Надо было что-то придумать.
      - Даже не думай, - предупредила Ксюша, с которой Анжелка была откровеннее, чем с другими мамочками. - Эта сука Татьяна только тебя и слушает, пока ты со своим трахаешься, а в остальное время - меня, потому как прочим девчонкам нет смысла соскакивать. А про тебя она сказала Алке-бухгалтерше, что ты обязательно попытаешься соскочить - это Алка не мне, а Линде рассказывала, я сидела в туалете, пока они на кухне трепались, и все слышала...
      - Они же зарабатывают на нас по две-три штуки на каждой, а нам платят жалкие крохи, только чтоб не голодали и на работу ходили, - негодовала Ксюша. - Какое тут, к чертям собачьим, доверие, уважение, компот-мармелад... Я бы и сама соскочила, кабы могла увести трех-четырех, а лучше десяточек своих хахалей, - мечтательно призналась она. - Только вот как они будут платить мне за треп на дому - не представляю...
      - То-то и оно, - объясняла Анжелка. - У них крыша, налоги, свои люди на телефонной станции, в префектуре, аренда офиса - еще неизвестно, сколько остается после всех паразитов. Плюс вечная головная боль - нет, ну их в баню. Не завидую. Я ведь не потому хочу соскочить, Ксюш. Я хочу говорить только с ним, больше ни с кем. И чтоб ему это не стоило ни копейки. И чтоб в любое время. Понимаешь?
      - И чтоб носочки стирать, борщи по телефону готовить - ага? - Ксюша хихикнула, потом пригорюнилась. - Ох, дуры мы, бабы, дуры... Прямо как в анекдоте: хоть нагишом ложись, хоть в рубашке - все равно тебя, Дуня, трахнут, потому как ты... У нас, до тебя еще, ничего такая девчонка работала, Вероничка, так она тоже своему хахалю ухитрилась передать телефончик. Танька вначале прощелкала, потом сообразила, но поздно - поезд ушел. Так знаешь, что они с Борей сделали? Заперли ее в кабинете, заставили написать заявление и за сутки, пока она там сидела, поменяли ей номер домашнего телефона. Представляешь? Там волокиты на месяц, а они - за сутки... А потом вышибли Вероничку под зад коленкой. Гуляй, мол, и ни в чем себе не отказывай. Так что смотри...
      Смотреть Анжелка смотрела, но иного пути не видела: смотри не смотри, а следовало каким-то макаром извернуться, изловчиться и выкрасть у этих уродов Сереженьку. Теперь она регулярно переспрашивала его, задавая наводящие и уточняющие вопросы касательно привязки на местности - по каким улицам ездит, в каком районе живет, какой масти у него глаза, волосы, цвет "линкольна"... Ой, да это мой любимый цвет, придуривалась она, надеясь перехитрить бдительную Татьяну... В другой раз Анжелка сгоряча ляпнула, что по вечерам бегает с десяти до половины одиннадцатого вокруг Патриков - и пришлось ей, рохле, покупать спортивную форму и каждый свободный вечер в час назначенный бегать вокруг пруда, шлепать по лужам, дразня гуляющих собак и подгулявшую молодежь. Сережка не вырисовывался. Она попыталась перевести номер своего телефона в буквы. Получилось безобразное слово "бзогбь", которое, конечно же, ни в какие ворота не лезло - это при том, что он догадается расшифровать "о" как ноль. Легче верблюду пролезть в игольное ушко, решила Анжелка, нежели этому ублюдку - сквозь настороженный слух Татьяны. Полный, окончательный бзогбь. Ноль шансов.
      Думай, голова, думай, каждый день твердила себе Анжелка.
      Все получилось нечаянно, совсем не так, как она рассчитывала, то есть совсем без расчета. Они говорили о мистике, о мистических совпадениях, и вдруг Анжелка - с конкретной привязкой на местности, как всегда в последнее время, обмолвилась, что на выезде с Малой Бронной на Большую Садовую ее постоянно цепляют гаишники - вот она, мистика.
      - А у тебя что, своя машина? - удивился Сережка.
      - У меня классная маленькая "судзучка", - с гордостью доложила Анжелка и неожиданно для себя добавила: - Двести девяностая модель.
      - Это какая?
      - Легкий внедорожник, "судзуки-витара" двести девяносто. Объем двигателя четыре и два.
      - Сколько-сколько?
      - Четыре и два. Тридцать лошадиных сил.
      Он рассмеялся.
      - Такого просто не может быть, ты что-то напутала. При объеме двигателя четыре и два - тридцать лошадок?
      - Открой любой автомобильный справочник, - обиженно сказала Анжелка, - и найди там мою "судзучку". Двести девяносто. Четыре и два. Тридцать лошадок.
      - Ладно. Двести девяностая, говоришь? Четыре и два... Это же обалденный объем, почти как у танка. Нет, не может быть...
      - А ты позвони, поинтересуйся. Прямо завтра и позвони.
      - Куда?
      - В автосалон на Малой Бронной. По этим данным и позвони: двести девяноста-я, четыре-два, тридцать... лошадиных сил.
      Тут Сереженька замолчал, потом обыденным голосом сказал:
      - Ладно. Понял. Обязательно выясню, прямо с утра. Специально записал все данные, чтобы потом кое-кто не отпирался...
      До него дошло. У Анжелки застучало в висках: дело сделано, слово вылетело и упорхнуло к Сереженьке вольной пташкой, проскочив проницательный слух Татьяны. Никто их не разъединил, она даже не просекла - не пресекла - их преступный сговор, а теперь - ку-ку! - поздно пить боржоми, Танюша. У нее точно камень с души свалился - не слово, она сама ласточкой упорхнула из Бориной конюшни.
      Поболтав конспирации ради еще минут двадцать, они распрощались, Анжелка положила трубку и сжала запотевшими ладошками уши, запечатывая помолодевший, звенящий, ликующей медью голос Сереженьки... Потом встала, прошлась на ватных ногах до общего стола и сделала себе кофе. Все шло своим чередом: девчонки висли на телефонах, Татьяна не выползала, сердце стучало, а душа - душа ласточкой летала в вольном эфире... До восьми утра, до пересменки она успела напоследок обслужить двух томных клиентов, дочитала жалостливый перламутрово-розовый любовный роман о страданиях молодой банкирши, влюбленной в красавца управляющего, затем - после восьми - поболтала с мамочками из другой смены и распрощалась с Ксюшей так весело, так сердечно, что та догадливо вскинула на нее глазки и заулыбалась сама - тут-то ее и дернули к Боре, то есть Анжелку, совсем нежданно-негаданно.
      Это уже было нехорошо.
      Войдя в кабинет, она напоролась на Татьяну, которая, цапнув ее за запястье, выволокла на середину комнаты пред серые очи Бореньки, а сама отошла и застыла возле двери.
      - Ну, здравствуй, Анжела Викторовна, - сказал Боря, и как только он это сказал - Анжела Викторовна - она тотчас сообразила, что дела плохи, что ничего не кончилось, а все только начинается - и начинается, похоже, препаскуднейшим образом.
      - Здравствуйте, Борис Викторович...
      - Здравствуй-здравствуй... Как тебе у нас живется-работается, артистка?
      - Мне у вас надоело, Борис Викторович, - с вызовом сказала Анжелка. - Я ухожу.
      Боренька оборотился к Татьяне и развел ручками.
      - Она уходит... - сообщил он. - Какие могут быть претензии к девочке?
      Татьяна пожала плечами.
      - Девочка способная, неординарная, работает в основном с неординарными клиентами. Работает неплохо, хотя сегодня - как я уже докладывала - нарушила второе "нельзя". На первое, как вы помните, мы решили закрыть глаза, но теперь...
      - Да-да, - Боря закивал. - Вот что значит прощать. Прощать - значит потакать. А потакать мы не имеем права, Анжелочка. Придется тебе поработать над своими ошибками и исправиться. По первому разу приговариваю тебя к штрафу - сто пятьдесят баксов. Потому как, согласись, обошлась ты с нами по-свински. За такие дела знаешь что делают? За такие дела артисток наказывают очень нехорошо, наказывают и выгоняют на улицу. Благодари Татьяну Марковну - это она уговорила подойти к тебе с гуманизмом. Но только по первому разу. Повторится ответишь машиной. Это я тебе гарантирую. Поняла?
      Анжелка кивнула.
      - Не слышу!
      - Поняла, Борис Викторович, - прошептала Анжелка.
      - Вот и хорошо. Иди домой, отдыхай. Телефон твой домашний - тот самый, двести девяносто-сорок два-тридцать - по досадному недоразумению снят и будет продан еще сегодня. Сама понимаешь - на телефоны в центре спрос прямо-таки ажиотажный. Разумеется, тебе его восстановят, но номерок, - Боря развел ручками, - номерок уплыл. Тут уж ничего не попишешь. Но ты не грусти, Анжелочка - с дружком своим ты всегда сможешь поговорить отсюда, от нас, в непринужденной рабочей обстановке. Как слышишь?
      - Вы не имеете права... - прошептала Анжелка.
      - Это мы тебя пожалели, детка, - с нажимом объяснил Боренька. - Это мы с тобой еще по-хорошему, без рукосуйства. А телефончик я тебе сам организую. Когда тебе на работу - завтра с утра? Вот зайдешь ко мне завтра - мы его тут же и восстановим. В пять минут. И номерок подберем какой-нибудь симпатичный, запоминающийся. Вместе и подберем. Договорились?
      - Договорились! - дрожа от ярости, пообещала Анжелка.
      - Шагай! - разрешил Боря.
      Она не глядя проскочила мимо Татьяны, слетела вниз и только в машине, захлопнув дверцу, разревелась по-настоящему - заревела, надавала себе пощечин, упала на руль, рассыпав волосы - затем, царапая коготками пластик, открыла бардачок, нашарила мобильник и вызвонила Веру Степановну.
      - Мама, мамочка, помоги! - Она взвыла и заскулила, с трудом смогла объяснить, где находится, и опять взвыла:
      - Выручай, мамочка-а-а!!!
      Потом оставалось только сидеть и ждать. Слезы высохли, а по лобовому стеклу, наоборот, застучали капли дождя. Потом неожиданно забарабанило справа - Анжелка увидела сплюснутую усатенькую мордочку Ксюши, открыла дверцу и включила движок, чтобы прогреть салон. Ксюша протянула ей сигареты.
      - Курни, подруга, - на душе полегчает...
      Анжелка вздохнула, взяла сигарету и стала попыхивать не взатяжку.
      - Пролетела?
      - На сто пятьдесят баксов. И телефон сняли. Сказали, что восстановят под другим номером.
      - И что - не вытурили?
      - Боря сказал: можешь общаться со своим дружком в непринужденной рабочей обстановке...
      - От, с-суки! От, ж-жопы!.. - закипела и зашипела Ксюша. - Нет, но что творится с этой страной, что за народ пошел уе...щный, а?! Ему хоть в глаза нассы, а он все равно своих у.е. не упустит... Ну, козел! Они же тебя прямо за душу как за грудки гребут - доись, пока доишься, пока любишь, пока звонит нам твой разлюбезный Сереженька!.. Это же рабство, Анжелка, самое настоящее крепостное право!
      Анжелка кивнула.
      - И вообще, если я правильно поняла Борю - я должна с ним перетрахаться, чтобы он восстановил телефон.
      - С Борей?! - Даже Ксюшу скривило. - И ты на это пойдешь?
      Анжелка усмехнулась.
      - Вряд ли.
      Дождик нервным ознобом пробежался по крыше, по лобовому стеклу. Анжелка включила дворники, потом выключила.
      - С каким удовольствием я бы их всех поставила раком, - с горчинкой призналась Ксюша. - Поставила бы раком...
      - И что?
      - И скалкой по жопам! Чтоб знали, как измываться над нами...
      - А то они не знают, - Анжелка хмыкнула. - Очень даже прекрасно знают.
      В куртке запищал телефон, она послушала и сказала:
      - Все правильно. За бульваром первый переулок направо, вторая подворотня налево. Все. Жду.
      - Это чего? - удивилась Ксюша.
      - Мобильник, - Анжелка повертела в руках телефон, повертела и упрятала во внутренний карман куртки.
      - Ничего себе... А звонил кто?
      - Скорая помощь.
      - Дружки? Бандиты, что ли?
      - А то кто ж? - вскинулась Анжелка. - Натуральные долгопрудненские мордовороты, самые авторитетные художники-постановщики раком. А что делать, Ксюня? Ты же сама сказала - рабство, крепостное право...
      - Сказала, сказала - мало ли что можно сказать? Сказать одно, а морды бить - это совсем другой профиль... Ой, ну все, я побежала, - Ксюша спохватилась, задергала все ручки подряд, но Анжелка, опередив, включила блокиратор дверей и с неожиданной силой сказала:
      - Все, теперь сиди и не рыпайся. Они уже здесь. Выпущу, когда все кончится.
      - Выпусти меня, Анжелка! - взмолилась Ксюша. - На меня же потом все шишки повалятся!
      - Не повалятся, - успела пообещать Анжелка, и тут во двор друг за другом вкатили два огромных, два сверкающих лаком, хромом, тонированными стеклами и прочими прибамбасами джипа - "ого...", пробормотала Ксюша - и посыпались из джипов молодцы поперек себя шире, все в одинаковых мешковатых костюмах, похожие то ли на интернатских, то ли на инкубаторских: одним миром мазаны, одной рукой стрижены, одеты, прикоцаны - числом не более дюжины, однако ж заполонили весь двор.
      - Ого... - выдохнула обалдевшая Ксюша.
      - Так что - ставить Бореньку раком? - спросила напоследок Анжелка, чувствуя в себе дуболомную материнскую силу.
      - Нет-нет!.. - прошептала Ксюша, зачарованная обилием мужской плоти; Анжелка усмехнулась и вышла из машины навстречу разминающим телеса бройлерам.
      - Старшего сюда, - произнесла она негромко, внятно и как-то очень бесстрастно.
      - Ого, - в третий раз вырвалось у Ксюши - почти беззвучно.
      Пока подымались по лестнице, Анжелка успела проинструктировать старшего: рук не распускать, мамочек-телефонисток не трогать, вести себя предельно вежливо, но внушительно. Старший, похоже, разобрал только последнее, хотя, наверное, Анжелка и сама лопухнулась с предельной вежливостью - какой там у дуболомов диапазон вежливости, от бейсбольной биты до оплеухи, что ли? - в общем, понеслось. Охранника Севу, открывшего дверь, швырнули лицом к стене, распластали цыпленком-табака и гаркнули на ухо: "Ты чей, мудило?!" - дуболомы рассыпались по конторе, опрокидывая столы, обрывая провода-проводочки, заглушая визг мамочек истошными командами типа "сидеть! лежать! стоять! никому не двигаться!" - все это, разумеется, хором, матом, наперебой, в десять безразмерных глоток одновременно. Мамочек в результате загнали в угол, профессионально перекрыв подходы к окнам, несчастного Борю выволокли из кабинетика в коридор, затем в бухгалтерию, где уже трепетали, вжатые в угол, бухгалтерша, секретарша, Татьяна и ее сменщица Вика. Анжелка, опешив от молниеносности погрома, плелась в хвосте событий и вошла в бухгалтерию как раз в момент, когда один из бройлеров собирался смахнуть со стола компьютер - она чудом успела остановить, велела старшему прекратить погром, а сама, проходя мимо Татьяны и растрепанного Бореньки, на ходу бросила:
      - Договорились?
      Вырвав из принтера последнюю распечатку, Анжелка попыталась найти телефон Сережки. От цифр зарябило в глазах. Она взглянула на Татьяну:
      - Сережкин телефон... Живо!
      Татьяна, серея лицом, подошла, стала искать, нашла.
      - Вот, - она указала пальцем. - И вот.
      Анжелка аккуратно переписала номера на листок.
      - Борис Викторович, - сказала она, дописывая, - потрудитесь восстановить мой телефон. Пяти минут хватит?
      - Метнулся! - взревел старший, да так, что женщины в углу содрогнулись; Боря упал на телефон, забил-забарабанил по рычажкам и в ужасе взглянул на Анжелку:
      - Не работает...
      - В кабинет, - указала Анжелка. - Татьяну тоже. Остальным вольно, можно оправиться и закурить.
      Татьяну с Борей поволокли в кабинет; Анжелка по дороге успела заглянуть к мамочкам, скулившим в углу под свирепыми, бесчувственными взглядами дуболомов.
      - Девчонки, все нормально, не переживайте. Я просто зашла за телефоном своего хахаля.
      - А мы и не переживаем, - откликнулся кто-то, у кого сдали нервы.
      - И правильно. Дайте девочкам сесть, - распорядилась она. - Принесите им распечатки, вон те рулоны - пусть посмотрят, пока начальство работает.
      Прихватив последнюю распечатку - ту самую, вырванную из принтера - она пошла в кабинет.
      - Да-да, немедленно! - кричал Боря в трубку. - Прямо сейчас! Жду!
      - Скажи, падло, что головой отвечает, - подсказывал старший. - Скажи, что душу вытрясешь, если что... Давай, фуфел, корячься - время идет, цигель-цигель!..
      Боря умоляюще и обреченно взглянул на Анжелку.
      - А потом перепихнемся, - пообещала она. - Потерпи, милый.
      - Анжела Викторовна!.. - умоляюще пролепетал он и вдруг с надеждой закричал в трубку: - Да! Слушаю тебя, восьмерочка! Понял! Спасибо!.. Уже подключили, - просияв, отрапортовал он; старший вырвал трубку, послушал и в некотором сомнении опустил.
      - Смотри у меня, олень, - предупредил он.
      - Я гарантирую, - от полноты сердца заверил Боренька, и было видно - не врет, не может врать человек в минуту такой распахнутости.
      - Очень хорошо, - сказала Анжелка. - А теперь, Борис Викторович, личная просьба, - она еще не закончила, а Боря уже кивал, - постарайтесь забыть навсегда и меня, и Сережку. Сможете?
      Боря кивал.
      - Мой номер телефона?
      - Забыл.
      - Сережкин?
      - Понятия не имею, Анжела Викторовна-а-а!..
      - Ай! - только и успела воскликнуть Анжелка: дуболом у двери ловко подхватил летящего на него Бореньку и тычком отправил обратно старшему. - Да вы просто энциклопедист, Борис Викторович!
      - Я все забыл, - прохрипел ошеломленный Боренька. - У меня прогрессирующий склероз...
      - Вот и договорились, - подытожила Анжелка, оборачиваясь к изжелта-серой, остолбеневшей от страха Татьяне: старшая по смене таращилась на нее огромными выпученными глазами, в уголках их поблескивали слезинки.
      - Не надо бояться, - сказала Анжелка.- Я только за своим пришла. Только за своим.
      Татьяна кивнула, кивнула в другой раз, слезы пролились и потекли по щекам.
      - Идите, - Анжелка махнула на дверь. - Идите все!..
      Все вышли быстро, бесшумно, разве что не на цыпочках.
      Они смотрели друг другу в глаза и обе молчали. Татьяна шмыгала носом, оттирала слезы ладонями, Анжелка несколько раз порывалась что-то сказать, но слова не шли.
      - Ладно, - проговорила она, сглатывая остальное. - Все.
      Развернулась и пошла прочь.
      - Не встречайся с ним, - сказала Татьяна в спину.
      Анжелка застыла.
      - Это плохо кончится, деточка. Помяни мое слово.
      "Не оборачивайся, - подсказал внутренний голос. - Не оглядывайся, не отвечай, уноси ноги". Она кивнула, как послушный солдат, вышла в коридор и не оглядываясь пошла на выход сквозь строй мирно базарящих с помятым охранником дуболомов.
      - Теперь куда? - спросил старший, догоняя на лестнице.
      - В разные стороны. Передайте Вере Степановне, что я ей очень признательна.
      - Вера Степановна просила доставить прямо к ней...
      - Перебьется, - Анжелка остановилась, взглянула в несвежее, некрасивое лицо старшего. - Всего доброго. Извините за хлопоты.
      - Всего доброго, Анжела Викторовна...
      "Бля", - подумала Анжелка.
      Бля-бля-бля.
      Ксюши в машине не было: улизнула. Анжелка швырнула на заднее сиденье ненужную распечатку, завелась и, нервно дергаясь, стала выруливать мимо джипов прочь со двора.
      А дома уже звонил телефон. Она вбежала, захлопнув дверь, схватила трубку и услышала мамин голос:
      - Что там у тебя, доча?
      - Ничего, теперь полный порядок. Спасибо тебе.
      - Спасибо знаешь куда засунь?.. Лучше объясни, как тебя угораздило вляпаться в этот бордель и что они там тебе прищемили... Кого ты там выручала?
      - Потом, мама. Завтра приеду и расскажу. И вообще это неинтересно: дурацкая ситуация, случайная и уже разрешилась. Все, мам, извини - я жду звонка. Давай, до завтра...
      Она успела принять ванну, лечь и почти заснуть: звонок подсек ее, засыпающую, и выволок на свет почти что со дна.
      - Это ты? - спросил Сереженька.
      - Ага, - откликнулась она с хрипотцой. - Наверное.
      - Здорово. Это мы теперь только вдвоем или еще родители-братья-сестры?..
      - К черту родителей, к черту всех. Только мы, ты да я. Милости просим.
      - Ноги вытирать?
      - Фиг. Разувайся, а еще лучше раздевайся и ложись рядом. Я сплю.
      - Тогда подвинься... Тебя когда разбудить?
      - Часу в пятом. А лучше в шестом: я очень устала. Ты знаешь, что я тебя выкрала из конторы? Уворовала и вынесла на себе, как лиса цыпленка, так что теперь ты мой, только мой, а главное - я только твоя, с чем тебя и поздравляю, цыпленочек...
      - Ты ушла с работы? - спросил он, потом догадался. - Тебя выгнали? Из-за меня? Ха... Выходит, как порядочный человек, я обязан взять тебя на содержание?.. Сколько ты там получала?
      - Ой, не гони... Хотя, пожалуй, какую-то компенсацию я затребую... Вот высплюсь и потолкуем.
      - Можно поцеловать тебя в шейку?
      - Целуй, - согласилась Анжелка, прикладывая мембрану к шее. - Все. Спи давай. Не балуй.
      - Ладно, я отрубаюсь, - прошептал он. - Спи, лисичка...
      9.
      И понеслись сумасшедшие, безалаберные, нечленораздельные дни и ночи, состыкованные наобум, как вагоны сборного товарняка: в алгоритме обвала, камнепадом с души обрушились исповеди, рассказы, повести, лирические признания, авторские отступления - до звона в ушах, ночи напролет, до звенящей легкости дара, полной распахнутости - вот она я, возьми, возьми от меня сколько сможешь!.. Они болтали с утра до вечера, с вечера до утра, болтали в постели, на улице, за рулем, вместе засыпали и просыпались - даже вокруг пруда она бегала теперь с телефоном, даже в туалете не расставалась с ним. Это был настоящий медовый месяц - они забеременели друг другом, срослись на слух, сплелись голосами и придыханиями в двуединое существо, запараллеленное сиамское чудо, которое задыхалось, не перекинувшись в течение часа хотя бы парочкой спасительных фраз; пробившись сквозь одиночество, сквозь телесную скорлупу-оболочку, они оказались восхитительно беззащитны друг перед другом аж дух захватывало! - и неистово, с перехлестом, самозабвенно предавались умножению себя на двое.
      Поначалу Анжелке казалось, что она вот-вот исчерпает себя до донышка, перескажет всю свою жизнь, все известные ей слова и заглохнет, как двигатель без горючего - это при том, что Сережка говорил раз в десять больше нее, никогда не повторяясь ни по существу, ни в деталях; но слова, сколько ни выбирала она из своего горла-колодца, опущенного в солнечное сплетение, не кончались - наоборот, прибывали, умножая поддающийся описанию мир. Чем больше она рассказывала о себе, тем больше забытого, замурованного открывалось самой Анжелке; чем больше говорила - тем легче облекалось в слова неподъемное, неуловимое, смазанное, лежавшее на душе бессловесным нерасфасованным грузом. Удивительным образом ее маленькая скудная жизнь разворачивалась в эпопею, подробный пересказ которой мог растянуться на годы - один к одному, на те же восемнадцать лет жизни.
      Грянула, хороня средневековье, эпоха великих географических открытий себя. С щедростью Колумба она водила Сережку по своему прошлому - как нового соправителя по обширному, но запущенному королевству - а он, как в фильме Роберта Земекиса про путешествия во времени, всегда ухитрялся прихватить из прошлого в настоящее какой-нибудь сувенир, выхватить из ее историй нечто существенное, трогательное, упущенное Анжелкой по глупости или неведению. Взамен она обретала настоящее настоящее. Впервые в жизни она так остро, так доподлинно чувствовала, что живет, а не спит, впервые в жизни ощущала себя настоящей живой Анжелкой. Он пришел, разбудил ее телефонным звонком, она проснулась. Только эта балдежная телефонная связь, столь не похожая на глянцевые love story с поцелуйчиками в диафрагму и ниже, смогла разбудить ее как будто пилюли обыкновенной любви были ей нипочем, как аспирин наркоману, или вызывали аллергическую реакцию типа душевных судорог; как будто все прочее - по сравнению с бьющей через край родниковой речью - было остывшей манной кашей со склизкими комочками недоразвитых мыслей, слипшихся чувств, неудобоваримых фраз. Он грел, он светил и сиял, он был единственным настоящим источником света в ее чертогах - он, которого Анжелка видела только с закрытыми глазами. Вот так.
      Вообще-то говоря, она полагала увидеть Сережку на другой день после того, как выцарапала его из конторы. Она так и сказала, когда зашла речь о компенсации; в ответ он задумался, потом сказал: "Да, конечно. Я тоже очень хочу. Но боюсь. Пойми, я только по телефону такой речистый, а в жизни совсем другой. Я скрюченный, понимаешь? и только сейчас, только с тобой начинаю медленно выпрямляться. Давай поболтаем еще недельку-другую, потом это придет само, то есть я. Потому как я тоже очень и очень, можешь не сомневаться".
      - Я не могу так сразу, - сказал он, придуриваясь. - Мы должны узнать друг друга поближе.
      - А ты, часом, не голубой? - напрямик спросила Анжелка.
      - Ни часом, ни полчасом, - заверил он. - Не голубой, а впечатлительный. У меня поджилки трясутся, когда я вижу красивую женщину, челюсть отваливается, живот сводит - тебе этого надо?
      - Если без поноса, - уточнила она. - А челюсть не беда, можно подвязать завязочками от шапки.
      В общем, порешили не гнать. Охотник пятился от добычи, норовя стушеваться в кустах, добыча в жертвенном неведении подкрадывалась, боясь ненароком сбиться с умозрительной линии прицела. Примерно через неделю он до того сомлел и расслабился, что согласился на обмен фотокарточками; Анжелка пошла на почту и получила конверт аж с пятью фотографиями, сделанными в ателье на Никитской. Он оказался, слава те господи, нормальным парнем, более того - симпатичным, светлорусым паинькой с довольно тонкими чертами лица - и выглядел в свои двадцать семь ничуть не старше Анжелки. И у него был странно живой для фотографии взгляд, веселый и грустный одновременно. Анжелка купила пять рамок и расставила Сережку по всей квартире.
      Теперь, когда он был не только на слуху, но и перед глазами, на нее иногда накатывало дикое желание выковырнуть его из телефонной трубки, как устрицу из ракушки - булавкой, ножом, щипцами, силой воли, силой желания - и только женская интуиция, осознание бесперспективности силового давления удерживали ее от варварских атакующих действий. Как всегда, он был прав: оно придет само, если придет. Придет, если сумеет выпрямиться.
      Хотела бы она знать, что он подразумевал под этим.
      Однажды, когда они болтали о музыке, Анжелка вдруг вспомнила и рассказала Сереженьке, как давным-давно, лет в пятнадцать или шестнадцать, угораздило ее отправиться в одиночное плавание на концерт "Нау" в Горбушку - очень хотелось взглянуть на настоящего живого Бутусова - и как унизительно, страшненько, бесприютно оказалось одной ходить на концерты. Оказалось, что все эти дела концерты, спектакли, кинотеатры, дискотеки и прочее - придуманы не для выродков-одиночек, а для нормальных людей, умеющих гуртоваться, кучковаться, разговаривать ором и с визгами-писками целоваться стенка на стенку. В тесном прокуренном вестибюле Горбушки тянули пронзительные сквозняки, по заляпанному жвачками полу катались банки-жестянки, народ сновал туда-сюда и тусовался как бы при деле: старушки-хиппушки в длинных юбках и клобуках, пацанки в косушках, даже девицы в шубах при кавалерах - только ей, бедолаге, негде было приткнуться, укрыться от снисходительных и насмешливых взглядов. Она казалась себе восклицательным знаком среди отточий... одиночество было полным, позорным, безысходным и вопиющим, одиночество жирным лиловым клеймом во лбу гнало ее из эпицентра праздника, обязывая скользить по периметру. Униженная, ошеломленная, она отсидела концерт с нарастающим чувством разочарования в живой музыке. Маленький Бутусов на сцене напоминал кукольную копию настоящего, знакомого по плакатам и телевизору; микрофон то фонил, то скрежетал и пощелкивал, звук царапал слух и казался шероховатым, замусоренным, как сама Горбушка, а главное - новые песни звучали зануднее старых, а старые, залюбленные до последней ноты, исполнялись по-новому.
      - Самое обидное, что потом этот концерт раз пять крутили по телевизору, и с каждым разом он смотрелся все лучше и лучше, чем в жизни, - жаловалась Анжелка. - В конце концов начинаешь думать: ого, как клево, вот бы туда попасть... А на самом деле... В общем, если хорошая аппаратура, лучше дома, в наушниках.
      - А любить - по телефону, - подытожил Сережка.
      - Нет, - сказала она. - Нет. Нет.
      - Да. Настолько привыкаешь к экстрактам, искусственным всяким вытяжкам, что реальная жизнь по контрасту кажется жидковатой...
      - Это не про меня, - решительно отвергла Анжелка. - Я тебя не по телефону люблю, а по жизни, двадцать пять часов в сутки. Это ты, сурок телефонный, прячешься от меня, а мне ты нужен живьем - целиком, а не вытяжкой!..
      - Целиком меня давно уже нет, Анжелка, - ответил он. - Можешь взять кусочками, но в том-то и дело, что на слух они еще как-то стыкуются, а в жизни вряд ли.
      - Попробуй-ка разъяснить этот фокус, - подумав, сказала она. - Я тебя не понимаю, Сережка.
      - А я, думаешь, понимаю? Я сам не понимаю про себя ни хрена, только чувствую... Такое же чувствую клеймо, как ты сказала, только не во лбу, а прямо на ладонях, на линиях судьбы... Ладно. Объяснить не смогу, а рассказать расскажу - хотя, собственно, и рассказывать особо нечего...
      Они жили в чудном доме на краю соснового бора, в зоне цековских дач и пансионатов, в пяти километрах от Конаково; за окнами по будням текла, а по выходным не текла Волга (плотину на выходные перекрывали, накапливая воду для трудовой недели). В доме полно было книг, альбомов, записей Высоцкого и Окуджавы - отец с матерью окончили биофак МГУ и работали в охотничьем хозяйстве управделами ЦК: отец - директором, мама - то ли главным, то ли старшим специалистом. "Отец специализировался на отстреле, а мама наоборот". У них было много друзей в Дубне, городе физиков, они ездили туда на машине, а иногда, разнообразия ради - на моторке. Однажды в начале сентября, возвращаясь из Дубны по реке, они попали под сброс воды с Конаковской ГРЭС - Волга вздулась, пошла свищами водоворотов, лодка зарылась носом в водоворот и перевернулась. Сережке было семь лет, сестренке девять. "Хватай Сережку, велела мама отцу. - Мы продержимся. Плывите, живо!" Она не умела плавать, но цеплялась за перевернутую лодку, а Настя за маму. Отец схватил Сережку за шиворот и поплыл. Он плыл и оглядывался. "Плывите, мальчики!" - кричала мама. Доплыв до отмели, отец бросил Сережку и поплыл обратно, но не успел. Лодка была легкой, дюралевой, но сентябрьская вода оказалась легче.
      - Она знала, что не продержится, - объяснял Сережка. - И отец знал. Даже я. Только Настя надеялась.
      - О, Боже... - выдохнула Анжелка.
      - И после этого - после того, как мы с папаней бросили наших женщин, - все пошло вкривь и вкось.