Сергей Герасимов

Часть той силы

Фауст:

Ты кто?

Мефистофель:

Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла. 

Гете. Фауст.^[1]

1. К вечеру…

К вечеру температура поднялась до плюс шести; и это было то, что надо: когда снег растает, не останется никаких следов. Лучшей погоды для убийства и придумать невозможно. Сек густой ледяной дождь, временами, всего на несколько секунд, он превращался в снегопад, плотный, как облако; тогда громадные снежные хлопья мягко облепляли лицо; Василий сбрасывал перчатку, неловко тыкал ее в карман и быстрым нервным движением пытался вытереть щеки. Капли стекали за воротник.

В его душе был ужас; такой ужас, что он с трудом понимал, что он делает, и как он здесь оказался. Он действовал как автомат; даже не как автомат, – всего лишь как заводная игрушка, у которой никак не закончится завод. Пройдет всего несколько минут, и он убьет человека. Он убьет человека! Он чувствовал, как зубы начинают стучать.

– Боишься? – спросил Рустам. – Брось, успокойся, дурак!

– Можно подумать, что ты не боишься.

– Не трусь, никто ничего не узнает. На завтра обещали плюс двенадцать. Все растает. Следов не будет, а раньше весны его никто не найдет. Это самый лучший способ спрятать труп!

– Не в этом дело.

– В этом! Здесь возле берега подо льдом камыши, а за ними сразу глубина. Машина быстро пойдет на дно, а до дна метров пять, и там полно грязи и водорослей.

– Ты уверен, что она утонет?

– Она же железная, куда она денется! А к весне от этой мрази останется только скелет. Может быть, его вообще не найдут. Кто же сюда сунется! И уж точно, никто не узнает, когда и в какой день мы его убили. Поверь, я знаю, как эти вещи делаются.

– Ты говорил мне это уже сто раз! – огрызнулся Василий.

– Двести. А ты все еще боишься.

– Даже если никто его не найдет, даже если нас никто не заподозрит, все равно, ведь мы его убили.

– Ну и что? – не понял Рустам.

– Не знаю что! Если бы все было так просто! Ушел под воду, и нет его. Если мы его утопим сегодня, он же не исчезнет просто так. Он навсегда с нами останется. Я буду есть, буду спать, буду радоваться или смотреть телевизор, а он будет все время рядом, будет заглядывать мне в рот, будет смотреть фильм вместе со мной, будет отравлять мою радость. Потому что я буду знать, что я его убил, ты понимаешь? Я сделал это! После этого он не даст мне жить. Я уже никогда не буду жить нормально. Он будет висеть на мне как камень!

– Это пройдет, – сказал Рустам. – Не думай, что я не понимаю. Я видел смерть, и видел тех, кто убивает. Убивать – это грех. И если есть Бог, то он все видит и все помнит. Когда я убью эту сволочь, я стану ходить в церковь каждую неделю. Я буду просить у Бога прощения. Он же прощает все грехи, значит, простит и меня. Но пойми, почему я это делаю: в сердце я знаю, что я прав. Я знаю, что это убийство, именно это, на самом деле не грех, это добро. Эта тварь должна быть убита.

– Грехи, может быть, и прощаются, – сказал Василий, – но вина все равно остается. Мою вину мне никто не простит. Вина – если она есть, то она есть, ты от нее никуда не денешься. Она так же реальна, как ты или я, как это озеро. Я не смогу с этим жить.

– Хватит базикать, – сказал Рустам и открыл дверцу машины. – Чем быстрее мы его кончим, тем лучше будет для всех. Вспомни, что он сделал с твоей девушкой.

Рустам был коротким и плотным мужичком, будто сплющенным по оси игрек. К тридцати годам у него уже почти не осталось волос, а рот был полон вставных зубов. Его лицо и голос всегда были спокойны, что бы он ни делал, и о чем бы он ни говорил, но порой это было страшное спокойствие, черное и тягучее, как жидкая смола. Это был человек, способный на все. Когда Василий говорил с ним, у него всегда было странное чувство, напоминающее чувство человека, наклонившегося над краем пропасти.

Рустам снова вышел из машины.

– Что с ним? – спросил Василий.

– Спит, сволочь.

– Конечно, спит. Ты же накачал его таблетками. Ты хоть знаешь, что это было?

– А зачем мне знать? Колеса какие-то. Он же давно на таблетках сидел. Сегодня он принял дозу, большую, чем всегда, вот и все. Пульс медленный, но бьется. Я на шее нащупал. Значит, пока живой.

– Он бы все равно скоро умер, – тихо сказал Василий. – Наркоманы долго не живут.

– Точно. Поэтому не волнуйся. Все будет окей.

До полыньи было метров сто или сто пятьдесят. Полоска черной воды перерезала белую поверхность озера наискосок. Видимо, какой-то местный заводик спускал в озеро теплые стоки. Идея была в том, чтобы пустить машину по льду в сторону полыньи. Она обязательно провалится под лед. В свое время озеро притягивало купальщиков и рыбаков, но вот уже три года, как его берега оставались безлюдны, и летом, и зимой. Вода стала слишком грязной, вся рыба сдохла, озеро превратилось в большой отстойник. Вполне возможно, что машину, затонувшую далеко от берега, вообще никогда не найдут. Как и того человека, который остался внутри машины.

– Меня другое бесит, – сказал Рустам, – Эта падаль спит и ничего не соображает. Он даже не знает, что должен умереть! Мы накачали его дурью под самую макушку, а он теперь спит и улыбается. И он умрет спокойно. Он никогда не узнает, что мы его убили. Это неправильно, он должен обмочиться от страха, должен биться головой об железо, весь раскровяниться и умолять меня, он должен понять, что мы с ним делаем. Он должен понять, кто его казнит и за что. И когда он все поймет, я плюну ему в рожу. А он просто спит. И при этом улыбается.

– Что ты предлагаешь?

– Да ничего. Я сейчас в машине попробовал сдавить ему горло и подержать чуть-чуть. Он перестал дышать и сразу начал синеть. Но он не проснулся и не перестал улыбаться, гадина. Я отпустил, и он стал дышать опять. Ничего не поделаешь, придется ему умереть во сне. Судя по улыбке, ему снятся приятные сны. Это лишает меня всякого удовольствия, ты понимаешь? Я вспоминаю, что он сделал с моей сестрой, и понимаю, что это никакой не грех, что мы сейчас делаем. Наоборот; это добро, это поступок благородных людей. Она была такой молодой, и все впереди, она хотела жить, и он ее убил. Теперь он умрет, клянусь своей матерью. Будь моя воля, я бы устроил ему страшную смерть, я бы, я не знаю… Интересно, что ему снится?

Василий посмотрел в даль, полную ледяной падающей воды, и поежился. Его куртка уже давно была мокрой насквозь. Его зубы стучали не только от страха, но и от холода. Холод был везде, от холода не было спасения.

– Наверное, ему снится хорошая погода, – сказал он. – Ему снится лето.

2. Лето…

Лето выдалось жарким и сухим. Несмотря на сушь, в лесах под Еламово было полно грибов. Еламово – вообще странный городок, нельзя сказать, чтобы странный во всех отношениях или таинственно странный, скорее, пропитанный насквозь неким неуловимым духом странности, что часто отмечалось разным проезжим людом.

Четыре пацана – Витька, Женька и два Сережки – возвращаясь из лесу, забрели в пустой, по причине межсезонья, лагерь. Лагерь работал всего четыре месяца в году: в периоды пика сельскохозяйственной активности сюда наезжала городская безработная молодежь. Все остальное время здания стояли безлюдными, покинутыми; ржавые остовы палаток, серые деревянные сараи, разбросанные здесь и там обломки простой мебели, – все это выглядело бы уныло, если бы не свежая трава, торчащая повсюду роскошным шелковистым ворсом.

Первым делом пацаны подошли к сараям, примериваясь, что бы украсть. Наверняка в лагере был сторож, и наверняка всего один, так что попробовать стоило.

– Че, свернем замок? – предложил Женька.

В сараях, скорее всего, ничего не было, кроме разобранных железных кроватей, столов и горы вонючих матрасов, но сама возможность что-то украсть будоражит сердце, заставляя его биться быстрее.

– Свернем, только чем? – ответил Витька. – Найти надо шо-нибудь железное.

– Да там брать нечего, – засомневался один из Сережек.

– Не возьмем, так погуляем, – ответил другой и щелкнул зажигалкой.

Женька первым увидел животное и принял его за собаку.

– Смотри, какой песик! – сказал он. – Это щенок, давайте словим.

Животное и в самом деле напоминало небольшую рыжую собаку с острой мордочкой и пушистым хвостом. Пацаны осторожно зашли с разных сторон. Животное не проявляло никаких признаков тревоги.

– А ты уверен, что это щенок?

– Точно, – сказал Серега, – токо я не помню, как порода называется. Толян такую в городе видел, и мне рассказывал. Стоит жуткие бабки, триста баксов щенок. Правда, им надо хвосты рубить, этот еще не обрубленный.

Все уважительно помолчали, представив себе триста баксов.

– Путь только кто попробует его упустить, – тихо сказал Женька, – задушу своими руками.

– Считай, что он у нас в кармане.

– Я его первый увидел!

– Ну и флаг тебе в жопу! Делиться будем поровну.

Когда пацаны подошли близко, животное припало на передние лапы и закрыло глаза. Казалось, что оно хочет играть. Один из Серег протянул руку, чтобы погладить животное, и едва успел ее отдернуть.

– Ах, ты, …, – выругался он, – чуть палец не откусила.

– Пацаны, это не щенок, это лиса, – догадался Женька. – Она же кусючка, злая, стерва! Давайте ее убьем!

Его душила злоба из-за денег, которые ушли прямо из рук.

Идея всем понравилась, тем более, что лису стоило наказать за хамское поведение. Пацаны оттеснили ее в щель между бетонными плитами и стеной сарая. Деваться зверю было некуда. Женька взял несколько обломков кирпича, длинную палку, и влез на плиты. Затем стал швырять кирпичи, целясь в голову животного. Животное скалилось и рычало. Оно било хвостом, как разъяренная кошка. Женька попытался попасть острым концом палки в глаз зверя. Один из Сережек встал рядом, чтобы помочиться на лису сверху. Женька оттолкнул его.

– Идиот, шкурку испортишь! Ее продать можно! – закричал он.

– Ниче, постираешь! И вообще это не лиса, это выродок какой-то. У лисы хвост волосатее, я в зоопарке видел.

– Значит, она облезла с голодухи!

В этот момент произошло то, чего никто не мог ожидать. Лиса вцепилась зубами в палку и дернула ее; Женька потерял равновесие и свалился вниз; сразу же он завизжал, как недорезанная свинья. Лиса перепрыгнула через него, вскочила на плиту, порвала куртку Сереге и скрылась в лесу. Женька продолжал визжать; кровь фонтаном хлестала из культи руки. Животное откусило ему правую кисть чуть повыше запястья. Кусок руки со скрюченными пальцами валялся здесь же. Одного из пацанов стошнило на месте; другой бросился бежать и, к счастью для всех, наткнулся на пьяного сторожа.

– Это не лиса, не лиса, не лиса! – орал он и бил ногами в истерике.

Сторож ничего не понял, но на всякий случай, запер мальчика в каморке, а потом отправился посмотреть, в чем дело. К его появлению Витька уже сбежал, а мальчишка без руки потерял сознание. Увидев, что творится, сторож сразу же протрезвел, выдернул ремень из брюк и соорудил жгут, чтобы остановить кровь. Как оказалось впоследствии, он успел в самый последний момент. Витька бежал без передышки до самого города; выбегая на шоссе, он споткнулся, упал и разбил лоб о металлическую подставку щита с радостной надписью: "Добро пожаловать в Еламово!"

3. Еламово…

– Еламово, знакомое название, – сказала Рита, – слушай, это город или село? Где я слышала это слово?

– От меня и слышала, – ответил Ложкин, – в этом городе я родился. Я же тебе рассказывал. Почему ты спросила?

– Вот в газете пишут. Лиса напала на детей и откусила одному руку. Как лиса может откусить кому-то руку? Это же не крокодил. Этого не может быть!

– Значит, дети были маленькие. И потом, я скорее поверю в Бабу-Ягу, чем в то, что пишут газеты.

– Написано, что это были школьники. А еще пишут, что за последний год в тамошних лесах пропало тринадцать человек. Подозревают, что на детей напала не лиса, а что-то другое. Дикая собака или волк. Это может быть? Там, что, до сих пор водятся волки?

– В Еламово все может быть, – ответил Ложкин. – Места там отличные, невероятная природа. Насчет зверей я ничего не скажу, водятся разные, но я сам видел акацию, шипы которой были длиной с мой указательный палец. Вот такие, примерно.

– Может быть, радиация? – предположила Рита.

– Вряд ли. Химическое заражение, это может быть. С химией там всегда было неблагополучно. Что еще пишут в той статье?

– А ты же не веришь, зачем тебе?

– Чтоб укрепиться в своем неверии.

– Пишут разное тра-ля-ля, как всегда, а вот еще, написали, что в твоем Еламово самый низкий в стране процент самоубийств и самое большое количество мальчиков на тысячу новорожденных. Пишут, что это непонятно.

– Мальчики это хорошо, – ответил Ложкин. – Девочкам больше любви достанется. А в жизни многое непонятно, потому интересно жить. Что тебе снилось? Ты всхлипывала во сне и пищала как больная мышка. Я даже хотел тебя разбудить, да заснул.

Было около семи утра. Рита только что встала и сейчас стояла у окна со свернутой газетой в руке, одетая лишь в короткий, пронизанный солнечным светом, халатик, с распущенными волосами. Ложкин любовался ее фигурой, не столь совершенной, как у кинозвезд, но все же основательно притягивающей мужской взгляд.

– Снилось что-то ужасное, – ответила она, – белиберда, но хуже всего, такая реальная, что я до сих пор не могу отделаться от чувства… Никто же не знает, что такое сны. Может быть, это не просто изнанка воображения, может быть, мы видим что-то настоящее, но видим смутно? Как будто…

– Угу, как курица в темноте, – ответил Ложкин. – Ты сегодня еще красивее, чем всегда. Я хочу поцеловать солнце в твоих волосах. Иди ко мне.

– Нет, вряд ли, – не согласилась Рита сама с собой. – Я, например, обожаю бильярд. И в моих снах всегда множество бильярдных столов. Не может быть, чтобы кто-то построил мир, в котором так много бильярдных столов.

– Значит, ты сама его и построила, – сказал Ложкин. – Ты любишь бильярд, а твоя любовь поэтому строит миры, где много бильярда, вот и все. Должен же кто-то быть богом, в конце концов, так почему бы не ты?

Она задумалась, отвернулась от окна, положила газету и наморщила лоб.

– Но мне ведь снился кошмар! То, что я видела сегодня, создано не любовью, а моей виной. Если я сотворила такую вселенную, то лучше бы я вообще не рождалась на свет.

– Да не обращай внимания. Я просто сказал чепуху.

– Само собой, как всегда. А что снилось тебе?

– Как ни странно, но тоже превосходный кошмар. Дело было так: я убил девушку, а ее брат и жених решили убить меня. В плане мести. Накачали наркотиками, запихали в машину и пустили по льду озера к полынье. Ужасная погода, льет холодный дождь, я убийца, и меня казнят. Представь, никакого спасения быть не может. Сплошная глушь, и приближается ночь. Жить осталось мне только несколько минут. И главное, я оказываюсь таким негодяем, что убить меня на самом деле нужно. Просто необходимо, сам бы такого себя убил, если б встретил. Я даже помню, как их звали, не помню только имени девушки.

– О! И что дальше?

– А ничего. Проснулся на самом интересном месте. От того, что солнце било прямо в глаза. Ночью я сбросил одеяло и замерз, поэтому снилась зима.

– Как их звали? – спросила Рита.

– Убийц? Брата девушки звали Рустамом. Урод, я скажу тебе, был отменный. Хорошо, что сон это всего лишь сон. В жизни не знал никого с таким именем. И, что особенно интересно, этот сон я уже вижу в четвертый или пятый раз. И каждый раз мне показывают следующую серию. Можешь себе такое представить? Дай мне газету.

Он прочитал короткую заметку, но не нашел в ней ничего нового.

– Ты долго жил там, в Еламово? – спросила Рита, подошла к зеркалу и стала неторопливо расчесывать волосы.

– Жил там лет до восьми, а потом приезжал каждое лето, на пару месяцев. Уже давно не был, но до сих пор тянет. Это родина, не большая и общественная, как платный туалет, а настоящая. Каждый год мечтаю вернуться, заехать хоть на недельку, но не до того. Поначалу там оставалось много родни, а теперь живет только дед, и тот скоро умрет. Ему уже за восемьдесят. Крепкий старик, но начал слабеть умом.

– Впал в детство, да?

– Считает себя колдуном или шаманом.

– Ну, сейчас это модно, – сказала Рита и поморщилась, потянув расческой спутанные волосы, – сейчас это даже хорошо. Можно деньги зарабатывать. Он лечит кого-нибудь?

– Не имею понятия. Кстати, недавно он звонил и обещал приехать в четверг.

– Какой сегодня день?

– Четверг.

– Оптимальненько, – ввернула Рита свое любимое словцо. – Если он колдун, то пусть выведет мне бородавку на шее, твой сумасшедший дед.

4. Дед…

Дед действительно приехал в тот же день, еще до того, как они закончили завтракать. Несмотря на жару, он был в плаще. В правой руке он нес большую сумку, а левую держал в кармане.

Дед вошел в комнату и расположился за столом. Он выглядел старым, таким старым, как никогда раньше. Прошло девять лет со времени его последнего приезда, значит, сейчас старику должно быть восемьдесят два. Но в тот день дело было не только в возрасте.

– Я что, просил тебя на меня пялиться? – негромко, но жестко сказал дед. Дед всегда был тем человеком, которому подчинялись с полуслова.

– У вас же кровь на лбу, – сказала Рита. – Я подумала, что надо бы…

– Женщина пусть уйдет, – сказал дед. – У нас будет семейный разговор.

– Куда это я должна уйти?

– Домой. Насколько я понимаю, ты живешь в соседней квартире, а к моему внуку приходишь только, чтобы переспать. Поэтому уйти тебе будет нетрудно.

– Полегче, пожалуйста, – сказал Ложкин. – Это все же моя жизнь, и влазить в нее никто не будет. Даже вы. При всем моем уважении.

– Да неужели? – ухмыльнулся дед.

– Как он со мной разговаривает? – возмутилась Рита.

Дед сделал такое движение рукой, будто бросал в нее щепотку соли. Рита сразу поперхнулась и замолчала.

– Ты сейчас просто уходишь, – сказал он, – иначе вместо одной бородавки на шее у тебя вырастет три.

– Ты никуда не уйдешь, – сказал Ложкин.

– Да пошли вы все к черту!

Дед продолжал сидеть молча и неподвижно, ожидая, пока Рита уйдет. Наконец, замок щелкнул и он впервые пошевелился.

– Кровь на лбу? – сказал он. – У меня не только кровь на лбу. У меня выбиты четыре зуба и сломана рука. Если честно, то еще отбиты почки, печень и имеется отличное сотрясение мозга. Такое, что ты на моем месте уже давно был бы трупом. Смотри.

Дед уверенным движением вытащил правой рукой левую, закатил рукав зеленой рубахи, и Ложкин с отвращением и почти с тошнотой посмотрел на страшно раздувшееся синее предплечье, неестественно изогнутое, с кожей, из-под которой явно выпирал осколок кости.

– Видел?

– Это серьезно. Вам надо в больницу.

– Да в гробу я видел твою больницу, – ответил дел. – Это все равно уже не заживет. Лучше принеси выпить за встречу. Возьмешь у меня в сумке, там есть пузырек. Не забудь стопки и графин. Из бутылки наливать не будем, пока я жив.

Дед вздохнул, поднял на Ложкина живые молодые глаза, такие же молодые, как и раньше.

– Это все ерунда, малыш, – сказал он, – просто встретил в поезде двух – трех хулиганов, которые не захотели уступить мне дорогу.

Затем они выпили, как всегда при встречах, выпили из желтого фамильного графина. Дед уверенно разливал жидкость в микроскопические стопочки, а Ложкин наблюдал, как стопки наполняются до самых краев, так, что больше ни капли в них не помещалось. Этот фокус с наливанием до самого края восхищал Ложкина еще в детстве, годков с четырех, когда он впервые увидел фамильный графин, появлявшийся только на семейных праздниках и встречах гостей. В то время семья была велика, а дед был таким же, как и сейчас, большим и очень властным человеком, иногда несправедливым до слез и всегда страшным. Его боялись даже животные, – даже чужие собаки никогда на него не лаяли. Дед до сих пор оставался главой семьи, хотя семьи больше не существовало. Впрочем, семья Ложкиных жила независимо от людей: люди появлялись и уходили, рождались и умирали, уезжали в дальние страны, бывали прокляты и отвергнуты, порою сами забывали семью, которая все равно оставалась все той же, неизменной, нерушимой, почти волшебной семьей Ложкиных, и, казалось, что она останется жить даже тогда, когда ни одного из Ложкиных не останется на свете.

Они выпили и съели разную мелочь, залежавшуюся в холодильнике; дед, как всегда, ел очень мало, оставляя свое тело сухим и сильным, напряженным и, как помнил Ложкин из детства, твердым, как железо. Раньше дед был невероятно, нечеловечески силен, так что хулиганов, которые не додумались бы уйти у него с дороги еще лет десять или пятнадцать назад, можно было лишь пожалеть; они поели, и дед спокойно сообщил Ложкину, что скоро умрет.

Ложкин возразил, но дед отмахнулся от его возражений, как от лепета младенца.

– Ты лучше слушай, что я говорю, – сказал он. – Мне осталось жить не больше двух дней. Похоронишь меня здесь, деньги на похороны я привез. И не только на похороны, ты ведь человек не богатый. Ты кем работаешь? Да, впрочем, все равно.

– Почему же все равно? Я инженер. Электронщик. Но сейчас в отпуске за свой счет.

– Затем я и приехал, – продолжал дед, будто не слыша его слов, – не хочу, чтоб меня хоронили в Еламове. Особенно плакать по мне не надо, все там будем, это нормально. Люди дохнут как мошки, а на следующий день их уже никто не помнит. И согласись, ты меня никогда не любил. Не возражай, я знаю. Меня никто не любил. Я в своей жизни успел все, что мог успеть. Может быть, это избавление.

– Избавление от чего? – спросил Ложкин.

– А это не твое дело, малыш. У всех нас есть много чего на совести, правда?

Ложкин промолчал.

– А потом, – продолжил дед, – потом, может быть, я еще и вернусь. Если ты мне поможешь. Выпьем за это.

– Оттуда не возвращаются.

– А ты мне не перечь, – тихо сказал дед. – Это другие не возвращаются, а я вернусь! Если и не с божьей помощью, то хотя бы с твоей. Я знаю, что ты поможешь. Но только попробуй мне что-нибудь сделать не так… Не дай Бог тебе сделать что-нибудь не так! Из-под земли встану и на кусочки разорву. Ты меня знаешь, я обещаниями на ветер не бросаюсь.

Он налил себе еще стопку.

– Вы полегче-то с обещаниями, – возразил Ложкин. – Особенно с такими. А то как бы хуже не получилось. Уже были такие, кто собирался на кусочки рвать, и где они теперь?

– Сейчас ты будешь молчать, а я буду говорить, – перебил его дед. – Поэтому слушай меня очень внимательно. Так внимательно, как никогда в жизни никого не слушал. Я умираю не навсегда. Я вернусь! Ты понял?

Ложкин решил не возражать, но выражение лица его выдало.

– Ладно, раз ты мне не веришь по-хорошему, – сказал дед, – то поступим по-другому. Видно, по-плохому будет лучше. Принеси сумку сюда.

Ложкин подтащил к столу сумку, которая оказалась на удивление тяжелой. Дед порылся в ней и достал коробочку из белой пластмассы. В коробочке была вата, а на ней лежало нечто, отдаленно напоминающее две фаланги отрезанного пальца, но только без ногтя.

– Что это? – спросил Ложкин.

– Что, испугался? Правильно испугался, малыш. Это вещь страшная, просто жуткая. Это жало.

5. Жало…

– Жало? – не поверил Ложкин. – Каких же размеров была пчела?

– Это была не пчела, – ответил дед, – это было особенное насекомое. А сейчас ты почувствуешь его жало на своей шкуре.

Он встал и аккуратно вложил сломанную руку в большой карман плаща. Затем решительно двинулся к Ложкину.

– Сейчас я все-таки вызову врача, – сказал Ложкин, но в этот момент дед так сильно толкнул его, что он едва устоял на ногах. Удивительно, сколько силы еще сохранилось в этом старом теле.

– Сейчас я сам за врача, – сказал дед. – Сюда иди!

– А вы еще ничего, в форме, – признал Ложкин. – Но боюсь, что сотрясение мозга мешает вам понимать суть дела. Мне связать вас, или как?

– Попробуй.

– Вы ставите меня в неудобное положение. Я не умею драться со стариками.

– С однорукими стариками, – уточнил дед и легким быстрым движением ткнул его в скулу. Зубы щелкнули, и в голове зазвенело. Удар был таким, будто двинули не кулаком, а стальной гирей.

– Попробуй, подерись, если сможешь, – говорил дед. – У нас в семье все сильные, может быть, у тебя получится.

Ложкин протянул руку, пытаясь схватить деда за плечо, но дед перехватил ее в воздухе и сжал своими пальцами с нечеловеческой силой, с силой стальных тисков. Суставы хрустнули.

– Что, не получается? – поинтересовался дед и начал пригибать Ложкина к земле. Через минуту беспомощный Ложкин уже стоял на коленях. Дед отпустил его, отошел, ногой подвинул стул к двери и сел на него.

– Люди не бывают такими сильными, – сказал пораженный Ложкин. Он пытался пошевелить пальцами. Даже легкое движение вызывало сильную боль, но, похоже, что кости остались целы. – Это невозможно!

– Это обычные люди не бывают, – ответил дед. – Ты меня с обычными людьми не равняй. Что тебе сломать, чтобы ты мне поверил? Руку, ногу, челюсть? Я могу тебя задушить двумя пальцами. Сила – это такая вещь, которую даже последний дурак понимает. Поймешь и ты. Сейчас возьми коробку с жалом и подойди ко мне. Если будешь сопротивляться, то тебе же будет хуже. Посмотри на это.

Дед достал из кармана медную монету и легко согнул ее пальцами, так, словно она была бумажной. Потом согнул ее вчетверо и бросил Ложкину. Тот с изумлением посмотрел на монету. Потом попробовал ее разогнуть и убедился, что монета настоящая.

– Фантастика, – сказал Ложкин. – Снимаю перед вами шляпу. Надеюсь, это фокус?

– Это демонстрация, – ответил дед, продолжая пристально смотреть на него. Он улыбался как-то криво и даже слегка смущенно. Видно было, что он искренне гордится тем, что делает.

Ложкин взял в руку коробку с жалом. Жало выглядело, мягко говоря, довольно неприятно.

– Что вы хотите с этим сделать? – спросил он.

– Я собираюсь сделать тебе инъекцию, – ответил дед, – всего лишь инъекцию. Никакого вреда для тебя не будет, могу поклясться матерью. Так что не волнуйся.

– Я должен знать, что это такое.

– Ничего ты не должен, – возразил дед. – Я же все равно тебя заставлю. Заставлю, как котенка.

– Нет, – сказал Ложкин. – Никто не может меня заставить. Допускаю, что вы можете задушить меня двумя пальцами, но заставить меня – это не в ваших силах.

– Точно?

– Точно.

Дед смотрел на него некоторое время, продолжая неприятно улыбаться.

– Молодец. Узнаю свою породу. Тогда, пожалуй, расскажу. Это жало одного забавного существа, которое вначале устанавливает контроль над человеком, а потом медленно поедает его. Поедает не сразу, а за много месяцев, и все это время человек остается жив и ни капельки не сопротивляется. Очень страшная штука, такая тебе и не снилась.

– Почему человек не сопротивляется?

– Потому что жало выделяет яд, который контролирует психику. Что-то вроде наркотика. Психологическая консервация живого мяса. Сейчас ты держишь в руках мертвое жало. Оно еще сохраняет остатки яда, несколько недель держит силу.

– Вы собираетесь меня съесть сырым? – пошутил Ложкин.

Дед ухмыльнулся шутке.

– Нет, малыш, мне нужен лишь хороший контроль над тобой. Я должен быть уверен, что ты выполнишь задание. Без всякой отсебятины и без собственных ярких идей. От этого зависит моя жизнь. После того, как я умру, ты должен вернуть меня к жизни. Ты должен действовать точно и спокойно, и тогда у тебя все получится. Сейчас ты просто выполняешь просьбу своего умирающего родственника, и ничего плохого в этом нет. Это даже благородно. Это нормально. Ты просто спасаешь мне жизнь, понял? Разве ты не хочешь спасти мне жизнь? Отвечай честно!

– Допустим. Допустим, хочу.

– И это единственный способ. Сейчас я сделаю тебе инъекцию, у тебя закружится голова, и пару минут ты будешь, как в тумане. Потом все вернется к норме. За эти две минуты я вложу в тебя программу действий.

– Я буду знать эту программу?

– Нет. Она останется в подсознании. Клянусь, что никакой уголовщины в этой программе нет. Тебе не придется делать ничего такого, что попадает под статью. Тебе не нужно будет поступать низко, подло или нечестно. Тебе не нужно будет идти против своей совести. Ты просто вернешь меня к жизни, вот и все.

– Это важно, – сказал Ложкин.

– Жало – превосходный стимулятор жизненных сил. Как женьшень, только в десятой степени. Ты скажешь мне спасибо, обещаю тебе.

Дед взял мерзкий предмет двумя пальцами, и жало разогнулось, ощутив прикосновение. Из одного конца выдвинулось что-то наподобие толстой нити или гибкой иглы. Жало все удлинялось и удлинялось.

– Лучше закрой глаза, – сказал дед, – для непривычного взгляда это не самое приятное зрелище.

Когда все было кончено, дед снова вложил жало в коробку, а коробку спрятал в сумку. Ложкин еще ощущал слабость во всем теле, но не такую слабость, какая бывает после болезни, а такую, какая бывает после долгого сна.

– Сейчас я открою тебе тайну, – сказал дед.

– Тайну?

– Не притворяйся идиотом. То, что я показываю тебе сейчас, это не фокусы. Я угадываю слова и желания твоей шлюхи, я сгибаю монету пальцами, наконец, я показываю тебе живое и действующее жало. Зачем я это делаю?

– Чтобы я поверил, – ответил Ложкин.

– Вот именно! Чтобы поверил, и чтобы понял серьезность моих слов. Или тебе показать более страшный фокус?

– Нет необходимости.

– То, что ты услышишь сейчас, – сказал дед, – ты не должен говорить никому, кроме своего прямого наследника, если такой появится. Тайна эта опасна, причем во многих отношениях. Эта тайна уже убила твою семью. От семьи остались лишь мы с тобой. Оглянись вокруг, нет никого, все уже на том свете! Куда делись все твои браться, дяди и тети, не знаешь? – их уничтожила тайна. И мы с тобой тоже надолго не задержимся. Это тайна, которая убивает. Не самая приятная тайна.

6. Тайна…

– Тайна, которая убивает, – сказал дед и опрокинул стопку в рот.

– Почему?

– Потому что все это и началось с убийства, вот почему. Тебе всегда нравился наш старый дом. Ты хорошо помнишь его, да?