- Как знаешь. Но я пришла.
      - Вы все точно расчитали, - сказал Арнольд Августович и присел на край кровати. - Я бы мог сейчас пристрелить любого, но не такой прекрасный призрак, как ты. Что тебе от меня надо?
      - Пока ничего.
      - Звучит как обещание.
      - Это и есть обещание.
      - Сними перчатки.
      - Нет.
      - Ей было четырнадцать, а тебе не меньше восемнадцати. Почему?
      - Тебе ведь сейчас пятьдесят семь. Что бы будешь делать с девочкой?
      - А с тобой?
      - Со мной у тебя получится. Снимай пижаму и ложись.
      - Сначала сними перчатки.
      - Ты действительно этого хочень? Смотри как они красивы! И они так хорошо сочетаются с твоими голубыми бабочками... Принеси мне вина.
      - Ты любишь пить?
      - Конечно. Велла ведь не была паинькой. Помнишь?
      - Нет.
      Он вышел и принес графин с настойкой.
      - Слива?
      - Да. Другого нет. Налить?
      Она протянула руку. Белая шелковая перчатка вспыхивала, отражая свет порхающих бабочек. Он взял её за руку.
      - Ты все-таки хочешь снять?
      - Да.
      - Тогда я сама.
      Она сняла перчатку и расставила пальцы. Несколько раз втянула и выдвинула когти.
      - Ну как?
      - Пальцы кажутся совершенно нормальными. Это врожденный дефект?
      - Конечно врожденный. Я ведь родилась двадцать минут назад, из твоего воспоминания.
      Она снова выдвинула когти. Когти были похожи на кошачьи и выдвигились как у кошки. Каждый коготь сантиметра по два.
      - Почему ты их не стрижешь?
      - А зачем? Они ведь такие красивые. И с ними я могу взобраться по вертикальной стене, как кошка по стволу. Ты думаешь, как я сюда попала? На шестой этаж?
      - Ты лезла по стене голая?
      - Но ведь там выключили луну - меня никто не видел. Ты боишься за свою репутацию?
      - По-моему, ты преувеличиваешь.
      - Дай мне графин.
      - Лучше я сам налью.
      - Дай.
      Он протянул ей графин; Велла сняла вторую перчатку и провела когтями по стеклу. На стекле остались царапины.
      - Видишь?
      - Ты могла бы резать стекла. Иди в стекольщики, тебе цены не будет.
      - Я могу не только резать.
      Она сжала ладонь и горлышко графина лопнуло, не выдержав давления. Настойка выплеснулась на постель и потекла вниз.
      - Такое красное, - сказала Велла, - совсем как кровь. Я ведь могу сделать это не только с горлышком графина, но и с любым другим горлышком. Теперь я хочу тебя попросить об услуге...
      Арнольд Августович поднялся с кровати и отошел к стене.
      - Ты будешь стрелять?
      Он поднял лучевик и выстрелил. Загорелась простыня и Велла потушила огонь ладонью.
      - Я на тебя не сержусь, - сказала она, - но я настоятельно прошу тебя об услуге. Ты ведь не откажешь мне, правда? Конечно, ты не откажешь.
      - О чем ты просишь?
      - Ерунда. О чем может просить любящая женщина? Я просто хочу быть рядом с тобой. Всегда быть рядом с тобой. И если тебе придется принимать важное решение, ты вначале посоветуешься со мной. Я тебе помогу, правда, помогу.
      33
      В ночь затмения Кощеев имел ночное дежурство, первое на новом месте работы.
      Дежурство состояло, собственно говоря, ни в чем, кроме бесполезного проведения времени. В холле госпиталя, у центрального входа, распологалась будочка вооруженной охраны с одним охранником из двух, положенных по штату. У этого охранника была книжка, в которой Кощеев старательно расписался. В холле было холодно, гуляли сквозняки и шевелили уголками старых плакатов. По плинтусам время от времени пробегали механические тараканы механические не боялись холода, а обычные, видно, давно ушли. На полу замерзла лужица. Кощеев взглянул на неё и поежился. Холода он не переносил. Здесь же, рядом, распологалась комнатка, предназначенная для ночного проведения времени.
      - Ты тут не нужен, - сказал охранник, - расписался и давай. Утром распишешься снова.
      Кощеев побродил по коридорам госпиталя и ненароком забрел к двери с с надписью "морг". Дверь была приоткрыта. За нею слышалось пение.
      - Привет, - сказал санитар Федькин, окончив строку припева. - Ты кто будешь?
      - Я новый работник. Дежурю ночью.
      - Охраняешь?
      - Ага.
      - Ну тогда охраняй. А я песни сочиняю. Ходишь по коридорам?
      - Нет, просто так хожу. Мне утром расписываться.
      - В шахматы играешь?
      Кощеев обрадовался. Он умел играть только в шахматы и в дурака. В дурака всегда проигрывал, зато в шахматы играл просто блистательно.
      - В какие - в трехцветные или обычные? Я и в цилиндрические умею.
      Федькин удивился. Он сам только слышал о цилиндрических шахматах и знал, что эта игра не имет себе равных по сложности.
      - Умеешь?
      - Да. И в сферические тоже.
      О сферических Федькин даже не слыхал. Расставили фигуры и быстро сыграли дебют. Кощеев играл стандартно, но сильно. Противник тоже был не промах.
      - Здорово. Где учился?
      - В детдоме, - ответил Кощеев, - у нас кружок был. Шахматы ведь самый дешевый спорт.
      Звякнул телефон.
      - Кому это не спится? - удивился Федькин. - Только ненормальные среди ночи в морг звонят. Хочешь расскажу? Было такое, один маньяк звонил каждую ночь, выпрашивал тело умершей подруги. А тело-то давно закопали. Так он мне...
      Телефон зазвонил снова.
      - Я возьму трубку?
      - Не бери, - сказал Федькин. - Кому надо и так нас найдет. Тут им морг, а не справочная. А ещё бывает, что дети балуются. Пугают меня налоговым инспектором. Говорят, что я трупы продаю. У меня ведь на все документы есть, так что зря пугают.
      Третий звонок.
      - Не бери. С третьим звонком только в театр пускают. Вот это ход! Я запишу.
      Федькин записал ход.
      - А если это меня? Охрана на входе?
      - А ты сказал, куда пойдешь?
      - Нет.
      - Значит, здесь тебя нет. Твоего ферзя я съем. Зря отдавал.
      А ведь точно, зачем отдавал? - подумал Кощеев. - Вроде бес попутал. Совсем глупый ход.
      Его рука потянулась к ладье и сделала следующий ход - против всех установлений теории. Федькин обрадованно заерзал на табурете. Пошел пешкой, стандартно. Рука Кощеева потянулась к королю и переставила его с белой клетки на черную. И в этот момент он вдруг ясно увидел всю комбинацию.
      - Вот это сила! - удивился Федькин. - Но у меня здесь есть учебник, там такой комбинации не приводится. Сам ты бы такого не придумал.
      - Я не сам, мне подсказали.
      - А вот такого тебе не подсказывали! - Федькин снова пошел пешкой.
      Кощеев понял. Он поднялся и подошел к телефону. Снял трубку.
      - Слон С1-А3, подсказал тонкий женский голос. В следующий раз подходи к телефону сразу.
      Голос был тем же.
      - Понимаю.
      Он сделал ход и вернулся к телефону.
      - Это вы мне подсказывали?
      - Да. Это я подсказывала. Не я сама, конечно, а Машина. Надо же было тебя как-то разбудить. Держись за столик, а то упадешь. Готовится убийство.
      - Я знаю, мне уже говорили.
      - Ничего ты не знаешь. Это следующее убийство. Первое случмлось два часа назад. Знаешь Синюю из второй женской палаты?
      - Знаю. Я же воспитатель.
      - Сделай так, чтобы она осталась жива.
      - Как?
      - Как хочешь.
      - Кто виноват?
      - Мы, конечно.
      - Тогда зачем этот звонок?
      - Без неё нам будет скучно.
      Повесили трубку.
      Федькин вернулся из соседней комнаты.
      - У меня есть запись твоего разговора, - сказал он, - я тут приловчился и поставил магнитофон. После того случая с маньяком, который каждую ночь звонил.
      Мы тогда его почти поймали. Ты думаешь, они не шутят?
      - Это очень странно. Они подсказывали мне шахматные ходы. Прямо в руку, минуя голову. Почему они не захотели...
      Но Федькин уже не слушал. Он ушел и вернулся с двумя кусками арматурной проволоки.
      - Бери. Если что, то сойдет за оружие. Знаешь куда идти?
      - Да.
      Они поднялись на третий этаж и Кощеев постучал в дверь палаты девочек.
      Никто не ответил.
      - Может быть, неприлично входить?
      - Входи.
      Он вошел в темноту, споткнулся о банку, нащупал ближайшую кровать и потормошил лежащую.
      - Привет, - сказала лежащая совсем не сонным голосом. - По делу или в гости?
      - Мне нужна Синяя.
      - А Синей нет. Что-то она всем нужна. Нужненькая наша.
      - Почему её нет в четыре часа ночи?
      - А она у нас большая. Она с мальчиками гуляет.
      - Сразу с двумя, - добавил ещё один голос от окна.
      - Где она может быть?
      - Поищите и найдете. Ее недавно позвали. Может полчаса.
      - Кто позвал?
      - Мальчик, конечно, а кто ж еще?
      Кощеев вышел и зажмурился от света.
      - Ну что?
      - Ее нет. Приходил мальчик и она пошла с ним.
      - Понятно. Сколько ей?
      - Лет восемь или девять.
      - Тогда изнасилование исключается, - задумчиво сказал Федькин. - Разве что какой-нибудь псих. Возможно корыстное престуление. Выкуп, например. Что ты думаешь насчет выкупа?
      - Я не знаю. А если любовь?
      - Какая тебе любовь в восемь лет!
      Они подошли к столику дежурной по отделению. Столик, как обычно, пустовал.
      На столике стоял пустой графин и внутренний телефон, без диска.
      - Слушай, - сказал Федькин, - а почему ты подошел к телефону, который не звонил? И номера ты не набирал. Как же ты мог разговаривать? Еще немного и стану тебя подозревать.
      - Я не имею полномочий тебе рассказывать.
      - Ну ладно, как хочешь. Но я подозреваю.
      - Не веришь, попробуй сам.
      - Что, прямо так?
      - Да, просто подними трубку.
      Федькин поднял трубку. Его лицо изобразило крайнее удивление, затем недоверие, затем профессиональную озабоченность.
      - Что там?
      - Ничего. Уже.
      - Как?
      Кощеев никогда не сталкивался со смертью лицом к лицу и в глубине души считал смерть выдумкой или, на крайний случай, особенной болезню стариков. Он не мог представить себе, что способен умереть сам, не мог представить, что исчезнет какое-нибудь из знакомых лиц.
      - Уже убита. Лежит в старом здании. Мертвых видел?
      - У тебя, под простыней.
      - А еще?
      - В кино.
      - Тогда не надо туда идти. Ты не представляешь, что с ней.
      - Что?
      - Тут есть легенда, о раздирателе. Не слышал? Вроде он живет в старом здании и раздирает каждого, кто туда войдет. Конечно, никого там нет, но и люди там не появляются. Он каждого раздирает на две половинки.
      - И ее?
      - Нет, её восемь раз проткнули заточенной ложкой. Так мне сказали по телефону. Теперь прут тебе не нужен, отдай.
      - Да я сам понесу.
      - Давай, давай сюда.
      Федькин протянул руку и отобрал прут. Потом бросил его в угол и завернул руку Кощеева за спину. Кощеев закричал и удивленно прислушался к своему голосу.
      - Что, больно? - спросил Федькин. - А будет ещё больнее. Ты у меня узнаешь, как детей убивать!
      - Но почему я?
      - Они мне все рассказали. О том как ты украл ложку, как ты её точил, как завлек ребенка обещаниями и заколол. Они знают все подробности!
      - Но это не я!
      - В другом месте объяснишь!
      Он ударил Кощеева по затылку, взвалил на плечо и оттащил в морг. Там запер в одну из выключенных холодильных камер. Потом позвонил и вызал спецотряд.
      Спецотряд прибудет минут через десять, так они сказали. Ну что ж, за десять минут не помрет, - подумал Федькин, - а помучиться успеет.
      И Федькин включил холодильник. Кощеев очнулся и стал стучать изнутри.
      - Стучи, стучи, изверг. Может, согреешься.
      34
      Спецотряд прибыл с опозданием, минут через сорок. Десяток отборных ребят с боевыми лучевиками и майор, совсем не боевого вида. Майор был толст, медлителен и обращался с собственным животом, как с наибольшей ценностью. Майор отодвинул ногой табурет и попросил мягкий стул. Федькин стул предоставил и майор стал усаживаться, располагая свой живот поудобнее. Потом вздохнул и сказал Федькину приказательно:
      - Уйди.
      Отборные ребята с лучевиками в это время бесшумно двигались по коридору, выходили и входили в подотчетное помещение.
      - Не могу, - ответил Федькин.
      - Тебе шо, письменный приказ дать? Э, Скворец, подай ручку, я ему приказ выпишу!
      Скворец повиновался.
      - И шоб я тебя тут не видел!
      - А как же девочка? Я должен принять тело.
      Майор повернул голову и пристально посмотрел на Федькина.
      - Какая девочка? - сказал он. - Какая девочка, пошел ты к черту! Все девочки живы и на месте. А парня да, закололи, и закололи острым продолговатым предметом. Да, только не у тебя в хате, а на улице. Он вмерз в лед и лежит, понятно? Я двух ребят так поставил. Или двух много? спросил он сам себя и забыл о Федькине.
      - А девочку не убивали? - спросил Федькин, но вопрос остался без ответа.
      Федькин,опечалясь, выбрел из подотчетного помещения. Лихие парни с лучевиками передвигались по коридору - как тени, без единого звука. Чем они все занимаются? - подумал Федькин и нащупал в своем кармане кассету с записью телефонного разговора. Ага! Так я тебе и покажу, пузатый!
      Спустившись к центральному входу, он встретил дежурного и поговорил с ним.
      Потом вошел в комнатку для персонала и позвонил районному психиатру, Арнольду
      Пакрину. Пакрин ведь убедительно просил все ему сообщать. Трубку подняла женщина с глубоким и мелодичным голосом.
      - Я Федькин, из госпиталя, - сказал Федькин, - а с кем я говорю? У меня важное сообщение.
      - Вы говорите с единственной любовью Арнольда Августовича, официальным тоном произнесла женщина. Ваше сообщение принято. Ждите, через полчаса будем.
      Пленку передадите из рук в руки.
      Повесила трубку.
      Как же так? - подумал Федькин, - как может быть принято сообщение, если я ничего не успел сказать? И откуда она знает про пленку?
      Он достал кассету с записью и осмотрел её со всех сторон. Творилось нечто, чего Федькин понять не мог. Он постучал кассетой по столику.
      Рука в белой перчатке повесила трубку.
      - С кем ты говорила? - спросил Арнольд Августович.
      - Звонили из госпиталя. Придется ехать, прямо сейчас.
      - Не распоряжайся.
      - Я не распоряжаюсь, а советую. Прости, дорогой.
      - Что там?
      - Большой тарарам. Зарезали пациента. И вроде была ещё одна попытка убийства. Кроме того, Кощеева закрыли в холодильнике и заморозили. Он уже не стучится, готов. Вызвали спецбригаду и бригада ищет следы. Но есть и приятная новость.
      - Ну?
      - Поцелуешь - скажу.
      Арнольд Августович поцеловал подставленную щечку.
      - Есть пленка с записью голоса Машины.
      - Машины?
      - Или человека, который играет на Машине. Пленка у санитара Федькина. Он её никому не показывал. Сейчас сидит и стучит кассетой по столу. Я приказала ему сидеть и ждать нас. Едем, пока не поздно.
      - Ты опять командуешь?
      - Но я же для тебя стараюсь. У тебя найдется женский халатик или мне голой идти?
      - Не обещаю.
      - Ну пожалуйста, поищи.
      Когда Арнольд Августович удалился и углубился в поиски, Велла снова сняла трубку.
      - Федькин? Ты ещё там?
      - Здесь.
      - Сиди, не рыпайся. Как там обстановочка?
      - Вроде убийство. Только не пойму кого убили.
      - Убили мальчика. А про девочку тебе наврали.
      - Зачем?
      - Для интереса. Надо же было всколыхнуть ваше болото. Теперь тебе скучать не придется. Кстати, было и второе убийство.
      - Правда? - вяло поинтересовался Федькин.
      - Истина. И убийца - ты. Кощеев-то - до смерти замерз.
      - Кто такой Ко... О господи!
      Он бросился к выходу, бросив трубку. Кассета осталась на столе.
      - О, не запылился! - обрадовался майор. - Давай сюда, щас дашь показания.
      Синица, ручку! Ты че так запыхался? Водички выпей!
      - Холодильник номер три!
      - А, третий, да, стучал. Точно. Стучал раза два. Но уже полчаса как не стучит. Я думал тебя спросить, но ты пропал. Открыть?
      - Я сам открою.
      Он открыл дверь холодильника.
      - Да, - сказал майор. - А вот и ещё один. Воробей, наручники! Проверишь, куда он сейчас ходил. Если звонил, то проверишь звонки. Все проверить! Можешь взять кого-нибудь с собой.
      Он потрепал Федькина по затылку.
      - Что? - очнулся Федькин.
      - Ну вот ты и попался, паникер. Воробей, запиши время. Четыре часа пятьдесят минут ночи. Кошмар. Уже несколько ночей подряд я не могу спать.
      35
      Уже несколько ночей подряд я не мог спать. Я просыпался в одно и то же время, когда две звездочки выползали из-за оконной рамы. Сегодня я проснулся снова. Кто-то тихо вошел и лег. Сейчас уже спит, наверное. Скоро начнется рассвет. Сначала будет светлеть дальняя часть окна и контуры верхушек деревьев красиво оттенят небо, бледнеющее на глазах. Потом утро разольется по всему окну и тогда в палате все станет видимым, даже тапочки под кроватями. Они - все - ещё будут спать, они всегда спят долго после рассвета; они будут спать, не зная, что меня уже нет.
      Уже нет.
      Мне не хотелось вставать. Последняя ночь прошла; больше я сюда не вернусь.
      Все они - и друзья, и враги - больше не увидят меня. Я пошевелился, стараясь почувствовать спиною тонкую мягкость больничного одеяла - в последний раз. В последний раз; я тихо приподнялся, опираясь о локоть. Да, в это время спят все, меня никто не остановит. Я встал и вынул из-под матраса два шнурка. Я все ещё надеялся, что кто-нибудь встанет сейчас и побег придется отложить - я надеялся и чуть-чуть злился на себя за это. Пока что все висело на волоске. Любое движение или звук, любая мелкая трудность оборвала бы этот волосок и тогда бы я лег и уснул спокойно, зная, что сделано все возможное. Но мне не везло: никто не просыпался, никто не шевелился; они спали крепко; их дыхание набегало на берег ленивым морским прибоем - сонная полоска пузырьков пробегала по холодному утреннему песку вверх, шшшшшшипела, почти неслышно отступала и, не успев уйти, снова возвращалась. Держа тапочки в руке, я сделал несколько шагов. Босые ноги укололись о холод линолеума и проснулись. Остановившись, я закрыл глаза и снова услышал шуршание прибоя. Мои ноги стояли, погрузившись по щиколотку в холодную слякоть сохнущей полоски между водой и сушей, я сделаю ещё шаг и сзади останется маленькое углубление от маленькой человечской ноги, и след исчезнет со следующим вздохом. Я открыл глаза и обернулся, почти уверенный, что увижу след. Я всегда верил в чудеса, не признаваясь никому в этом, и, если бы чудо произошло, я бы не удивился. Я обернулся в надежде оказаться далеко-далеко, у почти нереального в воображении огромного детского моря, но нет, я все ещё был здесь, и все страшное было впереди.
      Я сел на пол в проходе под окном. Светлело быстро, уже различались цвета.
      Осторожно и аккуратно я привязал шнурками тапочки к ступням, чтобы не шлепали, и встал. Я подошел к двери, чувствуя затылком каждое движение воздуха в палате.
      Никто так и не проснулся.
      Дорога к свободе была открыта. Все произошло само собой. Вечером мы с
      Синей ходили взвешиваться. Весы стояли на верхнем этаже, в единственной незапертой там комнате. Для того, чтобы побольше весить, нужно вдохнуть побольше воздуха и напрячь мускулы, а ещё лучше стать на край весов. Я сделал все правильно и вышло 32 килограмма. Синяя взвешиваться не стала, наверное, ей было стыдно, что она такая маленькая, и мускулы у неё ещё не вырасли.
      Потом мы подошли к окну. Оттуда был совсем другой вид - высокая крыша, на которую предстояло перелететь, придвинулась совсем близко. Угол соседнего дома был в двух-трех метрах, ржавые листы просто провисали невысоко над нашими головами.
      - Слушай, ты ещё не передумала?
      - Что?
      - Убегать.
      - Нет.
      - Тогда нам нужно залезть на чердак. По этой лестнице.
      - Сейчас? Лучше ночью.
      - Нет, сейчас; ночью все слышно.
      - А там замок, значит, ничего у нас не получится.
      - Такой замок я открою чем угодно. Дай сюда твою проволочку.
      - Сам ты проволочка, это заколка. На, полько не поломай.
      Я поднялся по трубчатой лестнице, которая прицокивала своими крючками и ножками, и долго возился с замком, потому что одной рукой приходилось держаться.
      Наконец замок щелкнул.
      - Хочешь, сейчас пойдем?
      - Не хочу, я платье запачкаю, потом.
      Я оставил замок висеть открытым. Не очень заметно. Теперь путь к свободе был открыт и я чувствовал себя уверенно. Теперь меня никто не остановит. Спустившись на свой этаж, я чувствовал все ту же уверенную гордость.
      Я даже смело нахамил Лариске. Синяя смотрела на меня с восхищением.
      ...Я прикрыл за собой нескрипнувшую дверь и, щурясь от света, вдруг оказавшегося ярким, долго смотрел в сияющую перспективу коридора. Потом я вспомнил о Синей Комнате.
      Трудно объяснить, почему Синяя Комната так много значила для нас. Она была с о в с е м о с о б е н н о й, будто живой. Всякий раз, входя, я чувствовал на себе её взгляд. Когда мы говорили, комната слушала нас. Когда мы замолкали, казалось, что она пыталась подсказать нам слова. Конечно, мы давно заметили это. Мы осмотрели в комнате все щели, пытались оторвать линолеум или отковырять краску на дверях. Единственная настоящая странность, которую мы заметили - линолеум не отрывался и краска не сцарапывалась. Но где это видано, чтобы мальчики не смогли сцарапать краску или что-нибудь испортить? Упрямство комнаты раззадоривало нас ещё больше. Мы старались изо всех сил, приносили гвозди и ножницы, но все было напрасно. Мы вымазывали стены сливочным маслом и в ясные дни пытались выжигать стеклышками. Мы сжигали на подоконнике селитру - и все напрасно, комната оставалась целой, чистой и чуть-чуть торжественной. Пестрый как то попытался атаковать комнату конфетными бумажками и два дня бросал бумажки в углах - под конец второго дня у него так разболелись зубы, что стало не до конфет. Наутро он пришел и собрал бумажки. Зубы сразу успокоились. Раза три я пробовал рисовать на стенах фломастерами - бесполезно, рисунки пропадали за несколько часов. Наконец, мы смирились с фактом и зауважали Синюю Комнату ещё сильнее. Сейчас я не мог уйти просто так, я должен был ещё попрощаться с Синей
      Комнатой.
      В Синей Комнате я долго сидел на подоконнике. Было приятно и грустно.
      Было чего-то жаль. Подумав, я решил, что больше всего мне жаль лампочки, которая всегда светила внизу. Наверное, её выключали перед рассветом. Мне хотелось пережить снова, в последний раз, чувство ночи в Синей Комнате - ночи, пропитанной ужасами вымыслов, ночи со светом, который падал с потолка вниз.
      Казалась, что комната любила всех нас. И, несомненно, мы все любили её. Но ведь так больно покидать то, что тебя любит, даже если это неживая вещь.
      - Ты меня любишь? - спросил я.
      Да.
      Я вздрогнул, услышав ответ. Это был не совсем ответ, просто отчетливое знание прозвучало в глубине моей головы - даже защекотало шею. Я задал вопрос совсем неожиданно для себя. Я не собирался этого делать.
      Я взглянул вверх.
      Темный потолок был огромным круглым глазом - глазом невидимого, но доброго существа. Совсем не было срашно - наверное, так чувствует себя котенок, когда его, сонного и теплого, берут на руки, чтобы погладить.
      - Я говорю сам с собой?
      Да.
      - Мне все это показалось?
      Да.
      - Ты когда-нибудь ещё поговоришь со мной?
      Да.
      - Скажи ещё что-нибудь.
      Но Синяя Комната молчала. В комнату уже входил день. Все менялось.
      Больше никогда я не буду здесь ночью. Я встал слишком поздно. Ну и пусть, все равно я никогда не забуду Синюю Комнату.
      Я посмотрел в окно, на висящий черный треугольник крыши и моя мысль ушла в другую сторону.
      А потом?..
      Потом я спущусь, конечно, потом выйду на улицу, потом вырасту и заберу отсюда Синюю. Она будет все время помнить обо мне и тосковать сильно-сильно.
      Тогда мы будем большие и поженимся. Значит, я обязательно вернусь и спасу её.
      - До свиданья.
      Синяя Комната молчала.
      Выходя, я почувствовал холод. Впервые я подумал о том, что на улице уже зима. Тонкий больничный халат почти не согревал плечи и спину. Судя по узорам на стеклах, к утру сильно похолодало.
      36
      Лестница. Шесть прутиков-ступеней, истертых до блеска. Интересно, кто же это ходил здесь так много? Замок. Крышка, которую нужно приподнять - вот так - беззвучно. За ней темнота.
      Я поднялся на чердак и глубоко, до боли в груди вздохнул. Я узнал запах, которого ещё никогда не чувствовал - запах неоконченной стройки или запах свежих развалин. Запах кирпича, с которого содрана кожа. Пройдут годы и я снова вспомню этот запах. Я буду почти взрослым тогда; однажды я войду в провал дома-скелета, переступая битые кирпичи, обходя загаженные лестницы, ведущие вникуда - лестницы рвущиеся к небу, бесполезно взлетающие над грудами мусорного мира; лестницы, вырастающие из грязи и обрывающиеся в солнечных лучах - совсем как гениальные, но непонятые стихи. Я вдруг остановлюсь, вспомнив.
      Воспоминание о том, как, поднимаясь на чердак перед побегом я вспомнил о том, чему только предстоит всершиться. Память, замкнутая в кольцо. Воспоминание, острое, как скальпель. Мои ноздри расширятся, я превращусь в невидимость и неподвижность, принюхиваясь, как древнее волосатое существо, и снова стану на мгновение маленьким, потерянным, но сильным от сознания близости цели.
      На чердаке было холодно.
      На чердаке было холодно. Расширяющийся и тускнеющий книзу столб света означал окно на крышу. Продвигаясь к окну, я ощутил, как сжимается кольцо холода вокруг меня. Холод пока не проникал в глубину - тонкая пластинка теплого, пока спящего, воздуха пряталась под одеждой, прорываясь здесь и там иголками холодных прикосновений.
      Поднявшись на крышу, я осмотрелся. Я никогда не был так высоко и не ожидал, что это будет так красиво. Плоские шероховатости крыши кое-где вспыхивали ледяными искрами, блестели, уже предчувствуя солнце. Город, такой высокий и бескрайний снизу - город башен и гранитных лабиринтов заканчивался невдалеке, врастая в туманную темную половину неба, вырождаясь в сгоревшие лачуги, дороги и снежные холмы. Внизу стали в ряд три автобуса со ржавыми крышами - сверху их не красят, потому что сверху никто на их не смотрит. С другой стороны город тоже был маленьким, он уходил в поля, прорывался вдалеке ребристыми кристаллами небоскребов, окутывал белыми лохмотьями дымов собственные горизонты. Я знал, что окраина города всегда горит, но не знал как это красиво.
      Там, в дыму, кто-то день и ночь воевал с кем-то, кто-то усердно убивал кого-то - старался до тех пор, пока не убьют его самого. И никто не знал, за что он воюет. Все воевали за одно и то же, за справедливость, но почему-то воевали друг с другом.
      С темной стороны неба, полурастворенная в дымке, нависала каменная стена заоблачной высоты - память о мощи последней большой войны. Война прошлась плугом, вздымая и разрушая горы, и закончилась ужасно давно - сто или двести лет назад.
      С тех пор все воевали понемножку.
      Ощущая себя великим, я подпрыгнул два раза; теперь я могу рассказывать, что прыгал выше дома. Надо мной было небо - безразличное, но недоброе, будто мертвый акулий зуб под музейным стеклышком. Для неба я был никем; для неба весь город был только маленьким серым нарывом на неровной кожице зимних полей.
      Где-то там, в многокилометровой фиолетовости, двигались огромные потоки, подставляющие свои спины звездам, а животами цепляющие крохотные небоскребики, далекую решетчатую вышку гелиостанции и волосы на моей голове.
      Потом я подошел к краю.
      Край крышы просто заворачивал вниз, безо всяких перил.
      Вначале я стал на четвереньки. Двигаясь к краю, я вытягивал шею, чтобы увидеть двор больницы. Колени сразу промокли, а твердые камешки больно давили.
      Я вспомнил рассказы о непослушных детях, которых ставят коленями на соль - бедные, лучше бы они не баловались.
      У самого края я лег на живот, прополз последние сантиметры и свесил голову; потер некстати зачесавшийся нос о яркую льдинку на самом изгибе. Льдинка растаяла и на носу повисла капля, щекотавшая ещё сильнее. Нужная крыша была внизу, ниже примерно на высоту моего роста. Совершенно пустое пространство между домами страшно просвечивалось до самого низа: внизу больничный двор белел нерастаявшим снегом. На снегу были следы - кто-то много ходил сегодня ночью - странно.
      В белом дворе мы гуляли несколько раз. В первый раз шел снег, густой и шершавый, он звучал, осыпаясь на черную жесткую землю. Второй раз было солнце и двор был белым. В третий раз на фоне горящего неба медленно двигался самолет, медленно-медленно, как черная козявка, ползущая по стеклу. Двор был белым и сейчас, и вон та скамейка тоже. На самом деле она зеленая. Возле той скамейки, гуляя в последний раз, мы с Синей придумали шифр. Нет, мы придумали, что нужно придумать шифр, чтобы писать друг другу письма и чтобы никто не понял. Потом уже я придумал две первые буквы шифра: "А" и "Б", а Синяя придумала мягкий знак... Там дальше, невидимый из-за дома, стоит гудящий черный ящик, опутанный проводами и огражденный решеткой. Провода от него идут сюда тоже. Что это?
      Я проследил провода глазами и только сейчас заметил голубя на соседней крыше - рядом с тем местом, куда нужно прыгать. Голубь сидел незаметно, прижавшись к выступу железки и не шевелился. Спал, наверное. Голубь был дикий
      - серый, с кольцом на шее.
      Когда пришло время, я встал на ноги. Я стоял в полуметре от края и, наклонившись, мог заглянуть вниз. Это было не страшно, а только радостно и необычно. Хотелось нагнуться сильнее, но я сдержался. Вспорхнувший снова легкий ветерок прошел холодом сквозь мокрый халат на груди. Пора.
      Что это?
      Хуже всего было то, что вторая крыша была наклонной и, видимо, скользкой.
      На ней не было никаких зацепок, кроме тонких, почти незаметных железных ребрышек. Ребрышки были направлены вниз.