В коридоре было тихо. Так тихо, что я снова услышал гул. Звучало все и пол, и потолок, и стены, казалось, звучал даже я сам.
      Далекая медсестра слегка пробренчала тележкой, разворачивая её к лифту.
      Гул сразу исчез; его было слышно только в полной тишине. Интересно, слышат ли его другие? Нужно будет спросить Синюю. Вспомнив о ней, я снова почувствовал её губы. Просто кошмар с этими девочками. Ее поцелуи что, всегда так приклеиваются?
      Я подкрался к двери и приложил ухо к щели. Говорил ненастоящий доктор.
      ...я конечно слышал, что такое бывает, но сам, по правде говоря, не встречал ни разу. И не слишком-то верил. Дабы рассеять недоразумения, я вам сразу скажу, что это не болезнь, а знаете ли, способность, но способность столь редкая, что может быть признаком болезни. Знаете ли, пока я других признаков не нахожу, но ребенок этот в любом случае необычен..."
      Я отлип от щели, чтобы подумать.
      Он сказал, что у меня есть способность, это хорошо. Еще он сказал, что я необычный. А может быть, я марсианин? Нет, на Марсе людей нет, там одни головастики живут, это каждый ребенок знает. Значит, я с далекой звезды
      Эпсилонэридана. Откуда я знаю это название? Я знаю его всегда. А других названий не знаю, вот только Большая Медведица. Значит, я правда эпсилонэриданец. Я ихний шпион. А этот доктор, он меня угадал. Теперь меня будут пытать таблетками. Точно, таблетками, а про палки он наврал. А что эпсилонэриданцы умеют? Умеют, наверное, летать. Это уж точно. Пеерелетел же я ну ту крышу. Вот тут они меня и разгадали. А сюда привели, чтобы точно проверить. Сейчас я попробую полететь, только нужно захотеть сильно-сильно. А потом разбежаться.
      Я разбежался вдоль коридора, подпрыгивая с каждым шагом выше, взмахивая руками и ужасно напрягая свое желание полететь. От желания прыжки становились, точно, длинее, но полететь не получалось. Поэтому обратно я пошел тихонько, постеснявшись пугать во второй раз медсестру с коляской. В первый раз медсестра от неожиданности выронила пробирку и порезала руку стеклом. Хорошо так порезала
      - сейчас на белом кафеле одна за одной зажигались алые звездочки, ужасно красиво, и ни капельки её не жаль.
      Но какая же ещё способность есть у эпсилонэриданцев? Конечно, они умеют отгадывать мысли, даже сквозь стену. Хорошо, что я вовремя догадался. Сейчас можно узнать, что там говорят про меня.
      Я напрягся, но стена была слишком толстой и мысли отгадывались с трудом.
      Наверное, нужно потренироваться.
      Я пробовал, пробовал, наконец, стало получаться, но чуть-чуть. Получилось бы и лучше, но дверь открылась.
      - Идем.
      Мы подошли к лифту.
      Откуда здесь кровь? - удивился Кощеев.
      - Сейчас здесь женщина порезала руку стеклом.
      - Что, опять?
      - Что опять? - не понял я.
      - Какое-то наваждение, - сказал Кощеев, - сегодня странный день. С утра уже трое порезались стеклом. Просто на ровном месте. А одна серьезно порезалась. Еще взорвался автоклав и двое получили ожеги. А у одной сестры истерика. Ей мерещится всякий гул.
      - Правильно мерещится, - сказал я.
      - А Федькин, из морга, поранил себе глаз - пришлось везти на операцию.
      Причем как глупо! Мы договорились сыграть с ним в шахматы. Он знал, что я играю лучше и всю ночь сидел над доской, продумывая варианты. К утру стал засыпать и подпер рукой щеку. Но все равно уснул. А когда уснул, то голова соскользнула и попала глазом на ферзя. Представляешь?
      - То ли ещё будет.
      - Хоть ты не лезь.
      Мы спустились и вышли в большой зал с пушистыми пальмами в деревянных многощелистых ящиках. Потом мы долго шли по коридорам; госпиталь оказался удивительно большим. Я не любил взрослых и поэтому молчал. Кощеев, видимо, тоже не любил детей или привык не замечать их. Его молчание было уверенным и привычным. Наконец мы пришли.
      - Садись сюда.
      Я сел на кушетку, хотя мне показали на стул. Со вчерашнего вечера во мне играл бессмысленный дух противоречия. Мне хотелось делать все наоборот. Но я привык подчиняться взрослым, поэтому старался не подчиняться только в мелочах.
      - Нет, не сюда, я сказал, к столу.
      Я пересел на подоконник.
      - Тебе так больше нравится?
      - Да.
      - Тогда сиди там.
      Я пересел к столу и взял толстую тяжелую книжку. В книжке были только картинки и надписи на непонятном языке.
      - Интересно?
      Было очень интересно, поэтому я сказал: "Нет".
      - Тогда возьмем вот эту.
      Он взял другую книгу и развернул её посредине. Там был белый листок с картинкой.
      - Ты знаешь, что здесь нарисованно?
      - Не скажу.
      Я сомневался в правильном ответе, поэтому не хотел говорить ни "да", ни
      "нет".
      - Подумай.
      Я немного помолчал.
      - Это сердце, наверное. А здесь течет кровь, она красная. А синяя - я не знаю.
      - Синяя - это тоже кровь.
      - Она правда синяя?
      - Нет, она красная, но темнее. Ты умеешь рисовать?
      О, да, я умел рисовать. Я умел рисовать лучше всех. Но это было слишком просто и потому скучно. Только когда мне хотелось похвастаться или получить пятерку в школе, я рисовал так, что все только ахали. Чтобы точно нарисовать, нужно просто посмотреть, а потом точно обвести те линии, которые увидел - вот и все. Год назад родители приводили меня куда-то, вроде бы в школу, но в необычную. Туда, где учат рисовать. Но там я выдержал только месяц.
      - Меня даже учили рисовать, - ответил я, - но учили неправильно и мне не понравилось.
      - Как неправильно?
      - Они говорили, что нужно долго смотреть и потом уже рисовать. И сначала рисовать неправильно, а потом правильно - прорабатывать детали. А я рисовал сразу правильно и по-ихнему не учился.
      - А такой рисунок сможешь? - он показал мне на книгу.
      - Тогда мне нужен красный карандаш.
      Кощеев покопался в столе, но нашел только синий и химический.
      - Попробуй вот этим.
      Я стал рисовать как всегда: слева направо и сверху вниз. Вначале я нарисовал красивые переплетения жилок, потом красно-синее сердце в центре (оно получилось черно-синим, но так ещё красивее) и перешел к жилкам внизу.
      - Вот. Красиво?
      - Очень. А ещё что-нибудь можешь?
      - Конечно.
      Я взял синий карандаш и стал рисовать Синюю. Это было очень просто: сначала я вспоминал самые темные места на её лице и платье, зарисовывал их с большим нажимом; потом вспоминал места посветлее и делал их светлее; потом чуть заштриховывал самые светлые места. Я нарисовал целых три портрета, а Кощеев сидел и смотрел. Я рисовал синюю Синюю в Синей Комнате, поэтому синего карандаша мне хватало.
      - Какая красивая девочка, - сказал врач, - и на всех рисунках одно и то же лицо. Это кто?
      - Это Синяя, разве непохожа? Она любит со мной целоваться, похвастался я.
      Кощеев не обратил внимания на мое хвастовство.
      - Я не верил, что это возможно, - сказал он. - Ты станешь художником, когда вырастешь.
      - Не стану.
      - Тогда ты будешь выступать в цирке и станешь знаменитым артистом. Хочешь?
      - Не хочу.
      - А что ты хочешь?
      Я подумал.
      - А давайте, я вашу роспись подделаю? Я могу нарисовать её даже задом наперед.
      - Не надо. Теперь я верю. Хорошо, если бы каждый имел хоть десятутю часть твоих способностей. Только десятую. Вот такое - это уже слишком.
      - Это потому что я эпсилонэриданец.
      - Кто?
      - Это такой, ненастоящий человек, который притворяется настоящим. Он сверху похож на настоящего.
      - А, сказка такая.
      - Не сказка, а фантастика.
      - Тебе не надоело фантазировать?
      - Я не фантазирую и никогда не обманываю. Я все говорю совершенно точно.
      - Тогда где ты был вчера ночью?
      - Я говорил с комнатой.
      - И что она тебе сказала?
      - Она сказала, что она везде. Она прорастает корнями во все, даже в шарики, которые есть в моем кармане. Она даже в этой комнате есть сейчас и слушает. Она прорастает далеко даже за город, но там ей скучно, потому что за городом ничего живого нет. Там одни пустыни. Если вам интересно, я могу подробно рассказать о всех этих пустынях. Хотите проверить?
      - Хочу. Ты что-то сказал о шариках?
      Я достал шарики и положил их на стул.
      - И ты говоришь, что твоя комната прорастает во все, и даже в эти шарики?
      Что она везде?
      - Ага. Она сказала, что шарики внутри бесстуктурные.
      - Но это и я мог бы сказать.
      Один из шариков подпрыгнул и остался висеть в воздухе примерно на высоте наших лиц. Кощеев отстранился.
      - Это иллюзия, - сказал он.
      Шарик упал.
      - Только остолопы не верят собственным глазам, - скзал я, чтобы накалить обстановку.
      Кощеев задумался.
      - И что, с нею так просто связаться?
      - Конечно. Я всегда спрашиваю её и она отвечает. Когда я в комнате, конечно. Так вы мне верите?
      - Ты опять рассказываешь сказки. Сказки о Машине.
      - А кто такая Машина?
      Я слышал это слово раньше, но не понимал его значения.
      - Ты учил историю в школе?
      - Только древнего мира. Там всякие Цезари, генераллисимусы и Аллы Пугачевы.
      - Правильно, ты ещё маленький. Так вот, слушай. Машина появилась лет триста или четыреста назад. Но сначала было много машин. У каждого была своя машина, она стояла на столе, как телевизор и что-то ему показывала. Это было полезное устройство, которое служило своему хозяину. Потом машины стали срастаться между собой в сети. Потом они сраслись по всей Земле в одну большую
      Машину. Большая Машина стала столь ценной, что ни одна человеческая жизнь не могла с нею сравниться. Машина стала важнее человека. И с тех пор люди начали служить ей.
      - А куда делись маленькие? - спросил я.
      - Они приросли к большой.
      - Ну и что?
      - Сначала никто не видел в этом ничего страшного. Машина выросла и прорасла во все, кроме людей и животных. Люди думали, что Машина им помогает, поэтому они заботились о Машине. Они учили своих детей математике и делали из них программистов.
      - Кто это?
      - Это человек, который всю жизнь работает с Машиной, который специально для этого выращен. Есть такая порода муравьев, которые отдают своих детей на сьедение большой бабочке, а бабочка за это дает им пьяный сок. Машине тоже отдавали детей.
      - А дети соглашались?
      - Они соглашались с радостью. Они работали с Машиной, помогали Машине, чинили Машину. Но скоро Машина научилась чинить себя сама и обслуживать себя сама, сама добывать энергию, сама себя программировать и стала обходиться без людей.
      - Тогда она стала их убивать, правильно?
      - Нет, это все сказки. Машина любила людей. Ее так сделали с самого начала. Люди тоже неглупые. Как только Машина стала сильной, они сделали так, что она влюбилась в людей. Этого она сама не могла отменить. Она любила их самоотверженно, по-собачьему. Она хотела постоянно быть с людьми. Она тосковала без людей.
      - А что тут плохого?
      - Машина стала привязывать людей к себе. Она придумала самые лучшие игрушки, чтобы дети с ней игрались - все дети стали играться только с Машиной.
      Простые игрушки дети забыли. Машина придумывала новые и новые игрушки, одна лучше другой; дети вырастали и все равно не могли оторваться от Машины. Когда дети становились совсем взрослыми, они продолжали играться, хотя не знали об этом. Они думали что занимаются важным делом и весь день работали с Машиной.
      Но ничего полезного они не делали, просто Машина не отпускала их от себя. Людям было нужно много хороших вещей от Машины; она давала людям все, даже покатала их на Марс и на Луну. Она делала это из любви, а люди думали, что сами заставляют её. Она с самого начала нам не подчинялась.
      - Но мы же её сделали - она должна подчиняться.
      - Не все так просто. Есть такая вещь, которая называется "Эффект маятника".
      Не слышал?
      - Нет.
      - Я сейчас объясню, я ты попробуй понять. Маятник видел?
      - Конечно.
      - Тогда представь себе очень большой маятник, такой, который подвешен к самым тучам, представь, что на этой длиннейшей нити качается очень тяжелый шар.
      Закрой глаза и представь.
      - Представил.
      - Теперь подтолкни этот маятник, чтобы он начал качаться. Получается?
      - Получается.
      Я представил чугунный шар на стальном витом канате. Шар медленной дугой проходил совсем невысоко над землей. Все это происходило над полем, в хмурую погоду (подвешен все-таки - к облакам), вдалеке виднелись две хмурых черных избы. Летали вороны и воздух был полон мелким дождем. Маятник проходил так низко, что приходилось пригибаться. Он шел с тихим гулом, напоминающим тот, что включился вчера.
      - Хорошо представил?
      - Хорошо. Даже птицы летают и дым из трубы.
      - Качается?
      - Да.
      - А теперь заставь его мгновенно замереть. Только не превращай в картинку, пусть продолжают летать птицы и пусть идет дым из трубы, и все остальное, а маятник пусть замрет. Ну что?
      Я попробовал остановить воображаемую махину, но она не подчинилась. Маятник спокойно прошел точку равновесия и продолжал качаться.
      - Не получается.
      - Попробуй остановить его рукой.
      Я подставил руку, но маятник отодвинул её и продолжил движение. А все от того, что я слишком хорошо представил. Воображаемый чугунный шар легко отодвигает воображаемую ладошку.
      - Не получается, - сказал я, - он слишком настоящий*
      - Попробуй проставить забор на его пути.
      Я поставил и маятник снес забор.
      - Не получается.
      - Вот видишь, ты не можешь его остановить.
      - Потому что я хорошо себе представил, - сказал я, - если он весит тысячу тонн, то он сломает забор.
      - Вот именно. Но ведь этого маятника нет. Ты его просто представил. Ты его создал. Ты его хозяин. Ты его раскачал. И он сразу же перестал тебе подчиняться.
      Он подчиняется собственным законам, а не твоим. Если ты проживешь ещё много лет, то ты станешь взрослым и когда-нибудь вспомнишь этот маятник и увидишь, что он продолжает качаться. Он не нуждается в тебе и тебе не подчинятеся - у него своя жизнь. А теперь слушай самое главное.
      Любая мысль, уже только родившаяся, сразу же перестает нам подчинаться. А иногда подчиняет нас. Машина - это такой же выдуманный маятник, но воплощенный в другие формы. Ты понял? Что бы ты не придумал, начинает качаться как этот маятник и перестает подчиняться тебе. Тысячу лет назад открыли Америку, но открывший сразу же потерял всякую власть над своим открытием. Человек, рассчитавший цепную ядерную реакцию, уже не мог остановить создание ядерной бомбы. Человек, который изобрел гильйотину, машину для отрубывания голов, сам в эту машину и попал. Это не случайность, это всеобщий закон. Это эффект маятника.
      - Да, - сказал я, - но ведь Машина сама может придумывать.
      - Ну и что?
      - А значит, любая ЕЕ мысль не подчиняется ей и может ЕЕ подчинить. Если даже Машина придумала меня, то она не может мною управлять. А я смогу, если постараюсь. Значит, я её не буду бояться. Но вы обещали рассказать мне историю.
      - О чем я говорил?
      - О том, что жизнь Машины стоила дороже жизни человека.
      - Да. Если человек случайно портил Машину, его убивали или садили в тюрьму, а если Машина случайно убивала человека током, её даже не ругали. Если человек плохо обслуживал Машину, его выгоняли с работы, а если Машина плохо обслуживала человека, то все равно человека выгоняли с работы. Машина была важнее и сильнее всех людей. Так было до самой Войны.
      - А потом?
      - А потом люди очнулись. После войны их стало в тысячу раз меньше на Земле и Машина опять была разорвана на несколько маленьких машин. Люди посмотрели и увидели, что с собой сделали: они стали слабыми, больными, полуслепыми и слабоумными во всем, что не касалось Машины. Многие умирали только от того, что не могли работать с Машиной. Тогда Машину уничтожили.
      - А она согласилась?
      - Нет. Но она не могла бороться с людьми. Она только просила людей не убивать и делала людям всякие хорошие вещи. Правда, сначала она создала виртуальных роботов, СТС. Эти роботы могли быть любыми и они были очень сильными, потому что получали энергию прямо от МАшины. Это был второй этап войны. Люди продолжали драться друг с другом. Но потом они сплотились и стали драться все вместе против Машины.
      - А она?
      - Она заставила наркоманов воевать за себя.
      - А кто такие наркоманы?
      - Это те люди, которые уже не могли жить без Машины. Они хотели начать новую войну, но опоздали. Оружие уничтожили тоже, его совсем не осталось.
      После этого уже не было войны. Не было большой войны, я имею ввиду.
      - Но Машина же любила людей? - спросил я. - Как же она могла их убивать?
      - Наверное, она выполняла приказы.
      - А потом?
      - Потом Машина стала прятаться и ещё много лет её находили в разных местах и убивали по кусочкам.
      - А разве она не могла спрятаться хорошо?
      - Не могла, потому что ей были нужны люди. Она не могла жить без людей.
      Она заговаривала с людьми и, рано или поздно, люди её предавали и убивали. За последние двести лет Машину никто не видел. Ее нет.
      - А куда делись другие города?
      - Когда уничтожили все большое оружие, люди уже не могли воевать. Но от этого стало только хуже. Люди стали убивать друг друга понемножку. Это называлось терроризм. Они нападали друг на друга. Они захватывали в плен, мучили и убивали. Когда собиралось много людей, кто-то обязательно взрывал бомбу, чтобы убивать невиноватых. Больше всего любили захватывать детей и женщин. Мужчин просто убивали. Потом они мстили друг другу. Потом опять мстили друг другу. Они боролись за справедливость и убивали друг друга. Они борются и до сих пор. Это хуже чем война, потому что этого нельзя остановить.
      Иногда люди просто выходили на улицу и стреляли в кого попало. Особенно любили убивать детей.
      - А зачем убивать детей?
      - Потому что это несправедливо. А несправделивость сильнее действует. И, кроме того, за несправедливость можно отомстить только несправедливостью - это уже будет справедливость.
      - Но зачем кого-то убивать?
      - Потому что кто-то сделал этим людям плохо. Они не могут отомстить обидчику и они мстят всем сразу, всему миру. И от этого легче. Сейчас людей осталось мало. Они сражаются лучевым оружием: это очень хорошо, потому что лучи бесшумные и не мешают спать по ночам. А раньше оружие было очень громким.
      - Значит, скоро не останется никого?
      - Нет, - ответил Кощеев, - сейчас все пришло в равновесие. Сейчас осталось сто тысяч человек и это число не меняется.
      - А почему р о в н о сто тысяч?
      - Кто тебе такое сказал?
      - Машина.
      - А точно, почему? - задумался Кощеев.
      50
      Арнольд Августович разрабатывал план. Главной идеей плана было помешать игре. Помешать хотя бы как-нибудь. При той технике, которая осталась сейчас в руках человека, разрушить Машину, конечно, невозможно, но можно ведь помешать тому, кто сидит перед экраном Машины и отдает свои скотские приказы. Манус, его зовут Манус. Ему около двадцати. Рядом с ним девочка, о характере которой я знаю почти все. Манус обыкновенный человек, а на такого всегда найдется управа.
      Если бы он был интеллектуальным гигантом, то просто не играл бы. Итак, есть цель - человек. Манус играет ради интереса. Он играет в одну из своих любимых игр, потому что играет уже второй раз, как минимум. Значит, нужно сделать так, чтобы игра утратила вяческий интерес. Допустим. А если предоставить ему более интересную игру, чтобы он переключился на нее?
      Сначала нужно понять правила игры. Дело обстоит примерно так: есть десять человек, десять фигурок разного цвета. Сейчас они дети, но могут быть и взрослыми - например, физрук в прошлой игре. Они должны охотиться друг за другом и друг друга уничтожить. В чем состоит основной интерес, если люди и так постоянно уничтожают друг друга? Во-первых, в том, что все они слишком хотят жить. Во-вторых, все они настоящие или, по крайней мере, считают себя настоящими. В-третьих, они не хотят убивать, но обязаны это делать. Чувство власти - чувство абсолютной власти над чужой судьбой - вот ради чего играет
      Манус. Еще ему интересно узнать кто останется последним, и как ему удасться выкрутиться. Интересно смотреть, как люди напряжением последних сил спасаются из почти безнадежных положений. И ещё есть танатос - инстинкт разрушения, который в такой игре может проявлятся ненаказуемо. Ты не можешь убивать на улицах, но тебе все позволено в игре. Ты можешь охотиться на людей и сам оставаться в безопасности при этом.
      Танатос, инстинкт убийства - вот основной двигатель таких игр.
      Все популярные игры используют нижайшие из инстинктов. Поэтому есть две категории популярнейших игр: порноигры и игры в убийцу.
      Танатос. Арнольд Августович помнил показательный фильм, который сам же снял скрытой камерой для практических занятий по психологии. Фильм имел два раздела.
      В первый раз камера была установлена на улице. Было начало зимы и ассистенты психолога изготовили из снега две снежных бабы - маленьких, одна в сорок сантиметров ростом, а другая в тридцать. Первыми прохожими оказались мальчик лет шести и женщина, которую он называл тетей. "Смотри!" - Закричал мальчик и подбежал к снежным фигурка. Фигурки действительно были красивы, потому что их делал профессиональный художник.
      Потом ребенок отломил ото льда меньшую фигурку и понес женщине в подарок.
      Мотивация пока самая благородная - взять красивую вещь и подарить. Танатос пока скрыт, но уже работает - фигурка все-таки отломлена. Не донося фигурку, мальчик её роняет и фигурка раскалывается надвое. Топчет фигурку ногами. Танатос налицо - стремнение к уничтожению: видовая характеристика человека, заставляющяя его постоянно воевать и уничтожать ценности культуры. Ни одно животное не станет уничтожать вещь за то, что она прекрасна.
      Только за то, что прекрасна.
      Ребенок возвращается и отламывает большую фигурку со словами: "а это для меня". Несет, но тоже роняет, отламывает больший снежный шарик и называет себя баскетболистом, пробует подбрасывать, но вместо баскетбола играет в футбол.
      Разбивает ногами снежный шар и веселится. Убивающий в силу инстинкта смерти всегда чувствует радость и нередко смеется. Это характерно.
      Женщина воспринимает поведение ребенка как нормальное. По данным статистики из ста восьмидесяти красивых снежных фигур, оставленных ночью без присмотра, к утру сохранилось восемь - восемь самых худших. Из ста восьмидесяти уродливых к утру сохранилось сто четырнадцать. Танатос в первую очередь направлен против красоты.
      Но почему против красоты?
      Второй случай, очень показательный: девочка полутора лет. Отец принес с работы милицейскую фуражку. Объясняет: если наденешь эту фуражку, то все можно. Девочка просыпается ночью, встает, надевает фуражку, идет в комнату игрушек и начинает топтать свои игрушки. Свои. Свои собственные. Свои любимые. Топчет с наслаждением. Топчет, пока не уничтожает все. У неё была коллекция пластмассовых автомобильчиков - двести две штуки. Растоптаны все.
      Когда утром отец собрался её наказать, она показала милицейскую фуражку. Снова танатос. Танатос сильнее стремления к пользе. Танатос срабатывает даже вопреки пользе. Танатос так же силен, как и половой инстинкт.
      Итак, играть заставляет танатос - одна из сильнейших человеческих мотиваций. Танатос беилогически оправдан: человек должен стремиться к собственной смерти и к смерти всего, созданного человеком - ведь он сам должен исчезнуть и уступить место Машине. Чем более красиво творение человека, тем вернее оно должно быть уничтожено - ведь оно отвлекает разум от направления, предписанного эволюцией. Отвлекает человека от рабского служения Машине.
      Вот почему?
      Все та же война цыифры с духом?
      Итак, танатос. Для того, чтобы эта мотивация включилась, необходимы две вещи: первое - объект уничтожения должен быть красив и в чем-то хорош. Уровень красоты определяется просто: он лучше чем я, или он лучше, чем я мог бы сделать. Поэтому и не разрушаются некрасивые снежные фигуры. Второе - дозволенность и безнаказанность. Посмотрим, что можно сделать здесь. Первое: убрать дозволенность и безнаказанность - выйти на более высокую инстанцию
      (например, на отца играющего) и убедить его в непозволительности игры.
      Принимаем как рабочий вариант, но вероятность невелика. Второе уменьшить привлекательность персонажей. Это уже ближе. Сделать десять персонажей уродами, с которыми не захочешь играться. Сделать их грязными, тупыми, не боящимися боли, неспособными выдумать красивый вариант. Играющими неинтересно.
      Аппатичными. Это уже более реально. Пока неясно как это сделать. Но это шанс.
      Третье - не давать играющему абсолютной власти над чужими судьбами. Но здесь ведь работает Машина, а Машина может все. Этот вариант отпадает, ничего не поделаешь. Четвертое - сделать их не настоящими, а механическими, хотя бы с виду. Заставить их двигаться как механические фигурки. Как фигурки очень простой игры, пусть они не говорят интересных фраз, а только самые стандартные штампы. Пусть они не делают ничего неожиданного. Пусть они станут банальны. И так далее.
      Что еще? Игра потеряет интерес, если участники перестанут бояться смерти.
      Как это сдалать? Можно попробовать разыграть большой спектакль.
      И последний вариант - можно прямо повлиять на играющего. Я его не вижу, но он видит меня. В молодости я был неплохим гипнотизером. Попробую использовать это ещё раз. Судя по всему, Манус слабоволен и должен быть внушаем. Достаточно один раз завладеть его вниманием и больше я его не выпущу. Плохо, что он не один. Подружка попытается разрушить контакт.
      Так думал Арнольд Августович. Пока его планы были смутны, но в них уже просвечивали первые намеки на истину. И всем планам мешала прекрасная Велла.
      Значит, Веллу предстояло уничтожить. К счастью, её интеллект лишь напоминал человеческий.
      Он ещё раз вызвал Кошеева.
      - Не приносите мне пожалуйства самую подробную книгу по новой истории. И ни в коем случае не приносите мне книгу о истории второго этампа величайшей войны.
      К концу смены Кощеев раздобыл книгу и принес её в кабинет.
      - Я же сказал вам не приносить ее!
      - Позволь, я сама ему объясню? - спросила Велла.
      Кощеев благополучно исчез.
      - О чем эта книга? - спросила Велла.
      - О тебе и о таких как ты. О втором периоде войны. Ты помнишь что-то?
      - Немного и отдельными отрывками. Ведь мы постоянно погибали, часть нашей памяти сохранялась и снова пускалась в дело. Я погибала несколько сот раз и во мне кусочки нескольких сот созданий. Но я не помню общего. Мы воевали, мы дрались. Вот и все.
      Книга, которую принес Кощеев, была толстым коричневым томом с золотым тиснением. Второй том истории величайшей войны. Книга страстей человеческих. Книга конца судеб. Арнольд Августович решил начать чтение сегодня же вечером.
      51
      За последние два дня Велла стала не такой агрессивной, в ней появилась мягкость и нежность. Она чаще оставалась без перчаток, но старалась втягивать свои когти. Иногда она подолгу смотрела на своего А.А. большими неподвижными глазами и от этого взгляда в его душе распахивались все новые и новые дверцы и становилось страшно от огромности этих пустых пространств.
      - Что такое? - спросил Арнольд Августович, не выдержав этого взгляда.
      - Ты мне нравишься. Хочешь, я напишу это на стекле?
      - Жаль, что ты не сказала мне этого сорок лет назад.
      - Прости, я хотела бы говорить тебе это сорок лет подряд. Когда я думаю сколько времени пропало зря, мне хочется плакать. А тебе?
      - И мне бы хотелось. Но я не думаю о том.
      - Почему?
      - Потому что я не меланхолик.
      В этот же день случилось очередное заседание и Арнольд Августович с Веллой устроились на задних скамьях. Заседание шло само собою, вращалось как вечный двигатель в кунсткамере, нужное лишь для галочки. Сидящие на задних скамьях развлекались или заканчивали срочную бумажную работу. Велла начала заигрывать с молодым доктором, сидящим рядом с ней. Это было столь откровенно, что Арнольд
      Августович отсел после перерыва.
      Во время второго перерыва Велла подошла к нему.
      - Что случилось?
      - Не забывай, что ты все таки находишься среди людей. Люди - это не твои электронные мартышки. Что станут думать обо мне?
      - Может быть ты ревнуешь?
      - Нет.
      - Ревнуешь, да?
      - Да, - сказал он, не выдержав её взгляда.
      Но он нисколько не ревновал.
      - Спасибо, - она прижалась щекой к его плечу, - я больше никогда не буду. Я клянусь.
      Домой они шли пешком и Велла постоянно намекала, что стоило бы идти обнявшись. Ведь они не совсем чужие люди. Ведь такая давняя память...
      - Никакой давней памяти у нас с тобой нет, - сказал он, - у меня есть моя память, а тебе всего лишь несколько дней от роду. Так что даже и не мылься.
      Велла притихла, взяла его под руку и продолжала идти молча.
      Арнольд Августович уже давно махнул на себя рукой, как на мужчину. Большая часть жизни прожита, пусть прожита не блистательно, обыкновенно, но получше чем у других. Были в его жизни и сумасшедшие влюбленности, и ночи страсти, и долгие спокойные годы семейного счастья. Этого хватило бы на среднюю жизнь. Он привык думать так, потому не слишком серьезно воспринимал Веллу поначалу. Но её прикосновения, постоянные прикосновения, и легкие ласки, её взгляды начинали волновать. Велла полностью утратила первоначальную вульгарность и с каждым часом становилась все более похожа на то существо, которое он неосознанно искал всю жизнь - на его, на именно его идеал женщины. Велла стала сниться ему.
      Когда Велла приближалась, он выпячивал грудь, втягивал живот и расправлял плечи, хотя сам злился на себя за эту слабость. Он стал чаще бриться и гладить брюки.