Не то, чтобы вернулись сотрудники: двое из трех штатных работников все еще отдыхали у ближних и дальних водоемов. Начальство тоже не докучало; не было ни проверок с инспекциями, ни семинаров по повышению квалификации; до сих пор не ввели и новую форму отчетности. Но обстановка накалялась. Только вчера в городе задержали четырех танцующих человек. И еще одного – шесть дней назад. Самого первого доставили почти целым. Остальных хорошо помяли при задержании. Последний, с сотрясением мозга, еще не пришел в сознание. Но это совсем не важно. Важно то, что произойдет с этими людьми в ближайшем будущем.

Реник вошел в маленькую продолговатую комнату со сререоимитацией окна.

Комната находилась в подвале, но окно и солнечный свет, косыми полосами льющийся на пол, казались совершенно настоящими. В комнате стояла всего одна кровать.

Возле нее тумбочка. На кровати человек, прикрытый простыней. Тот самый танцующий, которого задержали первым. Сейчас он уже не танцевал, сейчас он был мертв. Из его тела – на груди, на ногах и шее – пробивались тонкие голубоватые ростки. Так, будто человек был засеянным полем. Пока – шестьдесят три ростка, но могут появиться и новые. Эксперты заверили, что это растение. Не гриб, не животное, не космический монстр – просто растение. Только вместо почвы оно использует нас.

Комиссар Реник был настроен мрачно. Назревали большие неприятности. Рассуждая формально, ДБГП здесь вообще не причем: усопший не был генетически модифицирован. Опыты же с растениями никому не воспрещаются.

Значит, танцующие люди будут переданны в распоряжение полиции и о них можно забыть. Но Реник чувствовал, что этим дело не кончится. Дело только начнется.

Он отвернул простыню и внимательно осмотрел ростки. Действительно – растение. Тонкие плоские стебли, напоминающие мясистые травяные пластинки. На некоторых – крохотные почки, которые уже начали раскрываться. За последние сутки ростки заметно удлинились. Чем все это станет через месяц или через год?

Он вернулся в кабинет. Новая система слежения уже была отлажена и отрегулирована. Реник надел виртуальные очки. Они не так утомляют зрение, как большой экран.

Птица летела над городом. Комиссар собирался проверить несколько точек, которые его давно интересовали. Но это потом. Вначале нужно опробовать управление и определить максимальную дальность надежной связи. И заглянуть в окна, просто для пробы. Птица летела уверено, отлично слушалась команд. Молодец, канарейка! – подумал Реник, – теперь будем стараться, чтобы тебя не съела какая-нибудь кошка. И без кошек неприятностей хватает.

Барбара увидела, что на подоконник села больная канарейка, но не придала этому значения. То, что канарейка больна, было видно сразу: птичка сидела вялая и неподвижная, даже не крутила головой, как обычно делают птицы.

Барбара ходила по комнате, которую называла своим массажным залом. Это было чердачное помещение переделанное в солярий: прозрачная крыша, удобные кушетки, ванна, два автомата для массажа, – для обычного и для эротического. И, конечно, гордость Барбары, такая штука, которая имелась лишь у нее одной.

В массажном зале Барбара ходила голой. В комнате внизу ее ждал любовник, нетерпеливый, но бедный и потому знающий свое место. Перед тем, как заняться любовью, Барбара всегда принимала сеанс массажа. Но это был необычный массаж.

Она отодвинула полупрозрачную штору. За шторой было ложе и над ним манипулятор с двенадцатью руками. Это не были биопротезы. Это были настоящие мужские руки, закрепленные на биоконтакте, который питал их, восстанавливал и обеспечивал мускульную силу. Она легла, расслабилась и дала команду голосом.

Включилась музыка, аппарат сымитировал ветер и запах моря. Руки пришли в движение: две стали гладить ее волосы, две – грудь, оставшиеся перемещались по свободным участкам тела. Вот одна из рук взяла вентилятор и стала щекотать Барбару направленными струйками теплого воздуха.

– Сильнее! – приказала Барбара и руки вжались в ее кожу.

Закончив сеанс, она спустилась вниз. Нетерпеливый любовник послушно ждал.

– Соскучился, малыш? – она потрепала его по щеке. Сегодняшнему малышу было всего-то около двадцати; Барбара годилась ему в матери.

– Это твоя спальня? – спросил малыш.

– Да, а что?

– Странная какая-то.

– Что тебе показалось странным? – она сдвинула брови.

– Впервые вижу, чтобы в спальне лежала плитка, как в бассейне. В спальне должны быть мягкие ковры.

– Это чтобы удобнее отмывать пол, – сказала Барбара.

– Он так сильно пачкается?

– Иногда.

– Ты его моешь сама?

– О, как глупо! Я ничего не делаю сама. Его моет мой раб. Саид, выйди! – приказала она.

Из-за шторы выдвинулся робот, смоделированный так, чтобы немного походить на могучего мужчину.

– Это аппарат для уборки?

– И для охраны. Саид, покажи ножи!

Саид взмахнул руками и два круга стальных лезвий прожужжали в воздухе.

Робот вышел на средину комнаты и исполнил несколько громоздких движений, напоминавших танец.

– Ну и чудище! – искренне удивился малыш. – Зачем ты его держишь?

– Красивая женщина должна быть опасной. У-тю-тю-тю-тю… – она мощно поцеловала малыша в губы и продолжила. – Я хочу, чтобы он стоял и смотрел, как ты будешь меня ласкать.

– А если я не смогу?

– А ты расслабься. Если ты не сможешь, он тебя убьет.

Малыш смог. Впрочем, хватило его всего минут на двадцать. Могучий Саид смотрел внимательно, наклонившись вперед и время от времени поводя головой с желтыми глазами.

– О, это было отлично, – сказала Барбара и отбросила малыша в сторону. – За такие минуты можно отдать жизнь. Правда, малыш?

Малыш отвечал утвердительно.

– Что-то не слышу уверенности. Да или нет?

– Да.

– Вот так-то. Мне понравились твои руки. Особенно правая. Ты слышишь Саид, правая!

Саид послушно склонил голову.

– Тебе нравится видеть в мужчине раба, – заметил малыш.

– А ни на что другое ваш брат не годится. Я хочу сделать тебе предложение.

На миллион.

– На миллион?

– Ага. Мне понравились твои руки.

– За миллион можешь иметь их до конца жизни.

– Нет, малыш еще понял (Саид кивнул головой и подвинулся на шаг ближе). Мне понравились только руки, все остальное – дрянь. Я собираюсь купить за миллион твою правую руку.

– Как можно купить руку?

– Когда я была намного моложе, меня бросил мужчина, у которого были прекрасные руки. Представляешь, он бросил не кого-нибудь, а меня. Я хотела ему отомстить, но я его не нашла… Подожди, я закурю. Передай сигареты.

Она сделала несколько затяжек и помолчала.

– Я поняла, что он не лучше и не хуже других. Что недостаточно мстить ему, это ничего не изменит. Мстить нужно всем вам… Он не просто так исчез, а исчез вместе с моим ребенком. Я так и не нашла – ни его, ни ребенка. Потом я его забыла, но я не забыла обиды. Я не из тех женщин, которых можно просто так обидеть. С тех пор Саид забирает руку у каждого моего мужчины.

Любовник ухмыльнулся.

– Ты сушишь эти руки как рыбу?

– Нет, я заставляю их работать. Я подключаю их через биоконтакт к аппарату для массажа.

Малыш сел и почесал в затылке.

– Нет, не может быть, – не поверил он, – тогда это получился бы киборг, а собирать киборгов запрещено. Киборги, клоны и генные бомбы – преступления против человеческой природы. Ты бы не рискнула получить восемь лет тюрьмы.

– А никто и не узнает. Я даю тебе миллион и Саид отрезает тебе руку. Вместе с лопаткой, лопатка нужна для крепления. Если ты не согласишься, Саид сделает это бесплатно.

– И многие соглашались?

– Никто из двенадцати. Из тринадцати, если считать тебя.

Малыш вскочил и бросился к двери. Конечно, дверь оказалась закрытой. Тогда он забился в угол, свернулся в эмбриональную позу и закрыл голову руками.

– Саид, начинай, – приказала Барбара. – Когда закончишь, протри кафель.

Она подошла к окну и стала спиной к комнате. Больная канарейка улетела, заметив ее приближение.

Уже стемнело; он шел домой, привычно прокручивая события дня сквозь теплую полутьму отдыхающего мозга; где-то в складках сознания был раскинут невод, вылавливающий каждую золотую и серебрянную рыбку, и был недремлющий глаз, который смотрел и определял, насколько та рыбка велика.

Проходя через парк развлечений, во второй или третий раз за вечер он увидел то же лицо. Не задумываясь, он сел на скамейку и решил подождать. Его тело устало за день и приняло решение самостоятельно. На асфальт здесь и там садились серые, будто присыпанные пылью, мотыльки, садились и снова взлетали; он ждал, совершенно уверенный, что незнакомец появится.

Вечерний парк был полон жизни: гуляющие запрудили центральную аллею, у водопада цветов; к атракционам наверняка вообще трудно пробиться, особенно к Шару и к Швырялке; очереди у лотков с мороженым и фруктами достигли размера шаровых звездных скоплений, и над всем этим гул, подобный гулу пчелиного роя, отдельные детские крики, отдельные вулканчики хохота здесь и там, и все это освещенно фейерическими бликами, которые бросают огромные плокие диснеевские фигуры, электролюминисцирующие, плавающие в воздухе над деревьями.

Ждать пришлось недолго: незнакомец еще раз прошел мимо, – руки в карманах, глаза сосредоточены, – и свернул в боковую аллею. Это был невысокий худой мужчина, с невыразительным лицом – такое не вспомнишь и на следующий день.

Гектор встал и пошел за ним. Незнакомец не спешил, но и не оглядывался. Он шел быстрее, чем гуляющий, но медленне, чем человек, имеющий определенную цель. Он остановился и поиграл с надувными роботами-великанами, которые бесплатно хватали каждого желающего своими лапами с ковш екскаватора величиной, постоял у фонтана и пошел к выходу. Здесь Гектор увернулся от обьятий желтого робота, чуть не потерял незнакомца в толпе и лишь случайно увидел темную тень, удаляющюся в сторону ботанического сада.

Здесь уже не было фонарей, лишь шариковые светильники – висящие в воздухе опалесцирующие шарики размерами от крупной горошины до маленького яблока.

Шарики переливались разными цветами, то мелкими вспышками цвета, то наплывами цветного свечения, то разноцветной световой дрожью, и удерживались на весу невидимыми нитями силового поля. Каждый светильник был сделан в виде небольшого фонтана. Это было красиво, но почти не давало света. Некоторые из шариков, граненые, светили ярче, но и они не освещали средину широкой дорожки. Под ногами шуршали невидимые в темноте роботы-мышки, которые убирали парк по ночам.

Над головою с холодной яростью пылали звезды – в таком избытке, что небо равномерно сияло над черными формами дальних крон и над темно-зелеными контурами ближних, перечеркнутое черной полосой космического лифта.

Внезапно незнакомец побежал. Дорога спускалась с холма до самой ограды сада, а дальше поворачивала и шла в сторону старых заброшенных подземных гаражей. Гектор хорошо знал сад, но гаражи видел лишь несколько раз и издалека.

Спуск не освещался вовсе и, если бы не звезды, было бы тяжело бежать по каменистой дороге вниз. Но глаза уже привыкли к темноте и с каждым шагом видели все лучше. Вот решетка сада по левую руку, а за решеткой – поляна с высокой травой, над которой летают несколько пушистых сов, неслышных и почти невидимых, и множество летучих мышей. Сектор Б-13, один из старых районов сада, где природа сохранилась почти естественной.

Приблизившись к гаражам, он скорее почувствовал, чем увидел, что дверь открыта. За дверью зияла тьма. Кто-то, без сомнения, ждал его там, притаившись, зная, что он идет, и зная, что он знает, о том, что он ждет его там, притаившись и зная… Слова выстроились в бесконечную цепочку и рассыпались, как слишком высокий домик из костяшек домино. Осталась пустота;

Гектор не собирался входить. Без фонарика там делать нечего, особенно человеку, не имеющему представления о внутреннем устройстве этого лабиринта.

Он стоял и раздумывал. Он знал, что не один на этой черной дороге, среди черноты ночи. Из-за деревьев вышла темная фигура. Потом еще две. Потом еще и еще.

– Передайте ему, – сказал Гектор, – что я долго ждал и долго вас терпел.

То, что случилось вчера, будет вам предупреждением.

И вслед за его словами раздался глубокий, глухой и вибрирующий рык большого зверя.

Когда он вошел в холл, то увидел, что та женщина уже ждет. Женщину звали Зоей; сейчас она пришла с мужем, тем самым, который месяц назад выбил ей глаз.

Она поднялась; муж остался сидеть.

Они зашли в квартиру, потом в приемную комнату; Гектор извинился и вышел вымыть руки. Сегодня клиентка пришла в последний раз; ей оставался лишь осмотр и некоторые формальности.

Муж бил ее и раньше, но бил «ласково», как она сама объяснила на первом приеме, и в тот раз просто ударил неудачно. Гектор не хотел видеть этого человека, и был рад, что тот решил не заходить. Сейчас он понял, что так неприятно удивило его в зоином муже: негодяй сидел со спокойно-самодовольным видом, и было заметно, что это не поза, не маска, а нормальное состояние скотски-тупой посредственности. Но он нисколько не чувствовал себя винованым – и это раздражало Гектора.

Он осмотрел глаз в последний раз. Все было в порядке: новый глаз, поставленный взамен старого, был моложе и лучше. Он замерил потенциалы оптического нерва и сравнил с таблицей. Что-то не сходилось, но нет повода для волнений – так иногда бывает, пока новый орган еще не притерся на своем месте.

То, что делал Гектор, называлось генопротезированием; генопротезирование и изготовление стандартных лекарств – вот и все, что разрешалась делать биологам, использующим человеческую ткань. Все остальное запрещалось категорически.

Сверх-категорически. Любое отступление от закона каралось высшей мерой наказания – восемью годами тюрьмы. Биология уже достигла такой мощи, что могла легко уничтожить неосторожное человечество, экспериментирующее с собственными генами. Холодный призрак генетической катастрофы был гораздо опаснее лохматых ядерных пугал двадцатого века или крысиной морды чумы, скалящей зубы из средневековья.

– Этот глаз совсем как мой старый, – сказала Зоя.

– Я вырастил его из клеток вашего старого глаза, но новый лучше: он лучше различает цвета в темноте, а в старости вы можете не опасаться дальнозоркости. И я немного усилил кольцевую мышцу, которая регулирует кривизну хрусталика.

Теперь вы можете использовать ваш глаз как увеличительное стекло. Попробуйте.

– Попробовать что?

– Возьмите любой маленький предмет и поднесите его к самому глазу. Теперь ваш хрусталик способен на нем сфокусироваться. Посмотрите на кончик фломастера, так. Вы видите его с маленького расстояния, поэтому вы видите его большим. Ну как?

– Сколько мы вам должны? – спросила Зоя.

– Ничего дополнительно. Четыреста долларов, как и договаривались.

– Но вы работали целый месяц.

– Я работал по вечерам.

– И все равно, это слишком мало. Почему вы не берете больше?

– Я мог бы сделать это за три дня, и вы бы остались довольны и заплатили мои четыреста долларов и не спрашивали бы, почему я беру так мало.

– Тогда почему не за три дня?

– Потому что я люблю делать вещи хорошо. Если не делать хорошо, то это превращается в плохую и скучную подработку, точно так же можно приторговывать на базаре или спекулировать лотерейными билетами. Я лучший, по крайней мере в этом городе, и хочу работать хорошо. Когда я делаю все, что могу, в какой-то момент появляется чувство, что я делаю что-то настоящее, хотя я не могу это объяснить разумно, я перестаю работать как раб и начинаю творить по своему собственному желанию что хочу и как хочу. Тогда работа превращается в удовольствие. Это не работа, а отдых, и поэтому можно работать даже бесплатно.

– Вы давно это придумали? – ка-то совсем скучно спросила Зоя. У нее были большие светлые глаза и широкие скулы, от этого лицо казалось неестественно скульптурным. Может быть, виновато освещение.

– Очень давно, – ответил Грман, – Еще когда я школьником готовился к нудным экзаменам.

– И экзамены перестали быть нудными?

– И я стал сдавать их лучше всех. С того времени это всегда срабатывало.

Если бы я сделал работу не за месяц, а за три дня, я бы взял с вас в три раза больше. Потому что работа, которая не нравится, должна хорошо оплачиваться, иначе никто не будет ее делать. Правильно?

– Можно, я закурю? – спросила Зоя, но не закурила. – Шурик хотел с вами поговорить.

– Я бы не хотел его видеть.

– Но это обязательно.

– Я здесь определяю сам, что обязательно.

– Тогда Шурик говорит, что он позвонит в полицию и сообщит, что вы занимаетесь практикой без лицензии. Мой глаз – доказательство.

– Послушайте, мадам, – сказал Гектор, – ваш глаз не может быть доказательством, потому что ни одна экспертиза не докажет, что это не ваш родной глаз. Он генетически эквивалентен тому глазу, который вы потеряли. Я вырастил новый глаз из клеток старого.

– Зато у меня есть заверенные фотографии, на которых я без глаза.

– Вы еще скажите, что Шурик выбил вам глаз специально, чтобы меня шантажировать.

– Нет, но он все продумал.

Она встала, вышла за дверь и вернулась с мужем. Мужу было около тридцати, полноват, белобрыс, глаза ничтожества.

– Подожди меня! – приказал он и женщина вышла.

– Ну как, доктор, мы договоримся?

– Не думаю, что нам есть, о чем договариваться. Через пять минут вы выйдете из этой комнаты и я вас больше никогда не увижу.

– Я предлагаю дело, – сказал Шурик.

– Вот часы, – Гектор поставил часы на стол, – время пошло.

– Плевал я на часы.

– Я могу поставить песочные. Они сильнее действуют на нервы.

– Плевать, я говорю. Ты слушай внимательно, доктор. Как только мне сказали, что ты берешь за лечение меньше всех, я сразу заподозревал. Я сразу тебя понял, я тоже хитрый. Если ты можешь сделать из одного глаза другой глаз, то можно сделать и сто глаз. Поэтому ты не берешь денег. Один здоровый глаз можно продать долларов за шестьсот.

– Откуда такие сведения?

– Есть дружки, которые занимаются продажами. Сами уже не ездят, а продают оптом. В Турцию, в Китай и вообще на восток. Я узнавал. У меня есть хорошие каналы. Можно продавать не только глаза, но и все что хочешь. Сейчас хорошо идет костый мозг.

– Костный, – поправил Гектор.

– Один черт. Договариваемся пятьдесят на пятьдесят. Я беру на себя сбыт и крышу. Ты доставляешь сырье. Клиенты будут. Если нужно мясо, я тоже узнавал, мяса навалом, будем ловить калек в нижнем городе.

– Осталось две минуты, – сказал Гектор.

– А ты не пыжься. И не таких ломали. Стоит мне позвонить в полицию и тебе светит пол года. А если найдут что-то еще, то больше.

– Последний вопрос. Ты специально выбил ей глаз?

– А ты меня за дурака держишь?

– Держу. Вот телефон, звони в полицию.

– Будет плохо, – сказал Шурик. – Я еще не все сказал.

– Телефон полиции 02. Наберешь сам или тебе помочь?

Шурик закусил губу и сел на стол. Он поднес трубку к уху и сидел ухмыляясь.

– Ладно, – сказал он, – ладно, я и правда дурак. Я Зойку люблю. Я не хотел ее бить. Но мне приказали и я сделал. Если ты не хочешь говорить со мной, ладно, поговоришь с другими. Ты человек нужный, я в полицию звонить не буду. Ты еще согласишься. Тебя уговорят. У нас умеют уговаривать.

– Тридцать секунд и тебя выбрасываю за двери.

– Попробуй… – начал говорить Шурик, но закончить не успел, потому что лежал лицом на столе.

– Нос сломать? – спросил Гектор. – или так уйдешь?

Когда негодяй ушел, Гектор включил телевизор. На экране хохотали клоуны:

– Встречаются как-то две амебы. Одна другой и говорит: «А ну-ка убери от меня свои ложноножки! Ха-ха-ха!»

Телефон полиции 02, – думал он. – Почему именно два? 01 – телефон пожарной службы. Почему именно один? Почему телефон скорой помощи только на третьем месте?

При пожаре горят в основном здания. На девятьсот пожаров в среднем одна человеческая жертва. Пожар уничтожает в первую очередь имущество. Но когда звонят 02, здесь уже одна жертва на три вызова. А когда 03 – помощь нужна только людям, имущество уже не причем. Вот и выходит, что имущество важнее человеческих жизней. Спасение жизней только после спасения домов и ценностей.

Кто придумал такую извращенную шкалу? Государство. Но что такое государство?

Кто это? Что это за спрут, который смеет ставить жизнь на третье место? Я всегда представлял себе государство как огромный желудок, в котором все мы перевариваемся и никак не можем перевариться просто потому, что у желудка большие проблемы с кислотностью. Очень здоровые желудки были в двадцатом веке: всякие большие и малые диктатуры переваривали до смерти добрую половину населения, а из остальных вываривали мозги. Кто такая эта полиция, которую я должен боятся? Делайте со мной все что хотите, но я все равно говорю, что это неправильно.

Зазвонил телефон.

– Это опять я, – сказал Шурик. – Я тут поговорил со своими, они согласны дать тебе не пятьдесят, а пятьдесят три процента. Но это же не просто так, надо будет отрабатывать. Они ребята жесткие. Как, просек?

3

Это был небольшой прямоугольный контейнер с красным номером 250 и кодовым замком. Пальцы набрали код из шести цифр и помедлили. Пальцы были короткими, загорелыми, с белыми толстыми ногтями – пальцы человека, всю жизнь работавшего руками, бившего молотом, копавшего землю лопатой и может быть, даже царапавшего ее. Кожа на пальцах была плотная, в старых трещинах и шрамах. Пальцы казались такими неуклюжими, что им было тяжело нажимать маленькие светящиеся кнопки.

Валин стоял, наклонив голову и смотрел на пальцы шефа. Как может быть, чтобы шеф такой лаборатории, как эта, имел подобные пальцы? – думал он. – Кто он? Чем он занимался раньше и чего он добивается сейчас?

– Я хотел, чтобы вы оказали мне услугу, – сказал шеф, – и предупреждал, что услуга будет серьезной. Если вы боитесь, лучше сказать сразу.

– Я ничего не могу передумать, – ответил Валин, – у меня дочь.

– Которая не совсем ваша дочь.

Пальцы пока не спешили открывать контейнер, хотя замок уже мелодично щелкнул и, видимо, открылся.

– Которая не совсем моя дочь, – послушно повторил Валин.

– Кстати, я так и не знаю кто она, и не знаю, зачем вы вырастили этого клона. Что вы собираетесь с нею делать?

– Растить.

– Клоны такого рода не предназначены для выращивания.

Валин промолчал.

– Хорошо. Пока это ваше дело. Но я не хочу, чтобы это стало общим делом.

Будете приводить ее в лабораторию каждое второе утро и делать иньекции здесь.

Здесь же можно контролировать ее текущее состояние. Но лекарство – вазиразин-три или четыре – за ваш счет.

– Спасибо, – сказал Валин.

Пальцы открыли контейнер. Внутри были три запаянные стеклянные капсулы.

– Я… – начал шеф, но в этот момент замок на входной двери пискнул и дверь открылась. Пальцы снова захлопнули контейнер. Вошла Катя. На ней был все тот же красный воздушный шарф.

– Я не вовремя?

– Очень невовремя.

– Тогда я пошла. Если меня будет нужно, то я любезничаю с Ником на крыльце.

Она вышла.

Шеф взял одну из ампул.

– Вы догадываетесь что это?

– Разумеется. Это генетический материал. Скорее всего животное, чем растение. Возможно, моллюск.

– Нет, – сказал шеф, – это почти что человек.

– Почти?

– Пока я не могу сказать точнее.

– Я ожидал что-то вроде этого, – сказал Валин. – Вы предлагаете мне еще одно генетическое преступление. Одним больше, одним меньше. А когда прийдет время, вы меня подставите и я буду отвечать сразу за все. В тюрьме, говорят, плохо кормят.

– Раньше плохо, теперь – до отвала.

– Вы уверены?

– Я знаю, что я говорю, – сказал шеф. – Я провел в тюрьмах в общей сложности четырнадцать лет.

– Сколько?

– Четырнадцать и два месяца.

Катя сидела с Ником на скамейке и болтала ногами, держа на ладони золотого паучка. Паучок шевелил лапками и не убегал; казалось, что ему нравится греться на солнышке.

– Хочешь, я подарю тебе перстень? – спросил Ник.

– С намеком или так?

– Так.

– Ну ладно, давай хотя бы так. Что это за камешек?

– Александрит. Он меняет цвет при разном освещении. Я этот перстень сделал сам.

– Ты что, ювелир?

– Я пока учусь. Мне еще не разрешают работать с золотом, самое большее – с серебром. Это серебро.

– Настоящее?

– Настоящее.

– Тогда оно убивает бактерий. У меня дома живут амебы, в такой маленькой капельке, я ставлю на них опыты. Надо будет попробовать подложить им серебра. Ты слышал вчера по телику анекдот про амеб? Там одна другой говорит: «убери от меня свои ложноножки»?

– Слышал.

– Кошмар. Разврат молодежи. Молодежь теперь вся такая порочная-препорочная…

Она потянулась так, что под блузкой ясно обозначилась маленькая грудь. Ник отвел глаза.

– Все хотела тебя спросить, – продолжила Катя, – чем твои занимаются? Вроде косметикой?

– Да делают лекарства, – ответил Ник.

– Так лекарства или косметику?

– И то, и другое. Пилюли, которые особенным образом действуют на лицевые нервы. А нервы уже действуют на мышцы.

– Разглаживают что ли морщины? Тогда мне тоже нужно. Мне четырнадцать лет, а у меня уже три морщинки, если наморщить кожу, но я тебе не покажу. Так у них есть такие пилюли? Я первая в очереди.

– Они сделают твою лоб гладким как у куклы.

– А что еще?

– Много всего в таком роде. Вот ты, например, добрая.

– Ну, я бы не говорила так уверенно, – заметила Катя, улыбнувшись лишь левой щекой.

– Я же сказал «например». А другие злые. Или глупые, или вредные. И все это у них написано на лице. Ты идешь и видишь: вот эта злая, вот эта подлая, вот эта заносчивая… И они никакой косметикой этого не спрячут, потому что лицевые нервы привыкли отдавать приказы нужным мышцам, а мышцы уже делают такое выражение лица. Но можно сделать таблетку, которая действует на эти нервы и тогда у злой будет доброе лицо, а у глупой будет умное.

– Надолго? – спросила Катя.

– Может быть, на полдня.

– Класс! Вполне достаточно, чтобы одурачить кого-нибудь на всю жизнь. Я с детства становлюсь злее с каждым годом, это например. Знал бы ты меня в три года, так я была таким пушистеньким ангелом, что просто выть хочется. Скоро мне надо будет принимать таблетки от злости.

Ник немножно помолчал, потом продолжил.

– Ну еще мои делают гуинпленчики. Знаешь такие?

– Никогда не видела, но слышала, что жуткая гадость. Как они действуют?

– Так же как косметические таблетки, но наоборот. Как только принимаешь, они действуют на лицевые нервы так, что получается дикая гримаса. Например, выворачиваются веки, растягивается рот и так далее. У нас в училище их принимали даже на уроках, чтобы пугать учителей. Ну и, понятно, чтобы пугать друг друга.

– Особенно девочек?

– Да.

– А приворотное зелье твои не варят?

– Варят. Но это не таблетки, это только через капельницу или шприц, это в продажу не поступает.

– Напрасно. Я бы купила. Грамм пятьсот на первое время.

– Просто, когда тебе введут это вещество, ты должна влюбиться в первого человека, которого увидишь. То есть, в первого, на кого обратишь внимание. Это очень опасное вещество. Его используют только для семейной терапии. Например, родители разлюбили друг друга и не могут жить вместе, а разводиться не хотят.

Тогда им дают лекарство.

– А наоборот? Чтобы разлюбить?

– Такого лекарства нет. И даже не может быть. Настоящая любовь это на всю жизнь.

– Неужели на всю?

– На всю.

– И ты об этом молчал?

– А что?

– На всю жизнь – это большое счастье. Можно сказать, главная удача в жизни.

А что, если мы с тобой пойдем и сделаем такие два малюсеньких укольчика друг другу, чтоб любить всю жизнь? И никто и не узнает; мы сговоримся и никому не скажем? А? Испугался? Сиди, сиди, трус, я пошутила.

Робот-гитарист пробежался пальцами по грифу, соорудив совершенно невероятный, кружащийся листопад звуков. В промежутках между заказами он развлекал сам себя нечеловеческой музыкой. Потом замер, лишь пальцы постукивали друг о друга, выбивая сложный ритм.

– Так вы тот самый Пущин? – удивилась она.

Это не укладывалось в голове. Анна никак не могла представить, что ее новый шеф – столь знаменитый человек. Человек, чье имя еще недавно было на первых полосах газет. Причем все газеты, будто сговорившись, писали одно и то же: ложь.

– Приятно быть знаменитым, – ответил Гектор, – хотя, моя слава уже стала угасать. Надо бы затеять новое хулиганство.

– Это не хулиганство.

Ее глаза загорелись, но вдруг что-то в выражении ее лица напомнило Гектору сумасшедшую соседку из детства и он сразу понял что: особенные глаза человека, который захвачен чем-либо настолько, что мир вокруг перестает существовать. У той сумасшедшей всегда были такие глаза, у нормальных людей – изредка. В этом вся разница между сумасшедствием и здоровьем, – подумал он. – Или, может быть, мы на краткое мгновение становимся сумасшедшими, когда внезапная вспышка идеи ослепит нас? Ядерный взрыв идеи, навсегда меняющий ДНК нашего разума?

– Я не помню, в чем там было дело, – сказала Анна, подавшись вперед, – но вас, кажется, выгнали из университета? Я не слишком грубо выразилась? Вы сделали открытие?

– Да, сделал. Но открытие закрыли.

– Мне всегда казалось, что мы живем в цивилизованном мире…

– И мне тоже казалось, правда не всегда, и теперь уже совсем не кажется.

– Что это было?

– Открытие? Да так, одна мелочь. Потом это назвали структурой Пущина-Беева. Беев, скажу сразу, был ассистентом. Не обошлось без трагедии, хотя ни одна газета об этом не сказала. Когда все началось, он смертельно напился и утонул в реке. Его заставляли дать показания против меня. Может быть, они переусердствовали. Я все-таки надеюсь, что он утонул сам, без их помощи.

– Он был ваш друг?

– Наоборот. Это был неприятный усатый тип, похожий на тракториста. Когда я просил у него тестер или лабораторный стаканчик, он записывал мою фамилию и просил расписаться. Это меня безумно раздражало. Представьте себе жену, которая просит с мужа расписку в том, сколько яиц он взял в холодильнике…

Как-то не верится, что он оказался столь нервным.

Робот-фотограф щелкнул затвором и мгновенно изготовил их скульптурную фотографию: девушка и мужчина, сидящие за столом – еще горячая, неостывшая фигура из белого пластика. Тонкое искажение пропорций: девушка кажется красивее, чем она есть на самом деле, мужчина – аристократичнее и моложе.