Дай лапу: Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак

– Нет.

– У тебя разве не так со своими?

– Как?

– Люди ссорятся из-за пустяков, готовы жить врозь, а собака их связывает. Напоминает, кто они и как жить должны. В нашем присутствии люди просто меньше глупостей делают, меньше совершают необдуманных поступков.

– У меня хозяйка старенькая. Вдвоем мы.

– Да, это немножко другое. А у меня так. Не думай, я не хвастаюсь. Тут никакой моей особенной заслуги нет. Просто природа у нас такая. Мы – собиратели. Худой мир лучше доброй ссоры. Я появился, и что-то в них изменилось. Как говорится, пришелся ко двору, понимаешь?

– Надолго ли?

– Это уже другой вопрос.

– Всё тот же. Вот выкинут тебя на помойку, посмотрим, как ты тогда запоешь. И после всего того, что ты для них сделал, им ничего не стоит бросить тебя и предать.

– Сомневаюсь.

– Простодушный ты очень. Легковерный. Слишком наивный.

– Пусть так… Но, знаешь, их тоже понять можно. Денис вырос, хотя собаку ему когда-то брали, наигрался, другие игрушки теперь у него на уме, что тут поделаешь. Глеб Матвеевич весь в работе, ему деньги зарабатывать надо, семью содержать, а Ирина Сергеевна вся домашняя, слабая и всего боится, одни страхи на уме, за сына, за мужа, за меня.

– Неужели ты их оправдываешь?

– А как же?

– Глупый ты. Тютя. Я бы ни за что не простила.

– Что бы ты сделала, интересно?

– Не знаю. Не простила бы – и всё.

– Ох, ох, не простила, не смеши. Как ты можешь людям что-то не простить? Не забывай, кто мы такие с тобой.

– Я помню… Серьезно, Бур. Я что-то за тебя беспокоюсь. Как-то на душе тревожно.

– Ерунда, не бери в голову.

– Скоро моя хозяйка явится. Пойдем с нами?

– Куда?

– Немного прогуляемся. Здесь, во дворе. Возле лечебницы.

– Я бы с удовольствием, честно говоря. Лукьян Лукич не разрешает.

– А мы его и спрашивать не станем. Пойдем, и всё.

– А хозяйка твоя? Возражать не будет?

– Мне? Попробовала бы она возразить. Она у меня шелковая.

– Я же на трех лапах. Еле-еле хожу.

– А нам спешить некуда.

3

Мягкий желтый свет бра падал пучком-конусом на стол, заставленный чашками с остывающим чаем, пустыми тарелками, хлебницей.

– Не сердись, – сказала Ирина Сергеевна.

Денис двинул из-под себя табурет, пискляво чиркнувший по полу, и демонстративно ушел к себе, заперся. И сейчас же телефонный аппарат затренькал – сел названивать приятелям.

– Нет, Глеб, – сказала Ирина Сергеевна, стряхивая пепел. – Нет.

– Ну, хорошо. Давай спокойно, без эмоций. Подумаем еще раз.

Она вяло пожала плечами.

– Как хочешь.

– Хромой, увечный. Жалкий. Это же постоянный укор.

– И пусть.

– Ему нужна сиделка.

– Это легко решается.

– Пес на трех лапах. Все глазеют. Всем его жалко. Сплетни, пересуды.

– Что делать – потерпим.

– Во имя чего? Объясни мне. Вылечить его мы не сможем. Охранять его старость? Ждать, чтобы похоронить?

– Пусть так.

– Глупо. Он всего лишь собака. Собака, пойми.

– Тише. Я слышу.

– Собака, Ир. Пес. Они живут десять – пятнадцать лет. Бурбон прожил шесть.

– Он жив.

– Мог и умереть… Если бы не Виктор.

– Он жив, Глеб. Жив.

– Ну как ты не понимаешь? Не жилец он на этом свете. Он обречен. Будет сохнуть и чахнуть у нас на глазах. Подумай. Представь. Что за обстановка? Что за климат будет у нас дома?

– Не хуже, чем сейчас.

– Ошибаешься. Я знаю, что такое безнадежный больной в доме. Мой отец…

– Не надо.

– В конце концов, я не хочу. Понимаешь? Мне же с ним возиться, вы же с Денисом нежненькие, себялюбцы, вам наплевать.

Ирина Сергеевна отвернулась и, прекратив бессмысленный спор, принялась мыть посуду. Звонко зацокали вилки в раковине, ложки, зашумела вода.

Глеб Матвеевич сидел с опущенными плечами, жадно потягивая сигаретный дым. Последние дни, когда надо было что-то решать, они с женой и сыном постоянно говорили об этом – до оскомины, до того, что стали противны друг другу. Спасительный выход для всех, для каждого в отдельности и для семьи Глеб Матвеевич видел теперь только в том, чтобы избавиться от Бурбона. Может быть, даже не забирать его из лечебницы.

Ирина Сергеевна замедленными движениями водила губкой по давно уже чистой тарелке. Спина ее, перекрещенная лямками фартука, была чужая.

– Пап, – позвал Денис, выглянув из своей комнаты. – Тебя к телефону.

Глеб Матвеевич взял трубку параллельного аппарата.

– Слушаю вас… Да… Здравствуйте, Лукьян Лукич… Хорошо. Когда?.. Да, конечно, не беспокойтесь… Как вам удобно… Минутку, я соображу… Устраивает, Лукьян Лукич… Всего доброго, до свиданья.

– Что с ним? – спросила Ирина Сергеевна.

– Говорит, держать бессмысленно. Даже во вред. Надо забирать.

– Поедешь? Когда?

– Сейчас, – упавшим голосом сказал Глеб Матвеевич.

– А что ты кислый, па? – Денис расслабленно стоял на пороге кухни. – Нормально же всё.

– Нормально, говоришь? – усмехнулся Глеб Матвеевич. – А кто с ним возиться будет? Ты?

– А хоть и я, – спокойно сказал Денис.

Глеб Матвеевич удивленно на него посмотрел.

– Мать, ты слышишь?

– А что тут такого? – всё так же спокойно рассуждал Денис. – И возьмусь.

– Нет, ты серьезно?

– Вполне.

Ирина Сергеевна подошла и поцеловала сына в волосы.

– Я тебе помогу, – сказала тихо.

– Сам справлюсь. Один.

– Мешать я тебе не собираюсь, – уточнила Ирина Сергеевна. – Сам так сам. Я просто хотела сказать, если будет вдруг тяжело, я помогу.

Глеб Матвеевич, не веря, отказываясь верить, изумленно разглядывал собственного сына.

– Берешься, значит?

– Ага, – небрежно подтвердил Денис.

Глеб Матвеевич улыбнулся.

– Удивил, – сказал он. – Не ожидал… Настоящий мужской поступок. Ты понимаешь, как это серьезно?.. Ответственно. Очень даже ответственно.

– Между прочим, быть человеком, – обняв сына, с благодарной улыбкой, радуясь, напомнила Ирина Сергеевна, – значит чувствовать свою ответственность.

– Подумаешь, – пожал плечами Денис. – Что тут такого?

4

Исхудалый, жалкий, со свалявшейся шерстью, Бурбон кособоко стоял возле машины, покачиваясь на трех лапах.

Омертвелую левую заднюю держал на весу, выставив вперед, как штык. Слабо шевелил опавшими ушами, часто моргал и щурился от непривычного света и белизны.

Со второго этажа лечебницы, продираясь сквозь окна и стены, слетал тоскливый вой Марты.

– Я ваш должник, Лукьян Лукич. Спасибо.

– Не за что, это наша работа.

– Сам сможет?

– В машину? Нет.

– А раньше – только моргни.

– У вас будут с ним сложности.

– Догадываюсь, – вздохнул Глеб Матвеевич, открывая заднюю дверцу.

– Разрешите, я.

– Что вы, не стоит.

– Хочу поухаживать за ним напоследок.

Лукьян Лукич взял безропотного пса на руки и поставил в машину между передними и задними сиденьями.

– Хозяин поедет осторожно… Всё будет хорошо… Крепись, дружище… Что делать, милый, надо жить дальше, – он нежно и ласково потрепал Бурбона по холке. – Марта по тебе очень скучает.

Пес так и стоял, как поставили, смирно и отрешенно, как лошадь в стойле. Лишь изредка, когда хозяин тормозил или резко набирал скорость, его пошатывало, толкало, прислоняло к обтянутым чехлами сиденьям, и он невольно переступал, перебирая оставшимися тремя лапами, чтобы не упасть, упирался, царапая коврик. Хозяин иногда оборачивался, ожидая привычной реакции, говорил псу что-нибудь знакомое, однако Бурбон молчал, был безразличен и тих, в щель между сидениями глядел его угрюмый костлявый бок, и хозяин, окончательно расстроившись, вскоре оставил попытки с ним разговаривать и сам замолчал.

Январский день, по диковинному совпадению, до деталей походил на тот декабрьский, когда он поздним вечером зацепился лапой за колючую проволоку, повздорил с глупым и злым человеком и угодил под нож. Такой же серый, низкий, с набрякшими тучами, сухим колючим морозным ветром и выпавшим накануне обильным снегом, с которым и теперь яростно сражались уборочные машины. Под колесами, когда ехали, чмокало, чавкало и клокотало, разлетались по сторонам бурые жирные брызги.

Въехав на пустырь насколько это было возможно, хозяин остановил машину неподалеку от их дома и выпустил его погулять. Поднял, вынес и поставил в снег. Сказал:

– Разомнись.

А он стоял и не двигался. Как будто лапы его отвыкли, разучились ходить.

Мелко подрагивая спиной и боками, стоя на тощих, ссохшихся лапах, он отуманенными глазами грустно, заново узнавая мир, смотрел прямо перед собой на чернеющие дома, светлые квадратики окон, столбы, фонари и снег. Ощупав носом морозный воздух, пахнущий привычным жильем и свободой, медленно выпрямив шею, он попробовал шагнуть, переступить и сразу понял, что ему предстоит учиться всему этому заново. Он дернулся, неуклюже-тяжко вытянул переднюю лапу и снова встал.

– Взбодрись, дружище, – услышал он голос хозяина. – Жди здесь, мне надо позвонить.

Вытянув морду, он какое-то время смотрел вслед удаляющемуся хозяину. Потом лизнул снег, прогнул спину и сел, выставив вперед неживую, негнущуюся ногу.

Истоптанная дорожка. Справа и слева рыхлый свежий высокий снег – как будто даже и не подрос, пока он отсутствовал. Следы глубокие, но небольшие, должно быть, дети игради, школьники, когда возвращались домой. Чуть дальше – старая снежная баба, ее еще до разлуки соорудили, и всё стоит, не сломали, побуревшая, заледенелая, понизу в свежих обливах. А вон прутик торчит, у которого обыкновенно останавливался, штабель забытых строителями плит, и по ним лазили дети, забор, куда нельзя, не разрешают, и липа, у нее корни близко, за ней канавка и взгорок, и там, вдали, прячась за сугробами, купается и тонет в снегу старый забытый грузовик.

– Ну? Нагулялся?

Хозяин энергично прошел мимо него, не задерживаясь, и его обдало, как ветром, человеческой раздражительностью.

– Я в машину. Идешь?

Он неторопливо поднялся на три свои лапы и повернул голову.

– Не могу смотреть на тебя. Прости.

Хозяин поднял его на руки и затолкал в машину.

Стоя сзади между сиденьями, он чувствовал, что хозяин какой-то странный сейчас, непохожий на себя, раздраженно-задумчивый, подавленный чем-то. Он и припомнить не мог, когда бы тот просто так сидел более минуты, неподвижно, без дела, никуда не спеша. Прежде он не видел его таким молчаливо-озадаченным, будто бы потерявшим привычный интерес, забывшим вдруг про свои бесконечные ближние и дальние цели, которые когда-то ненасытно преследовал.

– Знаешь, – медленно произнес Глеб Матвеевич вслух. – Я сейчас говорил по телефону. С Виктором. Врачом, который тебя оперировал. Просил укол. Для тебя, приятель. Извини. Но это пришло мне в голову. Виктор накричал на меня. Мы крепко поссорились…

Не дослушав, он заскулил.

Он понял. Он ждал. Он догадывался, знал это.

Царапнул лапой пол и оторвал зубами кусок болтавшегося чехла. И захрипел – от тоски, от удушья. Всем телом задергался, как от подступившей сильной тошноты. На губах его повисла пузырившаяся белая пена.

Перегнувшись через сиденье, Глеб Матвеевич открыл заднюю дверцу и осторожно вытолкнул Бурбона наружу.

Пес неловко покачнулся и встал. Из горла его рвался свистящий хрип, спина крупно изгибалась, живот сокращался резко, толчками.

Глеб Матвеевич вышел из машины и растерянно склонился над ним.

А он замотал головой, разбрасывая с губ пену. Передние лапы его надломились, он клюнул мордой в сугроб и, скрутив шею, застыл, обмяк.

– Папка! Бурик! Я здесь!

Глеб Матвеевич поднял голову.

К ним бежал Денис – крупно, спеша, радуясь. Он бежал и придерживал подпрыгивавшую на бедре наплечную сумку.

Обогнув стоящую на обочине машину, ломко плюхнулся перед псом на колени.

– Бурик мой… Здравствуй… Приехал… Вернулся. Ну, здравствуй.

Говорил он, хотя и запышливо, но ласково, нежно, и гладил пса по спине, почесывал у него за ушами.

Бурбон приподнялся. Неуклюже оперся на здоровую заднюю лапу и вопросительно, кротко взглянул сначала на Дениса, а потом на Глеба Матвеевича.

– Ничего, Бурик. Всё нормально. Оклемаемся, – говорил Денис. – Поправишься. Я тебя никому не отдам. Согласен? Нет возражений? Теперь я за тобой буду ухаживать.

– Кажется, ожил, – сказал Глеб Матвеевич. – Думал, богу душу отдаст.

– Да что ты, па? Он крепкий. Правда, Бурик? Ты ведь не подведешь? А?

– Без меня тут справишься? – спросил Глеб Матвеевич. – Пойду машину поставлю.

– Да-да, иди. Я сам его принесу.

Бурбон печально, прощаясь, смотрел, как Глеб Матвеевич садится в машину и отъезжает, чтобы припарковаться.

– Встать можешь? – спрашивал Денис, поглаживая Бурбона. – Помочь?.. Давай вместе… Ага, вот так… Хорошо… Бурик… Бурик мой… Бурик…

Пес поднял согнутую в локте лапу. Помедлил.

И сделал навстречу новому хозяину первый робкий шаг.

ДАМКА

1

Работал Колобков сервис-менеджером в небольшой компьютерной фирме. К тридцати годам был всё еще холост, и в ближайшее время обзаводиться семьей не собирался. Однообразным и скучным одинокое свое существование он считать решительно отказывался. Любил одиночество и полагал, что у каждого человека одиночества должно быть столько, сколько он сам хочет.

– Кругом столько необязательного, навязанного общения, – сетовал он, – что это уже проблема – остаться одному.

Колобков предпочитал проводить отпуск на даче. Заграничные курорты, путешествия, шумные компании, в отличие от большинства своих сверстников, он недолюбливал. Ему по душе было тихое Подмосковье. Многолюдный шумный город его угнетал, он уставал от его суеты и неразберихи.

Если всё складывалось удачно, то для отпуска выбирал он непременно сентябрь, лучше середину или конец, когда его пожилые родители и сестра Маша с трехлетним сыном перебирались окончательно в город. В это время в Подмосковье, как правило, наступало бабье лето или, во всяком случае, нежаркая мягкая погода, которая его более чем устраивала. Листья на деревьях желтели, лес был невероятно красив. Некричащее пышное разноцветье, беззаботность и тишина сами располагали к одиночеству.

Свободными днями, проведенными на природе, Колобков очень дорожил. Он старался сделать всё от него зависящее, чтобы никто его напрасно не беспокоил и ничто постороннее ему не мешало. Запрещал себе думать о работе и доме о друзьях-приятелях, о нерешенных проблемах и уж, тем более, о пустых городских развлечениях. Намеренно отключил мобильный телефон, не смотрел телевизор, не слушал радио, ноутбук оставил в Москве, чтобы сестра по вечерам могла раскладывать свои любимые пасьянсы. В общем, как он сам это называл, старался жить растительной жизнью. Если небо вдруг хмурилось, капал дождь, и за окном было сыро и холодно, топил печь и сидел у огня. Сам себе готовил еду и гулял по лесу – в хорошую погоду трижды в день, утром, после обеда и вечером. В сумерках на участке разводил небольшой костер и подолгу сидел и смотрел на огонь, думал о всякой всячине, о каких-нибудь пустяках. Перед сном иногда просматривал глупенькие иллюстрированные журналы, до которых Маша была большая охотница, или читал что-нибудь, непременно легкое, не волнующее ни сердце, ни ум, лучше всего какую-нибудь научно-популярную брошюрку. Через день или два Колобков ездил на велосипеде в деревенский магазин, чтобы купить йогурт, хлеб, яйца (остальные продукты раз в неделю привозила ему Маша из города). И очень был доволен собой и такой своей жизнью.

Однажды, погуляв по лесу, возле дома отдыха, находящегося по соседству с дачными участками, он встретил сторожа с незнакомой собачкой.

Сторож приветливо поздоровался с Колобковым и неожиданно предложил:

– Погуляй, друг сердечный, с собачкой. Вдвоем всё же веселее. Чего ты все попусту один ходишь. А она потом домой сама прибежит.

Колобков посмотрел на собачку, и собачка на него посмотрела.

Это была темно-серая, небольшого роста, невзрачная дворняжка с наполовину отгрызанным левым ухом и обвисшими сосками на животе, видимо, после недавних родов. От левой задней ноги по шубке наискосок тянулось тусклое оранжевое пятно. А морда ничего – неглупая.

– Ну что, мать-героиня, – дружелюбно обратился к ней Колобков и постучал по коленке. – Я не возражаю. Если хочешь, пошли.

Собачка повела половинным ухом, но с места не сдвинулась. Сторож легонько ее подтолкнул.

– Иди, иди, пока приглашают. Не будь дурой-то.

Колобков улыбнулся и развел руками – мол, насильно мил не будешь. Отвернулся и пошел куда шел.

Однако вскоре услышал за спиной характерный цок лап – это собачка его догоняла. На радостях она промчалась мимо, стала тормозить, а когда тормозила и поворачивала, поскользнулась на асфальтовой дорожке и шлепнулась на бок. Подобострастно завиляла хвостом, присев на задние ноги, потом легла на живот и поползла к Колобкову навстречу, видимо, желая понравиться. Он нагнулся, чтобы ее погладить, а она подпрыгнула и на лету лизнула ему руку.

– Вот этого не надо, – недовольно сказал Колобков. – Я этого не люблю. Хочешь со мной гулять – пожалуйста, мне не жалко. А этого не надо.

И вместе с новой спутницей Колобков продолжил прогулку.

Когда обходили пруд, она спустилась к воде и попила.

Собачка ему не мешала. Он шел, как всегда, в своем ритме, любовался окрестностями, мысленно разговаривая сам с собой, и когда обращал внимание на собачку, бросал ей палки, и она убегала искать, правда, обратно в зубах ничего не приносила.

– Не дрессированная, – решил Колобков.

Время от времени он прятался от нее за дерево или в кустах, и она его быстро и легко находила.

Вернулись на дачу. Колобков в дом ее не пустил. С трудом разыскал две старые миски и вынес ей попить и поесть. Собачка с аппетитом всё съела и даже пустую миску от излишнего усердия опрокинула. Причмокивая, попила водички и, сообразив, что в дом ей нельзя, выбрала сухое местечко возле крыльца под скамейкой и там залегла.

– Тебе пора домой, – сказал ей Колобков. – До встречи. Пока. Благодарю за компанию.

И ушел в дом заниматься своими делами.

Вечером приехала навестить брата Маша. Привезла продуктов на неделю, сварила вкусный борщ.

– Завел себе охранника? – спросила она.

– Какого охранника?

– У тебя под лавочкой дворняжка лежит.

– Странно, – удивился Колобков. – Почему она домой не идет?

– Верни ее. Она какая-то кособокая, некрасивая и неопрятная. От нее псиной несет.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.