Еще ниже – производства обслуживания, они поставляют городу пищу, воду, лекарства, химию, предметы быта. Пищевые производства занимают громадные площади и объемы. А еще ниже расположены несколько магматических электростанций, снабжающих город дешевой энергией. Все это тянется не менее чем на пятьдесят километров в глубину. А раз так, то появляются вертикальные и наклонные линии метрополитена. Есть немало резервных, летних линий, которые включаются лишь в сезон наплыва гостей. Существуют закрытые линии, военные линии, убежища гражданской обороны и секретные линии, соединяющие их между собой.

До Софьино примерно три километра. Уже наступила ночь, и автомагистраль отключена. Машины стоят ровно и аккуратно, в шестнадцать рядов, расставленные в шахматном порядке, так, что зазор между бамперами всегда пятнадцать сантиметров. В пять утра магистраль включится, и все машины придут в движение, поедут одной ровной полосой, перестраиваясь лишь на специальных развязках. Спутник будет поддерживать все тот же пятнадцатисантиметровый зазор. Несмотря на такую точность, автокатастрофы все же случаются. Но в любом случае человеку здесь делать нечего.

Зато вдоль тротуара идет движущаяся полоса шириной в два с половиной метра. Это пешеходная дорожка, которая доставит нас к станции примерно за десять минут. Она изготовлена из гибкого материала, который может растягиваться сильнее, чем змеиная кожа. Когда ты заносишь ногу над дорожкой, кусочек полотна на мгновение замедляется, а потом снова догоняет остальную часть дороги. На самом деле это удобно лишь тогда, когда нет большой толчеи. Например, ночью.

Я становлюсь на дорожку, но она неожиданно останавливается. От удивления я чуть не падаю. Это невозможно – это так же невозможно, как если бы в кране закончилась горячая вода или в доме отключили электричество. Такого просто не бывает, это против всех законов природы. Бегущая дорожка не может остановиться.

Тем не менее, она стоит.

– Что это значит? – спрашиваю я Клару.

– Ее отключили. Они не хотят, чтобы мы добрались до станции.

– Как может кто-то отключить дорожку?

– Они могут все.

– Кто такие «они»?

– Тебе не обязательно знать.

Я хватаю ее за руку, и мы бежим. Три километра – это ведь не так много. Это короткая дистанция даже для разминки. Меньше чем восемь кругов по стадиону. Для разминки я обычно пробегаю десять. Дальний свет фар освещает нас сзади. Поначалу я не реагирую на это: магистраль отключена; ночью движется лишь подземный транспорт. Но волна рева нагоняет нас сзади. Я оборачиваюсь и вижу автомобиль, несущийся на нас прямо по пешеходной дорожке. Ноги срабатывают прежде, чем я успеваю оценить этот нонсенс – мы бросаемся вниз по склону и скатываемся к самой реке.

На реке непрочный лед, но, надеюсь, что он нас выдержит. На другом берегу есть еще одна пешеходная дорожка. Возможно, она не остановится. Мы бежим по льду; я ощущаю, как он прогибается под моими ногами. Ширина реки всего-то метров пятьдесят. Мы добираемся благополучно. На последнем метре у Клары проваливается нога и погружается в ледяную жижу по колено.

– Если бы мы провалились? – спрашивает Клара.

– Я бы тебя вытащил. У тебя обычные легкие или амбиланг?

– Причем здесь легкие! Я же замерзну в ледышку!

Не может быть, чтобы ее организм оказался настолько несовершенным, что не может поддерживать собственную температуру. В наше время только ненормальные не ставят себе системы терморегуляции. Такие системы очень дешевы, они есть даже у бездомных бродяг, которые спят на улицах зимними ночами.

На другом берегу в кустах слышен шорох. Три тени спускаются по склону. Вначале я не понимаю, что это, из-за темноты, но потом настраиваю глазу и вижу, как к реке подходят три стальных волка.

В свое время я встречался с этими механизмами на арене. На показательных выступлениях. Что-то вроде современной имитации гладиаторских боев. Мне даже приходилось драться одному против двоих. Я знаю их устройство и знаю все их уязвимые точки. Но я знаю так же и то, что с тремя одновременно мне не справиться, в какой бы хорошей форме я ни находился. Стальные волки работают в группе. В этом их сила и преимущество. Они всегда нападают с разных сторон, неожиданно и согласованно.

Волки уже ступили на лед. Они движутся медленно и осторожно, боятся провалиться. Вес каждой такой машины около ста килограммов. Возможно, лед не выдержит, но глупо было бы надеяться только на это. К тому же, несмотря на большой вес, они умеют плавать.

– Поднимись наверх, – говорю я Кларе, – и поезжай к станции. Или нет, лучше подожди меня. Там может быть еще кто-то.

Она начинает карабкаться по склону, выложенному темной полупрозрачной плиткой. Днем эту плитку включают, и она начинает работать как огромный экран длиной в несколько километров. По нему бегут рекламные слоганы, вперемешку со строками последних анекдотов. Но сейчас экран отключен. Плитка гладкая и скользкая. Ничего, поднимется как-нибудь.

Я иду навстречу волкам. Они уже достигли средины реки. Заметив мое приближение, они останавливаются, потом начинают расходиться в разные стороны, чтобы напасть по одиночке. Возможно, что один из них займется Кларой, а двое будут атаковать меня.

Но этот вариант у них не пройдет. Я выстреливаю четыре крюка в обе стороны и ломаю ими лед. Он здесь совсем тонкий. Ближайший ко мне волк прыгает, но лед ломается под его лапами. Второй бросается на меня, но я проламываю большую дыру прямо перед собой и откатываюсь в сторону. Этот тоже в воде. Остается третий. Я поднимаюсь на ноги, но в этот момент лед трескается, не выдержав моего веса. Волк аккуратно обходит полынью. Скорее всего, он оставит меня плавать в этом ледяном месиве, а сам поспешит за Кларой. Я выстреливаю в него еще один крюк, и металл защелкивается на его задней лапе. Не все так просто, животное.

Два других уже подбираются ко мне, поэтому приходится глубоко нырнуть. Настраиваю глаза и вижу множество рыб. Рыбы в этой речке больше, чем в хорошей ухе. Я почти уверен, что все это генетические модификации, а не настоящие карпы, сазаны и форели. Чувствуешь себя так, будто свалился в аквариум. Понемногу подтягиваю тросик. Вот они, все три зверя, барахтаются надо мной. Нужно спешить, нужно разделаться с ними, пока они не сумели снова выбраться на лед. Они должны дышать воздухом, и это мне на руку. Одного из них можно утопить прямо сейчас.

Подтягиваю тросик, и вижу, как зверюга отчаянно бьет лапами по воде, погружаясь. Нужно опасаться когтей. Они у волка острые как хорошие лезвия. С первым справляюсь без особых проблем. Минута – и он перестает дергаться. Остаются еще два. Один из них уже забрался передними лапами на лед. Вонзаю жало ему в брюхо, поворачиваю несколько раз. Со вторым тоже порядок. С отличие от нас, эти машины не умеют восстанавливаться.

Подплываю к краю полыньи и пытаюсь выбраться. Лед крошится под пальцами, полынья расширяется все больше и больше. Наконец подтягиваюсь и ложусь грудью на край. Одежды на мне немного, но она все же намокла и тянет вниз. Постепенно выбираюсь. Волк тоже выбирается, но с противоположной стороны. Мы смотрим друг на друга, потом он разворачивается и осторожно идет в обратную сторону. Механические звери имеют что-то подобное инстинкту самосохранения – в этом их и достоинство и недостаток одновременно. Они не хотят умирать, если не видят возможности выполнить задание.

Клара уже поднялась к пешеходной дорожке. Я делаю то же самое без всякого труда. Дорожка движется. Нормальная дорожка, такая же, как все. Мы становимся на нее, и полотно ускоряется, почувствовав вес пассажира.

Площадка перед станцией практически пуста и хорошо освещена. Здесь никого нет, кроме одиноко стоящего человека в коротком коричневом плаще. Человек оборачивается, услышав наши поспешные шаги, и внимательно смотрит на нас. Затем достает из-под плаща нечто напоминающее трость. Я останавливаюсь, затем снова иду вперед. На этот раз медленно. Я стараюсь не смотреть на человека в плаще, но краем глаза контролирую все его движения. Мне совсем не нравится эта его трость.

Станция представляет собой не очень высокую усеченную пирамиду, украшенную лепными изображениями различных мифических зверей, деятелей культуры и президентов прошлых эпох. Особо одиозные личности вылеплены крупнее и объемнее. Каждая из колон украшена портретом какой-то древней личности. Я останавливаюсь у портрета злого человека в круглых очках и с короткой стрижкой. Он смотрит на меня укоризненно.

– Почему мы остановились? – спрашивает Клара.

– Я не могу пройти дальше. Защитное поле.

Она протягивает руку вперед, и рука натыкается на невидимую преграду.

– Что? Что это такое?

– Защитное поле используется для создания прочных заграждений небольшого размера, – тихо говорю я. – Бывает круговое и гиперболическое. Круговое используется только для защиты, гиперболическое – для нападения. В данном случае имеем круговое, в форме купола.

– Ты говоришь, как будто читаешь из учебника.

– Из военного устава, – отвечаю я. – Полтора года прослужил в армии. Летал на «зубочистках».

«Зубочистками» называют небольшие одноместные военные самолеты, пикировщики, отличающиеся сверхвысокой маневренностью. На самом деле я летал на них всего несколько раз.

– И что теперь? – спрашивает она.

Я оборачиваюсь к человеку в плаще. Он улыбается.

– Не будете ли вы так любезны поскорее это убрать? – спрашиваю я с изысканной вежливостью. – Мы с подругой очень спешим.

Человек в плаще не спеша откручивает ручку трости и вытаскивает нечто, напоминающее двухметровую плеть. Отбрасывает плеть назад, так, будто собирается нас хлестнуть. Плеть начинает светиться, это заметно даже при хорошем освещении. Я отхожу назад и тащу Клару за собой. Человек в плаще подходит ближе. На камне, в том месте, где только что лежал кончик плети, осталась проплавленная ямка приличных размеров. Нам остается только бежать. Вопрос только в том, куда бежать.

И в этот момент я слышу голоса. Еще человек шесть в военной форме подходят к станции. Они весело болтают и не обращают на нас внимания. Кажется, это просто люди. Я подхожу к ним.

– Вы не скажете, который час? – спрашиваю я.

– Двенадцать пятнадцать, – отвечает один из них, не глядя на часы. Большинство людей имеют вшитый таймер, который очень точно отмеряет не только время дня или ночи, но и определяет время между любыми двумя событиями.

Мы с Кларой пристраиваемся к военным и заходим в станцию. Защитное поле отключено. Кем бы ни был человек в плаще, он не захотел связываться. Надеюсь, что мы его больше не увидим.

Мы спускаемся на несколько уровней и попадаем в торговый комплекс. Внутри довольно много людей, несмотря на поздний час. Клара покупает недорогую Е-книгу, на двести тысяч томов. На самом деле это микрокомпьютер, содержащий в памяти текстовую информацию и небольшое количество картинок.

– Люблю почитать в дороге, – сообщает она.

– Дорога будет долгой?

– Скоро увидишь.

7

Мы выбрали одну из самых глубоких линий метро. Я не уверен, но кажется, что она идет на глубине километров двенадцать или тринадцать. Номер линии двадцать третий, это означает, что над нами еще двадцать два яруса железных дорог, платформ, станций, ресторанов, небольших отелей, комнат отдыха, стадионов, музеев, баров, кинотеатров и всего прочего. Под землею есть все, кроме вредных производств.

Поезд движется в металлической трубе, поддерживаемый со всех сторон кольцевым магнитным полем. Наша скорость невелика, но выше, чем скорость автомобиля. Остановки – каждые пятнадцать минут. В вагоне никого нет, кроме нас и двух очень опрятно одетых карликов, разговаривающих визгливыми голосами.

– От кого мы бежим? – спрашиваю я.

– Я не знаю. То есть, я не знаю их в лицо.

– Их много?

– Да. Немало. Точнее я не могу сказать.

– Насколько они сильны?

– Не имею представления, – отвечает она.

– Весьма точная информация. Тогда как я могу тебя охранять?

– Очень просто. Ты должен следить за тем, чтобы не один человек не смог прикоснуться ко мне. Ни рукой, ни ногой, ни даже рукавом. Кем бы он ни был.

– А как же я? Я ведь тоже человек.

– Что касается тебя, то я сама не позволю к себе прикоснуться.

Некоторое время мы молчим. Слышно, как свистит воздух за иллюминаторами поезда, и как щебечут карлики, обсуждая проблемы школьного образование и новую педагогическую идею функционального ребенка.

– А ведь ты сказала правду, – говорю я. – У тебя на самом деле нет чипа. Вначале я не поверил. Я понял это тогда, когда ты приказала убить того старика.

– Не вижу связи, – отвечает она.

– Если бы ты имела чип, нас бы уже взяли. Ты хотела совершить убийство, а Фемида это запрещает. Если бы у тебя был чип, мы бы не ехали сейчас в этом вагоне. Фемида на самом деле тебя не видит. Избавиться от чипа невозможно. Значит, ты такая с самого рождения. Сколько тебе лет?

– Сколько угодно, – отвечает она. – Сколько бы ты хотел?

– Побольше, чем есть сейчас.

– На сколько я выгляжу? На восемнадцать? Тебе не нравятся молодые девушки?

– Я робею в их присутствии. Мне трудно с ними говорить.

– Ты такой скромный?

– Нет, просто они слишком глупы для разговора. Восемь из десяти имеют извилин не больше, чем резиновые куклы. И они абсолютно правы: пара стройных ног прекрасно заменяет десяток кривых извилин. И дает гораздо больше жизненных преимуществ. Девочка растет, растет, набирает критическую массу, а потом взрыв глупости и взрыв красоты происходят одновременно.

– А оставшиеся две из десяти? – спрашивает она.

– Они прекрасны в любом возрасте. Но я бы предпочел двадцать пять.

– Тогда смотри. Смотри внимательно.

Я смотрю внимательно и вижу, что ее лицо начинает постепенно меняться. Сглаживаются детские черты, появляется тонкость и серьезность, и даже некоторая изношенность, какая бывает на лицах женщин, порою не имеющих сил следить за собой. Сейчас ей на самом деле не меньше двадцати пяти. Боковым зрением я вижу, что карлики замерли и уставились на нас во все глаза.

– Я тебя удивила? – спрашивает она.

– Это технологии завтрашнего дня. Я даже не слышал о таком.

– Ты еще о многом не слышал. А теперь смотри. – Она протягивает мне Е-книгу.

Я смотрю на страницу и вижу, что Клара читала «Журавль» Хлебникова. Для глупой девочки это действительно круто.

– Ты сразила меня наповал, – говорю я.

Она лишь успевает открыть рот, желая что-то ответить, но поезд резко останавливается, так, будто наткнулся на резиновую стену, и мы все летим по салону, ударяясь о поручни. Несколько ламп сразу гаснет.

Я поднимаю ее голову. В ее щеке – глубоко вонзившийся осколок стекла. Я выдергиваю, и она кричит, визжит как резанная. Щека распорота, кровь хлещет, на лбу громадный кровоподтек. В этот момент я вспоминаю, что у моей спутницы нет батареи.

– Открой рот! – Кричу я. Она слушается. Во рту ничего не разглядеть, слишком много крови. Если поврежден какой-нибудь крупный сосуд, ей конец. Но возможно, ничего страшного, просто порезан язык. Там, в глубине, есть крупные артерии, но они слишком хорошо защищены.

– Выплюнь кровь! – кричу я.

Она сплевывает на пол огромный темно-красный сгусток, а потом еще один, яркий.

– Открой рот!

Артерии целы. Для паники нет причин. Пока. Я поднимаю ее за руку и тащу к двери. Нужно спешить. В воздухе уже пахнет гарью. Выбиваю дверь.

Поезд лежит на дне тоннеля, слегка наклонившись на бок. Магнитное поле выключено. Зазор между стенками сантиметров сорок. Достаточно, чтобы протиснуться. Вагон подрагивает, будто живой, какие-то механизмы все еще работают внутри. Эта махина может внезапно сдвинуться с места и раздавить нас как букашек. Мы движемся в сторону переднего вагона, потому что сзади подступает огонь. Карлики идут за нами, но держатся на расстоянии.

– Ты знаешь, что это было? – спрашиваю я.

Она кивает головой. Скорее всего, она не может говорить.

Мы пробираемся в кабину. Разумеется, она пуста: девяносто девять процентов транспорта обслуживаются исключительно электронными системами. Поезда подземки допускают ручное управление, но люди их ведут только в последний путь – на слом, когда они отживают проектный срок. Итак, мы в кабине. Впереди – тьма. Карлики куда-то исчезли, скорее всего, вернулись в вагон.

Вдруг что-то мягкое шлепается на лобовое стекло, нечто, похожее на голубую резиновую присоску. У него шесть довольно длинных и тонких щупальцев, которые пытаются присосаться к стеклу. Это магнитная медуза, паразитический организм, питающийся энергией магнитного поля. На верхних уровнях подземки их практически нет, зато на нижних, скоростных, их достаточно. Никто толком не знает, опасны ли они для человека. Скорее всего, нет. Хотя, на самом деле, они могли бы питаться и биополями нашего организма. Но я не слышал ни об одном случае нападения. Скорее всего, наши поля для нее слишком слабы. Появляется еще медуза, а потом сразу несколько.

– Клара, – спрашиваю я, – ты заметила, что они все собрались на твоей стороне стекла?

Она кивает. Только слепой мог бы этого не заметить.

– Они тебя чувствуют?

Она кивает снова.

– Но они никогда не реагируют просто на человеческий организм. У тебя есть что-то такое, что они видят?

Она показывает мне пальцами, чтобы я закрыл свой рот. Я подчиняюсь.

Отсюда, из этой кабины, теоретически, можно было бы вести этот поезд. Но только теоретически: чтобы подключиться к системе управления, нужно знать ключ. И, даже зная ключ, мы ничего не смогли бы сделать – у нас нет карты маршрутов, мы не знаем, как работать с программой, да и система никогда не даст нам разрешения. Мы ведь не имеем лицензии. Так что ситуация на самом деле невеселая. Клара нажимает что-то и включается экран. В темноте он кажется зеленым и текучим, словно поверхность глубокого моря в солнечный день. Клара кладет руку на панель, и на экране появляются буквы.

...

«Сядь в кресло и покрепче держись. Старт будет быстрым».

Я абсолютно точно видел, что Клара не набирала этот текст. Он просто появился. Медузы начинают барабанить по стеклу, слегка подпрыгивая. Они переползают с места на места. Теперь я точно уверен, что Клара имеет что-то очень вкусное, с их точки зрения. Но в ее одежде нет карманов. При ней нет сумочки. Даже Е-книгу она оставила в вагоне. Это значит, что нечто вкусное находится внутри нее. Какая-нибудь особая магнитная система, усиливающая одну из функций организма. Почему бы и нет?

Клара сидит с закрытыми глазами, держа руку на пульте. Я все еще не верю, что она сможет сдвинуть этот поезд с места. Весь транспорт планеты управляется единой системой. По старой памяти мы называем эту систему компьютерной или электронной. На самом деле она отличается от примитивных компьютеров двадцать первого века примерно так же, как гепард отличается от микроба. В свое время она возникла как объединение многих небольших компьютерных сетей, которые обеспечивали безопасное движение миллионов и миллионов транспортных потоков. Несколько позже система стала замкнутой и абсолютно стабильной, в нее была введена функция саморазвития. С тех пор не разбился ни один самолет, и ни один поезд не сошел в рельс. Аварии случаются с частными автомобилями, которые, по каким-то причинам, не были подключены к общей сети. Аварии случаются и на дорогах, когда частный автомобиль начинает мешать общему согласованному движению.

Но транспортная система и Фемида – это не единственные вполне самодостаточные электронные сети на нашей планете. Существует еще несколько подобных монстров, например, банковская система, информационная, система «Библиотека», развлекательная система и система «Альянс». Последняя занимается подбором идеальных брачных и сексуальных партнеров среди всех ста семидесяти миллиардов населения планеты, причем делает это просто потрясающе. Есть еще довольно скучная система, контролирующая все предприятия тяжелой и добывающей промышленности, и абсолютно бесполезная, на мой взгляд, военная система «Милитар». С тех пор, как исчезли государственные границы, на земле не осталось врагов. Терроризм, в принципе, прекрасно контролируется Фемидой. Не знаю, с кем собираются сражаться военные, разве что, с инопланетянами. Кроме всего этого, существует множество более мелких систем и подсистем разного уровня и направленности, заканчивая самыми мелкими и бесполезными, вроде магнитных медуз, которые возникли сами собой, существуют и размножаются подобно живым организмам. Все это образует целую электронную биосферу земли, возможно, не менее мощную, чем первичная белковая биосфера.

И вдруг поезд трогает с места. «Трогает с места» – это слабо сказано. Он дергает так, что я едва не вылетаю из кресла. Мы стартуем назад и сразу же набираем такую скорость, на которую эти поезда явно не рассчитаны. Мы пролетаем сквозь облако искр и дыма, что-то взрывается, что-то стреляет вокруг нас, – затем выходим в светлую часть тоннеля. Наружные осветители здесь, насколько я помню, стоят на расстоянии сто метров друг от друга, но сейчас они мелькают с такой скоростью, что мне становится страшно. Мы идем километров двести пятьдесят в час, не меньше того. То есть, скорость вдвое выше обычной. Повороты здесь достаточно плавные, но каждый раз меня прижимает, будто на центрифуге. Пролетает несколько калейдоскопических станций, на такой скорости, что я не успеваю рассмотреть что-либо, кроме цветных пятен. Несколько раз мы сворачиваем довольно резко. На самом деле здесь, под землей, есть целая паутина дорог, некоторые из которых почти не используются. Сомневаюсь, что существует хотя бы один человек, который помнит и знает все эти станции, повороты и развилки. Значит, нас ведет не человек, а электронная система. Я успокаиваюсь. Не знаю, как Клара сумела подключиться, но ее ловкость в обращении с банковской системой я уже имел случай наблюдать.

Мы останавливаемся в полной темноте. Я ощущаю, как поезд медленно оседает, ложится на дно тоннеля. Затихают моторы, становится совершенно тихо. Так тихо, как может быть лишь на очень большой глубине, очень далеко от всякой человеческой деятельности и жизни. Тихо, как в гробу. Судя по акустике, справа от нас – пустое пространство – там должна быть станция. Клара открывает глаза, не снимая руки с пульта. «Мы приехали», – появляется на экране. Начинают зажигаться лампы, вначале один ряд, затем второй, третий, четвертый. Некоторые так и остаются темными. Это действительно станция, мертвая, как доисторический череп. Не знаю, почему она производит такое впечатление. Ровный каменный пол, аккуратный свод потолка, несколько колонн с той стороны, где потолок опускается ниже. Выцветшая мозаика на стенах, изображающая неизвестные мне радостные события. Там же, у стены, стоит некая статуя с вытянутым указующим перстом, но я не могу вспомнить, кого она изображает. Sic transit gloria mundi. Я снова поражаюсь тишине, как вещи, совершенно исчезнувшей из нашего мира, в котором все ползет, ворочается, перемещается, ломает, строит, продает, веселится, и все это без остановки. Наш мир – это мир глагола. В нем нет места тишине. Такая тишина, как здесь, невозможна ни в одном месте на поверхности земли. Мы действительно находимся на жуткой глубине. Поблизости нет ни одного человека, иначе в такой тишине мы бы услышали его дыхание, нет ни одного работающего механизма, иначе мы бы слышали его ход. Тишина не просто мертвая, не просто гробовая, она мертвенная, с явным оттенком смерти.

Я встаю, и тишина сразу исчезает, я нарушил ее своим движением. Странная атмосфера смерти сразу рассеивается. Я вспоминаю, что в одном из вагонов остались карлики, значит, мы не одни в этом жутком месте. Мы с Кларой выходим на платформу. Я уверен, что нога человека не ступала сюда несколько десятилетий. Пыли совсем немного, да и откуда ей взяться в этом склепе? По полу разбросаны довольно странные вещи, или существа – я не знаю, как их называть – это нечто мелкое, явно механической природы, явно мертвое и даже высохшее, если только можно применить это слово к механизмам.

Наклонившись, я рассматриваю одно из таких существ. Оно большей частью металлическое, имеет панцирь и устройства для передвижения. Я переворачиваю его и вижу, что оно пусто внутри. Это напоминает панцирь, сброшенный механическим раком.

– Они растут? – спрашиваю я Клару.

Она кивает. Ее лицо выглядит жутковато. Да и одежда тоже – вся в крови. Но рана на щеке уже подсохла.

Они растут и линяют, сбрасывая панцирь, который стал маленьким и тесным. Они живут здесь, не зная другого мира. Жизнь упряма штука. Говорят, что бактерии могу выжить даже на луне. Тогда почему бы не жить здесь механическим ракообразным? Ведь условия здесь гораздо комфортнее, чем на поверхности ночного светила.

Из третьего вагона выходит карлик. Почему-то один. Он подходит к нам.

– Мертвая станция, – осмотревшись, говорит он визгливым голосом.

– Здесь обязательно должен быть выход наверх, – говорю я.

Карлик смотрит на Клару и неожиданно бросается к ней. Я не останавливаю его. «Карл у Клары украл кораллы», – вдруг вспоминаю я, и мне становится смешно. Карлик совершенно безопасен, в физическом смысле. И он не имеет никакого оружия. Это я уже проверил. Если он проявит хоть малейшую агрессию, я его вовремя остановлю. Он даже пальцем не успеет пошевелить, как останется без пальца. Карлик хватает Клару за руку и с жаром жмет ее.

– Вы нас спасли! – восклицает он.

Клара выдергивает руку и отталкивает его. Карлик насупливается обижено.

– Я всего лишь хотел поблагодарить, – говорит он.

В этот момент включается эскалатор. Мы подходим к движущейся лестнице и, и я вижу, как вверху зажигаются огни. Цепочка оживающих огней бежит вверх и вверх, уходит на такое расстояние, что ее конец становится невидим. Все в порядке. Нам в эту сторону.

Пару часов спустя мы оказываемся на одном из живых ярусов. Людей немного, но достаточно, чтобы мы не привлекали внимания. Клара прикрывает лицо платком. Подходит поезд и выпускает группу людей. Карлика уже нет с нами.

– Мы садимся? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – Мы уже на месте.

Ей трудно говорить, и слова неразборчивы.

– Ты позволил ко мне прикоснуться, – добавляет она.

– Карлик не представлял опасности.

– Не позволяй никому ко мне прикасаться. Больше никому. Это приказ.

8

Через некоторое время мы оказываемся на поверхности. Мы все еще в городе, я не могу сказать где. Наверняка это все еще Москва, которая проглотила и переварила все города километров на четыреста от своего центра. Стандартные тридцатиэтажные спальные корпуса. Чистое зимнее небо светится глубокой предрассветной синевой, и серые бетонные стены кажутся в этом сиянии голубыми. В одном из черных квадратов окон я вижу зеленые светящиеся цифры часов и сверяю их со своим внутренним временем (у меня есть встроенный органический таймер, не лучшей модели, который иногда отстает). Пять минут шестого. Скоро рассвет. Я совсем не спал этой ночью и уже начинаю ощущать усталость.

– Когда это кончится? – спрашиваю я. – Когда мы придем?

Она останавливается. В ее глазах ужас, который никак не вяжется со спокойствием спящей улицы вокруг нас.

– Это был он, – говорит Клара.

– Кто он? – спрашиваю я.

– Карлик. Это был он. Он ко мне прикоснулся. Он специально бросился ко мне.

Она поднимает ладонь руки к своим глазам и внимательно смотрит на нее. Я смотрю тоже. Ничего особенного. Пальцы слегка припухли. Возможно от мороза. Сейчас не меньше, чем шесть градусов ниже нуля. Или семь. Довольно зябко. Рукавички бы не помешали.

– Ты уверена? – спрашиваю я.

– Абсолютно. Это вошло в мою руку.

– Что вошло?

– Некогда объяснять. Оно уже болит. Скоро это будет очень больно. Мы должны успеть.

– Что успеть?

– Хорошо, что это всего лишь рука. Ты должен ее отрезать.

– Без проблем, – говорю я. – Потом мы вставим хорошую большую батарею, и рука отрастет заново. Надеюсь, здесь поблизости есть круглосуточные аптеки, где можно купить хирургический набор?

– Есть, – отвечает она. – Аптеки есть. Проблема в том, что я не умею отключать боль.

– Неужели до сих пор есть люди, которые не умеют отключать боль?

– Да. Как видишь, встречаются. В моем теле нет никаких дополнительных устройств. Никакой механики. Я на сто процентов биологична, как будто родилась минуту назад.

Я не совсем верю ее словам. Если бы это было так, медуз бы не тянуло к ней, как магнитом.

– Серьезно? – спрашиваю я.

– Серьезно.

– Тогда мы должны купить обезболивающее. Хотя бы что-нибудь.

Довольно быстро мы находим аптеку. Приходится долго стучать, прежде чем мегера в белом халате с алым крестом на левой груди открывает нам дверь. Вид моей спутницы достаточно красноречив; мегера кивает головой, поправляет очки и направляется к прилавку.

– Где это она так ушиблась? – спрашивает она.

Разбила оконное стекло, – отвечаю я. – Упала и разбила стекло головой.

Мегера смотрит на меня оценивающе. В байку о разбитии стекла головой, она, разумеется, не верит.

– Ну подрались, мы подрались! – кричу я. – Я не выдержал и бросил в нее пепельницу. Она схватилась за нож. Я вырвал нож и ударил ее в щеку. Хотел ударить в глаз, но не попал.

На этот раз объяснение подходит.

– Вам хирургический набор? – ледяным тоном спрашивает она.

– Пожалуйста, стандартный, шестой номер, – отвечаю я.

– Вы уверены? – недоумевает мегера. – Вы бы лучше обратились в больницу.

– Шестой номер, – повторяю я. – И обезболивающее. Четыре ампулы квадрокаина.

– Не дам без рецепта.

Она действительно не даст. Время от времени до аптек докатывается очередная волна борьбы с наркоманией, тогда начинают запрещаться все лекарства подряд, вплоть до самых безобидных. Хотя ни один, даже самый отпетый гений, не сумеет применить квадрокаин в качестве наркотика.

– Хорошо, – говорю я, понимая, что спорить здесь бесполезно. – Тогда давайте мне обычный новокаин.

– Много? – спрашивает она.

– Примерно ведро.

Ведро я, конечно, не беру, мне достаточно двух литров раствора. Кроме этого я приобретаю несколько самых больших, сорокакубовых, шприцов. Придется работать как в каменном веке. Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшего. Но никакого криминала в моих действиях нет, иначе Фемида уже вмешалась бы в процесс.

Она отпускает нам хирургический набор и лекарства, запирает за нами дверь. Напоследок крутит пальцем у виска.