Сергей Герасимов

Единоборец

Часть первая: ПОБЕГ

1

Здесь хорошие душевые и отличная новая раздевалка, а все остальное никуда не годится. Впрочем, не такая уж и отличная: некоторые крючки уже успели вырвать. Я закрываю свой шкафчик и смотрю в зеркало, смотрю, будто хочу увидеть там что-то новое. Я никогда не нравлюсь себе в зеркале и совсем не нравлюсь на фотографиях. Не нравился, сколько себя помню. Из зеркала смотрит на меня плечистый коротко стриженный белобрысый болван с несколькими, явно декоративными, шрамами на лице. Идеальный гладиатор с мозгом маленькими, как у плезиозавра. Хотя на самом деле я не такой. Что-то я сегодня агрессивно настроен, не к добру это. На самом деле мозгов в этой живописной головешке даже больше чем нужно, нужно обычному простому человеку. Но в том то и дело, что я не обычный и не простой. Я единоборец, а вы, конечно, знаете, что это значит.

Я выхожу из раздевалки и поднимаюсь по лестнице на верхние левые трибуны. Здесь оборудовано небольшое кафе, и именно здесь у меня возьмут короткое интервью, как это обычно делают перед боем. Спорт это всегда шоу, а большой спорт – большое шоу. К сожалению, сегодняшнее шоу обещает быть весьма средним. До большого мне никогда не дорасти. Да я и не стараюсь. Это не главное.

– Это не главное, – говорю я, присаживаясь за столик. Киваю головой, и девочка приносит две микроскопические чашки крепкого кофе.

– Что не главное? – вопросительно смотрит на меня девица в больших очках. Этот тип мне не нравится: слишком черные волосы, слишком ухоженное тело, слишком яркая помада на тонких губах. Наверняка красивые ноги, но столик не позволяет их рассмотреть. Да я и так знаю.

– Ничего не главное, – отвечаю я, – просто разговариваю сам с собой.

– Вы часто так делаете? – Она включает диктофон. Две маленькие камеры, закрепленные на перилах, снимают нас в автоматическом режиме. Две – это на всякий случай, вдруг интервью пойдет в объемном формате. – Вам нравится разговаривать с самим собой?

Она скорее утверждает, чем спрашивает.

– Единоборец – это еще не значит шизофреник, – отвечаю я и пробую кофе. Отвратительнейшая гадость. Не то чтобы я большой знаток кофе, я его просто не люблю. Ничего крепкого перед боем нельзя. Не пить же мне апельсиновый сок?

Я киваю девочке и заказываю стакан сока. Апельсинового нет, приходится пить разбавленный виноградный. Я действительно люблю разговаривать сам с собой. С одной стороны, это отражение моей профессии. С другой стороны, меня просто забавляет то, как люди на это реагируют. Я уже давно вышел из того возраста, когда хочется кем-то притворяться, притворятся лучшим, чем ты есть на самом деле. Какая-то часть меня отвечает на вопросы, остальное отдыхает расслабившись. Девица в очках закуривает; суставы ее пальцев очень подвижны, пальцы гнутся во все стороны; это заметно по тому, как она держит сигарету. У меня глаз наметанный. Гибкая и скользкая очковая змея. Впрочем, мои суставы гнутся гораздо лучше: при желании я смог бы завязать любые два своих пальца узлом. Даже на ногах.

– Что? – переспрашиваю я.

– Вы меня не слушаете. Я спросила о грязном бое. Вам предлагали грязный бой?

Я ставлю стакан на стол. У меня остается еще минут пять или шесть.

– Разумеется, предлагали. Даже сегодня. Всегда найдутся люди, которые хотят увидеть грязный бой. Но, если я не делал этого до сих пор, почему я должен делать это сейчас?

– Деньги? – предполагает она.

– Не все покупается за деньги. Говоря точнее, покупается все, но стоимость некоторых сугубо личных вещей слишком велика, чтобы кто-то за них платил действительную цену.

– Во сколько вы оцениваете свою честность? – сразу же интересуется она.

– Я пока не думал о точной цифре, – отвечаю я. – Дело не только в том, чтобы обмануть несколько сот человек, сделавших ставки. Если их не обману я, их обманет кто-то другой. Не сегодня, так в другой раз. Дело в партнере. Я не стану его убивать, потому что схватка всегда остается неравной – у него нет возможности убить меня. И еще потому, что он хочет жить не меньше, чем я. Жизнь дороже денег, даже если это чужая жизнь.

– Это ваш лозунг?

– Нет, это просто набор звуковых колебаний.

Я встаю. Интервью окончено.

– Вы когда-нибудь убивали? – спрашивает она вдогонку, но я не отвечаю. Пусть придумает ответ за меня. Или что-то вроде этого: «Он отказался честно признать, что…» Дальше может идти любая чушь.

В зале включили музыку, какая-то бравурная песня обрушивается на меня из огромных колонок под потолком. Звуки отражаются от стен, накладываются друг на друга, интерферируют в жуткую какофонию, в песне не разобрать ни слова. Манеж здесь большой и крайние динамики висят метрах в сорока друг от друга. Слева от меня – яма с песком, кажется, для тройного прыжка, там же высокие стойки для прыжка с шестом. Множество матов. Вдалеке за сетками угадывается батут. Передвижную арену установили в центре зала. Как всегда, освещение слишком яркое и плохо направленное. Стоит поднять глаза, как натыкаешься на слепое пятно прожектора. Но все это чепуха. Работа как работа. Прямо над ареной, на высоте метров десять, левитируют несколько автоматических видеокамер. Такие появились только в последние годы и до сих пор стоят очень дорого. Они имеют встроенный антигравитационный генератор и квазиинтеллектуальную систему, позволяющую им снимать самостоятельно, безо всякого участия оператора. Это довольно удобно, хотя антигравитация это вещь ужасно ненадежная, при нашем уровне технического развития. Иногда камеры просто падают.

С другой стороны появляется мой партнер. Внешне он неотличим от меня. Он похож на меня больше, чем был бы похож мой настоящий брат близнец. Мой партнер одет так же, как и я, и так же подстрижен. Когда начнется бой, зрители не будут знать, кто из нас кто. Да это и не важно, потому что он это я, а я это он. В этом суть настоящего единоборства. Настоящее единоборство – это не борьба с противником, а борьба с самим собой. Я и мой противник едины.

Конечно, между нами есть отличия. Импульсы от моего мозга гораздо раньше достигнут моих мышц, чем мышц моего партнера. Поэтому его движения будут отставать от моих почти на полторы сотых секунды. Это очень много для настоящего боя. Чтобы скомпенсировать этот недостаток, его мышцы сделаны гораздо более сильными, чем мои. Его собственные реакции настроены гораздо точнее.

Звучит гонг, и мы становимся спинами друг к другу. Судья подсоединяет тонкий гибкий шнур к разъему в моем позвоночнике, на пояснице. Слава Богу, выключили музыку, а то так можно и оглохнуть. Прямо передо мною, в среднем ярусе окон, выбито стекло. Туда влетают два воробья. Ветер заносит снежинки, белые искорки серого дня, которые сразу же исчезают.

Контакт подключен и с этого момента мы с партнером – единое целое. Его тело управляется моим мозгом. Мои волевые импульсы через контакт в позвоночнике и через соединительный шнур заставляют двигаться его мышцы. Максимальная длина шнура – около восьми метров, он вытягивается и сокращается в едином ритме с нашими движениями.

Я делаю первые шаги по упругому пластику арены. В первые секунды после подключения наши тела двигаются неловко, мозгу нужно время, чтобы настроиться. Я люблю это ощущение, ощущение начала боя. На самом деле оно чисто психологическое: ощущение некоторой свободы, возможности, неясной и в то же время совершенно ощутимой перспективы. Это трудно объяснить, это как в детстве, перед тем как разбежаться и прыгнуть в реку. Скорее всего, это идет из детства, тянется оттуда как шлейф, как огромный хвост маленькой кометы: когда я впервые вышел на арену, меня было всего шесть лет. И тогда я чувствовал то же самое, что и сейчас. Один в один. Меня всегда интересовало, что чувствует партнер перед боем, и похожи ли его чувства на мои. Единственное, что я знаю – он боится боли и смерти не меньше, чем обычный человек. У него нет нормального мозга, есть лишь система, позволяющая имитировать несложные человеческие движения и слова. На самом деле его тело – всего лишь машина. До тех пор, пока в нее не войдет моя воля. Черт! Я чуть было не пропустил удар.

Я уворачиваюсь и начинаю кружиться вокруг партнера. Наши с ним тела чудесно приспособлены к бою, наши суставы гнутся в любую сторону, наши кости могут быть гибкими, как резина или прочными, как сталь. Наши движения фантастичны и совершенно непохожи на позы и удары древних боевых систем, которые создавались для простого, не усовершенствованного человеческого тела. То был каменный век боевых искусств, век, в котором еще не существовало даже идеи настоящего единоборства. Я выбрасываю когти и оставляю четыре рваных полосы на коже партнера. Просто царапина, я зацепил его совсем не глубоко. Несколько человек радостно заорали на верхнем ярусе. Почему людям всегда нравится боль и смерть?

Я ощущаю его боль, как свою собственную, ведь болевые импульсы направляются в мой мозг. В левое полушарие. Там есть довольно большая зона, полностью занятая партнером. Конечно, я могу мгновенно отключить болевую чувствительность, но предпочитаю этого не делать. Боль подстегивает, не дает расслабиться, концентрирует внимание, если она не слишком сильна. Но ведь боль во время боя никогда не бывает сильной, ее гасит азарт схватки. Многие думают, что мозг единоборца отличается от обыкновенного мозга только тем, что оба полушария работают независимо. На самом деле все гораздо сложнее. Если бы дело обстояло так просто, то моя правая рука не знала бы, что делает левая. Мой левый глаз не знал бы, что видит правый глаз. Но ничего похожего не происходит. В моем мозгу на самом деле умещаются две личности, но это разделение очень сложное, на уровне отдельных нервов, клеточных ассоциаций, отдельных синапсов и временно возникающих нервных цепей.

Я пытаюсь провести атаку на его колено, но действую не слишком быстро. Колено можно довольно легко повредить, если только знать как. Естественно, что в нем нет коленной чашечки, зато есть восемь свободно двигающихся пластинок, которые служат упорами при всех вариантах сгибаний и разгибаний. Эти штуки работают с частотой и точностью клапанов в хорошем моторе. Если у меня получится выбить одну или две из этих пластинок, то партнер станет двигаться медленнее и потеряет сразу несколько степеней свободы. А потеряв четыре пластинки, он вообще не сможет опереться на ногу. Тогда я его добью, добью не сразу – из осторожности и чтобы доставить удовольствие зрителям.

Я ныряю, чтобы повторить атаку на колено, но он умно уходит вправо. Умно, потому что теперь прожектор светит мне прямо в лицо. На какую-то долю секунды мои глаза до краев заполнены зелеными бликами. Эти сволочи поставили блок из двадцати четырех ламп, три ряда по восемь. На сиреневом дне моих глаз – их круглые цветные отпечатки. Молодец, партнер, он ведь знает все то, что знаю я. Он знает, что мне не по карману настоящие спортивные глаза, с кварцевой сетчаткой. Эти, которые я поставил себе всего два дня назад, полуавтоматические, с периодом запаздывания в семь сотых секунды. Они хорошо работают в темноте, и отлично глючат при слишком ярком свете. Что мы и имеем, во всей красе.

Он бросается на меня, делая боковое сальто сверху. При этом все четыре его конечности движутся так, что предплечья и голени описывают двойные инерционные петли, все в разных фазах. Я не могу видеть его пальцев, потому что скорость их движения приближается к скорости звука – это эффект щелчка кнутом, пальцы движутся так же, как кончик длинной плети. Эта скорость выше разрешающей способности моих глаз: все режуще кромки, выдвинутые из пальцев, невидимы, как лопасти вращающегося самолетного винта.

Но во всем есть свои минусы, даже в петлевой атаке сверху: ты все равно не сумеешь упасть быстрее, чем позволяет земное притяжение. Поэтому я успеваю сделать рывок в сторону.

Падая на пластик за моей спиной, он вцепляется в покрытие арены с помощью тормозных лезвий, которые выдвигаются из запястий. Он должен остановить вращение, иначе его просто унесет, как бешено вращающееся колесо. Лезвия с хрустом рвут покрытие, это позволяет мне ориентироваться на слух, ведь я еще не развернулся для удара. Я решаю атаковать спиной, но в этот момент моя нога скользит: пластиковая чешуя арены покоробилась и ее сцепляющая способность упала на несколько порядков.

Настоящее боевое покрытие имеет коэффициент трения равный бесконечности: оно постоянно выдвигает микроволоски, направленные под нужным углом, и эти волоски не позволяют скользить. Но при обширных повреждениях правильный угол наклона может теряться. Моя нога скользит, и я теряю равновесие. Мне не остается ничего, кроме обманного сальто назад, но партнер разгадал мой финт. Он атакует крючьями правой руки и полностью срывает мне левую грудную мышцу. Мышца повисает, как грудь старой девы, она полностью отделена от ребер. Теперь на моей левой руке исправно работают лишь разгибатели. Я отвожу ее за спину. Она все еще остается опасным оружием. Кровотечение уже почти прекратилось.

Все крупные сосуды моего тела имеют множество клапанов, которые могут перекрыть просвет в любом месте. Как бы глубоко меня не ранили, я все равно не истеку кровью. Даже если мое сердце перестанет биться, клапаны сосудов смогут самостоятельно проталкивать кровь еще несколько часов. Мое тело надежно настолько, насколько вообще может быть надежно человеческое тело. Но всему есть предел.

Сейчас я был на волосок от поражения. Атака на левую грудную мышцу – одна из самых опасных. Оторванная мышца еще ничего не значит, я могу сражаться и без нее. Атака направлялась на область сердца.

Я вижу короткое телескопическое жало, которое то втягивается, то выдвигается из правого кулака партнера. Это жало, оснащенное обратными стопорящими чешуйками, должно было войти между моих голых ребер. Тогда трехметровая гибкая и очень быстрая стальная змея проникла бы во внутреннее пространство моего тела. Она бы двигалась быстро, как пуля со смещенным центром тяжести и превратила бы в лохмотья большинство моих жизненных органов. Всего пару секунд – и я бы проиграл. Конечно, такая штука не смогла бы меня убить, но, поверьте мне, ощущение не из приятных. Со мной это случалось пару раз, и я не хочу повторения. К счастью звучит гонг.

Перерыв будет длиться две минуты. Арену приводят в порядок на скорую руку, снова включается музыка, и снова та же самая. Полуголая девчонка с упругим задом ходит по кругу, подняв плакатик. Две минуты это слишком мало. Для начала я отключаю боль. Она очень сильна и мешает сосредоточиться. Я сдираю майку и быстро осматриваю повреждение. Ничего, могло быть и хуже. Мышца действительно оторвана от ребер, но продолжает держаться за счет кожаного мешка. Я прикладываю ее на место и прижимаю пальцами по краям. Сейчас главное, чтобы схватились края. Если края схватятся, мышца прирастет на место. Для этого нужно минимум три минуты. У меня остается лишь полторы. В спешке я неправильно прижал верхнюю долю. Если она прирастет так, что вполне возможно, то будет выглядеть слишком уродливо. К тому же, это помешает свободе движений. Придется срезать ее еще раз. Я принимаю мгновенное, хотя и не самое лучшее решение: быстро срываю верхнюю долю, пока она не прилипла окончательно, и устанавливаю ее со всей возможной тщательностью. Здесь не стоит тянуть, мышца уже холодна как мертвое мясо, в ней совсем не осталось крови. Да, медицина не мой конек, я редко когда делаю что-нибудь с первого раза. То есть, редко когда делаю хорошо, особенно редко в спешке. Но, кажется, края прилипли. Я осторожно приоткрываю просвет сосудов, кровавые сгустки пузырятся по границе разрыва, но сильного кровотечения нет. Может быть, обойдется. Собственно, мне нужна всего лишь минута. Еще одна. Звучит гонг и начинается второй раунд.

На самом деле мне ничего не грозит. Партнер не может убить меня: мы с ним едины, и моя смерть означала бы его собственную. Самое больше, что он может сделать, это вывести меня из строя. Поэтому единоборство никогда не бывает справедливым. Время от времени партнеры гибнут. С этим ничего не поделаешь, как и с большинством несправедливостей жизни. Но они созданы так, что станут цепляться за жизнь до последней возможности. Тело моего партнера еще более надежно, чем мое. Но я знаю, как его убить, и он знает, что я это знаю. Поэтому я имитирую атаку на его лицо. Теперь он будет более осторожным.

Единственный способ его убить – это уничтожить центры регенерации. Мои крючья касаются его лица, и на трибунах поднимается вой. Всегда приятно иметь понимающих зрителей. Партнер уходит, отодвигается на максимальную длину шнура. Я всего лишь сорвал ему два клочка кожи на щеках, но мы с ним понимаем, что это значит. В черепе партнера есть несколько пустот, куда вставлены устройства регенерации. Стоит мне повредить эти устройства – и любая серьезная рана или разрыв органа смогут стать смертельными. Сейчас я показал ему, что я собираюсь сделать.

Но на самом деле мне всего лишь нужно выиграть время. Пока что я не могу полноценно работать левой рукой, потому что мышца может оторваться. Сейчас она уже довольно плотно приросла, но я не хочу рисковать. Наша борьба приобретает позиционный характер. Мы кружимся, делая небольшие выпады, обманные движения и довольно сложные прыжки. Сложные, с точки зрения их внутренней сути. Сейчас наш бой больше напоминает игру в шахматы, чем физическую борьбу. Зрители притихли. Большинство из них не понимают, что происходит.

Любой настоящий бой – это борьба с самим собой. Каким бы спортом ты не занимался, да что там спортом, какой бы жизнью ты ни жил, все что ты можешь сделать в этой жизни стоящего – это победить самого себя. Любая другая борьба это всего лишь бледное отражение этой, единственно реальной. Каждая победа над собой это еще одна ступень вверх. А движение вверх это единственный смысл наших жизней. Поэтому и так популярно единоборство. С его появлением люди почти перестали интересоваться всеми другими видами борьбы. Бокс, у-шу, айки-дзюцу, и все, все остальное подобное этому отошло в историю, вместе с каменными топорами, медными наконечниками стрел и кремниевым огнивом.

2

Я побеждаю лишь в шестом раунде. Побеждаю так, как и планировал с самого начала: ломаю партнеру колено. Мне удалось сразу выбить пять из восьми пластинок, и судья остановил бой. Кость сломана как минимум в двух местах и множество связок порвано. Такую кость, как наша, сломать не просто, но я умею это делать. Наши с партнером колени имеют столько связок, что они словно оплетены паутиной. Сейчас в паутине большая дыра. Конечно, все поправимо, но в данный момент партнер абсолютно небоеспособен. Ему с трудом удается подняться. Теперь, когда бой окончен, я могу подсоединиться со стороны к его части мозга. Я пробую сделать это и сразу же ощущаю боль, такую сильную, что меня начинает тошнить. Отключаем. Вот так, хорошо. Я смотрю в глаза партнера, и он отвечает мне взглядом. Человеческие глаза это идеальный интерфейс. Одним взглядом можно сказать так много, сколько не вместится и в пухлые тома книг. Мы с партнером идеально понимаем друг друга, мы умеем читать взгляды.

– Спасибо, – тихо говорит он, так тихо, что я слышу лишь движение губ. Скорее вижу, чем слышу.

После боя мы направляемся в раздевалку. Партнер опирается на мой локоть, ему тяжело идти.

– Сегодня мне снова предлагали тебя угрохать, – говорю я. – Как всегда.

Я привык общаться с партнером, как с равным, даже тогда, когда он отключен. Этому нас учили еще в самом начале. Это что-то вроде кодекса чести единоборца. Партнер такой же человек, как и ты. Несмотря на то, что на самом деле он биомашина, которая большую часть своего времени проводит во сне.

– Это в третий раз? – уточняет он.

– В четвертый.

– Те же самые люди?

– Да черт их знает. Скорее всего.

– Сколько они давали?

– А тебе какая разница?

– Интересно, сколько я стою.

– Немного, гордиться нечем.

Я вспоминаю человека, который делал мне предложение. Небольшого роста, юркий, скользкий. Тонкий и быстрый, как угорь. Наверняка сам бывший спортсмен. Но не единоборец, потому что своих я хорошо знаю.

Мы заходим в раздевалку, и я помогаю партнеру лечь на скамью. Нога, честно говоря, выглядит страшненько. Но у меня с собой всегда дежурный набор инструментов. Я разрезаю кожу вдоль голени и бедра, вверх и вниз сантиметров на пятнадцать. Партнер издает сдавленный стон. Несмотря на то, что их тела прекрасно поддаются ремонту, партнеры не умеют отключать свою боль. Поэтому схватка для них всегда означает настоящее испытание. Ничего, потерпишь. Две пластинки разбиты, три просто вырваны и болтаются на обрывках связок. Сломанная кость уже успела срастись за те минуты, которые прошли после боя. Я проверяю, кажется, срослась правильно.

Сейчас главное – не перепутать оборванные концы. Несколько связок я соединяю сразу, несколько самых больших. С мелочью так просто не разобраться. Приходится использовать биотестер. Я соединяю наугад несколько волокон и проверяю контакт тестером. Кажется, я угадал. Почему бы и нет? – мне не раз приходилось делать подобные операции.

– Как оно? – спрашиваю я.

– Терпимо, – отвечает он.

– Уже все в порядке. Через пять минут сможешь ходить. Но мне не нравятся твои мениски.

– Ерунда, они всегда были такими.

– Вот это мне и не нравится.

На самом деле он сможет встать даже раньше, чем через пять минут. Честно говоря, я не представляю, как люди могли жить, точнее, существовать до изобретения быстрой регенерации тканей. Когда обыкновенный перелом мог зарастать месяц или больше. Сейчас быстрая регенерация совершенно изменила нашу жизнь. Я имею ввиду жизнь всех людей, а не только мою. Заживление идет так быстро и так качественно, что каждый может без труда удалить себе гланды или аппендикс. А если он, по незнанию, случайно удалит что-нибудь не то, тогда недостающая часть отрастет самостоятельно. И это займет совсем немного времени. Если у вас больная почка, то не мучайтесь, а вырезайте ее. Через час вырастет новая, совершенно здоровая. Мелочь, а приятно. Простота хирургических операций настолько упростила технику трансплантации, что появилась возможность здорово усовершенствовать человеческий организм. Если вам не нравится устройство ваших суставов, возьмите скальпель и измените его. Вы можете резать и клеить ваше тело, как листок бумаги. Конечно, на самом деле никто так не делает. Усовершенствование организма всегда доверяют специалистам. Существуют распространенные удобные схемы, модели человеческих тел, такие же, как модели автомобилей. И так же, как модели автомобилей, они стоят по-разному. Вы можете иметь почти все, если у вас есть достаточно денег.

Сейчас мы можем лишь представлять себе все ужасы медицины прошлого: гофрированные шланги адских машин, вдувающих стерильный воздух в твои беспомощные легкие, капельницы, вонзившие свои хоботки, как громадные голодные клещи, остановившиеся взгляды родственников, глядящих на хирурга, как грешники на господа в день страшного суда, зеленые халаты и хирургические перчатки до локтя, анестезиолог, который вечно в отпуске или на больничном, холодильник, полный пробирок с коричневой кровью.

За моей спиной открывается дверь, и несколько человек входят в раздевалку. Мне не нужно поворачиваться, чтобы понять, кто они такие. Раздевалка представляет собой довольно просторное помещение без окон, стены изнутри обшиты деревом. Есть три двери, одна ведет в душевую, вторая – в туалет, третья в холл, а там всего метров десять до выхода на улицу. Разумеется, ни в душе, ни в туалете окон тоже нет. Четыре человека за моей спиной остановились у третьей двери, чтобы перекрыть мне выход. Я знаю, что драться здесь бесполезно: мои руки и ноги это ничто, по сравнению с тем оружием, которое есть у них. Но четверо – это слишком много. Это даже странно. В таких случаях обычно приходит парочка тупых быков и сразу же начинает стрелять. Любые другие меры воздействия на единоборца не действуют. Не могут же они, в самом-то деле, отбить мне почки или переломать пальцы? Тогда почему их четверо?

– Я их задержу, – тихо говорит партнер.

– Может быть, это не так серьезно, – предполагаю я.

– Это должно было случиться рано или поздно, правда?

– В паскудное время мы живем, друг, – говорю я и партнер улыбается.

Они не станут его убивать. Во-первых, потому, что это сложно и долго. Во вторых, потому, что в этом нет смысла. Для них он просто говорящая машина.

Я оборачиваюсь и вижу два ствола, направленные мне в лицо. А может быть, это и на самом деле не так серьезно. Ну, припугнут они меня, подумаешь, не в первый же раз и не в последний. Ну, прогонят из города, так я же все равно вернусь. Одним несговорчивым единоборцем больше или меньше, какая разница? Впрочем, с их точки зрения разница есть. Я делаю шаг по диагонали, так, чтобы оказаться одновременно и ближе к ним, и ближе к боковой двери. Партнер сразу же получает возможность для атаки. Один из вошедших поднимает ствол. Понятно. Такая штука выстреливает несколько тысяч вращающихся лезвий. Это вам не примитивная разрывная, или какая там она была, пуля двадцатого века. Эти лезвия сделают из меня фарш.

– Я хочу поговорить, – предлагаю я.

– Все уже сказано.

– А по-моему, еще не сказано ничего.

– Все уже сказано, – монотонно повторяет он.

Восхитительно тупая рожа, о такой поэму можно написать. Жаль, что я не Пушкин. И где только они берутся?

Сказано, так сказано. Того, кто предлагал мне грязный бой, сейчас с ними нет. Эти просто безмозглые боевики. Если по-хорошему, я давлю таких одним пальцем, а потом вытираю палец платком. К сожалению, они ничего не решают и не умеют вести переговоры, по причине скудости словарного запаса. Значит, сейчас слово за мной.

Наши с партнером тела выстреливают одновременно. Иначе как выстрелом это не назовешь. Партнер сбивает с ног двоих боевиков, а я вышибаю дверь в душевую, слегка повредив плечо. Вскарабкиваюсь по трубе и высаживаю пластиковый квадрат потолка. Сейчас я в подсобном помещении, из которого наверняка есть выход на улицу. Здесь полно старых шкафов и они мешают мне двигаться. Сзади слышится выстрел, затем второй. Что-то обжигает мне спину. Попали, все-таки. Тяжело дышать и на губах привкус крови. Прострелили легкое, это уж точно. Этого еще не хватало. Я выбиваю еще одну дверь, которая оказывается фанерной. Теперь меня отделяет от улицы лишь тонкое стекло. Тонкое, но прочное – наружные стекла в таких зданиях пуленепробиваемы. Один из бандитов передо мной. Видимо, он заранее стоял здесь, чтобы в случае чего, преградить мне дорогу к выходу. Но все произошло слишком быстро. Так быстро, что он не успел вытащить пистолет. Я прыгаю на него, вырубаю, переворачиваю и тащу за собой. Несколько пуль попадают в этот живой щит. Ничего, оклемается, сердешный. Надеюсь, ему заплатят за вредность.

Я пока не собираюсь делать ноги. Меня волнует судьба партнера. Наружный вход в раздевалку за углом. Уж точно они не ждут, что я вернусь. Я распахиваю дверь, но раздевалка пуста. Их нет. Партнер на полу, продырявленный как решето. Крови не много. Он пока в сознании.

– Мальчики были очень сердиты? – спрашиваю я.

– Хуже не бывает, – отвечает партнер. – Они тебя убьют.

– За что? – удивляюсь я.

– Я не знаю. Они не те, за кого себя выдают. Ты заметил?

– Ага, похоже. Ладно, выздоравливай. В тебе всего лишь две дюжины дыр. Или три. Такая мелочь, что обойдешься без медицинского вмешательства.

– Я знаю, – отвечает он.

– Тогда пока.

Я переворачиваю его и нащупываю сквозь кожу выключатель, который вмонтирован с левой стороны четвертого шейного позвонка. Одно глубокое нажатие и партнер засыпает. Надеюсь, он проснется здоровым. Так и будет, если только выстрелы не повредили центры регенерации. А вот теперь надо бежать.

Я выскакиваю наружу, сбив по пути пару человек. Любопытные уже начали собираться на звук выстрелов. Разумеется, огнестрельное оружие не запрещено, но его применение расценивается как хулиганство или тяжелое оскорбление. К тому же, следы пуль портят внешний вид стен. Стены способны восстанавливаться самостоятельно, но им потребуется несколько дней, чтобы зарастить повреждения. Кремнеорганика, как известно, растет медленно.

Еще один бандит бросается мне наперерез и всаживает еще несколько пуль в упор. Кажется, снова прострелил легкое. Я на ходу отрываю ему кисть, вместе с пистолетом. Теперь одно из моих легких полностью вырубилось и я не могу быстро бежать. Полный рот крови, приходится выплевывать. Но, для того, чтобы меня убить, нужно очень много пуль.

Автомобиль стартует прямо на меня, но здесь они погорячились: с обеих сторон дороги растут каштаны, и я, конечно же, успеваю спрятаться за ствол. Пока они разворачиваются, я перепрыгиваю через забор и оказываюсь на улице, в двадцати шагах от станции метро «Сабурово». Это довольно помпезное сооружение, как и большинство центральных станций. Дорогу припорошило снегом, и впервые я ощущаю холод. Не помню, какое точно сегодня число, но примерно двадцать пятое ноября. Температура – около нуля, плюс ветер. Я босиком, в легких спортивных трусах и в майке, пробитой пулями и заляпанной кровью. С легкими совсем плохо. Приходится включать дополнительный кислородный генератор, который вмонтирован как раз посредине между моими легкими – это маленький металлический предмет, прилепившийся над самой аркой аорты. Его запаса хватит максимум на два часа. Если я буду бежать, то всего минут на сорок. У меня есть еще один такой же, он вмонтирован в хвосте поджелудочной железы. Я поставил его себе шесть лет назад и с тех пор еще ни разу не использовал.

Время работает против меня. Для того, чтобы добраться домой, мне нужно сделать две пересадки: вначале на центральную линию второго уровня, а затем на местную. Теоретически, я сейчас нахожусь в центре Москвы, но центр этот растянулся примерно километров на восемьдесят: центром считается все, что внутри Аэрокольца. Современная Москва это примерно триста местных линий метро, сорок две центральных плюс множество глубоких, скоростных линий. Сейчас население земли – около ста семидесяти миллиардов. Практически все эти люди живут в городах. Крупнейшие города прошлого века – всего лишь мелкие поселки по сравнению с нашими мегаполисами. Москва, этот исполинский город тянется на несколько сотен километров в каждую сторону, а потом сливается с другими крупными городами. К центру города сходятся четырнадцать радиальных магистралей, каждая из которых разделена на восемьдесят отдельных полос. Магистрали соединяются четырнадцатью кольцами, некоторые из которых еще сохранили исторические названия. Сельских территорий в наше время стало гораздо меньше, чем городских. И большинство из них занято хвойными лесами.