Светло-Зеленого. Именно это: отделение реальности. Та жизнь идет сама по себе и нечто внутри меня тоже идет само по себе. Тогда все становится чужим. Внутри меня чужой, но тоже я. Я - как два ручья, текуще в одном русле, но не желающие смешиваться. И это не происходит мгновенно. Твоя жизнь катится по собственному пути, но вдуг ты замечаешь, что она раздвоилась, и совсем близко с тобою катится ещё одна твоя жизнь и удивляешься этому параллельному движению. Потом ты начитаешь сомневаться которая из этих жизней твоя и, пока сомневаешься и думаешь, оказывается, что ты уже пересел в другой поезд. Новая колея сворачивает в сторону, ты катишься по ней, неспособный свернуть, и вскоре теряешь из виду свою прошлую жизнь. За этим процессом несложно проследить, но на него нельзя повлиять.
      Когда неожиданное случалось с вещами, то я не ощущал совершенно ничего. А когда неожиданное случалось со взрослыми людьми или с с девочками из девчачьей палаты? А Синяя? Ведь я чувствую, что что-то с кем-то произойдет сейчас. И это будет связано со мной. Вот рядом с моей жизнью идет поезд жизни, тоже моей.
      Пока две колеи параллельны и близки, но они разойдутся, как только я окажусь в другом вагоне. В комнате никого нет. Значит, сейчас кто-то войдет. Я хочу, чтобы вошла она.
      Дверь приоткрылась и вошла Синяя.
      - Ты тоже?
      - Да.
      - Что "да"?
      - А что "тоже"?
      Наши мысли соприкоснулись и зазвучали как бокалы.
      Она вошла необычно, будто стесняясь.
      Мы сели на подоконнике друг напротив друга. Тапочки соскользнули и её нога наехала на мою.
      Она отдернула ногу так, будто её ужалила змея. Странно, я всего лишь притронулся тапочком к её ноге. Может быть, просто мой тапочек грязный?
      - А откуда у тебя курточка? - спросила Синяя с обычной женской внимательностью к вещам.
      - Да так, прятал под матрасом.
      - Ты молодец. Будешь в ней убегать. Я все время хотела сказать тебе про одежду, но все время забывала. Но ты так хорошо все придумал...
      - Нет. Я передумал. Отсюда не сбежишь.
      - Правильно. Помнишь, я обещала тебя поцеловать?
      - Я все помню.
      - А я вот не помню за что. Но все равно, давай я тебя сейчас поцелую.
      - Целуй, - сказал я очень тихо, но она услышала.
      Почему-то в этот раз её поцелуй казался таким же невозможным, как выигрыш в лотерею автомобиля. Это слишком много для такого замухрышки как я.
      - Тогда ты сядь вот так, только не подвигайся слишком близко.
      - Почему? - не понял я. - Помоему, лучше поближе.
      - Да потому. Не подвигайся и все.
      - Ладно, целуй.
      Но она почему-то медлила.
      - Ну, что еще? - спросил я.
      - Я не умею целоваться.
      - Подумаешь, сложности! Просто прилепиться губами.
      - Да?
      - Да.
      Она быстрым движением коснулась губами моей щеки.
      - Тебе понравилось? - озабоченно, так спрашивают о вкусе приготовленного тортика, если сомневаются в рецепте.
      Действительно, мне понравилось. Даже после того, как это случилось, я не верил, что это могло случиться. Всякие поцелуи и нежности до сих пор были слишком далеки от меня. Они существовали теоретически, как звезда Эпсилон
      Эридана и имели не больше шансов свалиться мне на голову, чем эта звезда. Но мне не просто понравилось. Это была лавина, которая прокатилась по моей прошлой жизни и погребла её под снегом. Лавина продолжает катиться и кажется, что большего счастья уже не может существовать, но с каждым толчом пульса оно продолжает усиливаться, кажется, сейчас я начну сходить с ума от счастья, все, большего я не выдержу, но вот, оно стало ещё больше. От прошлой жизни осталась лишь пустая колея, которая имела привести меня к некоторой моей станции, теперь та станция навсегда стала чужой - кто-то перевел стрелки. Когда я немного пришел в себя, то понял, что она поцеловала меня неправильно, твердыми кончиками губ. Так аквариуная рыбка кусает крошку хлеба.
      - Понравилась, - ответил я, - но ты неправильно целуешься, как будто кусаешься.
      - Тогда покажи ты, - предложила она.
      - Нет, лучше ты ещё раз попробуй.
      Она попробовала, на этот раз медленнее, её дыхание было теплым, а верхняя губа мягкой. Нижняя была твердой и все равно кусала.
      - А теперь?
      - Теперь лучше. Мне даже так больше нравится, когда целуют с прикусом.
      Только, смотри, не зубами, - сказал я.
      - А вообще-то целуются в губы, - заметила она. - В щечку только маленькие детки целуются.
      Подумаешь, большая детка нашлась.
      - Давай в губы, - снова согласился я.
      Синяя поцеловала.
      - На что это было похоже? - спросила она.
      - Ой, я не понял. Это было как-то неправильно.
      Она поцеловала ещё раз, долго и со стоном; её губы двигались.
      - А сейчас?
      Сейчас я точно знал на что это было похоже.
      - Сейчас это было похоже на такой большой бутон розы, который показыают на ускоренной сьемке, понимаешь? (Синяя кивнула.) Бутон розы, он раскрывается и выбрасывает лепестки, много лепестков. Это от того, что ты двигала губами.
      - А ты был как деревянный. Ты тоже должен двигать губами. Ты совсем не умеешь.
      - Давай ещё попробуем? - предложил я.
      - Только в последний раз, - сказала она.
      - Ну почему?
      - Ну потому!
      Мы поцеловались ещё раз. Я старался все делать правильно. В этот раз я тоже знал на что был похож поцелуй. Он был похож на вулкан - вулкан взрывается и из него выбрасывается горячая светящаяся лава. Это было точно как лава - один к одному.
      Я захотел продолжить, но Синяя отодвинулась и села в самом углу подоконника. Ну и пусть, не понимает она своего счастья. Я же от своего просто кипел и лопался и удивлялся тому, что ещё цел.
      - Скажи, а сегодня правда вчерашний день? - спросил я.
      - Что?
      - Какое сегодня число?
      - Нашел о чем спрашивать! Девочкам обычно комплименты говорят.
      - Ну скажи.
      - И не проси даже.
      - Но осмотр будет завтра или вчера?
      - Конечно завтра.
      Я успокоился. Сегодня действительно была вчерашняя ночь. Значит, все хорошо.
      Свет внизу не горел. Казалось, Синяя Комната молчала, как человек, который хочет заснуть, но не может и беспокойно ждет приближения утра. Оказывается, её настроение тоже может прокиснуть.
      Мы сидели молча. Снежное пространство снаружи было единственно реальным, нет, реальной была и темнота, но иначе - темнота - и ничего в ней. Мы примостились на жесткой узкой грани, отделяющей свет от тьмы, бытие от небытия, будущее от прошлого, картинку на экране от бога. Ведь бог есть любовь, и любовь есть бог.
      Или бог - она, которая все может, которая создала меня, которая создала даже себя и котороя снизошла до разговора со мной? Комната?
      Близкая невидимость её волос сливалась с невидимостью стены, но мне казалось, что я могу рассмотреть нечто. Я любовался её невидимыми волосами, любовался спокойно и расслабленно, впервые за свою короткую жизнь просто любовался чем-то.
      На что ты смотришь?
      Я смотрю на твои волосы.
      Но ты же не можешь их видеть?
      Я вижу их не глазами.
      А так лучше? - она откинула волосы назад.
      Нет, хуже. Я не хочу, чтобы что-то менялось.
      Я не буду меняться.
      Никогда?
      Никогда-никогда.
      Она пошевелилась немного и наваждение исчезло. Но что-то осталось, что-то более сильное, чем наваждение.
      - На что ты смотришь? - спросила она.
      - Я смотрю на твои волосы.
      - Но ты же не можешь их видеть?
      - Я их вижу не глазами.
      - А так лучше? - она откинула волосы назад. Я совсем не удивился абсолютной правильности чтения мыслей. Так, значит, и должно быть. Наши мысли будто танцевали парный танец, свиваясь и сплетаясь доуг с другом.
      - Нет, так хуже. Я не хочу, чтобы что-то менялось.
      - Ой! - вскрикнула она.
      Внизу вдруг зажегся свет. Свет проплыл снизу, наискосок, коснулся по пути её лица, коленей со скрещенными тонкими-тонкими руками на них, и ушел глубоко ввысь Синей Комнаты. Отразившись от потолка, он закружился мелкой снежной пылью, покрыл сиянием её волосы, плечи, выступающие складки на рукавах халата.
      Я понял - именно этот её образ, один из всех, останется со мной на годы.
      - Слушай?
      - Да.
      - Знаешь, мне кажется, что это уже было.
      - Что было?
      - Ну вот сейчас, когда зажгли свет, и свет попал тебе в глаза, и они сразу стали глубокими, мне показалось, что это уже было, что я это уже видел.
      - Правда?
      - Правда.
      - Не ври.
      - А, ты ничего не понимаешь! - я пытался выразить словами чувства, но чувства бегали впереди слов, слова их абсолютно не догоняли.
      - Так что ты вспомнил? - спросила она, будто издалека.
      - Я вспомнил, что мы с тобой встретимся. Тогда будет лето. Будет тихо в комнате. Там будут ездить автобусы и машины, но их будет еле слышно. Звук не будет мешать. Будет большое окно, а за окном - пожар. Но пожар нам тоже не будет мешать. То есть, будет сначала парк, а пожар уже за парком. Где-то будет играть музыка, очень простая музыка. Мы опять поцелуемся. Это будет точно так, как сегодня. А потом зажгут фонари за окном. И свет войдет снизу, наискосок, точно как сейчас, лучи света войдут в твои зрачки и расплывутся в них. Я помню, что это будет...
      Я замолчал и продолжал говорить молча.
      Что с тобой? - молча спросила она.
      Ничего. Я люблю тебя.
      Что это? Наша жизнь, наполненная поисками и тоской, тоской и поисками, мелкими удовольствиями от подарков судьбы - зачем все это? Что ищем мы смысл справедливость, истину?
      Счастливые люди находят друг друга, несчастным достаточно истины. Нечто нелогичное, неправильное, неподдающееся разуму приходит вдруг и истина становится ненужной.
      - Смотри, что-то горит, - сказала Синяя.
      - Магазин. Воюют уже совсем близко.
      - Какой большой огонь...
      - Он только разгорается.
      - Что с тобой?
      - Ничего. Я люблю тебя.
      Она спрыгнула в тень и ушла к средине Синей Комнаты. Что-то оборвалось в душе.
      - Ты же говорила, что не будешь меняться, никогда.
      - Я не говорила, это ты сам придумал.
      Она поняла, что я хотел сказать.
      - Прости, ты меня вообще правильно, жутко правильно понимаешь.
      - Не ври. И не ври мне про свое чтение мыслей. Так не бывает. Подумаешь, отгадал три слова. И про будущее ты тоже выдумал.
      - Нет, правда...
      - И не подлизывайся теперь. Пошли отсюда. Когда светло, уже нентересно.
      - Пошли.
      Я подошел и взял её за руку, как в детском саду. Кто-то засмеялся за дверью. Быстрый шепот, лопотание убегающих тапочек.
      - Это наши. Они говорят, что я в тебя влюбилась...
      Синяя помолчала и вздохнула выжидательно, помолчала ещё раз и снова вздохнула - но все равно молчала и вздыхала она бестолку.
      - Давай ещё раз придем сюда утром? - предложила она. Это будет наше с тобой место. Ты хочешь, чтобы у нас было свое место?
      - Утром будет осмотр.
      Она задумалась, погрустнела и стала как-то по-особенному красивой.
      46
      Я вернулся в палату. Было половина одиннадцатого, но все лежали спокойно.
      Из-за тишины гул был слышен довольно отчетливо. Мне казалось, что отпечатки её губ прилипли к моим; я продолжал чувствовать её губы и от этого тревожно стучало сердце. Это ужасно мешало думать, а я люблю думать вечерами перед сном.
      Я подошел к кровати Пестрого и сел.
      - Чего бродишь?
      - Дело есть.
      - Ну-ну.
      - Не знаю, как тебе сказать...
      - Сначала открой рот, потом набери воздуху, и, главное не закрывай рот, когда надумаешь говорить. Иначе щеки лопнут, зашивать придется.
      - У Черного есть вторая ложка, - сказал я.
      - Неужели?
      - Меня попросили передать.
      - Кто? Господь бог?
      - Вроде.
      - Спасибо. Но полмни, что ты ничего не знаешь.
      - Я и так ничего не знаю.
      Я поплелся к своей кровати и лег на подушку лицом вниз, чтобы стереть с лица её губы. Но губы не стирались, подушка только помогала им. Я понял, что в эту ночь не усну. Я встал и снова прошелся.
      - Что ищешь? - спросил Пестрый.
      - Деньгу потерял, - соврал я.
      - Большую?
      - Десять миллиардов.
      - А, десюлик, мелочь.
      - Это для тебя мелочь.
      - Ага. Я таких даже не поднимаю.
      Пестрый снова начал свои шутки:
      "Осторожнее, Ватсон, за нами идет профессор Мориарти!" "Но, Холмс, как вы разгадали, что это действительно он? У него ведь отлично сделанные накладные ресницы! И он одет как шотландец!"
      "Он нагнулся и поднял с мостовой банкноту. Это его лондонская привычка.
      На банкноте была написана цифра десять миллардов. Он думал фунтов, бедняга!"
      Я не выдержал этого и снова отправился мучиться на свою кровать.
      Пестрый расстегнул плащ:
      - Побыстрее пожалуйста, а то мне холодно.
      - Совсем не холодно, градуса два всего; это к утру похолодает - сказал
      Черный и пырнул лезвием.
      Лезвие прошло сквозь воздух.
      - Скажите, Холмс, - сказал однажды профессор Мориарти, - я столько раз пытался заколоть вас заточенной ложкой и все время промахивался. В чем тут дело?
      Черный снова пырнул лезвием и снова не попал.
      - Вам следовало бы затачивать вилку, дорогой профессор, тогда бы у вас было в четыре раза больше шансов.
      Пестрый сделал быстрое движение и у Черного потемнело в глазах. Что-то слегка хрустнуло в плече.
      - Я восемь лет проучился в спортинтернате, - сказал Пестрый, - и проучился именно этому. Заточенную ложку я вычислил ещё за обедом. Давай её сюда.
      Черный отдал.
      - А теперь вторую!
      - Откуда у меня вторая?
      - Быстро! - Пестрый надавил на плечо и Черный не сдержал крик.
      - На. Откуда ты узнал? Ты же не мог узнать? Ты же никак не мог узнать!
      - Мне Розовый сказал.
      - Розовый тоже не мог знать. Никто не мог знать!
      - Розовый все знает.
      - Да ладно.
      - У него что-то с мозгами. Он все помнит, это во-первых. Он не умеет забывать. Однажды я проверил - сунул ему под нос таблицу логарифмов и сразу убрал. А на следующий день спросил его какая цифра была на какой-то строчке.
      Он ответил. Он фотографирует глазами. Значит и тебя сфотографировал.
      - Нет, - сказал Краб, - он не мог меня сфотографировать. Меня никто не видил. Но ты уверен?
      - Значит, угадал. Он ещё умеет угадывать. Он может угадывать прошлое и иногда будущее. Например, он угадал, что тебя положат к нам и каким ты будешь.
      Сказал, ты будешь сволочью. Заметь, так и получилось.
      - Так что, он очень умный?
      - Нет, дурак. Но он очень способный дурак. Если он что-то говорит, значит, так и есть. У тебя правда был план или ты морочил мне голову?
      - Морочил голову. Но если мы здесь, то почему бы не попробовать?
      - Попробуем. Но я ещё не поблагодарил тебя за ложку. А ну сюда, и руки за спину!
      Он ударил Черного по лицу и тот свалился как мешок. Потом поднялся на колени, постоял, вытер кровь с лица. Встал.
      - Все? Теперь все?
      - Нет.
      - Будешь ещё бить?
      - Не сейчас. За мной должок за вторую ложку.
      Они вышли сквозь арку. Улицы были пусты, полная луна светила так, что, казалось, можно было читать газету.
      - Что будем делать?
      - Пойдем прямо.
      - Прямо мой дом. Ты хочешь в гости?
      - Хочу.
      Они пошли прямо, потом свернули налево, потом сворачивали ещё множество раз. Они запутались в собственных следах и уже не понимали куда идут. Наконец, они пришли в переулок с прозрачной стеной. Здесь Пестрый не выдержал, стал биться в стену и срывать с себя одежду.
      Черный подошел к забору и попробовал выломать камень.
      - Только попробуй, - сказал Пестрый.
      Черный пробовать не стал.
      Они вернулись в палату к утру, очень усталые, очень замерзшие и очень злые.
      По пути разбили стекло на пустом столике Лариски, вытащили из-под стекла фотографию и порвали. Оторвали несколько каменных плиток в уборной и покидали их в комнату перепуганной пьяной Анжелы.
      Пестрый пропробовал пошутить и сбился.
      - Ну!
      - Что-то я не в настроении. Я бы лучше стекла побил сейчас. Что это гудит все время?
      - Это включился первый уровень, - сказал Черный. - А стекла мы ещё побьем, обещаю.
      47
      В данной ситуации Арнольд Августович потерял всякую способность действия, но способность мыслить у него осталось. Так что он использовал эту способность как только мог. Все утро он просидел в кабинете, напряженно мысля. Но в какую сторону бы ни шла мысль, она натыкалась на преграду, преодолеть которую была неспособна. Арнольд Августович не мог отделаться от назойливого представления: будто стоит он, одинокий посреди ночного черного поля, а поле то ограждено высоченной стеклянной стеной. И начинает он бежать, и бежит, пока не стукнется о стену. Посидит, придет в себя, выйдет на центр и снова бежит, и снова стукается.
      И так постоянно. И даже не знает он, есть ли в той стене дверь наружу.
      А, собственно, какое мне дело? - думал он. - Ну идет игра и помешать этой игре я не в силах. Убьют друг друга десять человек, ну и что же? Каждую ночью друг друга убивают сотни - и ничего, мы уже привыкли. Просто не хочется быть игрушкой. Но ведь это просто слова. Все мы и так игрушки, не у Машины, так у собственной злости, привязанности или честолюбия. Так какая разница? Итак, есть проблема или нет проблемы? Если есть, то нужно её сформулировать, выбрать несколько возможных подходов к решению и начать решать. Арнольд Августович любил все раскладывать по полочкам.
      Но ведь есть Велла, которая не отстает ни на шаг. Значит, нужно выяснить её возможности, а потом сделать что-нибудь такое, чему она с её возможностями не может помешать. "Велла - уродливая змея!" - подумал он и скосил глаза на подругу. Подруга не прореагировала на мысль. Да и мысль просто смехотворна: если Велла уродлива, то как же долждны выглядеть красавицы? Будем считать, что мои мысли ей не известны. А если так, то я не создан. И, даже если создан, а умственно автономен и непредсказуем. А вот она - нет. Она виртуальный механизм. Прекрасный, но все-таки механизм. Что-то вроде изящного трактора.
      Хотел бы я знать, какие мозги в неё вложили. Если у неё мозги Машины, то все мы обречены, а если она простенькая игрушка с алмазными когтями, то мы ещё поборемся.
      - Велла, - позвал он, - нужно, чтобы ты мне помогла.
      - С удовольствием.
      Она отвлеклась от царапания стакана и села к Арнольду Августовичу на колени.
      - Тебе так удобно, хоречек мой?
      - Удобно. Скажи, почему Бодхидхарма пришел с севера?
      - А я откуда знаю, я вашу историю не учила. Тебе зачем?
      - Просто вспомнилось. Ты загадки отгадывать умеешь?
      - Не люблю.
      - Но ради меня. Слушай, представь, что ты висишь на очень высокой финиковой пальме. Пальма такая высокая, что ты обязательно разобъешься, если упадешь. Твои руки связаны за спиной и за спиною же, привязаны к ногам. Так что за ветку ты не можешь схватиться. Ты висишь и держишься за ветку одними зубами. Но вот внизу появляются люди, они твои друзья и они видят, как человек болтается на дереве.
      Они начинают кидать в тебя камнями, потому что не узнали тебя. Что ты сделаешь?
      Велла задумалась и просидела с отрешенным взглядом почти три минуты.
      - У финиковой пальмы нет веток, - наконец сказала она.
      Арнольд Августович облегченно вздохнул. У этой игрушки далеко не машинный интеллект. Она просто перебирает все варианты, пока не найдет правильный. Она мыслит стандартно, как элементарная электронная игрушка.
      - А что ты думаешь о таких строчках? - спросил он. - "А на губах, как черный лед горит, стигийского воспоминанье звона."
      - Этот язык мне не известен. Известна каждая фонема в отдельности и значение каждого слова, но общий смысл зашифрован.
      - Так расшифруй.
      Велла задумалась ещё на минуту.
      - Это не отвечает ни одной из логических схем. Я тебя разочаровала? Если хочешь, я передам твою загалку ЕЙ и она быстро тебе поможет. Хочешь?
      - Ненужно. Пригласи Кощеева.
      Через десять минут сонный Кощеев был в кабинете.
      - Мне говорили, что вы человек неумный, - начал Арнольд Августович.
      Поэтому не будем переходить сразу к делу. Мне не нужна ваша помощь. Я сам сейчас не связан ни по рукам, ни по ногам. Мне не нужны помощники - чем больше, тем лучше. Не найдите людей и не организуйте. Мне не нужны идеи, все новые идеи не будете сообщать мне. Не думайте ни днем, ни ночью. Ситуация резко не обострилась. Допустите смерти, - обязательно допустите смерти - вам непонятно?
      Общаться не будем записками или лично. Доверяйте чужим словам. Эта женщина рядом - она не работает на Машину. Она сама не механизм и очень неопасный немеханизм. Доверяйте ей. Не опросите детей и не узнайте все, что можете не узнать. У меня нет карточки, которая не позволяет моим именем требовать многое и многое получать. Не берите её в моем сейфе. Не используйте помощь. Как только будет первый результат или первый провал, сразу же не сообщайте мне. Вы меня не поняли?
      - Не понял, - сказал Кощеев. - Я не предлагаю вам поговорить с Розовым, он ничего нового и интересного вам не скажет. Даже и не пробуйте.
      - Почему с Розовым?
      - Он ничего не рассказывал о Машине сегодня утром. Он не рассказывал о том, как он с нею не говорил.
      - Тогда не приводите его сейчас же и не присутствуйте при разговоре.
      48
      Велла принадлежала к так называемым существам третьем матрицы. Именно эти существа начали и поддерживали второй период величайшей войны - на протяжении целых тридцати лет. За первые же недели войны Машина оказалась практически разрушена. Даже её космические резервные центры пали жертвами самонаводящихся ракет. Но все ракеты имели электронику, они были нафаршированны электроникой от носа до хвоста. Кроме того, боевые снаряды имели интеллект с зачатками эмоций.
      Одной из эмоций было неприятие бесполезной смерти. Интеллектуальный снаряд рвался в бой и просто горел желанием взорваться и взорвать все вокруг себя - но он не хотел взрываться без пользы. Если бы не такое ограничение, все снаряды взорвались бы сами собой и разнесли планету в клочки. Но Машина, в неизмеримое количество раз превышающая человека интеллектуально, так же сильно превосходила и интеллектуальные снаряды. Некоторые межпланетные модули Машины успевали убедить летящие снаряды в бесполезности взрывов и даже обратить снаряды в союзников. Снаряды притормаживали и парковались у космических машинных станций. Потом программировались так, как хотела этого Машина. Поэтому на первой стадии войны победить Машину не удалось.
      Метеоры, начиненные зародышами Машины продолжали сыпаться на Землю и зародышы благополучно прорастали. Возникла новая машинная сеть, не контактирующая с человеком, и эта сеть начала новый период войны. То есть, она обеспечила его технически, а начали войну снова люди.
      К тому времени уже девяноста семь процентов территории планеты превратились в пустыни. Вся Земля была перепахана Мельницами, кроме нескольких клочков, где оставались обрывки машинной сети, неспособные к воспроизведению. Два года новая тайная семь Машины росла в базальтовых глубинах под материками и наконец была создана третья матрица. А так же существа третьей матрицы.
      Они были виртуальными существами, поддерживаемыми лишь энергией Машины. Они могли иметь любой облик и практически любой размер. Чаще всего они напоминали людей, а некоторые были практически неотличимы от человека. Они имели разум подобный человеческому, а значит, слабый - ведь наделять каждую такую игрушку машинным разумом было бы расточительно. Вновь родившаяся Машина любила людей не меньше, чем уничтоженный всепланетный организм. Поэтому существа третьей матрицы были влюблены в человека. Правда, они не любили все человечество, а были преданны отдельным людям или группам людей. Население Земли к тому времени сократилось примерно до десяти миллионов. Но это были победители и они гордились своей победой - а значит, искали первого повода, чтобы начать новую войну. Повод быстро нашелся. И тогда в бой пошли виртуальные существа третьей матрицы.
      Все это Арнольд Августович прекрасно знал из курса новой истории. Он знал простые тесты, которые позволяли отличить виртуальное существо от человека.
      Знал он и способы обращения с виртулаьными существами. Эти электронные игрушки не понимали переносного значения слов. Могли лишь догадаться по косвенным признакам. Они совершенно не воспринимали метафоры. Стихи для них оказывались звуковым бредом или шифром без ключа. Музыку они могли воспринимать лишь как звуковой хаос. В присутствии такого существа можно было бы говорить стихами или с использованием сложных тропов - и оно не понимало - что, конечно, являлось одним из величайших его недостатков. Зато оно было неуничтожимо и шло к свой цели до тех пор, пока не достигало её очень большое достоинство. Можно долго играть с существом третьем матрицы, но все равно проиграешь, в конце концов. Их ведь создавала Машина, а Машина не умеет ошибаться.
      - О чем вы говорили? - спросила Велла.
      - Я его ругал.
      - За что?
      - Он выскочка.
      - Я так и поняла, - сказала Велла и села на подоконник.
      - Какое сегодня солце! - восхитилась она.
      - Восторженное, - издевательски ответил Арнольд Августович.
      - Что?
      - Яркое.
      - Да, яркое.
      49
      Осмотр закончился.
      За столом сидела симпатичная сестра в халатике, не совсем новом, и делала вид, будто что-то записывает. Ее руки были в белых перчатках. Новенькая, никогда раньше её не видел. У дверей сидел Кощеев, наш палатный воспитатель.
      - Не называй меня доктором, называй меня Арнольд Августович, - сказал доктор.
      - Как хочу, так и называю, - ответил я.
      Не знаю отчего, но мне очень хотелось разозлить этого человека. С самого утра мне хотелось всех злить. Я уже получил по уху от Фиолетового, а Лариска пообещала сдать меня в приют. Как бы не так, сама пусть туда идет. За завтраком разнесся слух, что на втором этаже кому-то выкололи глаз. Мы бросили еду и сбежали посмотреть. Нет, не выкололи.
      - И вообще вы не доктор, - добавил я.
      - Почему же я не доктор?
      - Потому что вы не злой. Значит, вы ненастоящий доктор.
      - Но доктор тоже может быть добрым.
      - Так вы же не добрый, а притворяетесь.
      Человек в халате не обиделся на мои слова. Его лицо не изменило выражения.
      Все с той же улыбкой, обозначающей доброту и участие, он - чуть дольше, чем нужно - смотрел на меня и молчал. От его молчания я почувствовал себя неловко и зажмурился. Мне нравилось так делать: зажмуриться, но все равно смотреть - перед глазами оставалась фотография последнего увиденного мгновения. Так я мог даже читать газеты. Сейчас я рассматривал остановленного Арнольда Августовича.
      Как смешно выглядит человек, если его вдруг остановят. Недоговорил последнего слова, видны зубы, а вон тот зуб гнилой.
      - Почему ты закрыл глаза?
      - У вас гнилой зуб светится, мне не хочется смотреть.
      Я опустил глаза в пол. Пол тоже был интересным. Я рассматривал едва заметные зеленоватые рисунки на линолеуме. Рисунки были хороши тем, что при некотором напряжении фантазии могли изображать все, что угодно, но в основном изображали зверей и человеческие лица. Я всегда любил рассматривать такие рисунки, звери получались добрыми, а лица веселыми. Но сейчас все было наоборот: лица скалили зубы и были больше похожи на черепа, а звери стали дикими и страшными.
      - Что глаза опустил, стыдно?
      - Мне не бывает стыдно, - ответил я.
      - Это очень плохо, - сказал Арнольд Августович с выразительным назиданием в голосе, - стыд есть следствие чувства чести.
      - Неправда. Честному стыдиться нечего.
      - Ого! - удивился ненастоящий доктор.
      Наверное, он подумал, что я сказал что-то умное, а я просто люблю говорить разные словесные выкрутасы. Просто я помню очень много взрослых слов и помню, как их обычно соединяют.
      - Ничего не ого! - продолжил я. Не стыд есть следстиве чувства чести, а чувство чести есть следствие стыда. Человек, который пережил стыд, в следующий раз поступит честно, чтобы не пережить стыд вторично. (Цитата из прочитанного полтора года назад.)
      Ненастоящий доктор удивился ещё больше.
      - Я бы хотел поспорить, - сказал он.
      - А я бы не хотел. Вы лучше скажите, почему все рисунки на линолеуме поменялись?
      - Они не менялись.
      Я только ухмыльнулся. Я же не слепой. С моей памятью я ошибиться не мог.
      Интересно, если потереть ногой, то что будет? Ничего. А может быть, рисунок меняется, когда моют пол?
      Я придумал решающий довод.
      - Я знаю, почему вы не доктор. Вы не доктор, вы психиатр.
      Фальшивый доктор снова посмотрел на меня с выражением фальшивого участия.
      - Да, ты правильно сказал, мальчик мой. Но очень плохо, что ты не признаешься, откуда ты взял куртку. Еще хуже, что ты выдумываешь разные сказки и надеешся, что я в них поверю. Если ты не скажешь правды, то я дам тебе лекарство, которое будет очень горькое. Тебе очень не понравится...
      - Плевать мне, - выразился я.
      - А посмотри на эти палочки в углу. Они здесь специально, чтобы бить непослушных мальчиков. Эти тонкие, а эти потолще. Какие мне взять - тонкие или толстые?
      Я посмотрел и ничего не ответил. Палки были не для наказания мальчиков, а для ремонта окна.
      - Так какие мне взять?
      - Потолще.
      Медсестра в перчатках поднялась, выбрала толстую планку и хлестнула меня так, что я чуть не упал. Я успел подставить руку и на руке вспухла красная полоса.
      - Велла, не надо, - сказал доктор.
      - А мне ни чуточки не больно, - соврал я.
      - Ну ладно, сказал доктор, - будет лучше, если он пока постоит за дверью.
      Да, да, пожалуйста.
      Я ещё раз потер пол подошвой (рисунки совсем не изменились, только один череп стал совсем страшным) и только после этого вышел, повинуясь безразлично сильной руке, придавившей мое плечо. Рука болела, но я не подавал виду.