У меня нет денег на билет, поэтому приходится действовать быстро. Я разбиваю переднее стекло роботу-контролеру и выдергиваю все провода, которые успевают захватить мои пальцы. Надо будет заняться плечом, оно продолжает болеть. Пока меня никто не преследует. Возможно, они собирались лишь хорошенько припугнуть меня и заставить убраться из города. Может быть, я и уеду, ведь выступать здесь мне больше уже не дадут. Поживем – увидим. Включается сирена.

Я спускаюсь на платформу и решаю дождаться поезда, несмотря на то, сирена продолжает орать. Еще минута или две – и появится служба охраны метрополитена. Положим, они меня задержат, ну и что же? Я ведь не преступник. Максимум, в чем я виновен, это в повреждении робота.

Несколько человек в черной униформе уже спускаются по лестнице. В этот момент открываются двери подкатившего поезда. Я вхожу, вместе с толпой, которая сразу же маскирует меня. Я уже сталкивался с милицией несколько раз, были мелкие проблемки. Я не хочу, чтобы мне это припомнили.

Я сажусь и сразу же пачкаю кресло кровью. Понятно. Уже давно пора менять заряд в системе регенерации. Слишком большая нагрузка. Дома у меня осталась всего одна полная батарея, я хотел ее поберечь. Но после такого дня, как сегодняшний…

В вагоне включено радио. С тех пор, как поезда стали бесшумными, радио работает постоянно. Идут рекламные передачи вперемешку с новостями. Сейчас передают репортаж об очередном испытании большого антигравитационного генератора. Вчера я видел эту жутко неудобную штуку в новостях. Может быть, это и впрямь техника будущего, но пока что эта громадина едва может сдвинуть с места несколько бетонных блоков. Пройдет еще, наверное, лет сто, пока люди сумеют построить что-нибудь вроде настоящего антигравитационного ранца, надевать его на плечи и летать с ним на природу, за город. Сегодняшнее испытание идет ни капельки не успешней, чем вчерашнее. Антигравитация нам пока не по зубам.

Люди справа и слева от меня встают и пересаживаются. Я бы сделал то же самое на их месте. Наверняка я выгляжу ужасно. Но это меня не очень волнует. Проблема в другом.

Я терпеть не могу ситуаций, которых я не понимаю. То, что произошло сегодня, было нереально, было невозможно. Я не тот человек, на которого нужно охотиться всемером или вдесятером. При всем моем уважении к себе приходится признать, что я слишком мало значу. У меня нет больших денег, у меня нет влиятельных друзей или родственников, я не знаю никаких тайн. Я никому не мешаю. Самое большее, что из меня можно было бы выбить – это нечестный бой. Но никто не станет затевать такую возню, как сегодня, из-за подобной мелочи. Тогда что же случилось? И чего мне ждать? Раз я не понимаю ситуации, я и предположить не могу, что случится дальше. Ехать ли мне домой, или опасаться засады? Что от меня хотели на самом деле? Если меня действительно хотели убрать, то для чего? Кому, в самом деле, я мог помешать? На все эти вопросы нет ответа. Единственное, в чем я уверен – дело не в том, что я не согласился драться по их правилам. Тогда в чем же? В чем?

Я знаю не мало историй, случавшихся с людьми моей профессии. Чаще всего моих коллег принуждали к грязному бою, иногда их пытались использовать как боевиков, в особо сложных случаях. Там, где обычные быки не могли справиться. Но ведь нужно понимать, что такое настоящий единоборец. Это профессионал. Это человек, который с детства приучен бороться с собой и побеждать себя. Побеждать свой страх, свою слабость, свое малодушие, свою жадность. Побеждать боль, какой бы сильной она ни была. Я тренируюсь с пяти лет, я начинал очень давно, но прекрасно помню первые месяцы тренировок. В начале не было никаких физических упражнений, была только тренировка воли. Воля, воля и еще раз воля. Воля может все. Воля важнее силы. Умение подчинить себя себе. В этом, и только в этом, сущность настоящего единоборства. И до сих пор одну тренировку из трех я посвящаю своему внутреннему развитию. Я уверен, что нет такой ценности на земле, за которую можно меня купить, нет такой пытки, которая может меня сломить, нет такой воли, которая может меня принудить. То же самое может сказать о себе любой профессиональный единоборец. На нас бесполезно давить. Нас можно только убить или на время отодвинуть в сторону. Похоже, что кто-то еще этого не понимает.

3

Пока я раздумываю обо всем этом поезд подъезжает к пересадочной станции «Фрязино». Здесь местная линия заканчивается и мне придется спуститься на внутреннюю линию второго уровня. «Красноармейск – Бекасово». Линии второго уровня идут на разных, и обычно глубоких, горизонтах. Здесь поезда движутся намного быстрее, а остановки случаются реже. Хотя и не так редко, как на настоящих скоростных линиях.

Вниз тянутся десятки эскалаторов, длинных, как гигантские кишки. Кроме того, есть три общих лифта, которые постоянно движутся вниз и вверх. Эти челноки берут несколько сот человек за один раз. В часы пик все перегружено – и лифты, и эскалаторы, но сейчас несколько движущихся лестниц совершенно пусты, и это мне на руку. Я слишком привлекаю внимание своим видом. Конечно, кого только не увидишь в метро. Но такой окровавленный и полуголый бродяга – это уже слишком. Я спокойно добираюсь до первой пересадочной платформы, испугав своим видом разве что полуслепую старуху, которая ехала метрах в двадцати впереди меня.

Здесь людей уже больше, но не так много, как на платформе основной станции. Но все занимаются своим делом и не обращают друг на друга внимания. Здесь можно найти автоматы по продаже чего угодно, и одежды в том числе. Меня интересует недорогая разовая одежда. В автомате можно заказать и отличный костюм, и меховое пальто – сканер визуально проверит точные пропорции вашей фигуры – а потом автомат подберет или изготовит именно то, что будет на вас лучше всего смотреться. Но я не миллионер, чтобы тратить деньги на ненужные вещи, поэтому собираюсь купить что-нибудь одноразовое.

Захожу за угол и нахожу нужный автомат. Он очень удобно стоит – как раз за перегородкой, которая закрывает будочку срочной видеосъемки. Место довольно укромное, но оно уже занято: на скамье целуется парочка. Полная девица обнимает небритого парня крупной комплекции, хихикает и твердит ему о том, какой он смешной. Оба уже приняли на грудь, девушка вообще расплывается, парень держится.

– Гуляй отсюда, – говорит он мне. Интересно, за кого он меня принимает? Вид-то у меня страшный. Не иначе, как за безобидного сумасшедшего. Но это его проблемы, а мне нужно обуться и накинуть что-нибудь на плечи. Поэтому я не обращаю на него внимания. Подхожу к банковскому терминалу и кладу ладонь на шершавый полупрозрачный коричневый пластик. Несколько секунд уходит на сканирование линий моей ладони, после этого на экране загораются строки: деньги на моем счету, список последних двадцати покупок, мои финансовые обязательства, несколько рекламных надписей и еще всякая мелочь.

Деньги в виде бумажек уже дано практически не существуют, хотя теоретически, ими можно расплатиться в любом месте. Несколько мелких монет лежат у меня дома, я их использую как сувениры. Бумажку в двадцать рублей я однажды держал в руках, и я запомнил, что она была приятна на ощупь. Остальные купюры я даже никогда не видел. Они совершенно не нужны в эпоху электронных денег.

Я просматриваю информацию на экране и не нахожу ничего интересного. Вообще говоря, строки на экране – это каменный век. Обычно я, как и большинство людей, пользуюсь HH-интерфейсом, который включается автоматически, но только в том случае, если поблизости нет посторонних. Считается, что каждый человек имеет право хранить в тайне свои финансовые дела, а НН пользуется голосом.

Проведя пальцем по экрану, я выбираю раздел обуви, затем просматриваю список моделей. В этот момент девица заявляет парню, что я мешаю, и вообще, веду себя очень нагло. Парень подходит ко мне сзади, с явным намерением показать, кто здесь главный.

– Не советую тебе, – говорю я, продолжая выбирать модель. Наконец, нахожу дешевые, всего за три пятьдесят. Одноразовая обувь отливается сразу по твоей ноге, на ее изготовление уходит несколько секунд, потому она и стоит так дешево.

Судя по звуку, парень достал нож. Я отчетливо слышу, как щелкнуло лезвие. Нож в наше время перестал быть оружием убийства, хотя по-прежнему может причинить сильную боль. Если тебя пырнут ножом, это не значит, что твой обидчик совершил преступление. Ножевые раны затягиваются за несколько минут. Фемида не будет возиться с такими мелочами. На самом деле в школах несовершеннолетние ребята режут друг друга каждый день. Но в этот раз я начинаю сердиться. В конце-то концов, и у меня есть нервы.

Он берет меня за плечо и разворачивает, притягивая к себе. При этом он рассчитывает наколоть меня на лезвие, как бабочку на иглу. Я аккуратненько перехватываю его руку, ломаю запястье и поворачиваю нож. Он охает и падает на колени. Я хлопаю его по щеке.

– Я же говорил, что не надо. Почему же ты не послушался.

Девица вынимает из сумочки пистолетик. Дамская модель, шестнадцатизарядный, с парализующими пулями.

– Подожди, – говорю я, – я сначала обуюсь. Ноги-то мерзнут.

Опускаю ногу в ящик, который уже услужливо выдвинут внизу, и чувствую приятную теплую мягкость: ступня покрыта полимерным составом, который уже начал высыхать, превращаясь в довольно удобную обувь. В такой обуви нет шнурков или застежек – все равно ее не придется надевать в второй раз.

Девушка стреляет, но я успеваю уклониться. В моей спине есть чувствительные сенсоры движения, работающие примерно так, как у акул, которые способны ощущать движение жертвы, не пользуясь ни зрением, ни обонянием. Парализующая пулька врезается в стену видеобудки, оставляя небольшую вмятину. Я опускаю в ящик вторую ногу, и вот я уже обут. Теперь осталось выбрать пиджак или плащ. Смотрю на свои ноги. Ботиночки выглядят прилично, мне нравится в них все, кроме цвета. Они оранжевые. Какой болван додумался до оранжевых ботинок? Я ставлю ногу на скамью.

– Как тебе? – спрашиваю девушку.

Она начинает хохотать.

– Ну, ты смешной! – говорит она.

Парень поднимается. Он уже вытащил лезвие из своего тела. Но, кажется, одного укола ему мало. Я легонько тыкаю его в челюсть и кладу на скамейку, рядом с сидящей девушкой.

– Слушай, а я знаю, – говорит она. – Ты не человек, ты из этих!

– Человек. Можешь попробовать, – я протягиваю ей руку, и она ее старательно щупает. Кажется, она все равно мне не верит. Андроидов в наше время научились изготавливать настолько качественно, что иногда их путают с людьми. Но кожа их всегда выдает. Человеческую кожу на ощупь ни с чем не спутаешь.

Я беру плащ и набрасываю его себе на плечи. Плащ ярко зеленый, в красное яблоко. Супермолодежный дизайн. Не имею представления, почему автомат выбрал именно эту расцветку. Может быть, он тоже принял меня за чокнутого? Сейчас я похож на канарейку, но выбирать одежду еще раз уже не хочу. Слишком мало остается времени.

– Платок есть? – спрашиваю девушку.

Она роется в сумочке и дает мне платочек. Очень удобная штука, с автоматическим растворением загрязнений. Таким можно протереть все тело, и станешь чистым, как будто только что из-под душа. Он убирает любые загрязнения кожи, растворяет их и переводит их в форму, удобную для утилизации. Я тщательно протираю лицо, обращая особенное внимание на губы: на них запеклась кровь. Привкус крови все еще ощущается во рту. Я сплевываю на пол очередной кровавый сгусток. Когда же, в конце концов, это прекратится? Представляю, в каком состоянии сейчас мое легкое, если его не может вытащить даже хорошая батарея. А батареи я всегда ставлю хорошие. Не отличные, а просто хорошие, на отличные никогда не хватает денег.

Одевшись, я выхожу на платформу и ожидаю лифт. Он подходит через минуту. Вхожу в просторную комнату без передней стены; вместе со мной сразу входит еще человек сто или больше. Стена опускается, и лифт начинает свое плавное движение вниз. На самом деле здесь не так уж много народу. Вот пересаживаться на центральных станциях, на тех, что на территории исторического центра, действительно тяжело. Я практически никогда не выхожу там. Все платформы плотно заполнены народом, люди стоят плечом к плечу, не протиснешься. Много людей. Слишком много людей. Пользоваться наземным транспортом тем более нереально. В городе никто не ведет свои машины сам, просто сидя за рулем, как в старые добрые времена. Я думаю, что автомобилей в городе не меньше чем людей. Поэтому общим движением управляет десяток стационарных спутников. Все машины движутся согласованно, как солдатики, на каком-нибудь древнем параде. Это жутко неудобно, если собираешься поехать куда-нибудь по своим личным делам. Пока что выручает метро, хотя многие линии тоже предельно перегружены.

Лифт останавливается, и я выхожу. Сейчас я на глубине километров пять или шесть, что, на самом деле немного для скоростного метро. Многие линии расположены гораздо глубже. Теперь мне остается пройти несколько длинных изогнутых коридоров, потом спуститься по лестнице, потом еще один коридор после расширителя – и я на нужной платформе. Я спешу, но меня останавливают крики. Кричат несколько женщин. Кричат так, будто увидели мышь.

Я подхожу к ним и вижу странное существо размером со среднюю собаку. С первого взгляда видно, то это робот, но выглядит он очень странно. В нем странно все, начиная с расцветки. И заканчивая огромными челюстями, больше напоминающими рога большого жука. Возможно, что эта штука опасна. Я делаю шаг, пытаясь приблизиться к нему, но монстрик выстреливает в меня голубоватым электрическим разрядом. Я едва успеваю увернуться. Женщины начинают орать с удвоенной силой. Их пятеро, но двое сразу же удаляются. Трое оставшихся, кажется, имеют более крепкие нервы.

– Мне надо пройти туда, – говорит одна из них, – а это перегораживает мне дорогу. Вы знаете, что это?

Она спрашивает меня.

– Точно не знаю, но догадываюсь.

Робот на самом деле опасен. Существа вроде этого время от времени появляются в глубоких подземных коридорах. Я не знаю, откуда они берутся. Возможно, кто-нибудь изготавливает их для развлечения, так, как в свое время бессовестные программисты изготавливали программные вирусы. Сейчас, когда все вирусы давно повывелись, кто-то создает вот таких роботов. Каждый год несколько десяток человек погибает в их лапах и клешнях. Но что такое десяток человек для огромного города? Эти микротрагедии никого не интересуют.

– Я знаю, они выводятся сами, – говорит одна из женщин. – Я слышала, что они могут откладывать яйца. Они живут в тоннелях и питаются электричеством от поездов. Мне золовка рассказывала, она работает в институте.

– Правда? – вяло откликаюсь я

– А ты сомневаешься? Их в тоннелях миллионы. Это электронные тараканы. Их в институте специально изучали.

Вот это уже полная ерунда. Электронные тараканы. Которые миллионами живут в тоннелях метро. Не понимаю, как можно верить в подобную чепуха. Но, чем бы ни было это существо, его нужно обезвредить. Я захожу сбоку, но оно поворачивает ко мне то, что условно можно назвать головой. Одна из женщин кажется мне более разумной, чем другие. Я машу ей рукой.

– Отвлеки его!

Она понимает, и начинает размахивать сумочкой, благоразумно не приближаясь к жуку. Существо медленно разворачивает к ней свои челюсти. Оно движется подобно тяжелобольному. Мне даже жаль его убивать. Но это машина, это всего лишь машина.

Я делю быстрый выпад, и разрываю ему несколько шлангов, в том месте, где у живых существ находится горло. Это должно сработать.

И это срабатывает. Существо заваливается на бок и начинает кричать. В этом крике настоящая, почти человеческая боль, такая боль, что, кажется, волосы становятся дыбом. Оно кричит и кричит. Оно умирает. Женщина напротив меня зажала уши ладонями. Это невыносимо. Я подхожу ближе, и пытаюсь его добить. Вначале ничего не получается. Наконец, плач становится тише. Это уже больше похоже на стон. Оно лежит на боку и дергается, перебирая лапами. Из него сочится какая-то жидкость. Челюсти-клешни то открываются, то закрываются, но это движение становится все медленнее и медленнее. И вот оно затихает, испустив последний вздох.

Одна из женщин обходит его по кругу, не приближаясь.

– Смотрите, – говорит она. – Я же вам рассказывала, что оно откладывает яйца. Посмотрите, вот там, у него на животе!

Я смотрю и вижу небольшие выпуклости, которые при определенном усилии воображения можно было бы принять за яйца или икру.

– Робот не может вылупиться из яйца, – возражаю я. – Потому что железо не может расти.

– А он ведь не железный!

Я не вступаю с нею в спор и просто ухожу. Уверенных людей переубедить невозможно. Вера не совместима с мыслью и не понимает доказательств. Она так устроена, что поддерживает сама себя. Но крик этого животного, кем бы оно ни было, до сих пор звучит в моих ушах. Это уж слишком. Я никогда не слышал, чтобы кто-то кричал так.

Одна из женщин нагоняет меня. Та, которая отвлекала жука сумочкой.

– Вы думаете, что оно выползло сюда, чтобы отложить яйца? – спрашивает она.

– Я ничего такого не думаю. Возможно, что это новый вариант терроризма. Мягкая форма. Бомбы ведь давно не взрывают, нужно же им чем-нибудь заниматься?

– Но ведь берутся же они откуда-то!

– Мне не хотелось его убивать, – говорю я.

– Господи! – ужасается она, взглянув на мою майку, покоробившуюся от засохшей крови. – Оно вас укусило!

– Нет, просто встретил хулиганов. Ничего страшного.

– Все божьи твари имеют право на жизнь, – говорит она, – но ведь эта тварь была создана не Богом. Я не знаю, имели ли мы право.

Она роется в сумочке и достает оттуда какую-то брошюрку. Десять страничек о Божьей милости, или что-то вроде этого. Мы выходим на последнюю пересадочную платформу. Она велика – противоположный край теряется вдалеке. На платформе стоит веселый шум тысяч голосов.

– До свидания, – говорит она и протягивает мне руку. – Приятно было познакомиться.

– Но мы даже не познакомились, – возражаю я. – Я не знаю вашего имени.

– А какая разница? Имя все равно забудется. А книжечку возьмите.

Я смотрю на глянцевую обложку, по которой пробегают буквы какой-то молитвы. Они движутся по диагонали.

– Вы уверены, что Бог существует? – спрашиваю я.

– Конечно. Он дает нам неопровержимые доказательства.

– До свидания, – говорю я, хотя никакого свидания не предвидится. Я потерял к ней всякий интерес после ее последней фразы. На самом деле Бог не обязан давать никому никаких доказательств. Через минуту я выбрасываю брошюрку в урну, и та чавкает, переваривая ее.

4

Я живу в довольно живописном, и совсем не шумном спальном районе, на самой границе центра. Район называется Апрелевким жилмассивом. Дома здесь совсем невысокие, есть несколько по сорок этажей, большая половина из которых отрицательны, то есть, находятся под землей. Остальные тридцатиэтажники, минут двадцать – плюс десять, то есть, над землей торчат лишь уютные белые коробочки по десять этажей. Верхние и нижние этажи имеют разные лифты, разные входы и разные системы снабжения. На самом деле, это два дома в одном. Из окон моего дома видна река Десна, значительно расширенная в последнее время и небольшой Бурцевский парк со старой церковью. В реке водятся сазаны и форель, может быть, это и не настоящие сазаны и форель, но, тем не менее, рыбаки сидят на обоих берегах и днем и ночью. Справа, за парком, виден большой купол пересадочной станции, который светится по ночам. Это станция Голицинская, последняя наземная станция Можайской скоростной дороги. Подходя к центральным районам, скоростная дорога ныряет под землю, чтобы вновь подняться на поверхность лишь в девяноста километрах от этого места на северо-восток. До светящегося купола отсюда примерно двенадцать километров, но он так велик, что кажется, будто он совсем рядом.

Я обосновался не высоко, всего лишь на седьмом этаже, поэтому иногда вхожу через окно. Особенно, если не хочу, чтобы меня кто-то встретил. Когти позволяют мне взбираться по любой вертикальной поверхности быстрее и легче, чем кошка взбирается по стволу. Даже если поверхность будет зеркальной, я поднимусь по ней с помощью присосок. Мне нужно не больше минуты, чтобы подобраться к своему окну. Я устраиваюсь у форточки и прислушиваюсь. Ультразвуковые, тепловые и прочие сенсоры позволяют мне точно определить, что в квартире посторонних нет. Ночная прохлада освежает меня, и наконец-то становится легче дышать. Термометр, прикрученный на оконную раму, сейчас прямо перед моими глазами. Он показывает минус четыре. Зеленоватая шкала мягко светится в темноте. Плащ и одноразовые ботинки я оставил внизу. Они мне больше не понадобятся.

Открыв окно, я проникаю внутрь. Теперь самое время заняться своим здоровьем. Хотя, нет. Стоит проверить, нет ли кого на лестнице. Я выхожу, прислушиваюсь, и потом спускаюсь до самого низа. Никого, кроме трех несовершеннолетних уродиков, которые пытаются насиловать девчонку. Все четверо мне неизвестны. Я предупреждаю их, чтобы прекратили безобразие, но они не слушают. Неученые пока. Я предупреждаю еще раз, но они начинают неумеренно хамить. Меня уже в который раз поражает глупость подрастающего поколения. Может быть, я старею? Все-таки кажется, что молодежь становится глупее с каждым годом. Я таким не был. Отбираю два ножа и пистолет, применяю, в педагогических целях, легкое болевое воздействие. Помогает, но слабо. Рассердившись, я прижимаю им определенный нерв на пояснице, и одному, и второму. Второй пытается сбежать, но, конечно, не успевает. Теперь в ближайшие два месяца девочки им не понадобятся. Пусть успокоятся и займутся своим здоровьем. Выталкиваю их на улицу и запираю наружную дверь. Девчонка выглядит неважно. Очень бледная и не держится на ногах. Похоже, что ребята ее старательно били. Это обычное дело: вначале зажимают рот, потом бьют до потери сознания, а когда жертва перестает дергаться, насилуют ее в таком состоянии. Все происходит тихо и прилично, если так можно выразиться. Никаких лишних криков. В школах так насилуют каждую вторую. Потом ведь, после того, как батарея восстановит повреждения, никто ничего не докажет. Конечно, ребята повредили что-то у нее внутри. Приглашаю ее к себе, чтобы подремонтировать. Ей достаточно всего лишь полежать минут двадцать. Придет в себя и будет как новенькая.

– Где живешь? – спрашиваю.

– Нигде.

– Ясно. Не хочешь отвечать, не надо.

Для начала я проверяю ее регенерационные батареи. Почти полные, а это самое главное. Минут через двадцать на самом деле будет здорова. Скорее всего, у нее разрыв кишечника, если она имеет кишечник. Ну, и всякая другая мелочь. Не могу сказать точно, потому что я не знаю ее внутреннего дизайна. Отправляю ее в ванную комнату и там запираю. Умоется и полежит на кушетке. Мне посторонние не нужны.

Я включаю свет в операционной. Это небольшая комната с зеркалами. Зеркала нужны потому, что чаще всего мне приходится оперировать на самом себе. Это не так уж просто, как может показаться, и не только потому, что в зеркале лево превращается в право (давно уже пора раскошелиться на электронные зеркала, с прямым отражением). Это сложно потому, что, оперируя на некоторых внутренних органах, можно на время отключиться, тогда могут произойти всякие неприятности. Но я ведь знаю, что делаю.

Для начала я сдираю майку, покоробившуюся от засохшей крови, и считаю дырки, уже затянувшиеся мягкой розовой плотью, которая пока что выглядит очень нездорово. А ведь умеют стрелять, подлецы. Прострелили в семи местах. Пять из семи ранений – в правую половину грудной клетки. Представляю, в каком сейчас состоянии легкое. Одно ранение в горло, одно в плечо. Последние два уже затянулись сами собою до такой степени, что о них можно забыть. Вот на них и ушел основной заряд батареи.

Прежде, чем заняться легким, нужно сменить батарею. Старая практически пуста. Я не менял ее уже четыре месяца. На самом деле, при моей профессии, это непростительная небрежность. Такая батарея, как у меня, на семь гигатом, считается очень хорошей. Людям, живущим нормально, такой бы хватило на десятилетия, если не на всю жизнь. Конечно, есть и намного более мощные батареи, но их ставят себе только богатые пижоны, совсем не для дела, а только из хвастовства. Хорошие батареи прилично стоят; чтобы купить еще одну семигигатомную, мне едва хватит гонорара за сегодняшний бой. Значит, я снова окажусь на мели.

Итак, первым делом нужно сменить батарею, решаю я. Далеко не лучший вариант действий. Если я сразу займусь своим легким, заряда может просто не хватить операцию. Тогда я останусь без легкого, с развороченной грудной клеткой, и с телом, неспособным восстановиться. Это верная смерть. Но, если я выну батарею сейчас, то заживление моих внутренних повреждений сразу же прекратится. Если я потеряю сознание в этот момент, то, скорее всего, автоматически окажусь на том свете. Лучшим вариантом было бы найти помощника, чтоб подстраховал, но времени в обрез. Мне практически нечем дышать, поэтому приходится страшно спешить. Решено: вначале батарея, а потом займемся легкими. Работенка не из легких, особенно при сильном кислородном голодании. Мой последний источник кислорода (тот, что в поджелудочной) уже включен, но работает с половинной нагрузкой; в таком режиме его хватит еще на полтора часа. Недостаток кислорода замедлит заживление, но с этим я уж ничего не поделаю. Начнем со щеки. Я быстрым движением разрезаю левую щеку от глаза до уха, потом срезаю мягкие ткани, так, что они отвисают вниз, и обнажаю лицевую стенку гайморовой пазухи. Тонкая розовая костяная пластинка. Свеженькая, как под топором мясника. Я поддеваю ее толстой иглой и нажимаю. Игла гнется. Черт! Эта кость каждый раз прирастает крепче, чем нужно. Ничего не могут сделать качественно. Что не купи, сплошная халтура. Я беру из ящика с инструментами кухонный нож и вставляю его концом в щель между костями. Ну наконец-то! Пластинка отодвигается. Она у меня съемная, как и у большинства современных людей. Пустота гайморовой пазухи – идеальное место для размещения регенерационной батареи. Поэтому чаще всего батарею располагают именно здесь. Хотя могут вставить и куда угодно, почему бы и нет?

Сняв пластинку полностью, я вытаскиваю батарею. Это самый опасный момент операции. Батарею отключена, и это значит, что я беззащитен перед инфекцией. Я сразу же чувствую себя хуже, но не из-за инфекции, а потому что совершенно прекратилась работа легких, которая до сих пор едва-едва поддерживалась батареей. Смену батарей рекомендуют производить лишь при полностью здоровом организме, но у меня ведь особый случай. Когда-нибудь эти особые случаи меня угробят. Я задумываюсь о том, что весь гигантский прогресс человеческой мысли за последний, скажем, миллион лет пошел коту под хвост, если мы не способны обеспечить себе даже элементарную ежедневную безопасность. Раньше нас имели на ужин саблезубые тигры, потом нас резали всякие разбойные варвары, теперь нас убивают бандиты и автокатастрофы. Ну и плюс другая приятная мелочь, о которой не стоит вспоминать.

Оказывается, я уже несколько минут сижу, упершись лбом в зеркало. Мозг полон разноцветной чуши. Жутким усилием воли я заставляю себя сосредоточиться и вставляю все-таки батарею. Она слегка пощипывает, прирастая на новое место. Еще несколько дней она будет давить, потому что все батареи выпускают одинаковыми, а форма гайморовой пазухи у всех разная. У меня, например, снизу две высоких бороздки, и еще бугорок – слишком длинный корень верхнего зуба.

Только сейчас мне приходит в голову, что можно было бы попросить помощи у той девчонки, которая заперта в ванной комнате. Все-таки, она должна быть мне благодарна. Могла бы вставить батарею мне в щеку, это лишь немногим сложнее, чем вставлять ее в пульт видеоплейера. Хорошая мысля приходит опосля, по отношению ко мне это справедливо на девяносто процентов. Ладно. Теперь вставляем пластинку на место. Батарея уже делает свое дело, она так хорошо работает, что даже нагрелась. Кость сразу прилипает. Прилипает так, что в следующий раз хоть молотком выбивай. Еще две минуты уходит на ремонт щеки. Остается небольшой шрам, от которого через час не и следа не будет.

Теперь пора заняться настоящим делом.

Я беру скальпель и делаю разрез сверху вниз вдоль грудины. Затем заворачиваю вдоль четырнадцатого ребра. Не знаю, сколько ребер было у натуральных людей, у меня их по двадцать четыре с каждой стороны. Так гораздо удобнее. Чтобы вскрыть грудную клетку, мне не нужна циркулярная пила: каждое из моих ребер имеет по три или четыре сустава с хорошей подвижностью, можно просто резать по суставным хрящам. Что я и делаю. Пекторалис Минор рефлекторно сокращаются, четыре ребра оттопыриваются кверху, и вот у меня в груди уже приличная дыра, в которую можно легко всунуть руку. Я не беспокоюсь об обезболивании, хотя время от времени некоторые нервы все же пропускают ослабленный болевой сигнал. Это неприятно, но вполне терпимо. Я не беспокоюсь о всякой септике и антисептике (или как там это называлось в классической медицине), это меня не волнует, потому что моя батарея не позволит проникнуть в рану ни единому микробу. Сейчас мой иммунитет равен бесконечности. Я поворачиваю осветитель и смотрю на свое легкое. От него ничего не осталось. Эти клочки больше похожи на рваные тряпки, чем на работоспособную живую ткань. Его придется удалить. В принципе, я еще мог бы оставить примерно треть верхней доли, но это ни к чему. Я буду заменять легкое полностью.

Это нужно было сделать уже давно. С правым легким у меня всегда были проблемы. Оно глючило у меня с самого детства. Да и доставалось ему частенько. Как ни странно, я его еще ни разу не менял. Собственно говоря, это единственный крупный орган, который сохранился у меня от самого рождения. Все остальное модернизировалось, заменялось чем-то или вставлялось заново. Правое же легкое мне рвали раз шесть, не меньше, и каждый раз оно неправильно срасталось. Врачи говорят, что в нем есть скрытый генетический дефект. И все-таки, мне жалко его выбрасывать. Может быть потому, что оно свое, настоящее? Я не знаю. В любом случае ничего не поделаешь. Я вытаскиваю в дыру упругие розовые клочки и отрезаю все по самую трахею. Резать неудобно, потому что не видно, что делаешь, приходится работать на ощупь. Упругая ткань сопротивляется ножу.