Глава 9

Наутро, после своего испытания в пустыне, Шиэна проснулась в жреческом комплексе и обнаружила, что ее кровать окружена людьми, облаченными в белое. «Жрецы и жрицы!?

— Она проснулась, — сказала жрица.

Шиэну охватил страх. Она натянула одеяло прямо до подбородка, не отводя взгляда от этих напряженных лиц. «Не собираются ли они опять бросить ее в пустыне?» Она спала сном крайней усталости в мягчайшей постели и на чистейшем белье, какое только бывало у нее за восемь лет ее жизни, но она знала — все, что делают жрецы, может иметь двоякий смысл. Им не следует доверять!

— Ты хорошо спала? — спросила та же жрица, что произнесла и первые слова, седоволосая пожилая женщина, лицо окаймлено капюшоном белой рясы с пурпурной отделкой. Бледно-голубые водянистые глаза, старые, но живые. Нос — вздернутая кнопка над узким ртом и выступающим подбородком.

— Ты поговоришь с нами? — настаивала женщина. — Я — Каниа, твоя ночная служанка, помнишь? Я помогала тебе лечь в постель.

По крайней мере, тон голоса успокаивал. Шиэна присела и получше присмотрелась к окружающим. Они боялись! Нос ребенка пустыни умел распознавать едва уловимые, но разоблачительные запахи. Для Шиэны это был простой и непосредственный сигнал. «Этот запах равняется страху».

— Вы думали, что вы мне повредите, — сказала она. — Почему вы это сделали?

Люди вокруг нее обменялись взглядами глубокого ужаса.

Страх Шиэны развеялся. Она ощутила новый порядок вещей, а вчерашнее испытание в пустыне означало и дальнейшие перемены. Она припомнила раболепие этой пожилой женщины… Каниа? Накануне вечером она почти пресмыкалась перед Шиэной. Шиэна поняла, что любой человек, переживший угрозу смерти, со временем достигает нового эмоционального равновесия страхи становятся преходящими. Это новое состояние было любопытным.

Голос Кании затрепетал, когда она ответила:

— Воистину, дитя Бога, мы не намеревались тебе причинить вред.

Шиэна разгладила одеяло у себя на коленях.

— Меня зовут Шиэна, — это вежливость пустыни. Каниа уже назвала свое имя. — А кто остальные?

— Их уберут, если ты не желаешь их видеть… Шиэна, — Каниа указала на женщину с цветущим лицом слева от себя, одетую в рясу, подобную собственной. — Всех, кроме Алхозы, конечно. Она будет помогать тебе днем. Алхоза сделала реверанс при этих словах.

Шиэна всмотрелась в пухлое лицо с отечными тяжелыми чертами, нимб пушистых светлых волос. Резко переведя взгляд, Шиэна поглядела на мужчин в этой группе. Они наблюдали за ней с тяжелящей веки напряженностью, у некоторых было выражение трепетного подозрения. Запах страха был силен. Жрецы!

— Уберите их, — Шиэна махнула рукой на жрецов. — Они — харам! — Это было словечко низов, самое грубое для обозначения наибольшего зла.

Жрицы потрясение отпрянули.

— Удалитесь! — приказала Каниа. Злобная радость без ошибки отразилась на ее лице: Каниа не была включена в число носителей зла. Но эти жрецы стояли явно заклейменные, как харам! Они, должно быть, совершили нечто чудовищно отвратительное перед Богом, что он послал ребенка-жрицу им всыпать. Каниа вполне в это поверила. Жрецы редко обращались с ней так, как она этого заслуживала.

Словно свора побитых собачонок, жрецы низко склонились и попятились прочь из покоев Шиэны. Среди выставленных в переднюю комнату были и историк-локутор по имени Дроминд, смуглый человечек с вечно занятым умом, склонным намертво вцепляться в какую-нибудь идею, как клюв хищной птицы впивается в кусочек мяса. Когда дверь покоев за ними закрылась, Дроминд заявил своим трясущимся сотоварищам, что имя Шиэна есть модернизированная форма древнего имени Сиона.

— Вы все знаете о месте Сионы в истории, — говорил он. — Она служила Шаи-Хулуду в Его переходе из человеческого обличия в Разделенного Бога. Стирос, морщинистый старый жрец с темными губами и бледными поблескивавшими глазами, недоверчиво поглядел на Дроминда.

— Крайне занятно, — сказал Стирос. — Устная История гласит, что Сиона была инструментом в Его переходе из Одного во Множество. Шиэна. По-твоему…

— Давайте не будем забывать собственные слова Бога, переведенные Хади Бенот, — перебил другой жрец. — Шаи-Хулуд многократно ссылается на Сиону. — Не всегда благосклонно, — напомнил им Стирос. — Вспомните ее полное имя: Сиона ибн Фуад ал-Сейфа Атрядес.

— Атридес, — прошипел другой жрец.

— Мы должны с осторожностью ее изучать, — сказал Дроминд.

Юный гонец-послушник торопливо подошел к жрецам, вглядываясь в них, пока не увидел Стироса.

— Стирос, — сказал гонец, — немедленно освободите это место.

— Почему? — раздался негодующий голос из толпы отвергнутых жрецов. — Ее переводят в апартаменты Верховного Жреца, — сказал гонец.

— По чьему приказанию? — спросил Стирос.

— Верховный Жрец Туек самолично об этом распорядился, — сказал гонец. — Они слушали, — он неопределенно махнул рукой в том направлении, откуда пришел.

Все в группе поняли. В помещении были приспособления, через которые голоса передавались в другие места, и всегда их кто-нибудь прослушивал.

— Что они услышали? — осведомился Стирос. Его старческий голос задрожал.

— Она спросила, самым ли лучшим является ее помещение. Ее как раз переселяют, и она не должна видеть здесь никого из вас.

— Но что нам теперь делать? — спросил Стирос. — Изучать ее, — сказал Дроминд.

Холл немедленно освободился.

Все жрецы занялись изучением Шиэны. Так была задана модель, определившая характер их поведения на последующие годы. Сложившаяся вокруг Шиэны обстановка привела к переменам, ощутимым даже на самых дальних границах влияния религии Разделенного Бога. Два слова стали запалом для перемен: «Изучать ее».

«До чего ж она наивна, — думали жрецы. — До чего ж занятно наивна. Но она умеет читать и проявляет пристальный интерес к Святым книгам, которые нашла в апартаментах Туека. Теперь — своих апартаментах».

Далее пошло-поехало выпихивание сверху вниз. Туек переехал в помещение своего первого заместителя, и процесс пошел дальше вниз.

С Шиэны сняли мерку. Для нее был изготовлен самый изящный стилсьют. Она получила. Она получила новое верхнее облачение: жреческих цветов белое с золотом и пурпурной каймой.

Люди стали избегать историка-локутора Дроминда. Он взял привычку прилипать, как банный лист, бесконечно пережевывая историю о той далекой Сионе, как будто это могло сказать что-то важное о нынешней носительнице древнего имени.

— Сиона была подругой святого Данкана Айдахо, — напоминал Дроминд всякому, кто готов был слушать. — Их потомки повсюду.

— Да ну? Извини, что не слушаю тебя дальше, но я в самом деле спешу по неотложнейшему поручению.

Сначала Туек был с Дроминдом терпеливее других: история была интересной, ее уроки очевидны.

— Бог послал нам новую Сиону, — сказал Туек. — Все следует уточнить. Дроминд удалился и вернулся с новыми, нащипанными им, крохами истории.

— Сведения из Дар-эс-Балата приобретают теперь новое значение, сказал Дроминд Верховному Жрецу. — Не следует ли нам провести дальнейшие испытания и сравнительные обследования этого ребенка?

Дроминд заарканил с этим Верховного Жреца сразу после завтрака. Остатки трапезы до сих пор оставались на служебном столике, стоявшем на балконе. Через открытое окно им было слышно движение наверху, в помещениях Шиэны.

Туек предостерегающе поднес к губам палец и тихо заговорил, внушая собеседнику быть потише:

— Святое дитя по своему собственному выбору навещает пустыню, — он подошел к карте и указал на область к юго-западу от Кина. — Очевидно, вот эта область представляет для нее интерес или… Я бы сказал, призывает ее. — Мне говорили, она очень часто пользуется словарями, — сказал Дроминд. — Наверняка ведь это не может быть…

— Она проверяет НАС, — проговорил Туек. — Не обманывайся.

— Но, Владыка Туек, она задает самые детские вопросы Кании и Алхозе. — Ты сомневаешься в моем суждении, Дроминд?

Дроминд с опозданием понял, что перешел допустимые границы. Он умолк, но выражение его лица говорило, что внутри него подавлено еще много слов. — Бог послал нам ее, чтобы выполоть зло, проникшее в ряды помазанных, — сказал Туек. — Ступай! Молись и вопрошай себя: не зло ли нашло приют внутри тебя.

Когда Дроминд ушел, Туек вызвал доверенного помощника.

— Где святое дитя?

— Она удалилась в пустыню ради общения со своим Отцом.

— На юго-запад?

— Да, Владыка.

— Дроминда нужно отвезти далеко на восток и высадить там. Поместите в том месте несколько тамперов, чтобы быть уверенными, что он никогда не вернется.

— Дроминда, Владыка?

— Дроминда.

Но и после того, как Дроминд был «переведен» в пасть Бога, жрецы продолжали следовать в том направлении, в котором он их подтолкнул. Они изучали Шиэну.

Шиэна тоже изучала.

Постепенно, так постепенно, что она не могла бы определить точку отсчета, она вызнала свою огромную власть над всеми ее окружавшими. Сначала это была игра, вечный День Ребенка, когда взрослые, сломя голову, кидались выполнить любую детскую прихоть. Представлялось, что нет прихоти слишком трудной. Желала ли она редкого фрукта для своего стола?

Фрукт подавался ей на золотом блюде.

Замечала ли она ребенка далеко внизу, на людных улицах, и требовала, чтобы этот ребенок стал ее товарищем по играм?

Этого ребенка сразу же доставляли в Храм в апартаменты Шиэны. Когда страх и потрясение проходили, ребенок даже мог присоединиться к ее игре, которую жрецы и жрицы напряженно наблюдали. Невинное скакание по саду на крыше, подхихикивающие шепотки — все это подвергалось внимательному анализу. Шиэна тяготилась благоговением таких детей. Она редко звала того же самого ребенка назад, предпочитая узнавать новое от новых товарищей по играм.

Священники не пришли к согласию насчет безвредности подобных встреч. Детей, игравших с Шиэной, подвергали устрашающим допросам, пока Шиэна этого не обнаружила и не обрушилась с яростью на своих опекунов. Весть о Шиэне неизбежно расходилась по всему Ракису и за пределы планеты. Скапливались отчеты и у Ордена Бене Джессерит. Проходили годы все такого же автократичного распорядка, похожие на неперестающую удивлять диковинку. Никто из ее непосредственной прислуги не думал об этом как об образовании: Шиэна учила жрецов Ракиса, а они учили ее. Бене Джессерит, однако, подмечал этот аспект жизни Шиэны и тщательно за ним наблюдал.

— Она в хороших руках. Оставьте ее там, пока она для нас не созреет, — поступило распоряжение Таразы. — Держите ударные отряды в постоянной боевой готовности. Проследите, чтобы я получала регулярные отчеты.

Шиэна ни разу не открыла ни своего истинного происхождения, ни того, что сделал Шайтан с ней самой. Она думала о своем молчании, как о плате за то, что ее пощадили.

Кое-что потеряло для Шиэны вкус. Все реже становились ее вылазки в пустыню. Любопытство оставалось прежним, но становилось очевидным, что объяснения поведению Шайтана по отношению к ней нельзя найти на открытом песке. И хотя она знала о существовании на Ракисе посольств других сил, шпионы Бене Джессерит среди ее прислуги заботились, чтобы Шиэна не проявляла слишком большого интереса к Ордену. Успокоительные ответы, чтобы погасить такой интерес, отпускались и отмерялись Шиэне по мере надобности. Послание Таразы наблюдателям на Ракисе было прямым и четким:

?Поколения подготовки стали годами развития. Мы выступим только в нужный момент. Не должно быть больше никаких сомнений, что этот ребенок — тот самый».

Глава 10

Безбрежное небо уходило ввысь, и в него карабкалось солнце Гамму, извлекая и конденсируя влагу из трав и окружающих лесов, и вместе с влагой вознося их запахи.

Данкан Айдахо стоял у Заповедного Окна, вдыхая эти запахи. Этим утром Патрин сказал ему:

— Тебе сегодня пятнадцать лет, смотри теперь на себя, как на юношу. Ты больше не ребенок.

— Это мой день рождения?

Они были в спальне Данкана, куда Патрин только что вошел со стаканом цитрусового сока.

— Я не знаю твоего дня рождения.

— У гхол есть дни рождений?

Патрин отмолчался — с гхолой запрещается разговаривать о гхолах.

— Шванги говорит, что тебе нельзя отвечать на этот вопрос, — сказал Данкан.

Патрин проговорил с явным замешательством:

— Башар желает, чтобы я передал тебе: тренировка сегодня утром будет попозже. Он желает, чтобы ты выполнял упражнения для ног и коленей до тех пор, пока тебя не позовут.

— Я выполнял это вчера!

— Я просто передаю тебе распоряжение башара, — Патрин забрал пустой стакан и оставил Данкана одного.

Данкан быстро оделся. Его ждут к завтраку… «Чтоб их всех!» Не нужен ему их завтрак. Чем же занят башар? Почему он не может вовремя начать занятия? «Упражнение для ног и коленей!» Это просто, чтобы не дать ему сидеть без дела, потому что у Тега есть какое-то другое неожиданное дело. Данкан гневно поглядел на заповедную дорогу к Заповедному Окну. «Пусть эти проклятые стражи будут наказаны!?

Запахи, доносившиеся до него через открытое окно, были знакомы, но он никак не мог вспомнить, что же пряталось в дальних уголках его сознания, будоража его память. Он знал, что это — жизни-памяти. Данкана это пугало и притягивало — как будто он ходил по самому краю обрыва или пытался открыто бросить непокорный вызов Шванги. Но он никогда этого не делал. Даже если он рассматривал голографические картинки в книге с изображением обрыва, то это вызывало странную реакцию — у него сводило живот. Что до Шванги, он часто воображал сердитое неповиновение и переживал точно такую же физическую реакцию.

«В моем сознании живет кто-то другой», — подумал он.

Не просто в его сознании: В ЕГО ТЕЛЕ. Он ощущал эти другие жизненные опыты так, как ощущаешь, проснувшись, какой-то сон, не в силах, однако же, этот сон припомнить. Эта материя снова взывала к тому его сознанию, которым, как он знал, он не мог обладать.

И все же, он им обладал.

Он знал названия некоторых деревьев, запахи которых доносились до него, но эти названия не были подсказаны ему книгами из его библиотеки. Заповедное Окно называлось так потому что ему было запрещено к нему приближаться — оно было прорублено во внешней стене Оплота и могло открываться. Оно часто бывало открыто, как сейчас, для проветривания. К окну можно было попасть из его комнаты по балконным перилам и через вентиляционную отдушину кладовой. Он наловчился проделывать весь этот путь — от перил до вентиляционной шахты — ничем себя не выдавая. Очень рано ему стало ясно, что воспитанные Бене Джессерит могут считывать даже самые малые знаки. Он мог и сам прочесть некоторые из этих знаков, благодаря обучению Тега и Лусиллы.

Стоя в глубокой тени верхнего прохода, Данкан вглядывался в округлые ступени верхних лесистых склонов, взбирающихся к скалистым острым вершинам. Лес властно его притягивал. Вершины над ним обладали почти магической силой. Легко было вообразить, что там никогда не ступала нога человека. Как хорошо затеряться там, оказаться наедине с самим собой. Не беспокоясь о человеке, обитающем внутри него. Об этом постороннем. Данкан со вздохом отвернулся и вернулся в комнату по своему тайному маршруту. Только когда он опять оказался в безопасности своей комнаты, он позволил себе признать, что сделал это еще раз. Никто не будет наказан за эту вылазку.

Наказание и боль, висевшие, словно аура, вокруг мест, запрещенных для него, заставляли Данкана только проявлять крайнюю осторожность, когда он нарушал правила.

Ему не нравилось думать о боли, которую Шванги могла бы причинить ему, обнаружь она его у запретного Окна. Даже самая сильная боль, однако же, не заставила б его закричать. Он никогда не кричал, даже когда она выкидывала и что-нибудь попоганей. В ответ он просто смотрел на нее неотрывным взглядом, ненавидя, но усваивая урок. Для него урок Шванги был прям: изощряй свои способности, чтобы двигаться незамеченным, невидимым и неслышимым, не оставляй следа, способного выдать, что ты здесь проходил.

В своей комнате Данкан присел на край койки, и стал созерцать пустую стену перед ним. Однажды, когда он вот так смотрел на стену, на ней возник образ — молодая женщина с волосами цвета светлого янтаря и сладостно округленными чертами. Она смотрела на него со стены и улыбалась. Ее губы беззвучно шевелились. Однако же Данкан, уже научившийся читать по губам, ясно разобрал слова:

— Данкан, мой сладкий Данкан.

«Была ли это его мать? Его настоящая мать??

Даже у гхол были настоящие матери, когда-то, давным-давно. Затерянная в незапамятных временах среди акслольтных чанов, существовала когда-то живая женщина, выносившая и любившая его. Да, любившая его, потому что он был ее ребенком. Если это лицо на стене было лицом его матери, то как же могла она явиться к нему? Он не мог опознать это лицо, он ему хотелось думать, что это его мать.

Этот опыт напугал его, но страх не загасил желания, чтобы это еще раз повторилось. Кто бы ни была эта женщина, ее мимолетное появление терзало его. Тот, чужой внутри него, знал эту молодую женщину. Данкан был в этом уверен. Порой ему хотелось хотя бы на секунду стать этим чужаком — только на то время, чтобы вытащить на свет все свои скрытые воспоминания — но он страшился этого желания. «Я потеряю свое подлинное „я“, — думалось ему, если этот чужак войдет в мое сознание».

«Не на смерть ли это похоже?» — задумался он.

Данкан увидел смерть, когда ему не исполнилось еще и шести лет. Его стражи отбивали нападение, одного из стражей убили. Погибли и четверо нападавших. Данкан увидел, как пять тел занесли в Оплот — обмякшие мускулы, волочащиеся руки. Что-то существенное вышло из них. Ничего не осталось, чтобы воззвать — к собственным или чужим — памятям.

Этих пятерых унесли куда-то глубоко внутрь Оплота. Позднее он слышал, как стражник сказал, что четверо нападавших были напичканы «шиэром». Это было первой встречей с понятием об Икшианской Пробе.

— Икшианская Проба позволяет считывать ум даже мертвого человека, объяснила Гиэза. — Шиэр — это наркотик, который от этого защищает. До того как прекращается действие наркотика, клетки полностью умирают.

Данкан, наловчившись подслушивать, узнал, что четверо нападавших были проверены и другими способами. Об этих «других способах» ему не рассказали, но он подозревал, что это, должно быть, какие-то тайные штучки Бене Джессерит. Он думал об этом, как об еще одном дьявольском приемчике Преподобных Матерей. Они, как пить дать, оживляют мертвых и выкачивают информацию из костных тканей. Данкан живо воображал, как мускулы утратившего душу тела покорно следуют воле дьявольской наблюдательницы. Этой наблюдательницей всегда бывала Шванги.

Такие образы заполняли ум Данкана, несмотря на все усилия его учителей развеять «глупости, порожденные невежеством». Его учителя говорили, что эти безумные истории представляют только ту ценность, что порождают среди непосвященных страх перед Бене Джессерит. Данкан отказывался верить, что он один из посвященных. Глядя на Преподобных Матерей, он всегда думал: «Я НЕ ОДИН ИЗ НИХ!?

Лусилла была в последнее время весьма настойчива.

— Религия — это источник энергии, — говорила она. — Ты должен освоить эту энергию. Ты сможешь направлять ее на достижение собственных целей.

«На их цели, а не мои», — думал он.

Он фантазировал, воображая те цели, каких хотел достичь, видя себя триумфально берущим верх над Орденом, особенно над Шванги. Данкан осознавал, что такие изображения самого себя порождались в нем глубинной реальностью того обитавшего в нем чужака. Он научился кивать и делать вид, что тоже находит такую — религиозную — доверчивость забавной.

Лусилла разглядела в нем эту противоречивую двойственность.

Она сказала Шванги:

— Он считает, что мистических сил следует опасаться и, если возможно, избегать. До тех пор, пока он упорствует в этой вере, его нельзя научить использовать наши самые сокровенные знания.

Они встретились для того, что Шванги называла «регулярная оценочная сессия», когда они только вдвоем собирались в кабинете Шванги. Время было вскоре после легкого ужина. Звуки Оплота были редкими и быстрогаснущими ночное патрулирование только начиналось, свободная от работы прислуга сейчас наслаждалась одним из коротких периодов свободного времени. Кабинет Шванги не был полностью изолирован от своего окружения, и это было умышленно предложено проектировщиками Ордена: тренированные восприятия Преподобной Матери способны понять очень многое из доносящихся Звуков. Шванги чувствовала себя все более и более потерянной на этих «оценочных сессиях». Все очевидней становилось, что Лусиллу нельзя переманить на сторону противостоящих Таразе. Лусилла была неуязвима и для манипулирующих уверток любой Преподобной Матери. И, что хуже всего, совместное влияние Лусиллы и Тега приводило к тому, что гхола на лету схватывал самые опасные способности, опасные до крайности. Вдобавок ко всем другим проблемам, Шванги начала испытывать возрастающее уважение к Лусилле.