Перевод с франц. Ю. Темникова
 
      Доктрина Единства, то есть утверждение того, что Принцип всякого существования сущностно Един, является фундаментальной характеристикой всех ортодоксальных традиций; более того, мы можем сказать, что именно здесь, в этом утверждении, и даже в том, какое выражение оно находит, наиболее четко проявляется их глубинная тождественность. В самом деле, когда речь заходит о Единстве, изглаживается всякое разнообразие, и только когда нисходят до множественности, обнаруживаются формальные различия: тогда самих способов выражения сущностно Един, является фундаментальной характеристикой всех ортодоксальных традиций; более того, мы можем сказать, что именно здесь, в этом утверждении, и даже в том, какое выражение оно находит, наиболее четко проявляется их глубинная тождественность. В самом деле, когда речь заходит о Единстве, изглаживается всякое разнообразие, и только когда нисходят до множественности, обнаруживаются формальные различия: тогда самих способов выражения — не меньше, чем соотносящихся с ними вещей, и эти способы могут претерпевать бесчисленные изменения в зависимости от обстоятельств места и времени. Однако "доктрина Единства единственна" (согласно арабской формуле: Et-Tawhоduwвhidun ), то есть она одна и та же всегда и везде, неизменна, как и сам Принцип, независима от множественности и преобразований, которые способны затронуть лишь приложения случайного порядка.
      И можем ли мы также сказать, что, вопреки расхожему мнению, реально «политеистическая» доктрина, то есть такая, которая допускала бы абсолютную и несводимую множественность принципов, не существовала никогда и нигде. Такой «плюрализм» возможен только как отклонение, следующее из непонимания и невежества масс, из их стремления приобщиться исключительно к множественности очевидного: отсюда, во всех его проявлениях, «идолопоклонство», рождающееся вследствие смешения символа самого по себе — с тем, что он призван выразить, и персонификация божественных атрибутов, которые начинают рассматриваться как независимые существа; и таково единственно возможное происхождение всякого фактического «политеизма». Кроме того, эта тенденция усиливается по мере развертывания некоторого цикла проявления, поскольку само развертывание является нисхождением в множественность, а также вследствие духовного помрачения, которым оно неизбежно сопровождается. Вот, почему новейшие традиционные формы суть те, в которых утверждение Единства должно было проявиться самым очевидным образом, дабы иметь наибольший резонанс; и действительно, это утверждение еще нигде не было выражено столь эксплицитно и с такой настойчивостью, как в Исламизме, где оно, кажется, вобрало в себя всякое другое утверждение.
      В этом отношении, единственным различием между традиционными доктринами является обозначенное выше: несмотря на то, что утверждение Единства имеет место всюду, в начале не было нужды в том, чтобы оно было сформулировано столь откровенно, дабы предстать как наиболее явная из всех истин: люди тогда еще не были удалены от Принципа в такой степени, чтобы потерять это из виду. Теперь же, напротив, можно сказать, что большинству из них, с головой ушедших в множественность и утративших интуитивное знание истин высшего порядка, понимание Единства дается с немалым трудом; и именно поэтому, по мере развития истории земного человечества, становится необходимым формулировать это утверждение все чаще и все более отчетливо, и даже можно сказать все более энергично.
      Обратившись к актуальному положению вещей, мы увидим, что утверждение Единства в некоторых традиционных формах является, так сказать, более завуалированным. Порой оно даже составляет как бы их эзотерическую сторону (если брать слово «эзотерический» в самом широком его смысле), тогда как в других формах оно бросается в глаза, так что порой затмевает собой все остальное, хотя и в этих формах также, безусловно, имеется множество других утверждений, однако же, меркнущих по сравнению с этим. Таково, как раз, положение дел в Исламизме, даже если брать одну только экзотерическую его сторону; эзотеризм в данном случае лишь объясняет и развивает все то, что содержится в этом утверждении и что из него следует; и если это нередко делается при помощи терминов идентичных тем, что встречаются в других традициях, таких, как Веданта и Даосизм, то этому ничуть не стоит удивляться, как не стоит видеть здесь результат заимствований, весьма сомнительных с исторической точки зрения; так происходит просто потому, что истина одна и потому, что в этом принципиальном порядке Единство, как было сказано в начале, неизбежно проявляется даже в самих средствах выражения.
      С другой стороны следует заметить, по-прежнему рассматривая настоящее положение вещей, что западным, а еще точнее, северным, народам, кажется, наиболее трудно понять доктрину Единства, тем паче, что они более чем все остальные, озабочены изменением и множественностью. Эти вещи, очевидно, связаны между собой, и нет ли здесь чего-то, что, по крайней мере, отчасти, зависит от условий существования этих народов: мы имеем в виду вопрос темперамента, но также и вопрос климата (первый из них, по крайней мере, в определенной степени, находится в зависимости от второго). В самом деле: в северных краях, где солнечный свет слаб, где часто пасмурно, вещи представляются, так сказать, имеющими одинаковое значение, — и в этом свете попросту утверждается их индивидуальное существование, за которым как будто ничего нет; так, даже в повседневной жизни, люди, поистине, видят только множественность. Но все обстоит совершенно иначе в тех странах, где сияющее солнце, если так можно выразиться, вбирает в себя все вещи, так что те исчезают, как исчезает множественность перед лицом Единства; исчезает не потому, что перестает существовать в согласии с собственным способом, но потому, что это существование, строго говоря, — ничто по сравнению с Принципом. Таким образом, Единство становится, в некотором роде, ощутимым: этот солнечный блеск — образ пламенеющего ока Шивы, обращающего в пепел всякое проявление. Здесь солнце не может не утверждаться как характернейший символ Единого Принципа (AllahuAhad), который есть необходимое Бытие, единственный Самодостаточный в Своей абсолютной полноте (AllahuEs-Samad), и от которого целиком зависит существование и содержание всего на свете, всех вещей, которые вне Его были бы ничем.
      "Монотеизм", если можно употребить это слово для перевода Et-Tawhid, несмотря на то, что оно несколько сужает значение данного термина, практически с неизбежностью наводя на мысль об исключительно религиозной точке зрения, — итак, «монотеизм», скажем мы, имеет сущностно «солярный» характер. Нигде он не является столь «ощутимым», как в пустыне, где разнообразие вещей сведено к минимуму и где миражи, в то же время, выказывают все, что есть иллюзорного в проявленном мире. Там солнечное излучение производит вещи и разрушает их в свой черед; или, точнее, поскольку «разрушает» не совсем то слово, — трансформирует и вновь вбирает их в себя после того, как проявит. Вряд ли найдется более верный образ Единства, распространяющегося в множественность, не переставая при этом быть самим собой, не затронутым ею, — и затем приводящего к себе эту множественность, в реальности, никогда из него и не выходившую, так как ничто не может оказаться вне Принципа, к которому нельзя ничего прибавить и у которого невозможно ничего отнять, поскольку Он есть неделимая тотальность единственного Существования. При свете дня в странах Востока достаточно просто видеть, чтобы понять природу этих вещей, чтобы немедленно схватить их глубокую истинность; и в особенности, кажется, невозможно не постичь их таким образом в пустыне, где солнце выводит на небесах божественные Имена огненными буквами.
 
       Gebel Seyidna Mousa, 23 shawal 1348 H.
       Mesr, Seyidna El-Hussein, 10 moharram 1349 H.
       (годовщина битвы при Кербеле).
       Le Voile d'Isis, juillet 1930. — P. 512–516.

       Перевод Ю.Н. Стефанова
 
      Большинство европейцев неспособно ни в должной мере оценить всю важность вклада, полученного ими от исламской цивилизации, ни осмыслить суть этих заимствований, а кое-кто не имеет обо всем этом даже приблизительного понятия. Подобное положение дел объясняется тем, что исторические дисциплины, в том виде, в каком они преподаются, привыкли не только произвольно истолковывать факты, но и намеренно искажать их. Эта система образования кичится своим пренебрежительным отношением к исламской цивилизации и старается при каждом удобном случае умалить ее заслуги. Курсы истории, читаемые в европейских университетах, ни в коей мере не отражают влияния, о котором идет речь. То, что следовало бы всячески распространять как в устной, так и в письменной форме, систематически замалчивается, особенно когда речь идет о наиболее важных исторических проблемах.
      Общеизвестно, например, что Испания в течение нескольких веков жила по законам Ислама, однако никогда не говорится, что так обстояло дело и в других областях Европы, скажем, в Сицилии и южной части теперешней Франции. В прошлом это умолчание еще можно было как-то объяснить наличием определенных религиозных предрассудков. Но что сказать о современных историках, в большинстве своем людях без религиозных, а то и противниках любой религии, когда они спешат подхватить лживые домыслы своих предшественников?
      Причины всего этого следует искать в гордыне и самомнении европейцев, мешающих им осознать всю важность вклада, полученного с Востока.
      Поразительнее всего в этом отношении то, что они мнят себя прямыми наследниками эллинской цивилизации, хотя факты полностью опровергают подобные притязания. История со всей очевидностью установила, что греческая наука и философия дошли до европейцев через мусульманских посредников. Иначе говоря, духовное наследие эллинов было воспринято Европой лишь после того, как его серьезнейшим образом изучили и усвоили на Ближнем Востоке; не будь исламских ученых и философов, европейцы еще долго пребывали бы в полном незнании этого наследия, а может быть так никогда и не познакомились бы с ним.
      Следует заметить, что речь здесь идет о влиянии исламской цивилизации в целом, а не только ее арабской ветви, как это нередко понапрасну утверждается. Ведь большинство из тех, кто служил проводником этого влияния на Западе, не принадлежало к арабской расе и пользовалось арабским языком лишь вследствие того, что приняло религию Ислама.
      Поскольку мы упомянули об арабском языке, приведем еще одно доказательство распространения мусульманского влияния на Западе: оно заключается в куда более широком, чем принято считать, заимствовании арабских терминов и корней, которые вошли почти во все европейские языки и используются вплоть до теперешнего дня, хотя большинство европейцев и не подозревают об их истинном происхождении. А поскольку слова являются не чем иным, как переносчиками идей и средством передачи мыслей, нетрудно понять, что этот факт свидетельствует о передаче самих исламских идей и понятий.
      Обширное влияние исламской цивилизации явственно ощущалось во всех областях жизни, в науке, в искусствах, философии и т. д. В свое время важнейшим оплотом и основным центром распространения этой цивилизации была Испания. В наши намерения не входит ни разбор каждой из данных проблем, ни определение размаха исламской цивилизации, мы хотели бы только указать на некоторые факты, представляющиеся нам особенно важными, хотя важность эту способны осознать лишь немногие из наших современников.
      Возьмем проблему наук — как естественных, так и математических. Можно с уверенностью сказать, что некоторые из естественных отраслей знания были в полном объеме заимствованы Европой у исламской цивилизации. Химия, например, до сих пор сохранила свое арабское наименование, восходящее, как известно, к древнему Египту, несмотря на то, что первоначальный и углубленный смысл этой науки стал совершенно недоступен нашим современникам и, можно сказать, навсегда утрачен для них.
      Или астрономия. Соответствующие ей технические термины во всех европейских языках по большей части свидетельствуют об их арабском происхождении; названия большинства небесных тел тоже звучат по-арабски в устах астрологов всего мира. Это объясняется тем, что труды античных астрономов, таких как Птолемей Александрийский, стали известны в Европе только благодаря арабским переводам и сочинениям их мусульманских последователей. Столь же легко можно было доказать, что большинство географических знаний, касающихся наиболее отдаленных краев Азии или Африки, долгое время добывалось исключительно арабскими путешественниками, посещавшими эти края; подобные факты можно умножать до бесконечности.
      Относительно многих изобретений, являющихся всего-навсего прикладной стороной естественных наук, можно сказать, что и они попадали в Европу через мусульманских посредников; достаточно вспомнить хотя бы о знаменитых водяных часах, подаренных Карлу Великому халифом Харуном эль-Рашидом.
      Что же касается математических наук, то им в этой связи следует уделить особое внимание. Дело в том, что данные, относящиеся к этой обширной области знания, полученные на Западе от арабской цивилизации, происходили не только из древнегреческих, но и из индийских источников. Греки, как известно, особенно преуспели в развитии геометрии, так что даже арифметика у них была прежде всего связана с рассмотрением соответствующих геометрических фигур. Предпочтение, отдаваемое геометрии, особенно ясно видно на примере Платона. Существует, однако, раздел математики, родственный арифметике, который, в противоположность остальным се разделам, неизвестен в европейских языках под греческим названием по той причине, что сами древние греки не имели о нем понятия. Раздел этот именуется алгеброй и берет свое начало в Индии, а его арабское название ясно показывает, каким образом он попал на Запад.
      Еще один факт, который, несмотря на его меньшее значение, будет уместно здесь привести, послужит лишним подтверждением всего вышесказанного: употребляемые европейцами цифры повсюду известны под именем арабских, на самом же деле они индийского происхождения, поскольку знаки нумерации, использовавшиеся арабами, были не чем иным, как буквами их алфавита.
      Перейдя от наук к искусствам, заметим, что многие из идей, порожденных мусульманскими писателями и поэтами, развивались в свое время и в европейской литературе, причем иные из западных авторов не гнушались простым подражанием. Следы исламского влияния можно проследить и в архитектуре, причем особенно отчетливо они проявляются в Средние века; так стрельчатый, или готический свод, давший название целому архитектурному стилю, несомненно берет свое начало из арабской архитектуры, хотя многочисленные надуманные теории стараются всячески опровергнуть эти истины. Теории эти противоречат традиции самих европейских строителей, утверждающей, что их знания были получены ими с Ближнего Востока.
      Эти знания, носившие тайный характер, облекали их искусство символическим смыслом; они были тесно связаны с наукой чисел и неизменно возводились к тем зодчим, которые строили храм царя Соломона.
      Каково бы, впрочем, ни было происхождение этих знаний, они не могли попасть в Европу иначе, чем через посредство мусульманского мира. По этому поводу уместно заметить, что члены зодческих корпораций, придерживавшихся специальных обрядов, ощущали и именовали себя «чужаками», даже находясь в своей родной стране, и это само их название сохранилось до наших дней, хотя происхождение его покрыто мраком и понятно лишь узкому кругу людей.
      В этом беглом изложении следовало бы особо упомянуть еще одну область — область философии, в которой исламское влияние было в Средние века столь значительным, что ни один из ярых противников Востока не смог бы отрицать его силу. Можно со всей уверенностью сказать, что в ту пору в Европе не существовало иных путей знакомства с греческой философией: бывшие тогда в ходу латинские переводы Платона и Аристотеля делались не непосредственно с греческих оригиналов, а с арабских переводов, к которым прилагались комментарии тогдашних мусульманских философов, таких как Аверроэс, Авиценна и т. д.
      Средневековая философия, известная под именем схоластики, делилась на мусульманскую, иудейскую и христианскую. Но именно мусульманская ее отрасль являлась истоком двух остальных, и в особенности иудейской, которая процветала тогда в Европе на основе арабского языка, как о том можно судить, например, по важнейшим трудам Мусы ибн-Маймуна, вдохновившим последующую иудейскую философию на целые столетия, вплоть до Спинозы, у которого еще прослеживаются некоторые идеи ибн-Маймуна.
      Вряд ли необходимо продолжать перечисление подобных фактов, известных каждому, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей философии. Предпочтительней напоследок обратить внимание на вещи совершенно иного порядка, абсолютно неизвестные современникам, особенно европейцам, тогда как с нашей точки зрения они представляют куда больший интерес, нежели все внешние познания в области науки и философии. Мы имеем в виду эзотеризм вкупе со всем, что к нему относится и из него проистекает, образуя совокупность наук, не имеющих ничего общего с теми, что известны людям современности.
      В сущности, в теперешней Европе не сохранялось ничего, что могло бы напомнить об этих науках; более того. Запад и понятия не имеет об истинных знаниях, каковыми являются эзотеризм и его аналогии, тогда как в Средние века все обстояло совершенно иначе; в данной области, как и в других, исламское влияние сказывалось в ту пору самым ясным и очевидным образом. Следы этого влияния легко прослеживаются в тех многозначных произведениях, чья истинная цель не сводится к чисто литературным упражнениям.
      Некоторые из европейских исследователей, занимающиеся, в частности, изучением Данте, начинают догадываться о подлинной природе его творчества, не поднимаясь, однако, до полного его осмысления. Несколько лет назад испанский ориенталист Мигель Асин Паласиос опубликовал исследование о мусульманских влияниях на творчество Данте, в котором показал, что многие из символов и выражений, использованных поэтом, уже употреблялись до него такими мусульманскими эзотеристами, как Мухиддин ибн-Араби; к сожалению, в этом исследовании не выявлена вся важность подобной символики. Недавно скончавшийся итальянский писатель Луиджи Валли, попытавшийся чуть глубже вникнуть в творчество Данте, пришел к заключению, что символическими средствами, заимствованными из персидской и арабской эзотерической поэзии, пользовался отнюдь не только этот поэт: многие из его литературных современников и соотечественников были членами тайной организации, носившей название "Fidei dAmoze", а сам он являлся одним из ее руководителей. Но когда Луиджи Валли сделал попытку прояснить смысл их "тайного языка", ему оказалось не под силу раскрыть подлинный характер этой организации, равно как и прочих объединений такого рода в Средневековой Европе. Истина заключается в том, что за этими организациями стояли, вдохновляя их, некие неизвестные лица, скрывавшиеся под различными именами, главное из которых было «братья-розенкрейцеры». Не обладая никаким писаным уставом и не составляя, в сущности, никакого сообщества, они, разумеется, не проводили и регламентированных собраний, и все, что можно о них сказать, сводится к тому, что они достигли той степени духовного совершенства, которая позволяет нам назвать их "европейскими суфиями" или, по меньшей мере, «мугасаввуфинами», обладателями высших чинов в своей иерархии. Кроме того, о «розенкрейцерах» известно, что, пользуясь в качестве прикрытия теми корпорациями зодчих, речь о которых шла выше, они занимались распространением алхимии и прочих наук, идентичных тем, которые процветали тогда в мире Ислама. Они поистине служили связующим звеном между Востоком и Западом, поддерживая постоянный контакт с мусульманскими суфиями, — контакт, символическим напоминанием о котором служат путешествия, приписываемые легендарному основателю их братства.
      Грустно сознавать, что подобные факты находятся вне поля зрения теперешней исторической науки, чьи исследования ограничиваются внешней стороной вещей, тогда как именно эти факты могли бы послужить ключом к разрешению стольких загадок, остающихся до сих пор таинственными и неразрешенными.

      Итальянский перевод знаменитых "Протоколов сионских мудрецов", опубликованный в 1921 г. д-ром Джованни Пресиози, директором "Итальянской жизни", недавно был переиздан с предисловием Юлиуса Эволы, который попытался немного привести в порядок все нескончаемые дискуссии, порожденные и порождаемые этим «текстом», разделив при этом два различных и необязательно согласующихся между собой вопроса — относительно «подлинности» и относительно «правдивости» этой книги, и этот последний, согласно Эволе, является на самом деле наиболее важным.
      Подлинность этой книги едва ли доказуема, и ее по многим причинам мы не будем здесь исследовать, в данном случае просто обратив внимание на один момент, который, по всей видимости, не брали в достаточной степени в расчет, и являющийся тем не менее наиболее решающим: то, что некая действительно серьезная и тайная организация, какой бы она ни была по своей природе, никогда не оставляет после себя письменных документов.
      С другой стороны указывались «источники», из которых были взяты практически дословно многочисленные пассажи «Протоколов»: "Диалоги в Аду между Макиавелли и Монтескье" Мориса Жоли, памфлета, направленного против Наполеона III и опубликованного в Брюсселе в 1865 г. и речь, произносимая одним пражским раввином в новелле «Биаритц», опубликованной в 1868 г. немецким писателем Германом Гедше под псевдонимом "сэр Джон Ретклифф". Однако существует еще один «источник», на который, насколько нам известно, никогда прежде не указывалось: новелла под названием "Барон Иегова" Сиднея Вигно, опубликованная в 1886 г. в Париже и посвященная, что достаточно любопытно, "благороднейшему Артуру Де Гобино, автору "Эссе о неравенстве человеческих рас", вступившему в Вальгаллу 13 октября 1882 г.". Стоит указать также и на то, что согласно указанию, данному в "Воспоминаниях изгнанницы" г-жи Эрсилии Рои, опубликованных Ле Норманном Де Варан (Париж, 1886 г., стр. 308–309), Сидней Вигно являлся, как и этот последний, другом д-ра Анри Фавра, о котором мы говорили ранее; речь идет об одной странной истории, в которой также возникает имя Жюля Фавра, который помимо всего прочего оказывается замешанным в делах такого же рода, поэтому трудно видеть в этом простое совпадение… В книге "Барон Иегова" можно прочесть (стр. 59–87) так называемую "Исповедь Ибарзабала", в которой абсолютно четко видны сходства с «Протоколами», но с важной деталью, что иудеи оказываются здесь лишь инструментом выполнения плана, который ими не был ни задуман ни понят. Заметны к тому же некоторые сходные черты во вступлении к "Жозефу Бальзамо" Александра Дюма, хотя здесь речь вообще не идет об иудеях, но о некоем вымышленном масонском собрании; добавим, что это масонское собрание не имеет никакого определенного отношения к псевдо-розенкрейцеровскому «Парламенту», описанному практически в это же время американским писателем Джорджем Липпардом в его книге "Пол Арденхайм, монах с Виссахикона", отрывок из которой воспроизводится д-ром Свинборном Клаймером в книге "Братство розенкрейцеров Америки".
      Ясно, что все эти писания, в более или менее «художественной» форме в сумме черпают вдохновляющую их идею из единого «потока», независимо от того одобряют ли сами авторы эти идеи или нет, и что к тому же согласно общей тенденции таких работ или частным предубеждениям авторов, всегда источник происхождения относят к иудеям, масонам, или кому-либо еще; определенно сущностью всего этого и тем, что составляет, можно сказать, элемент «правдивости», является подтверждение того факта, что вся ориентация современного мира подчиняется определенному «плану», выработанному и внедренному некой тайной организацией; хорошо известно что мы сами думаем по этому поводу, и нам уже часто приходилось говорить о роли «контр-инициации» чтобы иметь необходимость настаивать на этом вновь.
      Сказать по правде, можно и не быть «провидцем» чтобы отдавать себе отчет в таких вещах и в эпоху когда были составлены «Протоколы», возможно в 1901 г., и в эпоху, к которой восходит большая часть остальных работ, о которых мы упоминали, т. е. до середины 19-го века; тогда, несмотря на то что ошибок было меньше, было достаточно всего лишь довольно проницательного наблюдения; но теперь мы должны указать на некоторое обстоятельство, не делающее чести уму наших современников: если некто «честно» ограничивает доступ к достоверным фактам и к логическим следствиям из них, никто им не верит и не обращает на них внимания; если же напротив представляет те же вещи, как проистекающие из некой вымышленной организации, они сразу же приобретают аспект «документальности», и весь мир приходит в движение: странное следствие предрассудков вдолбленных в наших современников широко известным "историческим методом", и которые, в свою очередь, составляют часть взглядов в отношении выполнения рассматриваемого нами "плана".
      Еще мы должны указать здесь на то, что согласно «фабуле» самих «Протоколов», организация, которая изобретает и распространяет современные идеи для достижения в конце концов мирового господства отлично осознает фальшивость таких идей; ясно что на самом деле должно быть именно так и это слишком хорошо известно; но в таком случае по-видимому принятие такой лжи не может быть по сути настоящей и единственной выдвигаемой целью, и это подводит нас к рассмотрению еще одного момента, на который указывает Эвола в своем предисловии, и который был вновь рассмотрен и развит в ноябрьском номере "Итальянской жизни", в статье, подписанной «Артос» и озаглавленной "Трансформация Царства".
      На самом деле, в «Протоколах» содержится не только раскрытие «тактики», направленной на разрушение традиционного мира, что составляет их наиболее негативный аспект и соответствует актуальной фазе событий; также в книге содержится идея недолговечности данной фазы и последующего установления сверхнационального «Царства» — «Regnum», идея которая может быть рассмотрена как деформация идеи "Священной Империи" и других аналогичных традиционалистских концепций, которые, насколько помнит автор статьи, были разобраны в работе "Царь Мира".
      Чтобы объяснить этот факт, «Артос» обращается к изменениям, которые под воздействием настоящей «субверсии», могут произойти с некоторыми элементами, изначально традиционными по своей природе, но которые пережили в определенном отношении самих себя, когда «дух» уже покинул их; и ссылается в подтверждение этого тезиса, на то что мы недавно говорили здесь в отношении "психических останков"; с другой стороны соображения относительно последовательных фаз современного отступления и в отношении возможного учреждения, в худшем смысле этого слова, настоящей "контр- традиции", для которой «Царство» явится ее прямым выражением в социальном устройстве, могли бы, возможно, способствовать освещению этого аспекта вопроса, который, если оставить в стороне особый случай с «Протоколами», является весьма небезынтересным.