она могла показать, почему она испытывает такую лютую ненависть к нему.

– Смотри, – сказала она.

Куполообразная сцена репродьюсера показывала длинную комнату с высоким столом в одном конце, а противоположная часть, справа, огораживалась рядом скамеек со столами, за которыми сидели двенадцать туземцев, в разной мере напустивших на себя скучающий вид. Пространство у стен занимали греческие колонны, в пролетах между ними были видны панели из темного дерева и высокие окна. Утренний свет лился через эти окна. За высоким столом сидел толстый круглый человек в черной мантии, наклонивший вперед свою блестящую лысую голову.

Неожиданно Келексел узнал нескольких туземцев, сидевших за маленькими столами. Вон там приземистая фигура Джо Мерфи, отца Рут; и здесь же Бонделли, адвокат, которого он видел в сценах Фраффина, – узкое лицо, черные волосы, зачесанные назад. На стульях сразу за ограждением сидели оба знахаря, Уили и Фурлоу.

Фурлоу заинтересовал Келексела. Почему Рут выбрала эту сцену, где присутствовал этот туземец? Неужели правда то, что она собиралась выйти замуж за это существо?

– Это судья Гримм, – произнесла Рут, показывая на человека в черной мантии. – Я… ходила в школу с его дочерью. Вы знаете это? Я… бывала в его доме.

Услышав нотки страдания в ее голосе, Келексел подумал, не усилить ли ему воздействие Манипулятора, но потом решил не делать это – можно переборщить и подавить ее желание показывать эту сцену. Он вдруг понял, что чрезвычайно заинтригован тем, что делает Рут. Каковы же мотивы ее поведения?

– Человек с тростью, сидящий слева, за тем столом, Паре, окружной прокурор, – продолжала Рут. – Его жена и моя мать были членами одного и того же садоводческого клуба.

Келексел посмотрел на туземца, на которого она указала. У него был вид солидного и порядочного члена общества. Седые волосы металлического оттенка покрывали макушку его почти квадратной головы. Волосы почти прямой линией очерчивали его лоб и были подстрижены на висках. Выдававшийся вперед подбородок, чопорно поджатые губы и крупный прямой нос производили приятное впечатление. Густые темного цвета овалы бровей располагались над голубыми глазами. По краям глаза слегка были прищурены, что еще больше подчеркивали глубокие складки.

К столу рядом с его стулом была прислонена трость. Время от времени Паре поглаживал набалдашник.

Похоже, в этой комнате происходило что-то важное. Рут включила звук, и до них донеслись звуки покашливаний из дальних рядов зрителей, шуршание бумаг.

Келексел наклонился вперед, ухватился рукой за спинку кресла Рут, наблюдая за тем, как Фурлоу встал и направился к стулу рядом с высоким столом. Потом последовал короткий религиозный ритуал, включающий обещание говорить правду, и только правду, и ничего, кроме правды. Фурлоу уселся, а адвокат Бонделли остался стоять позади него.

Келексел внимательно посмотрел на Фурлоу: широкий лоб, темные волосы. Интересно, без Манипулятора кому бы отдала Рут предпочтение: ему или этому созданию? Казалось, что Фурлоу хочет спрятаться за этими темными очками. В нем ощущалось какое-то беспокойство – глаза его все время бегали, не задерживаясь ни на чем долго. И тут Келексел понял, что в этой сцене он избегает съемочных групп Фраффина. Он знает о Чемах! Конечно, знает! Ведь он иммунный!

Чувство служебного долга тут же вернулось к Келекселу. Он ощущал стыд и вину. И в ту же секунду понял, почему не обратился ни к одному из Омолаживателей этого корабля историй. Если бы он это сделал, то он бы уже никогда не выбрался из ловушки Фраффина. Он стал бы одним из них, такой же собственностью Фраффина, как и любой туземец этого мира. И пока он будет держаться подальше от Омолаживателей, понял Келексел, он будет чувствовать себя независимым от Фраффина. Впрочем, это был лишь вопрос времени…

Бонделли сейчас что-то говорил Фурлоу. Сцена эта уже начала утомлять Келексела, в ней не было никакого смысла. Келексел удивился собственной реакции.

– Итак, доктор Фурлоу, – начал Бонделли, – вы перечислили пункты, в соответствии с которыми действия моего – подзащитного подходят под общие закономерности убийств, совершенные людьми в момент умопомешательства. Какие еще доказательства есть у вас, подтверждающие то, что он на самом деле сумасшедший?

– Мое внимание привлекло повторение цифры семь, – ответил Фурлоу. – Семь ударов кинжалом. Потом, при аресте он сказал, что выйдет через семь минут.

– Это что, важно?

– Число семь имеет религиозное значение: Бог создал Землю за семь дней и так далее. Подобного рода закономерности вы найдете в действиях сумасшедших.

– Доктор Фурлоу, вы проводили обследование подсудимого несколько месяцев назад?

– Да, сэр.

– При каких обстоятельствах?

Келексел бросил взгляд на Рут и с потрясением увидел, что по ее щекам текут слезы. Он посмотрел на пульт управления Манипулятором, и только сейчас он стал догадываться, насколько же глубокими были ее чувства.

– Мистер Мерфи поднял ложную пожарную тревогу, – ответил Фурлоу. – Он был опознан и арестован. Меня вызвали, как судебного психолога.

– Почему?

– Ложная пожарная тревога не относится к таким нарушениям, которые можно оставить без внимания, особенно, когда ее поднимает вполне взрослый человек.

– Поэтому вас и вызвали?

– Нет – это обычная процедура.

– Но чем можно было объяснить действия подсудимого?

– Как правило, это бывает связано с сексуальными нарушениями. Этот инцидент произошел как раз в то время, когда подсудимый впервые пожаловался на импотенцию. Эти два фактора, сведенные вместе, рисуют очень тревожную психологическую картину.

– Какую еще?

– Ну, он также показывал почти полное отсутствие человеческой теплоты. То, что мы называем добротой. Его поведение явно указывало на возникновение синдрома Рорчеча, проявлявшегося в том, что он потерял почти всякий интерес к тому, что мы называем «жизнедеятельностью». Другими словами, его мировоззрение сконцентрировалось на смерти. Я принял во внимание все эти факторы: холодность его натуры, сосредоточенность на смерти и сексуальную озабоченность.

Келексел смотрел на фигуру на сцене репродьюсера. О ком это он говорит? Холодность натуры, сосредоточенность на смерти, сексуальная озабоченность? Келексел бросил взгляд на Мерфи. Подсудимый сидел, сгорбившись за столом, опустив глаза.

Бонделли провел рукой по усам и посмотрел на записку, которую держал в руке.

– В чем состояла суть внесения вашего заключения в отдел освобождения под залог, доктор? – Задавая этот вопрос, Бонделли посмотрел на судью Гримма.

– Я предупредил их, что если этот человек не изменит в корне свои взгляды, у него может произойти психический срыв.

По-прежнему не глядя на Фурлоу, Бонделли задал новый вопрос:

– А как, доктор, вы определяете понятие «психический срыв»?

– Ну, например, убийство кинжалом любимого человека с особой жестокостью можно отнести к «психическому срыву».

Судья Гримм что-то записал на листке бумаги, лежавшем перед ним. Одна женщина, самая крайняя из присяжных, нахмуренно посмотрела на Бонделли.

– Вы предсказывали это преступление? – спросил Бонделли.

– Да, что произойдет нечто подобное.

Окружной прокурор внимательно оглядел присяжных. Потом медленно покачал головой и, наклонившись к своему помощнику, что-то прошептал ему на ухо.

– Были ли приняты какие-нибудь меры в ответ на ваше заключение? – спросил Бонделли.

– Насколько мне известно, нет.

– А почему?

– Наверное, многие из тех, кто видел это заключение, не разбирались в медицинских терминах и не понимали всей опасности его психических отклонений.

– Вы пытались объяснить кому-либо это?

– Я рассказал о своих опасениях нескольким сотрудникам отдела освобождения под залог.

– И все равно никаких мер не было принято?

– Они ответили, что мистер Мерфи как уважаемый член общества не может быть опасен, что, по всей видимости, я ошибаюсь.

– Понятно. А сами вы лично не пытались помочь подсудимому?

– Я попытался заинтересовать его религией.

– Без успеха?

– Совершенно верно.

– Впоследствии вы проводили обследование подсудимого?

– Да, в прошлую среду – и это было второе мое обследование с момента его ареста.

– И что же вы обнаружили?

– Он страдает нарушениями психики, которые я определяю, как паранойя.

– Мог ли он отдавать себе отчет в Совершаемых им поступках и их последствиях?

– Нет, сэр. В своем психическом состоянии он способен отвергать любые принципы морали и закона.

Бонделли повернулся и окинул долгим взглядом окружного прокурора, потом закончил:

– Это все, доктор.

Окружной прокурор провел рукой по квадрату волос на его голове и принялся внимательно изучать свои записи свидетельских показаний.

Келексел, которого постепенно заинтриговала эта сцена, кивнул. Очевидно, что у туземцев была первобытная система правосудия, еще слишком незрелая. И все-таки эта сцена напомнила ему о его чувстве вины. «Может, поэтому Рут и показывает ее ему? – подумал он. – Может, она хочет сказать ему: „И тебя тоже могут наказать?“ Он ощутил приступ жгучего стыда. Он чувствовал себя так, словно Рут перенесла самого его в эту комнату судебного разбирательства при помощи репродьюсера, и сам он предстал перед судом. Внезапно он отождествил себя с ее отцом, разделяя, благодаря чувствительной паутине, эмоции туземца.

Мерфи сидел, молча сдерживая закипавший в нем гнев, направленный с необычайной силой на Фурлоу, который все еще сидел на свидетельском месте.

«Этот иммунный должен быть уничтожен!» – подумал Келексел.

Фокус репродьюсера слегка сменился, сосредоточившись на окружном прокуроре. Паре встал, прохромал к Фурлоу, опираясь на трость. Тонкие губы Паре были чопорно стиснуты, однако гнев клокотал в его глазах.

– Мистер Фурлоу, – начал он, умышленно опустив докторский титул, – я не ошибаюсь, предполагая, что по-вашему подсудимый не способен был отличить хорошее от плохого в ночь, когда он убил свою жену?

Фурлоу снял очки. Его серые глаза сейчас казались беззащитными. Он протер линзы и снова надел очки, потом опустил руки на колени.

– Да, сэр.

– И те тесты, которым вы подвергли обвиняемого, были ли они в основном такими же, как и те, которые проводил доктор Уили?

– По сути такими же – карточки. Сортировка шерсти и другие сменяющиеся тесты.

Паре посмотрел в свои записи.

– Вы слышали о заключении доктора Уили, что подсудимый как с юридической, так и с медицинской точки зрения был абсолютно нормален в момент совершения преступления?

– Да, сэр, я слышал это заключение.

– Вы знаете о том, что раньше доктор Уили был судебным психиатром Лос-Анжелеса и служил в армейском медицинском корпусе?

– Мне известна квалификация доктора Уили. – Видя то достоинство, с каким защищался Фурлоу, Келексел почувствовал к нему симпатию.

– Видишь, что они сделали с ним? – спросила Рут.

– Какое это имеет значение? – отмахнулся Келексел. Но уже говоря это, он понял, что судьба Фурлоу имеет огромное значение. И прежде всего потому, что Фурлоу, даже хотя и был обречен на поражение и понимал это, все равно оставался верным своим принципам. Не было никаких сомнений, что Мерфи был сумасшедший. И виновен был в этом Фраффин – ради какой-то своей цели.

«И целью этой был я», – подумал Келексел.

– Тогда вы должны были слышать, – продолжал Паре, – что свидетельство медицинских экспертов исключает какой-либо элемент повреждения мозга в данном случае? Вы слышали о том, что по заключению этих медицинских экспертов подсудимый не выказывал никаких маниакальных тенденций, что он не страдает ни теперь, ни когда-либо раньше от состояния, которое официально можно определить, как сумасшествие?

– Да, сэр.

– Тогда вы можете объяснить, почему вы придерживаетесь мнения, противоположного мнению этих квалифицированных медицинских специалистов?

Фурлоу крепко оперся обеими ногами в пол, опустил руки на подлокотники и наклонился вперед.

– Это очень просто, сэр. Компетенция в психиатрии и в психологии обычно подтверждается фактическими результатами. В данном случае я отстаиваю свою точку зрения, основываясь на том, что я предсказал это преступление.

Лицо Паре потемнело от гнева.

Келексел услышал, как Рут шептала: «Энди, о Энди… О Энди…» От звуков ее голоса он почувствовал резкую боль в груди и прошипел:

– Помолчи!

Паре еще раз посмотрел в свои записи, потом сказал:

– Вы психолог, а не психиатр, правильно?

– Я клинический психолог.

– В чем заключается разница между психологом и психиатром?

– Психолог – специалист в области поведения человека, не имеющий медицинской степени. А…

– И вы не согласны со специалистами, у которых есть медицинская степень?

– Как я уже сказал…

– Ах да, это ваше так называемое предсказание. Я читал это заключение, мистер Фурлоу, и мне хотелось бы порасспрашивать вас об этом: верно ли, что ваше сообщение для отдела освобождения под залог было составлено таким языком, который можно интерпретировать различными способами – иными словами, не было ли оно двусмысленным?

– Его может считать двусмысленным лишь тот, кто не знаком с термином «психический срыв».

– Ага, и что же такое психический срыв?

– Чрезвычайно опасный разрыв с действительностью, который может привести к актам насилия, подобному тому, что мы рассматриваем здесь.

– Но если бы это преступление не было совершено, если этот обвиняемый сумел бы, так сказать, излечиться от приписываемой ему болезни, можно ли тогда было истолковать ваше сообщение, как предсказание этого преступления?

– Если только будет дано объяснение, почему он излечился.

– Позвольте тогда мне спросить: может ли насильственный акт, кроме психоза, иметь и другие объяснения?

– Разумеется, но…