– Вы прекрасно знаете зачем, – сказала Одноклеточная, – вы прекрасно знаете, что в стране всеобщее обязательное среднее здравоохранение, поэтому каждый обязан лечиться по три часа в день, кроме субботы и воскресенья. Это огромное достижение, в других странах этого нет.

– А вы были в других странах?

– Нет, но это же и так понятно. Бесплатное среднее здравоохранение, доступное каждому, – это замечательно. Если люди здоровы, то они хорошо работают, приносят пользу себе и обществу, хорошо живут.

– А кому нужны папки?

– Ну, папки-то никому не нужны, – согласилась Одноклеточная. – Только ведь есть закон об обязательном среднем здравоохранении. Раз закон есть, то его нужно выполнять. Если хоть один человек будет уклоняться от охраны здоровья, это уже нарушение закона. Законы нарушать нельзя. За месяц кто-то обязательно умрет, а кто-то обязательно родится. Поэтому переписывать население нужно каждый месяц.

– А зачем же вы сжигаете папки и переписываете всех заново? – спросил больной.

– Неужели непонятно? Ведь если папки не сжигать, то кто-то недобросовестно подложит старую папку вместо новой. Кому же хочется каждый месяц ходить и переписывать заново людей?

– Ладно, – сказал больной, – но все равно, я бы в эти ваши лечебницы не ходил. Какой от них толк, если все равно нет лекарств?

– Это сейчас нет лекарств, потому что у нас экономический кризис. Когда-нибудь он кончится.

– А экономический кризис потому, что никто не работает, все только лечатся, – заметил больной.

– Но мы же лечим не только лекарствами, есть еще травы, народная медицина, общие занятия по гигиене, просто отдых. Все это полезно. И мы вас воспитываем, лечим душу.

– Угу, – сказал больной и замолчал.

Они вышли на улицу. Одноклеточная подробно объяснила больному, где находится нужный дом № 204/2. Больной вежливо выслушал. Одноклеточная знала, что все папки пишутся больными, и все они пишутся под копирку, в двух экземплярах; и никого переписывать он не станет, а погуляет свои три часа на воле, а потом принесет папку месячной давности, которая на самом деле есть папка многомесячной давности. Или многолетней. Но сама Одноклеточная не могла делать перепись населения. Однажды, несколько лет назад, она попробовала – и первая же старушка отказалась назвать свое имя. Старушке очень не хотелось идти в лечебницу. На уговоры старушка не поддалась.

На улице Одноклеточную поджидал знакомый идиот. Он оказался совсем не опасным, а только прилипчивым и добрым; он ходил за Одноклеточной, как собачка. Документов у идиота не было, поэтому ходить в лечебницу его не заставляли.

«А, собственно, почему? – подумала Одноклеточная. – Он же не хуже других.»

Идиот многое понимал, но говорить не мог. Одноклеточная подозвала его.

– Хочешь, пойдем обедать? – спросила она.

– Эээ.

– Ну пойдем, – она сделала приглашающий жест. Идиот отошел в сторону.

«И тут у меня не вышло, – подумала она, – такая я несчастливая.»

К концу дня она снова зашла в кабинет Листа.

– За мной уже неделю ходит больной человек, – сказала она. – Он психически болен, у него нет документов. Поэтому он не лечится. Это неправильно.

– Что это ты трепещешь, как предсердие? – пошутил Лист. – Он тебе родственник?

– Нет, просто так; это нарушение правил.

– Так, говоришь, нет документов?

– И никто о нем не заботится.

– Это не твоя забота, – сказал Лист и записал несколько слов, – правда, мы можем его поймать и лечить.

– И вылечим?

– Нет, не вылечим. Но ведь закон обязывает нас лечить каждого, а не излечивать. Поэтому нарушения правил не будет.

– Но у него же нет документов, как мы его оформим?

– Ладно, – сказал Лист, – не хочешь – не надо.

– Тогда я пойду? – спросила Одноклеточная. – Мне еще работать с крысами.

– Не нужно, – сказал Лист, – я уже все проверил сам.

Он протянул ей журнал. Одноклеточная прочла.

– Но этого не может быть, – удивилась она.

– Чего не может быть? Ты имеешь в виду интеллект?

– Нет, просто крыса номер двести девяносто семь никогда бы не набросилась на своих сородичей. А тем более на человека. Она очень добрая. За это ее все обижают, а она – никого.

– Вот как? Твоя любимая крыса за сегодняшний день загрызла уже четырех, среди них двух старых самцов по триста грамм каждый. А ты говоришь, что ее обижают. Но это важная информация.

Он снова записал.

– Я заметила в ней одну странность, – сказала Одноклеточная, – сегодня утром она смотрела не на мои руки, а в глаза. Я была удивлена.

Лист записал и это.

– А теперь, – сказал он, – тебя ждет один сюрприз. Ты любишь сюрпризы?

Одноклеточная пожала плечами.

– Это будет большой сюрприз. Увидишь, как только выйдешь за двери.

– Значит, мне идти? – спросила Одноклеточная.

– Иди. Может быть, ты уходишь надолго.

Она обернулась.

– А как же двести девяноста седьмая? Кто будет за ней ухаживать?

– Никто не будет, – сказал Лист, – потому что я уже взял ее мозг для исследований. Я вас не задерживаю.

Когда Одноклеточная вышла, он посидел с минуту неподвижно, прислушиваясь к звукам за дверью. Ничего необычного он не услышал. Потом он взглянул на записи в блокноте. «Возможен эксп. на Ч. – без документов!» – третья запись с конца.

4

– А вот и вы, – сказал человечек и протянул к ней руку с черной книжечкой, – сейчас вы пройдете со мной.

– Зачем? – спросила Одноклеточная.

– Вам наручники надевать или нет? Если будете спрашивать – надену.

– Не буду, – согласилась Одноклеточная – лучше не на­девайте.

– А если вздумаете бежать, – сказал человечек, – то я вас поймаю или застрелю. Вижу, что вы уже собрались бежать. Не выйдет.

– Нет, я не буду.

– Правильно, – человечек похлопал себя по боку, – у меня пистолет. И не думайте, что я маленький, я метр пятьдесят пять. А маленькие всегда быстро бегают. Вы замечали, что среди чемпионов по спринту все маленькие?

– Правда? – спросила Одноклеточная. Она совсем не испугалась, она слишком верила в человеческую доброту.

Разговаривая, они спустились в лифте и пошли по улице. Человечек держался за ее руку и говорил о пустяках.

– Жаль, что нет машины, – сказал он, – мы бы вас гораздо скорее доставили.

– Жаль, – согласилась Одноклеточная.

– Да нет, машина есть, но бензин нужно экономить, – сказал человечек, – и пешком ходить полезнее. Хотя в вашей-то ситуации…

Через полчаса они пришли в центр Охраны Порядка. Двухэтажное здание ничем не отличалось от окружающих построек. Немая дверь (без всякой таблички) открывалась в длинный коридор со многими боковыми дверями. Изнутри здание казалось большим, чем снаружи. Блестели панели цвета запекшейся крови.

– А вы хорошо держитесь, – сказал человечек, – мне бы ваши нервы.

– Спасибо, – сказала Одноклеточная.

Они вошли в одну из пронумерованных комнат второго этажа. В комнате был стол, стул, человек за столом, грязная деревянная табуретка и зарешеченное окно. За окном по-весеннему громко пищали друг на друга воробьи.

«Наверно, скоро будет лето. Скорей бы», подумала Одноклеточная.

Ее пригласили сесть.

– Так, значит, ваша фамилия, имя и отчество, – сказал человек за столом и посмотрел на нее волчьим взглядом. На его столе лежал листок с заранее написанными фамилией, именем и отчеством Одноклеточной.

Она назвала себя.

– Правда, – сказал человек с интонацией: удивительно, но тебе меня не удивить.

Одноклеточная рассматривала его – узкие плечи, большая голова, кожистое лицо, брови особенной величины.

– Вот, – сказал человек, – вот ты и попалась.

Одноклеточная сразу обиделась, но не на прямолинейность мнения, а на то, что ее назвали на «ты». Как будто обращаются к мелкому воришке. Конечно, она ничего не сказала.

Человек за столом вдруг потерял к ней интерес. Он открыл книгу и с преувеличенным вниманием начал ее перелистывать. Книга была зачитанная, с черной подклейкой из бумаги.

– Давай, давай, рассказывай, – продолжил он, не отрываясь от книги. Напротив, он стал читать внимательнее, двигая головой, кладя голову на бок, когда показывал, что читает начало четной страницы. Одноклеточная не видела его глаз, видела, как шевелятся ресницы: вверх-вниз. Он читал не по строчкам.

– Про что рассказывать?

– Рассказывай, чем ты занимаешься.

Он взял ручку и перевернул ее пером вверх. Одноклеточная смотрела на его волосатое запястье, изогнутое по-обезьяньему. Она началась рассказывать, и человек стал писать.

– Я работаю в лечебнице номер 213. Работаю с людьми и с крысами – они белые, лабораторные.

– Ах вот как! – обрадовался человек и быстро-быстро задвигал ручкой. Одноклеточная видела, что лист остается пустым. Человек только притворялся, что пишет.

– Да, с крысами. Они для операций. Операции на них делает доктор Лист. Он гениальный хирург, другого такого нет. (Рассказывая, она постепенно воодушевлялась.) Вы знаете, что он сделал? Он научился восстанавливать нервную ткань.

– Нервные клетки не восстанавливаются, – сказал человек с интонацией школьника, вспоминающего таблицу умножения.

– Конечно, нервные клетки не делятся, – согласилась Одноклеточная, – но ведь мозг ребенка растет, значит, не делятся только взрослые клетки. Значит, если взять клетки мозга новорожденного крысенка и поместить в мозг взрослого животного, они могут делиться и восстанавливать повреждения. Вы знаете, что нервные клетки мигрируют? Что они сами передвигаются к нужному месту? Доктор Лист смог восстановить перерезанный спинной мозг и смог излечить крысу после лоботомии. Ему удалось лечить даже старческие нарушения. Вы представляете, как много это значит для человека?

– Как тебе нравится мой загар? – спросил человек, обращаясь к Одноклеточной. И сразу же обратился к человечку:– Смотри, как я ее сбил!

– Здорово, – ответил человечек, – будет знать теперь, как врать.

Одноклеточная растерялась. Она только сейчас заметила, что лицо человека было очень загорелым, несмотря на раннюю весну. Загар придавал лицу мужественность.

– Давай, рассказывай дальше, – сказал человек.

Справившись со смущением, она продолжала.

– Да, может быть когда-нибудь удастся решить проблему старения. Но даже это не главное. Сегодня утром одна прооперированная крыса, по имени Муся, показала удивительные результаты, у нее повысился интеллект.

– Инте-что? – поинтересовался человек.

– Уровень общих способностей. За одни сутки она стала в несколько раз умнее. Она стала умнее собаки.

– Правда?

– Правда. Но есть, конечно, непонятности. Например, она загрызла четырех других крыс, очень сильных, а сама была добрая и слабая. Не знаю, почему это случилось.

– Где ты была утром четвертого марта? – раздельно произнес человек, вскинув на нее чересчур спокойные глаза. Вместо глаз он выпучил губы. – Смотри, а я ее опять сбил, – сказал он, обращаясь к человечку, – давай, теперь самое время!

Человечек взял обеими руками маленькую табуретку и занес ее над головой Одноклеточной. Она ничего не поняла.

– Поставь на место, – сказал человек, – не вышло, она не испугалась. Она слишком крепкий орешек.

– Еще бы, – сказал человечек и печально сел на табуретку, отчего стал еще меньше. – У нее нервы, как канаты. Я заметил сразу.

– Так где ты была утром четвертого марта? – Он повторил вопрос все с тем же выпученным выражением губ.

– Шла на работу, если это не выходной. А может, уже была на работе. Я работаю с девяти.

– Она работает с девяти, – сказал человек и посмотрел на потолок. Одноклеточная тоже подняла глаза. Потолок был интересный, лепной. По углам свисали четыре гипсовых прыща, все остальное было в гипсовых цветах и лентах. Ленты были в пыли. Одноклеточная впервые видела пыль вверх ногами.

– Ладно, теперь рассказывай о своих друзьях.

– У меня нет друзей, – призналась Одноклеточная.

– Тогда рассказывай о своих любовниках, – предложил человек.

– И любовников у меня тоже нет.

– Ни одного? Тебе сколько лет?

– Двадцать пять.

– В двадцать пять обязательно есть любовники. Ты мне не ври, я лучше знаю.

– А у меня нет.

Человек протянул длинную обезьянью руку и пощупал ее плечи.

– Что вы делаете? – шепотом возмутилась Одноклеточная.

– Проверяю, не растут ли крылышки. Ты ведь у нас сущий ангел.

– Ну как, не растут? – поинтересовался человечек со своей табуретки.

– Нет, не растут. Но мы ее опять не раскололи. Сейчас попробуем еще разок.

Он положил перед Одноклеточной несколько фотографий. Фотографии были очень мутными.

– Узнаешь? – спросил он.

– Но ведь здесь ничего не видно.

– Не видно потому, что снимали издалека и шел снег. Но я тебе объясню. Вот эти темные пятна – это стоят машины. А это ты – разговариваешь сама знаешь с кем. А там дальше (здесь этого не видно) пятеро убивают человека. А ты стоишь и спокойно разговариваешь, сама знаешь с кем. Ну, как я тебя расколол?

– Так вы все время были там? – удивилась Одноклеточная. – И вы не помогли?

– Вас было семеро вооруженных, а нас только трое и на троих один пистолет.

– Но вы же знали заранее?

– Конечно, знали.

– Почему же вы не предупредили того человека?

– А как бы мы, по-твоему, сделали эти фотографии? И как бы мы тебя поймали? А теперь поймали – не выкрутишься. Я ее наконец расколол, – добавил он, обращаясь к человечку.

– Ага, я тоже заметил, – сказал человечек.

– Теперь выкладывай, – сказал человек и начал водить пером над бумагой. Бумага оставалась чистой.

– Да что рассказывать. Я оказалась там случайно. Через этот переулок я хожу каждый день, на работу и с работы. Я увидела, как приехали машины, а из машин вышли люди. Один из них был моим одноклассником. Но это было десять лет назад. Я даже не помню, как его зовут.

– Как это?

– Просто я всегда называла его Мучителем. Я его так и запомнила. Еще я про него знаю, что он женат, а жена его на шесть (она чуть соврала из жалости), на шесть лет старше. И жена его очень любит. А больше я ничего не знаю, правда.

За перегородкой послышался тупой удар и за ним всхлип и плаксивое бормотание. Человек вскинул голову, затем гордо и неспешно повернулся в сторону звука, затем прищурил глаза, изображая глубокое понимание сути событий, затем произвел все те же эволюции в обратном порядке.

– Как тебе нравится мой загар? – снова спросил он. И добавил, обращаясь к человечку: – Кажется, я ее опять не сбил.

Человечек промолчал.

– Мне больше нечего рассказывать, – сказала Одноклеточная, – можно я пойду?

– Она действительно ходит там каждый день? – спросил человек.

– Правда, – ответил человечек, – я проверял.

– Хорошо проверял?

– Хорошо.

– Значит, она нас провела. Она специально выбрала этот переулок, чтобы мы ничего не доказали.

– Но тогда она у них главная? – предположил человечек.

– Конечно, главная. Но попробуй докажи.

Он отложил в сторону чистый лист бумаги и снова перевернул ручку пером вверх. Некоторое время он листал книгу, не обращая внимания на Одноклеточную.

– Мне можно идти? – повторила она.

Человек удивленно оторвался от книги.

– А что ты здесь делаешь до сих пор?

– Я пошла?

– Пошла, пошла.

Когда Одноклеточная вышла, человек отложил книгу на край стола. Книга называлась «Устройства для загара и как их использовать».

– Ну что, плохо? – сказал он.

– Плохо, – откликнулся человечек.

– Слишком крутая. Я ее дважды спрашивал о загаре и ни разу она не сбилась. Ты заметил?

– Заметил.

– И табуретки она не испугалась.

– Не испугалась, – сказал человечек, – а может быть, стоило ее?..

– Нет, она слишком серьезный противник. За ней большая сила.

– И какая наглая! – возмутился человечек. – Так прямо и заявила: «Нет у меня любовников». Совсем не боится врать. Видно, не в первый раз.

– Да, тертый орешек, – согласился человек.

– А может, за ней проследить? – спросил человечек.

– Вот это обязательно. Начнем сразу, пока она далеко не ушла.

И он потянулся к телефонной трубке.

5

Пять чувств человек имел только во времена Аристотеля.

Есть чувство первого снега и совсем иное чувство последнего. Есть чувство начала зимы и несравненное ни с чем чувство приближения ее конца. Это чувство медленно нарастает независимо от любых природных метаморфоз. Есть чувство последних дней зимы и есть чувство последних ее часов. Пять чувств человек имел только во времена Аристотеля – теперь мы стали тоньше.

Перед закатом появились первые разрывы в облаках – корявые и одновременно элегантные, как буквы готического шрифта, выписанные темно-синей тушью. Облака окрасили свои животики в шоколадный цвет и поплыли на запад, темнея до черноты и радуясь собственному хамелеонству. Одноклеточная вдруг поняла, что начинается весна. Это ощущение было столь неожиданным, что она посмотрела на часы. Около шести. Она остановилась, чтобы взглянуть на облака, и потом пошла очень медленно, замечая все вокруг. Как много можно увидеть, когда идешь медленно, думала она, – те, которые идут по улице быстро, остаются внутри себя. И только сбившись с ритма, замедлив шаг хотя бы вполовину, можно увидеть, можно почувствовать, что все вечно вокруг нас. А то немногое, что бренно, не заслуживает внимания. Люди – как слепые икринки, плывущие в теплом океане вечного. В них уже бьется сердце, но видеть и слышать они еще не умеют. Некоторые уже могут прислушиваться и удивляться собственному непониманию. Что вырастет со временем из этих икринок?

«Объект движется медленно, все время что-то высматривает», – шептала в рацию человеческая тень. Тень скользила у самых стен домов с неосвещенными нижними этажами магазинов; тень сливалась с тенью. «Объект смотрит по сторонам, наверное, ожидает встречи. Продолжаю наблюдать».

Окна верхних этажей уже светились. Одноклеточная шла у девятиэтажной китайской стены, сверху раскрашенной пятнышками света. Облака убегали за стену, отражая слабый свет ночного города. Между ними проваливались вверх чернильно-беззвездные полосы. Одноклеточная почти остановилась. Безобидный идиот, следующий за ней, решил подождать – остановился и стал раскачивать плечом давно мертвую телефонную будку.

«За объектом идет хвост, – прошептала в рацию тень, – видимо, соперничают две преступных группы. Меня хвост не замечает. Объект остановился. Хвост остановился тоже, спрятался за телефон».

«Передайте приметы», – проговорила рация.

«Шшш, – сказала тень, – говорите тишше, они нас услышат».

«Передайте приметы», – прошептала рация.

«Не слышу, – прошептала тень и приложила рацию к уху, – ага, передаю приметы. Хвост высокого роста, одет плохо – для маскировки. Сильный. Раскачивает будку телефона. Силу некуда девать. А походка странная. Проверьте приметы».

«Проверяю», – прошептала рация и выключилась.

Как странно все, думала Одноклеточная, глядя на облака. Живешь, будто на картине сюрреалиста, но не в центре картины и даже не на холсте, а далеко за холстом – где-то на подразумеваемых окраинах вымышленной реальности. И так привыкаешь, что даже не замечаешь этой странности. А мир так невыносимо странен. И ты постоянно догадываешься, что существует настоящий мир…

Навстречу шла девушка, играющая апельсином. Апельсин; апель-син; эппл-син; син-эппл; sin-apple; яблоко греха; новая Ева идет, играя новым яблоком греха, идет к своему мужчине. Девушка подбрасывала апельсин и ловила, подбрасывала и ловила, подбрасывала одной рукой и ловила другой. С яблоком греха обязательно идут к мужчине – где же он? Вот он. Мужчина стоял совсем рядом, под яркой лампой, освещавшей щель между двумя магазинами. Красавец. Чуть восточные черты лица. Но с возрастом восточность выйдет на поверхность. Такое лицо мог бы иметь Тамерлан, Тамерлан между Ходжа-Ильгаром и Самаркандом, будущий Тамерлан, тот Тамерлан, который так и не смог завоевать весь мир.

Будущий Тамерлан заложил руки за голову и потянулся. У него слишком гордая посадка головы. И какая тонкость кожи, тонкость бровей, всех черт… Сквозь тонкую кожу просвечивают полудетали черепной архитектуры и тончайшие нити упругих лицевых мышц…

Будущий Тамерлан жевал жвачку. От постоянного жевания его челюстные мышцы развились, как бицепсы профессионального атлета. Мышцы переливались при каждом движении челюстей. Увидев женщину с апельсином, он вынул из кармана голубой мягкий блокнот и что-то в нем прочел. Одноклеточная успела заметить расположение строк; строки напоминали стихи. Она слегка умилилась. Женщина с апельсином бросилась к Тамерлану. Его лицо не изменило гордого выражения и жвачку он не выплюнул. Одноклеточная засмущалась и, отвернувшись, пошла дальше.

«Передаю, – включилась рация, – точное определение затруднено. Высокий рост – 454 человека; странная походка – 512 человек: плохо одет – 0 человек; привычка ломать телефоны – двести тысяч человек в городе, примерно. Ни у одного из преступников совпадения всех примет не отмечено».

«Занесите в картотеку», – прошептала тень.

«Уже занесли, не дураки», – ответила рация.

«Тут еще двое, целуются».

«Будем брать?»

«Будем, присылайте подмогу», – прошептала тень.

«Уже прислали, не дураки», – ответила рация.

Одноклеточная услышала шаги сзади. Она еще не успела обернуться, как Тамерлан с девушкой пробежали мимо и на ходу сорвали с нее сиреневый вязаный берет. Берет был пушистым, но нелюбимым. Тамерлан с девушкой убегали, смеялись. Добежав до конца китайской стены (стена уже расцвела огоньками до самого низа), они бросили берет в лужу и свернули за угол, в тень черных деревьев. Деревья тоже чувствовали весну и наливались соками, и раздувались соками, и раздували пупырышки будущих почек, и дышали, и излучали любовь, и волновались сами, и рождали волнение. Будущий Тамерлан прижал девушку к стволу. Дерево вздрогнуло и вздохнуло. Девушка обняла Тамерлана за шею, потом стала играть апельсином над его головой.

– Ой, задушишь! – вскрикнула она.

– Задушу, – сказал будущий Тамерлан.

– А вот и не задушишь, не задушишь, – сказала девушка.

– Нет, задушу, – сказал Тамерлан и вдруг почувствовал, как его взяли под локти. Он узнал хватку и решил не сопротивляться.

– Ой, а где мой апельсин? – вскрикнула девушка.

– Был твой, а стал мой, – ответила тень.

– Ненадушки! – сказала девушка. – Я его сама на базаре купила!

«Бабу я буду обыскивать, понял?» – сказала одна тень.

«Еще чего! – возмутилась другая. – Ты же в прошлый раз обыскивал».

«А ты что, против?»

«Против, но я так не думаю», – загадочно ответила другая тень.

«Это хорошо, – сказала первая, – старшим нужно уступать, особенно старшим по званию. Я ее обыщу, а потом и тебе дам пообыскивать, пойдет?»

«Пойдет», – сказала вторая тень.

Одноклеточная не очень расстроилась из-за берета, все равно он был нелюбимым. Ее занимала мысль о непередаваемой странности жизнь. И еще она поняла, что в блокноте будущего Тамерлана были не стихи, а имена, чтобы не перепутать. От этого ей было немного грустно. Но грустно ей было всегда.

Дойдя до конца китайской стены, она не обратила внимания на свой берет, лежащий в луже. Она переправилась через полу­затопленную трамвайную колею и пошла к недалекому дому.

«Задержаны двое на углу Двенадцатой Стрит и Третьей Авеню, – передавала по радии тень, – у задержанных ничего не обнаружено. Переданный им предмет успели выбросить».

«Хитрецы», – сказала рация.

«Так что, отпускать?» – спросила тень.

«Отпускайте, – сказала рация, – ищите то, что они выбросили».

«Есть!» – сказала тень.

Две другие тени в это время шли по весеннему саду и обсуждали, как им поделить апельсин.

«Я возьму весь», – сказала старшая по званию.

«Так нечестно, ты в прошлый раз весь взял», – ответила младшая.

«Ну я же тебе дал ее обыскать».

«А я хочу апельсин, хоть немножечко. Я давно не ел апельсинов».

«Не дам», – сказала старшая.

«Хорошо, – согласилась младшая, – может, хоть шкурки дашь?»

«А зачем тебе шкурки?»

«Чтобы моль травить. Развелась – покою нету».

«Хорошо, дам тебе шкурки», – согласилась старшая по званию.

Одноклеточная подошла к дому, с опаской выглядывая соседских детей. Соседских детей поблизости не было. Она облегченно вздохнула; ей стало совсем не страшно. Где-то высоко хрустко оторвалась сосулька. Одноклеточная посмотрела вверх, на несущуюся огромную массу и отступила на шаг. Сосулька грохнулась на асфальт, взорвалась фонтаном осколков. Одноклеточная прикрыла лицо рукавом, потом стряхнула с одежды куски льда. Как хорошо, что детей нет сегодня, радостно подумала она и вошла в дом.

Она поднялась в мусорном ободранном лифте, в лифте кошмарном, как очередной сон Веры Павловны, вышла, подошла к двери.

Дверь была не заперта.

«Это я забыла запереть», – неуверенно приободрила она сама себя.

Она потянула дверь.

– Кто здесь? – она почувствовала, что кто-то есть.

– Это я, – ответил голос.

– Кто – я? – спросила Одноклеточная.

– Ты что, Инфузория, меня не ждала? – спросил Мучитель.

– Не ждала.

Она вошла. Это был всего лишь Мучитель.

– Правда, не ждала?

– Правда.

– Понятно, я так давно не заходил, – оправдался Мучитель, – но ты же надеялась, что я приду?

– Надеялась, – сказала Одноклеточная.

– А зря надеялась, – сказал Мучитель, – я бы к тебе никогда не зашел, если бы не дело. Зачем ты мне нужна? А где у тебя свет?

Одноклеточная включила свет и заперла дверь.

Мучитель осмотрелся.

– Где у тебя выпить? – спросил он и посмотрел на холодильник.

Одноклеточная покачала головой.

– Что, не здесь, а где?

– Нету, – сказала Одноклеточная.

– Ты даешь, Инфузория, – огорчился Мучитель, – не надо пить самой, надо гостей ждать.

Он включил телевизор.

«Нас спасет только всеобщее единение и согласие», – сказал телевизор и, мигнув, расправил голубой огонек.

«А как вы это представляете?» – спросил журналист.

«А моя программа направлена на всеобщее единение и согласие».

Мучитель выключил телевизор.

– Так я у тебя по делу, – сказал он.

– А меня сегодня допрашивали, – ответила Одноклеточная.

– Что ты им сказала?

– Ничего не сказал.

– Врешь.

– Правда, ничего.

– Смотри, если врешь, то я тебя найду. Я бы тебя и сейчас, но ты пока нужна. А вообще мы свидетелей не оставляем, так что готовься.

– Спасибо, – сказала Одноклеточная.

– У меня дело важное, – сказала Мучитель, – ты работаешь с крысами, да?

– Да?

– И с таким знаменитым врачом, который им головы режет, да?

– Да.

– Тогда передай ему, что мы заплатим зелеными. Запомнила?

– И все?

– Пока хватит. Не угостишь?

– Нет, не угощу, – сказала Одноклеточная.

Когда Мучитель ушел, она попробовала включить телевизор, но там, вопреки программе, передавали одно и то же, но разными словами. Она посмотрела немного и выключила. Сосульки над окном не было и окно казалось осиротевшим. Она выключила свет и подошла к окну.

Внизу под провалом Второй Авеню, синели яркие лампы. Добрый идиот стоял на своем обычном месте. У тротуаров блестели лужи. Откуда-то снизу вырвалась машина и, вильнув, прилипла к тротуарному бортику, выбрызгала лужу на идиота. Улицы специально делают так, чтобы удобнее было брызгаться, подумала Одноклеточная.

Машина была знакомая.

Машина повернула, вернулась и на предельной скорости промчалась под окнами. Потом стала выписывать круги и восьмерки – ширина Второй Авеню позволяла. Из окна машины торчали две босые ноги. Ноги раскачивались в такт неслышимой музыке.

Конечно, это он, подумала Одноклеточная.

6

Протерозой, 14 марта.

Человек, неспособный спасти человека, может поупражняться в спасении человечества. На этом поприще ему обеспечен если не успех, то хотя бы слава.

Совещания в лечебнице № 213 созывались каждое утро, каждую неделю и каждый месяц. Были еще квартальные и годовые совещания, но о них мало кто помнил – так невидимы высокие деревья за мелкой, но густой порослью молодого леса. Четырнадцатого марта проводилось месячное совещание, по обмену передовым опытом. Так как в самой лечебнице процент излечений постоянно падал, а спонтанная заболеваемость росла и уже перехлестывала за этот процент, то для обмена опытом было решено пригласить людей со стороны.

Одноклеточная пришла за двадцать минут до начала, чтобы занять одну из задних скамеек, которые пользовались особой популярностью. Она надеялась, что рядом никто не сядет, но ошиблась: доктор Лист выбрал место слева от нее. Она понадеялась, что это случайность, но снова ошиблась.

Заезжие ораторы были из тех, кто упражняется в спасении человечества.

Первым выступал странного вида старик с кондовой таежной фамилией Порфирьев. Фамилия, правда, могла оказаться изысканно-монархической, но Одноклеточная сразу отбросила такую мысль.

Порфирьев имел седую бороду а ля удвоенный Карл Маркс. Одет он был в нечто старое и грязное, точнее, одетой была лишь нижняя его половина. «Спасение от всех болезней, – проповедовал Порфирьев, – в слиянии с природой. Все мы дети природы, чем сильнее мы с нею сливаемся, тем лучше. Лекарства отравляют человека, образование мутит его разум, но мать-природа… и т д.» Порфирьев уговаривал гулять голыми по снегу, пить родниковую воду, отвернуться от женщин и свято блюсти придуманные им заповеди-малютки. Его слушали внимательно, но поаплодировали лишь несколько старушек. Насчет женщин Одноклеточная не совсем поняла, это как-то не вязалось с возвращением к природе.

«Сюда я пришел босиком, через весь город, через всю страну. Я совершенно здоров и тело мое не чувствует холода», – говорил Порфирьев.

Лист неожиданно наклонился к Одноклеточной и заметил: «Это больной человек – атрофировались кожные рецепторы, это во-первых; внешний вид говорит об истероидной психопатии, это во-вторых».

– Что вы! – сказала Одноклеточная, – его же знает вся страна.

– Ах вот как.

– Конечно. Вся страна не может ошибаться.

– Не может, – беспечно согласился доктор Лист, – Одноклеточная, вы мне нужны. Пока не появился очередной спаситель человечества, давайте поговорим.