26

Катсук лежал животом вниз на берегу реки, глядя на ладонь опущенной в прозрачную, холодную воду руки. Посланное провидением древко будущего лука лежало рядом. Его ладонь осторожно продвигалась в воде к покрытому водорослями и мхом камню. Он чувствовал пульсацию крови в руке. Все сознание он переключил на окружающий мир.

Прямо напротив, на другом берегу реки он видел два серых ствола мертвых деревьев. Их тени пересекали реку – две длинные тени в низком, пополуденном солнце.

Шаркающие звуки за спиной подсказали, что идет мальчик. Катсук оглянулся. Хокват присел под высоким широколиственным кленом, перебирая свои камушки, по которым он считал дни. Камушков было восемь: восемь дней. С ветки над головой мальчика свисала борода грязно-зеленого, всклокоченного мха. Она болталась над русыми волосами мальчишки как шерсть на животе овцы. Мальчик жевал травянистый стебель.

Катсук отвернулся и еще раз сконцентрировался на руке в воде.

Река здесь была чистая и глубокая. На дне он мог видеть мелких рачков и моллюсков: неправильные черные пятнышки среди разноцветных камней. Уже несколько минут его внимание было приковано к большой рыбе, идущей против течения к заросшему водорослями топляку. Это был местный сиг – куллт'копэ.

Тихо-тихо, едва дыша, Катсук выговорил его имя, обращаясь с мольбой к духам воды и рыбы.

Хвост куллт'копэ шевелился, когда он объедал с водорослей мошек.

Катсук ощущал себя рекой и находился сейчас рядом с рыбиной. На его родном языке эту реку называли Гнилая Вода. Странное имя, думал он. На вкус вода была хорошей, чистой, с привкусом тающего снега.

От холодной воды рука от самого плеча занемела, но Катсук не шевелился, выжидая. Все свои мысли он направил на то, чтобы показать, что он друг этой рыбе. Так ловили в старину – еще в Первые Времена, даже память об этом мало в ком сохранилась. Он же научился так ловить рыбу еще мальчишкой у своего Дяди Окхутсэ.

Рыба осознала присутствие преграды из руки Катсука, осторожно обошла ее и ткнулась губами в водоросли. Очень медленно и осторожно Катсук стал подымать руку, пока не подхватил рыбину под брюхо. Это движение доставило ему боль, но, чувствуя прохладную гладкость тела куллт'копэ, он сжимал медленно, мягко и осторожно…

Потом он растопырил пальцы и провел их к ритмично вздымающимся жаберным крышкам.

«Есть!»

Сжимая пальцы и одновременно подымая руку, Катсук откинулся назад, перебросил рыбину через себя и повернулся, чтобы увидеть, куда та упала.

Это был крупный сиг, длиной с руку Катсука. Она ударила мальчика прямо в грудь, и тот свалился на землю. Мальчик и рыбина слились в один перекатывающийся по берегу клубок – руки, ноги, дергающийся в воздухе хвост.

Одним прыжком Катсук оказался возле них. Он схватил сига, просунув большой палец одной руки под жабры, а второй перехватил рыбу возле головы.

Мальчик уселся на землю и восторженно закричал:

– Мы поймали ее?! Мы поймали ее?!

Катсук приподнял все еще сопротивляющуюся рыбину и одним ударом перебил ей хребет.

От восхищения у мальчика перехватило дыхание, потом он сказал:

– Ух ты, какая большая!

Катсук поднял одной рукой рыбу, второй помог Дэвиду подняться на ноги. Рыбья кровь брызнула мальчику на куртку.

Тот уставился на уже мертвого сига широко раскрытыми глазами. Его руки, ладони и весь перед куртки были испачканы рыбьей слизью, чешуей, песком, грязью и листьями, собранными чуть ли не со всего берега.

– Ну ты и недотепа! – сказал Катсук. – Иди, отмойся, пока я буду чистить рыбу.

– И мы сразу же будем кушать?

Катсук подумал, что хокваты сразу же думают о своем желудке, а не о духе, которого они только что убили.

– В свое время будем и кушать. А сейчас иди мыться.

– Хорошо.

Катсук отложил свое посланное духами древко. Поискав на берегу, он нашел большой сук с острым концом. Пройдя через заросли камышей, он вырвал у рыбы жабры, проколол брюхо, выбросил внутренности и про мыл рыбу в проточной воде. Продев через рыбину сук, он приготовил куллт'копэ, чтобы зажарить на углях.

Работая, Катсук шептал молитву Рыбе, прося прощения за то, что сделал. Он слышал, как ниже по течению плещется мальчик.

– Хэй, а вода холоднющая! – крикнул мальчик.

– Так мойся быстрее.

Катсук поднял рыбину и посланное ему древко и пошел к нависшему над рекой карнизу. Мальчик перескакивал по камушкам, спеша за ним. Он дрожал от холода, на лице было странное выражение.

– О чем ты задумался? – спросил Катсук.

– Так ты хочешь сказать, что эта рыба ударила меня?

– Нет. Просто я постарался сделать так, чтобы она не ушла.

Мальчик улыбнулся.

– Неужели я выгляжу так смешно?

Катсук весело засмеялся, неприятные чувства куда-то ушли.

– Ты выглядел смешно! Я даже не мог сказать, кто из вас рыба, а кто мальчик!

Они вместе поднялись на уступ, где начиналась трава. Катсук положил рыбину на мох и рядом осторожно положил древко. Он подумал о том, как Хокват воспринял все происшедшее: серебристая молния взлетела в воздух и ударила его.

Какой шок для мальчишки!

Катсук захихикал.

Дэвид закрыл глаза, припоминая все. Катсук сказал, что ловит рыбу, но это выглядело так по-дурацки: он только ждал там… ждал… ждал… Ну кто мог при таком бездействии надеяться на улов?! Никакой удочки, лески, крючка, наживки – только рука в воде. А потом – хвать!

Теперь Катсук уже смеялся.

Дэвид открыл глаза. Теперь и его живот стал подрагивать от смеха. Он никак не мог справиться с ним. На тебе! Внезапно откуда-то прилетела холодная трепыхающаяся рыбища!

Через мгновение мальчик и его похититель, стоя друг против друга, хохотали, как сумасшедшие. Шум вспугнул стайку серых соек, лагерных воришек с черными коронами перьев. Они кружили над головами людей, а потом уселись на осинах, выше по берегу. Их скрежещущие крики были безумным фоном для сумасшедшего хохота.

Катсук даже удвоил свое веселье. В его мыслях опять и опять прокручивалась вся сцена: мальчишка, ноги, рыба, коричнево-зеленый берег реки, бешеное сплетение ног и рыбы. Это была самая смешная штука, которую Катсук мог вспомнить за всю свою жизнь.

Он слышал, как смеется мальчик, пытаясь остановиться, но потом смеясь еще сильнее.

Дэвид задыхался: «Ну… пожалуйста! Я… не могу… перестать… смеяться».

Катсук попробовал вспомнить о чем-нибудь, что остановило бы смех. Искатели! Он подумал о людях, идущих сейчас по их следу. Подумал об удивлении, которое могла бы вызвать у них вся эта сцена. Какой она была нелепой! Он смеялся все громче и громче. От смеха уже болела грудь. Он скорчился на берегу, потом свалился на спину, посылая взрывы хохота прямо в небо.

Мальчик, схватившись за живот, ползал рядом.

Мужчина и мальчишка лежали, заражая смехом друг друга, пока усталость не овладела ими. Они не осмеливались слова сказать, потому что это вызывало новый взрыв веселья.

Катсук вспомнил об игре в смех, в которую играл еще мальчиком, мальчиком по имени Чарлз Хобухет. Игра состояла в том, чтобы смешить друг друга. Тот, кому удавалось не засмеяться, выигрывал.

Смех спазмами вырывался из его горла.

Но мальчик уже лежал спокойно. Хокват выиграл в этой игре. Отсмеявшись, они еще долго лежали на теплой земле, пытаясь отдышаться.

Катсук заметил, что небо потемнело. Холодный ветер гнал тучи через реку. Индеец сел, глядя на тучи. Они висели над деревьями безо всякой опоры, таинственные серые башни с блистающей отсветом уходящего дня окантовкой.

Он хлопнул мальчика по плечу.

– Пошли. Нам надо развести костер и высохнуть.

Дэвид с трудом поднялся на ноги.

– И приготовить рыбу?

– Да, и приготовить рыбу.

27

Всю ночь, проведенную ими в укрытии, Катсук не спал, погрузившись в раздумья. Хокват, лежащий рядом, и ровно дышащий во сне, оставался волнующей загадкой. Хотя мальчик и спал, живущий в нем дух бодрствовал. Это было похоже на давние времена, когда хокваты впервые прибыли на земли его племени, и кое-кто говорил, что они, должно быть, потомки Морской Чайки, хозяйки дня и дневного света. Дед Хобухет часто рассказывал об этом. Хокваты бегали и кричали, как чайки, так что удивление индейцев можно было понять. Этот мальчишка тоже совсем еще недавно бегал и кричал. Но сейчас он уже мог хранить молчание довольно долгое время. В какие-то моменты можно было даже почувствовать, как крепнет в нем дух.

Этот дух рос и креп даже сейчас.

Катсук чувствовал, что дух разговаривает с мальчиком. Этот дух был здесь, в темноте, показывая того мужчину, которым никогда не станет мальчишка. Эта мысль взволновала индейца, ему даже стало страшно.

И вдруг находящийся в Хоквате дух заговорил с Катсуком:

– Вот видишь, Катсук, в этом теле есть хорошие глаза и хороший разум. Он видит кое-что такое, чего ты не замечаешь.

Катсук понимал, что следовало бы избить, наказать каким-то образом свои чувства за то, что они подчинились духу Хоквата. Но откровенность привела к тому, что он включился в этот безмолвный торг.

– Что-то случится из-за этого тела, – сказал дух.

Катсук держался изо всех сил, чтобы оставаться спокойным. Он колебался, даже нет, боялся. Если только он ответит духу, его собственная сила испарится. А тогда чужая сила могла бы его поднять и трясти сколько угодно. И тогда Катсук в теле Чарлза Хобухета дергался бы как камушек в погремушке.

– Это глупо, считать, будто ты можешь не замечать моего присутствия, – сказал дух.

Катсук крепко-накрепко стиснул зубы. Вот это соблазнитель! Он напомнил индейцу весь мир хокватов.

– Я возвращу тебе твои собственные знания о мире, – предложил дух.

Катсук нахмурился.

– К тому же я дам тебе реальные знания того, что ты только думаешь, будто знаешь. Или ты считаешь, что в тебе уже нет местечка, чтобы вместить их? Что бы ты не сказал, «да» или «нет», есть ведь что-то, управляющее твоим сердцем. Рука этого мальчика и твой глаз встретились. Он что-то сказал, а какая-то часть внутри тебя услышала… и без всяких компромиссов. Если твои глаза так же хороши, как и его, можешь сам прямо просмотреть его тело и увидать в нем того человека, которым он стал бы. Он поделился с тобой этим знанием, но понял ли ты это?

Катсук отрицательно покачал головой в темноте, отчаянно держась своей связи с Похитителем Душ.

– Как все это началось? – спросил дух. – Что заставляет тебя верить, что ты можешь быть хозяином положения? Неужели ты не видишь в этом юноше чуда? Отвлекись от его внешнего вида и загляни вовнутрь. Сможешь ли ты быть достойнее его?

Катсук чувствовал, что обливается потом. Изнутри и снаружи его обжигал холод. Перед напором этого духа невозможно было устоять. Он заглядывал в самые глубины его сознания. Это одновременно и подавляло, и унижало. Этот дух буквально пробивал духовное естество индейца, его глубинную суть. Катсук ощущал вибрации ночи, чувствовал всю необычность и ужас этого мгновения разговора с духом. Тот захватил сетью громадную часть его вселенной, его мира, и содрогал ее своими замечаниями. Причем, духу даже было все равно, хочет ли Катсук внимать ему. Он только говорил и говорил. Дух не предлагал ему что-либо делать, только слушать. Его послание было словно выбитым в камне.

И после всех своих безумных слов дух сказал одну простую вещь:

– Если ты не отказался от своего решения, сделай все так, как мужчина поступает с мужчиной.

Трясясь от страха, Катсук не мог сомкнуть глаз в темноте.

Хокват повернулся, что-то пробормотал, потом сказал ясным голосом:

– Катсук?

– Я здесь, – ответил тот.

Но мальчик говорил это во сне.

28

– Приблизительно тридцать тысяч лет назад, – сказал Катсук, – лава была вытолкнута сюда, в дыру, расположенную где-то в середине склона.

Он указал большим пальцем через плечо.

– Лава застыла громадными глыбами, которые вы, глупые Хокваты, называете индейскими слезами. Дэвид глянул вверх, в сторону гор, которые сияли в утреннем солнце, стоящем над рощей тсуг. Горы стояли, будто каменная колоннада. Над ними плыли тучи. На южной стороне горного склона был след морены. Река текла у самого подножия горы, но ее шум заглушался ветром, безумствующим и деревьях.

– А сколько сейчас времени? – спросил Дэвид.

– Хокватского времени?

– Да.

Катсук оглянулся на солнце.

– Около десяти утра, а что?

– Ты знаешь, чем я занимался дома в это время?

Катсук глянул на Хоквата, чувствуя, что мальчишке хочется выговориться. А почему бы и нет? Если Хокват сейчас станет говорить, его дух будет хранить молчание. Катсук кивнул и спросил:

– Так чем бы ты занимался?

– Я бы учился играть в теннис.

– Теннис? – Катсук покачал головой.

Индеец сидел сейчас на корточках у склона. В левой руке он держал длинный обломок коричнево-черного обсидиана. Упираясь этой рукой в бедро, он ударил по обсидиану кремнем. Звук удара зазвенел в чистом, свежем воздухе. При этом возник запах паленого, который Дэвид сразу же унюхал.

– Значит, теннис, – повторил Катсук. Он попробовал представить мальчика взрослым мужчиной – избалованным и богатым пустоголовым типом из армии плейбоев. Потерявший невинность. В черно-белой униформе для вечерних приемов. С черным галстуком-бабочкой. Модно подстриженный завсегдатай ночных клубов.

Но была возможность не дать ему возмужать.

– А потом я шел плавать в нашем бассейне, – сказал Дэвид.

– А ты не хочешь поплавать тут, в реке?

– Слишком холодно. У нас вода в бассейне подогревается.

Катсук вздохнул и вернулся к своему делу. Обсидиан уже начал принимать нужную форму. Скоро он станет ножом.

Еще через какое-то время Дэвид попробовал проникнуть в тайну настроения своего похитителя. Они и так долго молчали, когда пробирались сюда, к горному склону. Это заняло целый день. В кармане у Дэвида было десять камешков – десять дней. Те несколько предложений, которые сказал Катсук за все время, становились все более мрачными, короткими и отрывистыми. Катсук был поглощен новыми мыслями. Неужели его дух потерял силу?

Дэвид уже и не думал о побеге. Но если сила Катсука уменьшилась…

От обсидианового обломка откололся большой кусок. Катсук поднял его, повертел в руках, осмотрел.

– Что ты делаешь? – спросил Дэвид.

– Нож.

– Но ведь ты забрал… мой нож.

Дэвид поглядел на пояс Катсука. Расселовского ножа там не было во время всего перехода через горы, но мальчик подумал, что нож может лежать у индейца в сумке.

– Мне нужен особенный нож, – ответил Катсук.

– Зачем?

– Чтобы сделать для себя лук.

Дэвид кивнул, потом снова спросил:

– Ты уже бывал здесь раньше?

– Много раз.

– Ты делал здесь ножи?

– Нет. Я приводил сюда хокватов, чтобы те искали красивые камешки.

– Они делали здесь каменные ножи?

– Может и так.

– А откуда ты знаешь, из какого камня можно делать нож?

– Мой народ тысячелетиями делал ножи из здешних камней. Обычно они приходили сюда раз в год. Так бывало до того, как хокваты принесли с собой сталь. Вы называете эти камни обсидианом. Мы называем их «Черным огнем» – КЛАЛЕПИАХ.

Дэвид молчал. Но где же был его нож марки «Рассел»? Катсук отдаст его или нет?

За ночь в силки, поставленные Катсуком, попался кролик и две небольшие куропатки. Индеец снял с кролика шкуру с помощью остроконечного коричнево-черного камня, а потом приготовил в земляной яме, на костре, куда он бросал куски горной смолы. Смола давала жаркое, почти без дыма, пламя.

Дэвид обглодал кроличью лапку и стал жевать мясо, наблюдая за тем, что делает Катсук. У серого кремневого рубила в правой руке Катсука был узкий край. Им индеец резко и уверенно ударил по куску обсидианового стекла. Полетели искры. В воздухе сильно запахло серой.

Призвав на помощь всю свою храбрость, Дэвид спросил:

– А где мой нож?

Катсук подумал: «Умный, хитрый хокват!» А вслух сказал:

– Лук я должен делать так, как делали его в старину. Сталь не должна касаться его древка.

– Так где же мой нож?

– Я выкинул его в реку.

Дэвид отбросил в сторону кроличью лапку, вскочил на ноги.

– Но ведь это же мой нож!

– Успокойся, – сказал Катсук.

– Это папа дал мне этот нож! – сказал Дэвид сдавленным от ярости голосом. По щекам побежали слезы злости.

Катсук глядел на мальчика, оценивая меру его страсти.

– Разве отец не купит тебе другой нож?

– Этот он подарил мне на день рождения! – Дэвид вытер слезы. – Зачем ты выбросил его?

Катсук глядел на кремень и кусок обсидиана в руках.

«Подарок на день рождения. Сыну от отца: подарок от мужчины мужчине.»

Катсук чувствовал внутреннюю пустоту от того, что он никогда не сможет сделать своему сыну мужской подарок. Обсидиановый осколок оттягивал руку. Он знал, что сейчас жалеет самого себя, и это бесило больше всего.

Зачем кого-либо жалеть? Никакой отсрочки!

– Чтоб ты сдох! – взбесился Дэвид. – Чтоб ты сдох от кедровой немочи!

Катсук встрепенулся. Так вот где была зарыта собака! Невинный нашел себе духа, который выполняет его требования. Только вот где Хокват нашел себе такого духа? Тсканай передала? Если так, где она сама нашла его?

– Пчела предупредила меня, чтобы я выкинул нож.

– Дурная пчела!

У Катсука даже челюсть отвисла от таких слов.

– Ты поосторожней говори о Пчеле. Она может сделать так, что ты и до вечера не доживешь!

Просматривающееся в словах Катсука безумие несколько остудило гнев мальчика. Теперь им овладело чувство потери. Нож пропал. Этот сумасшедший выбросил его в реку. Дэвид попытался вздохнуть поглубже, но в груди отдавало болью. Ножа уже не найти. Внезапно он вспомнил про убитого туриста. Этот нож убил человека. Может, потому его Катсук и выбросил?

Катсук снова принялся бить кремнем по обсидиану.

– А ты уверен, что не спрятал нож в свою сумку?

Индеец отложил кремень и обсидиан, открыл сумку и показал ее содержимое мальчику.

Дэвид указал пальцем:

– А в этом сверточке что?

– Там твоего ножа нет. И вообще, можешь сам посмотреть.

– Вижу, – все еще злым тоном. – А что в свертке?

Катсук закрыл сумку и снова принялся за обсидиан.

– Там пух морской утки.

– Пух?

– Ну, такие мягкие перышки.

– Это я понял. Зачем ты таскаешь с собой этот дурацкий пух?

Катсук отметил, сколько злости было во взгляде мальчика, и подумал: «Пух я приколю к твоему телу, когда убью тебя.» А вслух сказал:

– Это для моих колдовских снадобий.

– А зачем это твой дух приказал тебе выкинуть мой нож?

«Он уже научился задавать вопросы правильно», – подумал Катсук.

– Так зачем? – настаивал мальчик.

– Чтобы спасти меня, – прошептал индеец.

– Что?

– Чтобы спасти меня!

– Ты же говорил Кэлли, будто тебя уже ничто не спасет.

– Кэлли не знает меня.

– Она твоя тетка.

– Нет. Ее племянника зовут Чарлз Хобухет, а я – Катсук.

Мужчина думал про себя: «Почему это я оправдываюсь перед своей жертвой? Что такого он делает, что мне приходится защищаться? Может, это из-за выброшенного мною ножа? Для него это была связь с отцом; отцом, который был у него до того, как он стал Хокватом. Да, это так. Я выкинул прочь его прошлое. То же самое пьяные лесорубы сделали с Яниктахт… и со мной.»

– Могу поспорить, ты никогда еще не был в бассейне с подогреваемой водой, – заявил Дэвид.

Катсук улыбнулся. Гнев Хоквата молниями бил в разные стороны. Сейчас мальчишка метался, будто зверь в капкане. «Занятия теннисом, плавательный бассейн.» Хокват вел спокойную жизнь, жизнь предохраняемой невинности, как жил его народ. Несмотря на попытку Тсканай, он оставался в хрупкой переходной позиции: наполовину мужчина – наполовину ребенок. Невинный!

Сейчас Дэвида охватила печаль. Горло пересохло. Грудь болела. Он чувствовал себя усталым и ужасно одиноким. Ну зачем этот придурошный Катсук делает каменный нож? Зачем он ему по-правде? Или он снова врет?

Дэвид вспомнил то, что читал об ацтеках, о том, как они убивали свои освященные жертвы каменными ножами. Ацтеки ведь тоже были индейцами. И тут же он отрицательно покачал головой. Ведь Катсук сам обещал: «Пока ты не попросишь меня сам, я тебя не убью». По-видимому, каменный нож был нужен ему для других целей. Наверное, чтобы делать этот свой дурацкий лук.

– Ты уже не сердишься на меня? – спросил Катсук.

– Нет. – Все равно, физиономия надутая.

– Это хорошо. В гневе ничему не научишься, потому что гнев блокирует твое сознание. А тебе есть чему научиться.

«В гневе ничему не научишься!» – думал Дэвид. Он взобрался на склон рядом с Катсуком, прошел немного по краю обрыва и уселся спиной к стволу тсуги. На земле вокруг него валялись куски обсидиана. Мальчик набрал целую пригоршню и стал бросать их в деревья, растущие у подножия склона.

Попадая в ствол дерева, обломки издавали щелкающий звук. Падая в подлесок, в колючий кустарник, они шелестели. Это было интересное дополнение к звукам, издаваемым при работе Катсука. Дэвид чувствовал, как с камнями улетает и злость. Все глубже и глубже мальчик погружался в свои мысли.

– Если ты хочешь бросить в меня камень, – сказал Катсук, – брось. Не надо насиловать свои чувства.

Дэвид вскочил на ноги, злость снова вспыхнула в нем. Он поднял кусок обсидиана размером с перепелиное яйцо, с острыми краями, потом стиснул зубы и изо всех сил бросил камень в Катсука. Камень, описав дугу, попал индейцу в скулу, оставив красную полосу, откуда сразу же потекла кровь.

Перепуганный тем, что он наделал, Дэвид отступил назад. Каждый его мускул был готов к немедленному бегству.

Катсук приложил к ране палец, поглядел на кровь. Любопытно, рана совсем не болела. Что это могло значить? Да, было неприятное ощущение удара, но не боли. Ах, да, Пчела блокировала его болевую чувствительность. Пчела защитила его своим колдовством, чтобы удары не действовали на него. Это было посланием Пчелы, ее даром. Дух, сидящий в Невинном, не мог победить!

«Это я, Таманавис, говорю тебе…»

– Катсук! Катсук, прости меня!

Мужчина поглядел на мальчика. Хокват уже был готов бежать, сломя голову, глаза его расширились и горели от страха. Катсук кивнул и сказал:

– Теперь ты, хоть и в неполной мере, знаешь, что я чувствовал, когда забирал тебя из хокватского лагеря. Это какая же ненависть должна быть, чтобы убить невинного ради нее. Ты хотя бы думал об этом?

«Убить невинного!» – думал Дэвид. А сам сказал:

– Но ведь ты же обещал…

– И я сдержу свое обещание. Так поступает мой народ. Мы не говорим о хокватской лжи. Ты хоть знаешь, как это бывает?

– Что?

– Когда мы добывали китов, кит сам требовал гарпуна. Кит сам просил, чтобы его убили.

– Но я никогда…

– Тогда ты в безопасности.

И Катсук вернулся к своим камням.

Дэвид подошел к нему на пару шагов поближе.

– Тебе не больно?

– Пчела сделала так, что мне не больно. А теперь успокойся. Мне нужно сосредоточиться на деле.

– Но ведь идет кровь.

– Она остановится.

– Почему ты не приложишь что-нибудь?

– Это маленькая ранка. Твой рот – это большая рана. Успокойся, или я заткну ее чем-нибудь.

Дэвид принял его слова за чистую монету и испуганно вытер рот тыльной стороной ладони. Ему трудно было не глядеть на темный шрам на скуле Катсука. Кровь перестала идти, но теперь рану покрыла корка, края вспухли.

Почему ему не больно?

Дэвида напугало именно то, что рана не болит. А ему хотелось, чтобы она болела. Ведь порезы, ушибы всегда болят. Только у Катсука оказались покровительствующие ему духи. Может, они и вправду сделали так, что он не чувствует боли?

Теперь Дэвид обратил свое внимание на обсидиановый нож, уже обретший свою форму в руках Катсука. Лезвие, длинною дюйма четыре, с острым краем, было направлено к груди индейца. Быстрыми, почти незаметными ударами Катсук отбивал тонкие пластинки обсидиана. Нож не был настолько длинным и тонким, чтобы проколоть что-нибудь. Режущий край был весь в зазубринах. Но им можно было перерезать артерию. Мальчик опять вспомнил о путешественнике, которого убил Катсук. Ведь он-то не просил, чтобы его убили, но, тем не менее, Катсук его зарезал.

У Дэвида вдруг пересохло во рту. Он сказал:

– А этот парень… ну, ты знаешь, на тропе… парень, которого ты… ну, он же не просил тебя…

– Вы, хокваты, считаете, что говорить можно только ртом, – ответил Катсук, даже не отрываясь от своей работы. – Почему бы тебе не научиться языку тела? Когда Ворон сделал тебя, неужели он забрал у тебя эту возможность?

– Какой еще язык тела?

Это именно то, что ты делаешь. Подумай о том сможешь ли ты верно описать словами то, что действительно хочешь.

– А зачем эти глупости про Ворона?

– Бог создал нас, так?

– Да!

– Все зависит от того, о каком боге ты думаешь.

– И все равно я не верю в язык тела.

– Ты не веришь, что это Ворон привязал тебя ко мне?

Дэвид не мог ответить. Ворон делал то, что хотел Катсук. Птицы направлялись туда, куда им указывал Катсук. Ведь даже только знать о том, куда направляются птицы – это же какая сила!

– Сейчас ты спокоен, – продолжил индеец. – Разве Ворон забрал у тебя язык? Но он может так сделать. Весь ваш глупый хокватский мир еще не готов бороться с Вороном.

– Ты всегда говоришь «глупый, глупые», когда упоминаешь о моем народе. Разве в нашем мире нет ничего хорошего?

– У нас? В нашем мире? – спросил Катсук. – Это твой мир.

– Но разве в нем нет ничего хорошего?

– Я вижу в нем одну только смерть. В нем все умирает.

– Ну, а как насчет наших врачей? Наши врачи лучше ваших.

– Ваши врачи накрепко повязаны с болезнями и смертью. Они не столько лечат, сколько умножают болезни и смерть. Приводят все в точное равновесие. Это называется трансакциональные отношения. Но они настолько слепы, что не видят, как они связаны с тем, что делают.

– Трансакциональные… отношения. Что это такое?

– Трансакция – это когда ты торгуешь, обмениваешь одну вещь на другую. Когда ты покупаешь что-нибудь, это и есть трансакт.

– Это только умное слово, которое ничего не значит.

– Это слова твоего мира, Хокват.

– Но ведь они ничего не значат.

– Они означают, что твои доктора не знают, что они делают, но продолжают этим заниматься. Они повышают уровень заболеваемости, чтобы оправдать свое существование. Полиция делает то же самое с преступностью. Юристы держатся за всеобщее незнание законов. Все это язык тела Хокват. Не важно, что они говорят о своих намерениях, неважно, как тяжко они работают, чтобы преодолеть недостатки – все они думают лишь о том, чтобы их считали занятыми и нужными и оправдывали их существование.