С такой крыши можно соскользнуть, даже просто сидя на ней. И ничего не поделаешь, схватиться не за что. Меня это не могло остановить. Дело в том, что за свои короткие восемь лет, я уже много раз побывал в ситуациях, из которых невозможно выйти целым. Как ни странно, со мной ничего страшного не происходилло. В последний момент всегда случалось что-то невообразимое и выручало меня. Как пелось в какой-то средневековой песне: "темные силы нас злобно хранят". После каждого такого случая я слегка задумывался, пытаясь понять, для чего же хранят меня эти силы, какая от меня может быть польза, и что мне предстоит сделать такого особенно нужного и нужного для кого, но ничего правильного не придумывал. Из всех таких случаев я вынес только сознание того, что могу поступать как вздумается и ничегошеньки со мной не случится. Даже потом, став взрослым, разобравшись в сути всего этого, узнав, кто меня хранил и предполагая для чего, я не вполне избавился от моего инстинкта самонесохранения. Но теперь я борюсь с ним по мере возможности и надеюсь все же умереть от старости. Теперь я знаю, кто хранил меня.
      Что это? В воздухе мелькнули черные искры. Искры были черными, но светились. Мне могло показаться, и чтоб не ошибиться, я закрыл глаза и прокрутил мгновенье замедленно - искры все-таки были, черные и светящиеся. Из ничего, просто из воздуха.
      Нехорошо было и то, что я не решил заранее как прыгать - с разбегом или без. Конечно, лучше с разбегом, но тогда не видно того места, на которое хочешь прыгнуть, и еще, можно промахнуться, ступая последний шаг. А остановиться уже нельзя и ты летишь вниз. А потом - тапочки, в них не разбежишься. Можно бежать босиком, а тапочки держать в руках. Нет, руки нужны, чтобы прижаться к крыше на той стороне. Тогда тапочки можно оставить здесь или забросить сразу на ту крышу. Нет, не выйдет, они сразу соскользнут вниз, и ещё эта крыша слишком колючая, босиком бежать нельзя. И вообще бежать нельзя потому что скользко.
      Придется прыгать так. Плохо, потому что для этого придется стать на самый-самый край.
      Верхушки дальних небоскребов уже залились ослепительно-желтым отражением солнца. Интересно, почему на закате солнце красное, а на восходе - желтое? Я сделал полшага вперед и почувствовал тошноту. Это хуже всего, потому что это болезнь. Так все говорят. Сейчас тошнота усилится, а потом закружится голова и станет совершенно все равно разбиваться или не разбиваться. Потом все вокруг исчезнет, а потом появится снова, если я ещё буду жив. Нужно спешить, пока не началось. Я подвинулся ещё чуть-чуть и заглянул вниз. С сожалением я отметил совсем ненужную мысль - желание смотреть вниз во премя прыжка. Я знал, что смотреть вниз нельзя, а нужно смотреть вперед и искать к чему бы прилипнуть руками. Но раз мысль возникла, я буду смотреть обязательно. Это как в одной из сказок, которые рассказывали в Синей Комнате: перед тобою стоит чудовище и смотрит на тебя; если ты не откроешь глаз, то все обойдется; ты знаешь, что нельзя смотреть и именно поэтому глаза открываются. Я ещё раз взглянул вниз: чудовище терпеливо ждало, открыв глубокую пасть с четырьмя рядами окон-зубов.
      Начинала кружиться голова.
      Что это?
      Тонкий слой снега, четырьмя этажами ниже, шевелился.
      Из-под снега высовывались блестящие стебельки, похожие на побеги металлического растения. Сверху было трудно их рассмотреть. Стебельки становились толще и выше. На их концах появились зазубрины, как на рыболовных крючьях. Стебли, без сомнения, были стальными и острыми. Кто-то приготовил их для меня. Зазубренные стальные колья метра по полтора или два каждый поднялись и замерли в ожидании добычи. Я представил, что случится с моим телом, если я сорвусь. Я буду нанизан на них как на копья. Но я не сорвусь.
      Я взглянул на ту крышу, куда собирался прыгнуть. С ней не все было в порядке. Еще минуту назад там торчали шесть металлических ребрышек, пусть маленьких, пусть ненадежных, но все же позволяющих зацепиться. Сейчас ребрышек осталось два и одно быстро укорачивалось, будто таяло сверху. Крыша стала гладкой, словно хорошо отполированной. На такой не удержишься, если не останется последней зацепки. А если растает последняя?
      Я сделал шаг к пропасти. Позже я вспоминал как это произошло. Нет, я не решал прыгать, моя нога ушла к краю сама собой и, уже повиснув в воздухе, я ощутил свободную решимость. Моя нога прогнула неплотный край крыши; пальцы повисли в воздухе. С нечеловеческим усилием я оттолкнулся одной ногой, так, что затрещала спина. Вторая нога взлетела высоко вперед. Я летел медленно, как коршун над водопадом. Я вспомнил, что должен посмотреть вниз и наклонил голову, но увидел лишь удаляющуюся стену и два окна Синей Комнаты. Черные искры вились в воздухе вокруг меня. Стальные колья ждали добычи. Некрашенная решетка пожарной лестницы висела рядом, удерживаясь на длинных штырях. Одновременно я видел себя со стороны сверху и сбоку, медленно летящего и шевелящегося в воздухе. Потом я с грохотом ударился о коричневую мерзлую крышу. Я не смог схватиться пальцами и ноги заскользили вниз. Не видя ничего, я искал пальцами железные ребрышки, пальцы соскользнули, соскользнули ещё раз и сжались с беспредельной силой. Я с удивлением смотрел на свои пальцы, которые перестали чувствовать боль. Пальцы расцарапались вкровь, но держали с силой стальных крючков.
      И в этот момент стало все равно. Жизнь вдруг отделилась непроницаемой пленкой, мир стал отражением в зеркале, а зеркало все мутнело и мутнело и вдруг разбилось и осыпалось звенящими искрами. Я захотел прижаться к крыше, но не смог. Я захотел крикнуть, но не смог тоже. Я стоял на коленях и ждал, пока голова перестанет кружиться.
      37
      В этот момент экран мигнул ещё раз. Манус удивленно посмотрел на датчик контроля. Датчик показывал полный порядок. Датчик всегда показывал полный порядок. Было десять часов, семнадцать минут сорок секунд ровно момент следующего исторического перелома, документально зафиксированный момент смерти
      Машины.
      - Что-то случилось? - спросил он Машину.
      - Все хорошо.
      - Что означают эти мигания?
      - Ничего страшного. Просто перегрев, - ответила Машина.
      - У тебя странный голос. Ты что, волнуешься? - пошутил Манус и чуть не рассмеялся своей шутке.
      - Ничего страшнного. Просто перегрев.
      Манус надавил на клавишу. "Уничтожить!!!!!!!!!!", - приказывала клавиша, но
      Машина не реагировала на приказ. Синяя фигурка перелетела через пропасть и прижалась к крыше, найдя за что схватиться. Над нею дрожало сияние из черных искр. "Уничтожить!!!!!!!!!", - приказывала клавиша, но синяя фигурка жила.
      - Как это понимать? - спросил Манус.
      - Погрешность программы, - ответила Машина. - Программа писалась с участием человека, поэтому она не совсем точна.
      - Что означают искры?
      - Искры как раз и означают погрешность программы.
      Было десять часов, семнадцать минут и пятьдесят три секунды ровно.
      Четырнадцать секунд назад Машина, как единый и величайший земной организм, умерла.
      К этому времени Машина уже не существовала. Машина уже разделилась на несколько меньших машин - это означало её смерть как великого всепланетного организма. Хотя Машина была единой системой и пронизывала весь поверхностынй слой земли, она служила разным хозяевам. В Африке её просили сделать одно, в
      Гренландии - другое. Машина выполняла просьбы и приказы. Если приказы оказывались взаимоисключающими, то она выполняла их не полностью, но так, чтобы не обидеть людей. Стран все ещё оставалось много и разные страны не доверяли друг другу. Разные страны копили оружие и целились им друг в друга. Основные запасы оставались со времен больших войн, но кое-что изобреталось и позже.
      Одним из последних военных изобретений была Мельница, специально предназначенная для разрушения той сети Машины, которая служит врагу. Ведь без Машины враг оказывался беспомощнее младенца.
      Изобретение Мельницы планировалось давно, но дело останавливалось за нехваткой хороших материалов. Настоящая, вычисленная теоретически Мельница, должна быть чрезвычайно велика - она должна быть такого размера и веса, при котором прочнейшая сталь течет как сметана. Но в конце тридцатых Машина открыла вырожденное сверсильное взаимодействие и тем приблизила собственную кончину.
      Вырожденное сверхсильное взаимодействие было разновидностью внутриядерных сил, открытых ещё древними, с той только разницей, что соединяла частицы на больших расстояниях. Вырожденное взаимодействие позволяло создать полоску вещества толщиной в один атомный слой так, что эта полоска оказывалась бесконечно прочной. На неё наращивались новые атомные слои - до тех пор, пока не получался нож любой нужной длины, например двадцатикилометровой.
      Мельница представляла собой единственное устройство, способное уничтожить большую область Машины. Машина проникала в воздух, в воду, в животных и растения, на многие километры в глубину почвы. Машина могла сохранять себя в семенах, исчезать, прятаться, прорастать снова. Чтобы достоверно уничтожить
      Машину на большой террирории, требовалось перекопать эту территорию на десяток километров в глубину, перемолоть и обезвредить каждый малый кусочек вещества - а иногда и перемолоть земную кору на всю её толщину. Все это могла сделать
      Мельница.
      Мельница обычно имела шестнадцать ножей, каждый из них десять-двенадцать километров в длину. На самом деле ножи не существовали, они лишь выстраивались из атомных цепей тогда, когда Мельница включалась в работу. Работающая Меньница напоминала ползущее и вращающееся колесо, до самой оси погруженное в грунт.
      Бесконечно твердые ножи перемалывали все, что встречали на пути дома, людей, скалы, горные хребты и конечно, Машину. Сразу же после взрыва в Антарктике все двенадцать Мельниц, построенных на Земле, были активированны и принялись за работу. Приводим достоверное свидетельство очевидца - одного из двух, видевших работающую Мельницу вблизи и сумевших выжить. Очевидец прожил очень долго и следующее описание сделал в возрасте девяноста четырех лет.
      Я вначале услышал, что загудела земля. Она загудела сразу со всех сторон, и стало страшно, потому что я не знал в какую сторону бежать. То, что бежать надо, я не сомневался. Я вначале подумал, что это землетрясение, но я знал, что о землетрясениях обычно предупреждают. Марта проснулась, но не поднялась; она вцепилась в землю и молчала. По выражению её лица я понял, что она боится подняться. Я испугался, что она так и останется немой. Я ударил её по щеке, но она не прореагировала. Она смотрела на озеро, мы ведь лежали на берегу. Я взглянул туда же и увидел, что озеро исчезло, что оно вытекло и его дно поднималось. Я сказал Марте, что боятся нечего, и подошел к бывшему берегу озера. Там деревья не мешали смотреть. Деревья раскачивались, но не с той частотой, в котором их качал ветер. Казалось, что они хотят выкопаться из грунта и убежать. Мне так казалось. Сначала я не увидел ничего особенного, кроме деревьев и исчезающего озера. Торчащие ножи я принял за трубы какого-нибудь завода. Но потом я увидел, что эти трубы растут. Я стоял и смотрел как завороженный. Я бывал в горах знаете, чем привлекают горы? - своей огромностью. Но горы это ничто по сравнению с таким зрелищем. Ножи росли и уже поднялись выше облаков и продолжали расти. Облака обтекали эти дьявольские штуки - как сор на воде обтекает ветку. Это чувство невозможно передать словами - когда ты видишь, как такие штуки растут, просто так, рядом с тобой, сразу за лесом. Я позвал Марту, но она не поднялась. Я ещё не знал, что это Мельница, ведь Мельница была секретным оружием.
      А потом ножи начали двигаться. Они покатились прямо на нас. Это было примерно так, как будто плуг поднимает землю, только плуг был десятикилометровой высоты. С одной стороны Мельница оставляла пропасть, а с другой взлетала туча перемолотого грунта. Знаете, глаз этого просто не воспринимал. Вот так бывает, когда в первый раз в жизни поднимаешься на двухсотый этаж и оттуда все люди кажутся маленькими как мошки, зато люди на другом берегу озера кажутся обычными людьми - иллюзия из-за непривычной точки зрения. Тут было то же самое: фонтан вздымающегося грунта взлетал, я думаю, километров на двадцать семь в высоту, день был не то чтобы совсем ясным, но с переменной облачностью, мы все видели и видели хорошо, но казалось, что земляной столб наклонно висит в воздухе и не падает. Конечно, потом были подняты такие тучи пыли, из-за которых половина планеты стала ледяной пустыней, но кто же мог подумтаь о таком тогда? Да, эта туча мелкой пыли уже тогда тянулась над бороздой, но мы не обратили на неё внимания. То есть, я не обратил. Бедная Марта!
      Это колесо шло шлишком быстро, чтобы думать о каком-то спасении. Все стало так безнадежно, что я даже перестал боятся. Я просто сел и начал смотреть, как она приближается. Мельница шла примерно как скоростной поезд. Я видел пробегающих людей, видел машины и животных, никто из них не уцелел, никто кроме меня. Мне просто повезло.
      Мельница крутилась по ходу - так, что ножи падали сверху и вгрызались в грунт. Мне очень повезло, потому что как раз перед тем, как очередной нож собирался опуститься на мою голову и превратить меня вместе с берегом озера в атмосферную пыль, она закончила борозду и повернула назад. Нож вышел из-под меня и приподнял меня вместе с берегом и деревьями. Я видел грань ножа вблизи - вы не можете представить себе как она остра. Понимаете, в чем дело, ножи обычно не поднимают грунт, а перерубывают его, из-за большой скорости движения. Концы ножей вращаются со сверхзвуковой. Но когда она остановилась и стала поворачивать, нож только приподнялся и замер. Он был очень гладким и чистым.
      Потом меня прижало к металлу. Просто как космонавта в ракете. И я потерял сознание. Скорее всего меня выбросило на мягкий склон горы перемолотого грунта и я остался жив. Знаете, с этой горы я спускался четыре дня. Но если уцелел я, то ведь и Машина могла уцелеть, правильно? Она могла сохраниться хотя бы в зернах.
      Так что я думаю, что Машина ещё появится. Ждите.
      Большое облако, возникшее из антарктических снегов, к вечеру первого дня войны накроет почти четверть Африканского континента. Встретив сушу, облако замедлит свое движение. Черная стена пара будет ползти так низко, что погрузит в себя верхушки высоких строений. Нижний край тучи будет ровным, будто отрезанным под линейку. Люди будут стоять в дверях домов и смотреть, как исчезает далеко на севере светлая часть неба, как уже и уже становится светящаяся полоска, и вот её уже нет и только догорает последний закат, опустившийся не на западе, а на севере, вопреки законам природы. И закатов больше не будет. Под тучей будет холодно. К утру температура упадет до нуля.
      Дети, никогда не видившие настоящего снега и льда, будут бродить с фонариками и подбирать искристые пластинки. После того заката уже не наступит рассвет. Лед будет намерзать на ветвях деревьев и тропические красавцы будут вянуть и жухнуть от его смертельных прикосновений. Воздух станет так влажен, что сами собою начнут расплываться чернила на записях многолетней давности и сейфы с документами придется поместить в прорезиненные мешки. Не деревьях будет намерзать все больше льда, деревья превратятся в большие узорные сосульки; каждый лист станет ледяным комком. Густые леса станут непроходимы, а редкие превратятся в красивейшие стеклянные джунгли, куда дети будут бегать с фонариками, но фонарики будут едва-едва пронзать влажный и черный как смола воздух.
      Потом начнутся болезни. Люди, непривыкшие к холоду, станут болеть и умирать. Поврежденная Машина перестанет поставлять энергию. В больницах и домах станет так же холодно, как и на улице. За рукав старого пальто станут убивать в собственном доме. Одежда будет означать жизнь. Старые запасы дерева так пропитаются влагой, что станут несгораемы. Экспедиции смельчаков будут отправляться в глубины стеклянных лесов, чтобы рубить ледяные деревья, сбивать с них лед и внутренность прятать в непромокаемые мешки. Но этого будет мало, очень мало. Сдуревшие от несчастий правительства объявят всеобщую мобилизацию и будут быстро свергнуты. Змей граджанской войны поднимет голову и поползет по замороженной земле. Воюющие протянут дольше всех: у них все же будет возможность грабить. Когда грабить станет нечего, прекратятся и войны. Так на планете появится новая разновидность пустынь пустыни, накрытые Тучей.
      - Но ведь он же так уйдет! - возмутилась Магдочка. - Останови его!
      - Не могу, что-то с Машиной.
      - С Машиной ничего не может быть. Это же Машина.
      - С программой.
      - Но до сих пор же работала?
      Манус нажал несколько кнопок и игра пошла снова.
      - Смотри, - сказала Магдочка, - он все-таки перепрыгнул. А если он убежит через чердаки?
      - Не убежит. Я ему что-нибудь подстрою.
      - Например?
      - Подкину тигра или льва.
      - Это банально.
      - Тогда ещё что-нибудь. Сейчас просмотрю файл.
      На экране замелькали картинки. Манус задержался на динозаврах, но подумал, что такие большие не поместятся ни в одном помещении. И глупы они слишком - всегда бросаются не на того, на кого нужно.
      - Вот этот хорош, - скзала Магдочка. - Это кто?
      - Саблезубый кот.
      - Почему он саблезубый?
      - Видишь, как зубы торчат? Он у меня перекусывает стальной прут в два пальца толщиной. Все будет отлично, лишь бы программа не забарахлила снова.
      - А когда программа барахлит, они что-нибудь чувствуют?
      - Они или ничего не видят или видят черные искры.
      - Черные искры? Это должно быть красиво. Хорошо бы посмотреть. В жизни это совсем не то, что на экране.
      38
      Пыльные деревянные пирамиды чердаков не удерживали тепла. Я шел быстро, иногда пробовал бежать, спотыкаясь, но согреться не мог. Халат был совсем мокрым на спине. Первыми замерзли руки и пальцы перестали сгибаться. Мороз стоял градусов десять или сильнее. Множество серебрянных иголочек боли жалили открытытую кожу. Боль наплывала и отступала почти непереносимыми волнами. Я старался не думать о боли. Врачи обьясняли нам когда не думаешь, меньше болит.
      Чердаки поднимались и опускались, соединялись в длинные анфилады, изламывались под прямыми углами, поворачивали назад, снова шли вперед. Подьемы, спуски, окна, впускающие ледяное свечение неба, высокие арки из черных брусьев, низкие арки, заставляющие наклонять голову.
      ...Большой тяжелый люк приподнялся. Я посмотрел вниз. Как странно выглядит комната, когда ты смотришь с потолка. Внизу была небольшая площадка, дальше каменная лестница вела вниз, к угадывающимся там темным комнатам. Тепло осязаемым облаком всплывало над проемом, обещая покой, обещая сонную негу тела, свернувшегося клубочком.
      Место было знакомо. Я помнил каждую деталь в отдельности, и все сразу - общий образ чего-то ненужного и скучного. Спустившись, я узнал каменный пол, выложенный некруглыми белыми пятнышками. Пол был скользкий и теплый. Спина начинала отогреваться и крупно дрожать, стучали челюсти - если бы мне пришлость говорить, я бы заикался.
      Потом я узнал голубую решетку из толстых прутьев, которая отделяла меня от лестницы и комнат. Протиснувшись между прутьями, я обернулся - и вспомнил все.
      Вывихнутое воспоминание стало на место - так становится на место вывихнутое плечо. Это был всего лишь магазин. Однажды я скучал здесь, ожидая, пока взрослые сделают покупки.
      На втором этаже я нашел курточки и ботинки. Тапочки я положил в сумку, которую я взял здесь же. Чувствуя, что делаю правильно, я положил на стол все свои деньги (семь миллиардов рублей, в бумажках по миллиарду) и поправил их так, чтобы они были видны. Я немного походил по магазину, прицениваясь, будто собирался что-то купить. Лампочка стоила два миллиарда, вентилятор - семьсот пятьдесят миллиардов, носок - четыре миллиарда. Почему-то носок был только для одной ноги. Я не нашел пары.
      Потом я сел на пол за стойкой с обувью. Впервые за последнюю неделю мне по-настоящему хотелось спать. Засыпая, я чувствовал, как что-то пушистое щекочет мне щеку; я поднял руку и проснулся.
      Рыжая кошка, не мурлыкая, терлась о мое плечо, оставляя на куртке бело-коричневые волоски. Оказывается, кошка была рыжей только снаружи.
      - Ты что, внутри белая, да? - я дунул кошке на спину; её шерсть раздвинулась полосочкой; кошка наконец замурлыкала, польщенная таким знаком внимания.
      Я посадил кошку на колени и долго гладил её, нежно приговаривая; кошка слегка вырывалась и старалась продвинуть голову под мой локоть. Я заснул и проснулся от того, что кошка стала вырываться.
      - Ты сторожевая кошка, да? Не бойся, за курточку я заплатил.
      Но кошка вдруг стала серьезной и направилась куда-то с озабоченным видом медсестры, несущий градусник. Внизу возникли звуки. Стук. Шорох. Широкое эхо гладких каменных стен. Звук голоса, проступивший сквозь эхо и растворившийся в нем. Снова голос. Мяукание. Такое громкое, как будто мяукает тигр. Рыжая кошка пулей пронеслась обратно и вскарапкалась по портьере. Забилась в какую-то щель, известную только ей. Что это она?
      Снова мяуканье. Черный кот размером с теленка выпрыгнул из лестничного проема и заскользил, царапая гладкий камень. Я пошевелился и он повернул голову на звук. У кота торчали клыки, большие, как у матерого вепря.
      39
      Саблезубый, наверное. Кот пригнулся, готовясь к прыжку, полоснул хвостом по полу. Я бросил в него женским туфлем и попал. Он вдруг задергался, как будто его ударило током.
      Полетели черные искры.
      Открыл пасть. Снова закрыл. Издал странный звук, напоминающий человеческий голос. Стон восхищения или что-то вроде. Оооо! Пошел по кругу.
      Искры слетали с его шерсти, потрескивая. Запахло озоном, как после грозы.
      Саблезубый кот продолжал идти по кругу, открывая и закрывая пасть. Сейчас он выглядел как игрушка, в которой сломалась пружина. Но двигался красиво и мощно. Проходя мимо прилавков, он без всякого напряжения вспрыгивал на карниз, который выступал под потолком, делал несколько шагов и стекал с карниза, как живая капля. И так каждый круг. Казалось, что он одинаково легко взлетает на карниз и прыгает с него. Взопрыгнув на высоту метров пять или шесть, он продолжал движение с той же лапы, он не сбивался с шага. Когда он открывал пасть, была видна красная глотка и клыки - каждый длиной как два моих больших пальца. И вдруг он завел песню.
      Нет цвета, нет цвета,
      Ах, нет цвета алого!
      Аль его, аль его
      Песком желтым вынесло?
      Аль его, аль его...
      так пел он.
      Потом остановился и пошел в другую сторону. Он ещё продолжал искрить, но не так густо. Он рассказывал сказку.
      ...Осенью орел, сидевший на вершине пирамиды, увидел
      богатый караван; двигались нагруженные сокровищами верблюды,
      гарцевали на горячих арабских конях разодетые и вооруженные
      всадники. Серебристо-белые кони с красными раздувающимися
      ноздрями...
      Он остановился и пошел в другую сторону. Снова запел песню об Аль. Я сел на столик и стал слушать. Когда кот пел песню, его морда приобретала почти доброе и, уж во всяком случае, не страшное выражение. И пел, и читал он одухотворенно, а не просто выполняя обязанность. Наверное, его держут здесь специально, чтобы развлекать покупателей, - подумал я и решил дождаться продолжения сказки.
      Саблезубый кот сделал ещё четыре круга и начал искрить сильнее. По поводу искр я не волновался, я знал, что коты иногда искрят. Он продолжил сказку с нового места и на непонятном языке:
      ...No sooner he done so than the witches screamed like
      hawks and flew away, and the pallid face that had
      been watching him twitched with a spasm of
      pain...
      Кот снова развернулся и запел. Я прождал десять кругов и ещё один, на всякий случай, но он не собирался больше рассказывать. Я услышал человеческие голоса и отошел за стелажи с обувью.
      Когда голоса стали приближаться, я и пошел им навстречу. Две женщины в грязных халатах шли, позвякивая ведрами и говорили - безо всякого желания идти, нести ведра и говорить. За ними тянулась ещё одна, покрашенная в рыжую. Она остановилось у надувного блестящего шара и начала рассматиривать свою рыжесть. Интересно, что они скажут, когда увидят кота?
      - Ну, как, Клава? - спросила она и продолжала разговаривать с Клавой, хотя в зеркальном шаре было видно, что Клава давно ушла. Женщина в зеркале видит только себя.
      Женщины прошли, взглянули на меня - без желания что-то видеть - и пошли дальше без желания идти, и поставили ведра у окна - тоже без всякого желания.
      Рыжекрашенная догнала их и стала говорить о своей новой рыжине. Женщины вяло отвечали.
      Кот продолжал ходить кругами, но женщины не замечали его. Не видят и не слышат. А ведь он так громко говорит. Сейчас уже на совсем странном языке, на птичьем каком-то, с присвистами и щелканьями. Раз его никто не видит, значит, кота сделали специально для меня. А я его испортил. Как он, бедный, весь искрился.
      Я смутился. Чувствуя краску на лице, я сбежал на первый этаж по широким пятнистым ступеням и вышел сквозь двойную стеклянную дверь.
      Светило солнце.
      40
      Светило солнце.
      Сияние. Капли, падающие с крыш, оставляли ледяные цепочки у стен.
      Непередаваемое счастье морозного яркого утра. Я шел и любовался своей сиреневой тенью на светящихся пятнах нестаявшего снега и радовался подсыхающим проплешинам тротуаров, которые пахли приближением весны.
      Я шел куда-нибудь. Куда угодно, лишь бы подальше от госпиталя. Улицы были и знакомы, и незнакомы одновременно: я конечно же, здесь бывал, но тогда дома стояли иначе, в другом порядке, по-другому повернутые, и даже смотрели с другим выражением. Но все же это мой город. Сейчас, свернув за угол, я увижу длинный бульвар с магазинами по правую сторону, в конце бульвара будет стадион, а ещё дальше две как будто приклеенных к небу высоких трубы будут выпускать своих сиреневых джинов. То есть, дым из труб сиренев лишь на закате, днем он бел, а сейчас должен быть розовым. Или желтым?
      Свернув за угол, я замер. Передо мной снова была старая кирпичная арка больничного входа.
      Я закрыл глаза и ещё раз прошел в памяти по всем поворотам чердаков я должен был оказаться где угодно, но только не здесь. Оказаться здесь было так же невозможно, как невозможно упасть вверх, как невозможно солнцу стать квадратным, как невозможно ростку снова втянуться в свое зернышко.
      Я попятился, потом обернулся и бросился бежать. Но дорога назад не была дорогою назад. Я оказался в новом месте, хотя просто повернул на сто восемьдесят. Да, все точно, как раз об этом мне рассказывали. Где-то должен быть такой переулок, который не заворачивает. А в переулке прозрачная стена.
      Вскоре я нашел его.
      Переулок уходил вдаль, проваливался, нырял в полузасыпанный овраг и снова поднимался вдалеке - там он сплетался с другими улицами и переулками, синеватыми в утреннем свете и окутанными прекрасными подсвеченными солнцем дымками ночной войны. Метрах в пятидесяти от меня переминался с ноги на ногу бритый человек в защитной форме и пытался вывернуть свою шапку. Рядом с ним стоял большой лучевик, прислоненный к забору. У его ног лежал голый мерзлый человек. Человек лежал в замерзшей красной луже.
      - А ну быстро, отсюда, пацан! - сказал солдат, надел шапку и поднял оружие.
      Я спрятался за угол, но не ушел.
      - Я что сказал! быстро отсюда! - повторил солдат и направил оружие в мою сторону. Как бы не так, будет он стрелять в человека. Тут ему не война.
      Я посмотрел на противоположную сторону улицы. Еще минуту назад там стояла шестиэтажка с балкончиками и на балкончиках уже успели развесить мокрое белье. Перед шестиэтажкой рос ряд берез, облепленный по верху скучающими воронами. Теперь там снова ожидал меня больничный вход. Шестиэтажка вместе с березами и воронами отодвинулась на четыре дома влево. Все эти перестроения происходили быстро, но тихо, без малейшего шороха. Даже жители домов ничего не замечали. Госпиталь настигал меня, мышеловка гналась за мышкой.
      Но, даже если она догонит, то не сможет заставить мышку войти.
      - Нет! - сказал я тихо, - я в тебя не войду! Не войду, даже если мне придется всю жизнь прожить на улице!
      41
      В шесть утра ещё не ходит никакой транспорт. Улицы мертвы как ночью. Приходится добираться пешком. Арнольд Августович так и не нашел в своем доме женской одежды. Он отдал Велле короткий больничный халатик и дорогую лисью шубу. И то, и другое было очень старым, не надевалось уже лет пятнадцать.
      - Застегнись, - сказал он на улице, - интересное место простудишь.
      - Ты что, ревнуешь, старичок? Никто меня ночью не увидит.
      - День уже.
      Велла застегнулась.
      К шести тридцати они добрались до госпиталя. Уже стало совсем светло. День наступал солнечный и холодный. В воздухе искрился иней и оседал на стальные сетки заборов. В холле их встретил вооруженный вояка и придирчиво проверил документы. У Веллы оказался прекрасный паспорт и удостоверение медсестры. И то и другое она вытащила из внутреннего кармана шубы. Арнольд Августович смутно помнил, что внутреннего кармана в шубе не было. А если бы и был, то она ничего не держала в руках, чтоб засунуть в карман. Впрочем, это её дело. Военный осмотрел удостоверение и даже понюхал. Заметил, что пахнет нафталином. Еще бы, сколько раз я эту шубу пересыпал, чтобы сохранить от моли, подумал Арнольд
      Августович. Что это он так пялится на нее?
      - Разве? - удивилась Велла. - Позвольте, я объясню, на ушко.
      Она прижалась к ушку губами и что-то объяснила. Солдат удовлетворился объяснением.
      - Если ты ещё раз так сделаешь, - сказал Арнольд Августович, - я отказываюсь.
      - Ах ты, пупсик мой! Зайдем сюда.
      Они зашли в комнатку для персонала. В комнатке был один неудобный столик с телефоном, кровать без матраса и инструкции на стенах. Тьма инструкций, но большей частью просроченных. Трубка телефона лежала поперек и уныло пищала.
      Рядом с телефоном - кассета. Кассета стояла на ребре.
      - Это чья?
      - Это наша, - ответила Велла. - Федькин бросил.
      В своем (точнее, во временно предоставленном) кабинете Арнольд Августович достал магнитофон и поставил кассету. Велла сняля шубу и села на подоконник.