С НИМ УШЛА ГЕРОИЧЕСКАЯ ЭПОХА

 
      Умер Марлон Брандо. В американском, нет, в мировом кино Марлон Брандо был анахронизмом. Он пришел из другой - героической - эпохи. Не зря Камилла Палья, самый дерзкий и чуткий толкователь американской культуры, называла Брандо «темным титаном» и сравнивала его с Караваджо и Байроном.
      Фанатичный последователь Станиславского, он свято верил в силу его метода, доказав плодотворность этой школы целому поколению подражавших Брандо актеров - от Сильвестра Сталлоне до Микки Рурка.
      Своим метеорическим взлетом на сцене Брандо освободил театр из плена слов. В кино он сумел подчинить себе зрителя брутальной харизмой. Его Стэнли Ковальски из «Трамвая «Желание» - неотразимый неандерталец, о котором нечего сказать критику, но который всегда будет сниться зрителю.
      Мастер сырых, непереводимых на рациональный язык эмоций, Брандо заполнял собой всякий кадр, являя залу чудо чистого существования. Это была уже не игра, а магия доминирующего присутствия.
      Когда Коппола снимал с Брандо пробы для «Крестного отца» (из-за этого выбора режиссера чуть не лишили картины), он оставил актера одного в комнате со спрятанными камерами. Оглядевшись, тот стал молча причесываться. Но в этом обычном жесте было столько интенсивности, что на пленке Марлон Брандо напоминал тигра, запертого в ненадежной клетке.

ЕСЛИ ТЫ НЕ МОНТЕ-КРИСТО

 
      Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим - это уже другой вопрос. Довлатов
      Футбол - это серьезно.
      От крика кот переехал на балкон. Жена льстиво пытается соответствовать:
      - Здорово этот рыженький по воротам пыром.
      Ничто другое меня пока не интересует. Когда говорит футбол - пушки молчат. Во всяком случае, я их не слышу. Газет не открываю, к телефону не подхожу, радио не включаю, даже компьютер услужливо сломался. Удалившись в коммуникационное изгнание, я берегу свое неведение.
      Дело в том, что из презрения к футболу американское телевидение показывает матчи с двухдневным опозданием в неудобное время на испанском канале. Чтобы раньше времени не узнать счет, я живу в позавчерашнем дне, и он мне нравится.
      Сила незнания творит свою реальность, детали которой можно выбирать по желанию, словно завтрак за шведским столом. Стирая все, что не нравится, невежество стерилизует действительность. Шопенгауэр давно утверждал, что мир - лишь наше о нем представление, но на практике я убедился в этом благодаря футболу. Впрочем, люблю я его не только за это.
      Ископаемый пережиток, в век глобализации футбол дает безопасный выход животному - и потому бесспорно искреннему - патриотизму. Во мне он работает за двоих. На этом чемпионате мне приходилось болеть сразу за обе исторические родины. Вынужденный разделить симпатии, я решил, что в латышском футболе мне нравится футбол, а в русском - болельщики: на трибунах их много, и выглядят они, как все, - по-разному. Раньше на зарубежных стадионах сидели всегда одни и те же люди в строгих мятых пиджаках. Зимой и летом они дисциплинированно скандировали «шай-бу».
      Что говорить, советский турист за границей был ее самой экзотической деталью. Как, впрочем, и я для них.
      Это выяснилось на пляже в Пиреях, возле циркового шапито с фанерными зверями. Неподалеку от льва загорал его укротитель. На меня он смотрел не моргая, но решительный разговор у нас, как у Остапа Бендера со Скумбриевичем, произошел вдали от суши. Бронзовый атлет плыл за мной мощным брассом, я (от него) как умел, то есть по-собачьи. Преодолев в три рывка разделяющую нас часть Эгейского моря, он отрывисто спросил по-русски:
      - Твой «Ягуар»?
      - Мне кажется, - ответил я, с трудом вынырнув, - что хищники по вашей части.
      Речь, оказалось, шла о запаркованной на берегу машине, которые я умею отличать только по цвету. Но циркач мне не поверил. Он твердо знал, что эмигранты не станут продавать родину по дешевке.
      В другой раз встреча состоялась в Индии, где я от умиления примазался к экскурсии латвийских ткачих из Огре. Вычислив чужого, одна бодрая старушка прошептала не оборачиваясь:
      - Доллары менялись?
      - Как?
      - Дизайном, - прошипела она, - у меня с 28-го года пачка осталась.
      Из всех преступлений советской власти лично меня больше всего задевали две частности. Первая - не давали Джойса прочесть, вторая - мир посмотреть.
      Более способные искали выхода на непроторенных путях. Интеллектуалы покупали «Улисса» на эстонском, спортсмены объявили лыжный пробег по ленинским местам, включая Швейцарию. (Власть рассудила иначе, отправив лыжников кружить по Разливу, пока не наберется нужный километраж.)
      Сейчас, однако, мне все это видится в ином свете. Если вы не граф Монте-Кристо, жажду мести утоляют прошедшие годы, и я уже не уверен, что прежний режим отнимал, ничего не давая взамен.
      «Улисса», скажем, не знали ведь и те писатели, которых я так любил и в юности. Еще вопрос, смог бы я восхищаться Гладилиным, если бы читал его вместе с Джойсом.
      С географией тоже не все просто. Она ведь стала куда проще, чем была. Все теперь похоже: еда и нравы, магазины и товары, враги и кумиры. Только флаги у всех свои, ну и футболки, конечно.

ИДЕАЛИЗМ В БОЕВОМ ДЕЙСТВИИ

 
      Самый большой идеалист в Америке - Пентагон, а не хиппи
      И сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства.
      Бродский
      В парижские магазины поступила партия американских джинсов. На каждой паре - ярлык с французской надписью: «Мы не виноваты, что наш президент - идиот. Мы за него не голосовали». Того, кто отвечает за эту проделку, до сих пор не нашли. О чем горько сожалеет глава фирмы, который хотел бы его продвинуть по служебной лестнице: штаны мгновенно разошлись.
      Не могу сказать, что меня эта история радует, хотя я тоже, как, впрочем, большинство американцев, не голосовал за Буша. Однако с Америкой, как с евреями: ее хочется ругать только среди своих. И та и другая ситуация мне хорошо знакомы. К тому же я уже жил в одной «империи зла» и, переехав в другую, не обнаружил разницы. И там и здесь мне почему-то приходилось отвечать за выходки властей, которые я не выбирал.
      Когда советские войска вошли в Афганистан, русские таксисты Нью-Йорка выдавали себя за болгар.
      Когда туда вошли американцы, мой друг Пахомов задумчиво заметил:
      - Похоже, я обречен жить в стране, которая воюет с Афганистаном.
      Его это, однако, скорее радует. Будучи человеком бескомпромиссно штатским, он любит рубашки с погончиками. Со мной сложнее. Никогда не зная, что делать, я всегда радуюсь, что не мне решать. Заняв тесный промежуток между «голубями» и «ястребами», я получаю с обеих сторон, еле успевая менять щеки.
      - Государство, - учит меня Пахомов, - вроде микробов: оно стремится заполнить собой все не отведенное ему пространство. Так уж лучше это будут наши микробы. Американские, - пояснил он, подумав.
      Это, конечно, неправда. Американцам не нужна империя, потому что они хотят жить дома. Даже любимая их война - Гражданская, между Севером и Югом. В нее до сих пор играют. Если янки и готовы расширяться, то только в индивидуальном порядке - за счет кока-колы и чипсов. Когда Америке снятся плохие сны, к ней присоединяется Канада, когда кошмары - Мексика.
      И в Ирак американцев привела не страсть к имперской географии, а история - та, которой у нее не было: романтический ХIХ век с его мифом «крови и почвы». В отличие от европейских, американские романтики, вроде моего любимого Торо, жили не в воздушных замках, а в лесу. Все остальные задержались в XVIII столетии. Америка до сих пор живет теми универсальными категориями, которыми Маркс соблазнил Россию. «Мимо рта не пронесешь», - верят американцы, игнорируя исключения, чреватые взрывами.
      Это трудно понять, в это трудно поверить, но самые большие идеалисты здесь не левые, а правые - скорее Пентагон, чем хиппи. Наиболее опасное заблуждение Америки состоит в том, что она действительно знает конечную истину: богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным, - всегда и всем. Соорудив себе богатую страну из конституции, американцы думают, что знают, как это делается не только дома, но и за границей. Поэтому враги зовут их «глупыми», а друзья - «лишенными воображения». Боятся, впрочем, и те и другие; идеализм - вроде куриной слепоты: болезнь не смертельная, если не водить танки ночью.
      Должен признаться, что я тоже против войны. Как все пацифисты - из шкурных интересов и невеселых принципов.
      - Помочь никому нельзя, - говорил я, когда соседи заворачивались в нарядные звездные флаги.
      «И спасти никого нельзя», - думал я, представляя, что бы стало с Россией, если б Америка решила избавить ее от Сталина. Помните прогрессоров у Стругацких? «Я нес добро, и - Господи! - как они меня ненавидели. Потому что боги пришли, не спрашивая разрешения. Никто их не звал, а они вперлись и принялись творить добро».
      Человек слишком сложное существо, чтобы ставить на нем облагораживающие эксперименты. Поэтому я, послушавшись Вольтера, решил возделывать свой садик. Выдрав из клумбы чужие петунии (на войне как на войне), я зарыл в землю дюжину семечек, надеясь для начала украсить тыл подсолнухами.
      Дальше пошла арифметика. Первые пять пропали - я не знал, что за мной следили белки. Другие взошли. К трем стебелькам я привязал карандаши, помогавшие им ровно расти. Неделю спустя те, что обходились без поддержки, обогнали инвалидов.
      - Ага, - сказал я, напыжившись от многозначительности, - благо в недеянии: главное - ни во что не вмешиваться.
      А утром самостоятельный росток упал на землю со сломанной ногой.
      - Ага, - повторил я с уже меньшей уверенностью, - мироздание живет вне морали, ему все - все равно, но шансов у нас - половина.
      Цветка, однако, было жаль, и я одолжил ему костыль. Прошла еще неделя - и калека оправился. Он опять всех перерос, став крепче прежнего, несмотря на уродливый шрам у щиколотки.
      Не понимая, какую притчу мне рассказывают, я молча гляжу в назидательную грядку, надеясь, что природа не отменила, а отложила нравоучительный процесс - то ли до урожая, то ли до выборов.

ВОЛШЕБНЫЕ ГОРЫ И ПЕРЕДВИЖНАЯ БЕРЛОГА

 
      Чтобы лето было летом, надо вернуть летнему отдыху его допотопное содержание и первобытную форму
      Отпуск должен отпускать. Ослабив хватку будней, жизнь ненадолго разрешает нам вести себя как вздумается. Из-за этого так трудно с умом распорядиться заработанной свободой. Воля требует куда большей ответственности, чем рутина. Особенно в эпоху, упразднившую то мерное чередование сезонов, что всегда обещало зимой лыжи, а летом дачу.
      Самолет, как супермаркет, отменил времена года. Земля кругла и обширна. На ней всегда найдется теплое местечко для отдыха, какой бы месяц ни показывал календарь. Есть бесспорная радость в том, чтобы валяться на тропическом пляже, злорадствуя по поводу ближних, оставшихся воевать с вьюгой. Но есть и своя прелесть в том, чтобы именно весной хрустеть мартовским огурчиком. Когда мы не рвем связующую время нить, а терпеливо следуем за ней, вериги сезонов, как сонет поэта, учат нас покорной мудрости. Чтобы лето было летом, надо вернуть летнему отдыху его допотопное содержание и первобытную форму.
      Для меня это значит одно: палатка.
      Как почти всe в своей жизни, я открыл радости бивака сперва теоретически - читая любимую книжку каждого вменяемого человека «Трое в одной лодке, не считая собаки». (Как-то мне попались на глаза данные опроса, согласно которому Джером Клапка Джером оказался любимым автором депутатов Думы. Журналист, помнится, сокрушался по поводу невзыскательности российских законодателей, а я обрадовался: значит, и у них было детство.)
      Надо сказать, что своему феерическому успеху Джером обязан лени. В поисках легкого заработка он подрядился сочинить путеводитель по окрестностям Темзы. Не желая углубляться в источники, Джером сначала описал мелкие неурядицы, ждущие ни к чему не приспособленных горожан на лоне капризной британской природы. Только потом автор намеревался насытить легкомысленный опус положенными сведениями, честно списав их в библиотеке. К счастью, издатель остановил его вовремя.
      Книга вышла обворожительно пустой и соблазнительной. Она построена на конфликте добротного викторианского быта с пародией на него. Джентльмен на природе - уморительное зрелище, потому что она решительно чурается навязанных ей чопорным обществом приличий.
      Впрочем, речь о другом. Трое В Одной Лодке несли юному читателю занятную весть: чтобы испытать забавные трудности походной жизни, не обязательно покорять Эверест или Южный полюс. Достаточно ненадолго поменять оседлый обиход на кочевой, что я и сделал, проведя лучшую часть молодости с рюкзаком и в палатке.
      Прошло почти четверть века, пока я не открыл палатку для себя заново. Оказалось, что ни я, ни она за эти - упущенные - годы особенно не изменились. Нам по-прежнему хорошо вместе. Объясняется это тем, что, стойко сопротивляясь прогрессу, палатка даже в Америке осталась тем, чем была всегда, - передвижной берлогой.
      Вылазка на природу предусматривает добровольный отказ от всего, что нас от нее, природы, отделяет. Расставшись с нажитым за последние несколько тысячелетий комфортом, мы отдаемся на волю стихиям, переселяясь в трехметровый пластмассовый дом. Смысл этой нелепости в отстранении. Искусство, говорил Шкловский, нужно для того, чтобы сделать камень опять каменным. Проще об этот камень споткнуться. Причиненное неудобство мгновенно вернет нас к материальности мира. То же и с природой - чтобы она вновь стала собой, нужно забраться в ее нутро даже тогда, когда оно мокрое. С погодой нельзя бороться. От нее можно лишь спрятаться. И только тогда, когда дождь барабанит по натянутому тенту, ты по-настоящему понимаешь непревзойденную важность самого монументального изобретения человечества - убежища.
      Собственно, в этой исторической дистанции и заключается соблазн дикой природы. Путешествуя по чужим городам и странам, ты перемещаешься по узкому коридору экзотики протяженностью лет в сто. Выбираясь на неделю в лес, ты совершаешь вояж на зарю истории, когда все еще было внове. Путь обратно прост, но значителен. Отпускное опрощение превращает нас в собственных предков, вынужденных бороться за существование отнюдь не только с начальством. На природе все потребности - насущные, а значит, неподдельные.
      Сперва нужно обзавестись укрытием. Каким бы хлипким оно ни казалось, палатка обязательно становится домом - крохотный пятачок культуры, выгороженный в непомерном царстве природы.
      Потом приходит черед огня. Пламя возгорается не от искры, а от пролитого пота, особенно если сучья сырые. Зато я еще не встречал человека, включая пожарных, которые были бы равнодушны к живому огню. Электрический свет мешает заснуть, костер нас будит. В моей российской юности это выражалось в пении: «Ну что, мой друг, грустишь? Мешает жить Париж». В Америке он мне не мешает, и, сидя у костра, я чаще думаю об обеде. По-моему, это не менее увлекательно.
      Согласно моим давно устоявшимся убеждениям, лучше всего мы понимаем ту часть мироздания, которую можем проглотить: дух природы познается путем причастия. Одно дело - бродить по лесу в поисках грез, впечатлений или рифмы. Совсем другое - собирать грибы, к тому же на пустой желудок. Голод будит здоровые инстинкты, а вегетарианский характер охоты смиряет их кровожадность. Тем более что в Америке у грибника мало конкурентов.
      В этом я убеждаюсь каждый раз, когда в мою корзину заглядывает доброжелательный американец неславянского происхождения. Опасливо оглядывая стройные подберезовики, он нервно спрашивает, что я собираюсь с ними делать. Узнав что, прохожий умоляет не отчаиваться: «Вы еще найдете работу». Из жадности я никого не переубеждаю. Панический ужас Америки перед наиболее вкусной частью ее флоры мне на руку, и грибы мы едим с 1 мая до Рождества. Правда, однажды мне встретился знаток из микологического общества. Брезгливо порывшись в корзине, он высокомерно обронил: «Сыроежки едят только русские и белки». Я промолчал, благоразумно утаив секрет соленой сыроежки с лучком и сметаной.
      Обеспечив растительную часть обеда, можно переходить к рыбалке. Раньше, одержимый тщеславием, я, как старик по морю, гонялся за большой рыбой, теперь готов удовлетвориться любой. Меня убедил тот же самый Хемингуэй. Как-то его спросили, какую рыбу он предпочитает ловить. «Размером с мою сковородку», - ответил писатель.
      Мне важней, чтобы рыба влезала в котелок. Благородство ухи в том, что по-настоящему вкусной она выходит только из пойманного - а не купленного - улова. С этической точки зрения кулинария безупречна: упорство и труды не пропадают втуне.
      Вернувшись к охоте и собиранию, мы наконец начинаем относиться к еде, как она того заслуживает. Добыча пропитания, если его добывать не из холодильника, занимает почти весь день, придавая ему смысл и достоинство. Так ведь, собственно, и должно быть. Посмотрите на птичек небесных, которые клюют, не останавливаясь.
      Субстанциальная забота о выживании меняет природу времени. Даже ничем не заполненные минуты - например, когда поплавок не тонет - приобретают ритуальное значение. Одно дело - ждать обеда, другое - рыбу, которая к нему не приглашена. Замысловатое устройство с крючком и леской, держащее нас в сосредоточенном напряжении, позволяет постичь природу времени лучше, чем тупые ходики, отрезающие от вечности одинаковые минуты.
      Удочка остраняет время. Пространство остраняет дорога, тропа - особенно, если она ведет верх. Поднимаясь в гору, ты вступаешь в противоборство с высшим законом всемирного тяготения. Чем круче путь, тем больше вызов.
      Поэтому в горы я всегда хожу один: дураков нет. Во всяком случае, среди моих знакомых. Не в силах даже себе объяснить, зачем нам бороться с вертикалью, я вру про вершину, которая всякую прогулку обеспечивает наглядной целью. Но, честно говоря, деликатная мудрость зрелости заключается в том, чтобы оставить вершину непокоренной, не дойдя до нее ста шагов. Пока у меня на это не хватает ни ума, ни лени, я залезаю на все горы, до которых может добраться пылкий любитель без ледоруба.
      Куда меня только не заносила нелепая страсть забираться туда, где заведомо нечего делать. Я видел окрестности Фудзиямы, пиренейские пики, поднимался на скромные, но все-таки альпийские вершины. Но только с годами открыл свои любимые горы. Как это часто с нами случается, они были слишком близко.
      Катскильские горы расположились под мышкой Нью-Йорка. На машине - часа два, если не застрять на придорожном базарчике, где в подходящий сезон торгуют розовощекими, как местные фермеры, яблоками, а в неподходящий - душистыми пирогами из тех же яблок.
      Свой звездный час Катскилы пережили в начале ХХ века, когда недалекие горы открыли для себя нью-йоркские евреи. Живя в зверской тесноте «коммуналок» Ист-энда, они тосковали по простору и прохладе. Этого товара было вдоволь в горах, заманивавших горожан, еще не знавших кондиционеров, холодными летними ночами. Фермы стали гостиницами, потом курортами. В момент высшего расцвета, сразу после Первой мировой войны, здесь было 500 фешенебельных отелей - с бассейнами, полями для гольфа и еврейской кухней. Как ни странно, главной ее гордостью считался борщ, в честь которого Катскилы до сих пор носят кличку «борщевый пояс» - borsch belt.
      Курортников развлекали американские Райкины, артисты разговорного жанра, которые постепенно приучили и всю Америку к ипохондрическому еврейскому юмору, столь ценимому поклонниками Вуди Аллена. Последней звездой катскильской плеяды стал Джеки Мейсон, веселивший своими политически некорректными монологами Бродвей, Горбачева и королеву Елизавету.
      С годами, однако, здешний курортный бизнес, проигрывая тропическим пляжам, иссох на корню. Вот тогда-то Катскилы вспомнили о своем мистическом прошлом и предложили себя американским буддистам. Недорогая земля, малолюдность, близость к Нью-Йорку и разлитый в здешней природе покой привлекли сюда монастыри. Одни прячутся в лесистых расселинах, другие вскарабкались на вершины, третьи стоят у горных ручьев. Сегодня монастырей здесь набралось уже так много, что они представляют все ветви древнего буддийского древа. Совершить паломничество по Катскилам - все равно что побывать на Дальнем Востоке.
      В прибрежной части Катскилов, возле поселка, который с обычной американской путаницей зовется Каиром, расположен целый храмовый городок китайских буддистов. По-праздничному красные павильоны с поэтическими названиями полны изваяний будд. В одном только храме святых аратов - пять тысяч статуй. У каждого из достигших просветления монахов - своя история, на которую они намекают позой, жестом, одеждой или улыбкой. Но для западного пришельца храм остается немым, как церковь для китайца.
      На западе, где буддийская география помещает рай, стоит японский монастырь. Уже у ворот вас встречают ласковые олени, будто знающие, что один из них был Буддой в прошлом рождении. Черно-белая геометрия приземистых построек отражается в холодном горном озере с ручными золотыми карпами. Внутри монастыря все пусто и голо: полупрозрачные раздвижные стены и пружинящие под ногой циновки, из украшений - дымки курений, напоминающие о том воздушном замке, которым буддисты считают реальность. Зимой тут так тихо, что слышно, как огромные - с блюдце - снежинки лепят метровые шапки на ветках кривых японских сосен.
      В центре Катскильских гор, на вершине крутого холма стоит самый красивый монастырь - тибетский. Здесь все золотое: шелковые иконы-мандалы, атласные подушки для медитаций, позолоченные будды и бодисаттвы, за которыми присматривает улыбчивый далай-лама с большого портрета, увитого подношениями паломников - белоснежными шарфами. По вечерам над монастырем раздается протяжный, как и положено в горах, вой длинных тибетских труб. Их можно услышать в лежащем чуть ниже Вудстоке. Главная приманка туристов, богоискателей и хиппи, этот городок, наверное, самый странный в Америке. Тут все устроено по вкусу чудаков, ищущих на Востоке того, чем их обделил Запад. Для них вместо неизбежного молла Вудсток держит «Ярмарку дхармы», конгломерат лавок с ритуальным товаром. В них можно встретить настоящего тибетского ламу, дзен-буддийского монаха с бритой головой, нью-йоркского профессора, рокера с татуированными иероглифами и просто бродяг без определенных занятий, но с широким кругом интересов.
      Когда я заходил сюда в последний раз, хозяин - индус с косой - поставил запись буддийских мантр. Голос показался знакомым. Оказалось, Борис Гребенщиков, который несколько лет назад записал в Вудстоке свой тибетский альбом.
      Всякая религия, говорят историки, начинается с чуда. Человек открывает, что земля не всюду одинаковая. На ней есть места, где ощущается эманация, которую мы - за неимением лучшего - называем псевдоученым словом «энергия».
      Как все остальные, я не знаю, что это значит. Мне хватает того, что в Катскильских горах нельзя не ощутить благотворного потока, омывающего душу неспешной струей.

БЕШЕНЫЕ ДЕНЬГИ

 
      77% жителей России ненавидят богатых!
      Эта поразительная цифра живо напомнила героя гласности, с которым мне довелось делить трибуну на конференции в Японии. Как все подобные мероприятия тех эйфорических времен, она называлась оптимистически: «Россия на переломе». Соседи хотели знать, куда упадут обломки, и не жалели денег, чтобы разведать подробности. Ими делились многословные эксперты, привезенные за десяток часовых зон с разных сторон света, но только один из нас располагал цифрами, которые он величал фактами. Без спешки выслушав предварительные аплодисменты, ученый торжественно обнародовал данные обширного социологического опроса, стоившего немногим меньше хорошего бомбардировщика:
      - 99,7% опрошенных готовы принять демократию и рыночную экономику, если они принесут им богатство, свободу и счастье.
      На этот раз я вышел, не дождавшись, пока смолкнут овации успокоенного зала.
      Статистика не врет, она изобретает правду - вместо действительности. Если даже слова не способны отразить реальность, то что взять с худосочной цифры, умеющей лишь мелко кланяться обстоятельствам?
      В сущности, все, что поддается счету - от трудодней до выборов, лишено смысла, но не оправдания: иначе мы не умеем. Поэтому мне и хотелось бы встретить хоть кого-нибудь из тех 23%, которые не не любят богатых. Хорошо бы узнать, что они с ними делают: нежат, лелеют, терпят, едят сырыми?
      Я еще никогда не видел, чтобы богатых кто-нибудь любил, включая их самих. Ближнего возлюбить трудно, дальнего - невозможно, и только Христос сумел простить сытого мытаря (говоря по-нашему, инспектора налоговой полиции).
      Оно и понятно. Бедного грешника вынести проще, чем богатого праведника: последнему легче устоять перед искушением, чем первому оплатить его. Поэтому (открою, рискуя огорчить патриотов, секрет Полишинеля) богатых не любят везде, а не только в России.
      - Деньги, - учит меня Пахомов, - не люди, они не бывают глупыми и не идут к нам в руки.
      - Не знаю, не знаю, - сопротивляюсь я, - мне и такие попадались. Правда, не дома, а в Сан-Тропезе, бульшая часть которого собирается в гавани, чтобы смотреть на меньшую, швартующую свои миллионные яхты. С одной из них сошла отчаянно скучающая пара в ковбойских сапогах и пухлом золоте. Стремительно оглядев голодранцев (лето!), они выдернули из толпы себе подобного и повели на борт хвастаться. Не умея себя занять ничем другим даже в древнем Провансе, они ездили по свету в надежде узнать, что другие делают с деньгами.
      - Думаю, Пахомов, - заключил я, - что новые русские отличаются от птицы киви тем, что они не эндемичны и водятся в любых широтах, разбрасывая попутно гроздья гнева.
      Дело в том, что никто не понимает, откуда берутся большие деньги, которыми мы называем почти любую сумму, превышающую наши доходы. А все необъяснимые явления - либо чудо, либо жульничество. (Отличить одно от другого как раз и есть промысел мытарей.)
      Открывший коммерческий эффект нефти Рокфеллер к старости так изнемог под грузом своего первого в истории миллиарда, что заказал у монетного двора настоящую (а не метафорическую) гору 10-центовых монет. Раздавая их детям, он надеялся купить улыбку бедняка. Но Америка (как Россия - с Ходорковским) примирилась с этой фамилией только тогда, когда одного Рокфеллера таки съели папуасы Новой Гвинеи, из которой он успел вывезти дивную коллекцию масок, украшающую нью-йоркский музей Метрополитен.
      Неся свой крест, богатые тоже плачут. Ведь ни одной насущной проблемы деньги решить не могут. Когда денег нет, все проблемы - насущные.
      Но не только это объединяет одних с другими. Бедные хотят, чтобы богатых не было. Богатые трудятся, чтобы не было бедных. Они мешают друг другу, но деться им, как двум сторонам одного листа, некуда. Все ведь относительно.
      Я, скажем, приехал в Америку состоятельным человеком. Залогом безоблачного будущего были дипломы - и мой, и женин - «Уменьшительные суффиксы Горького». На черный день у нас хранился слесарный набор, купленный в магазине «Умелые руки», с до сих пор не оправдавшимися намерениями и неограниченный запас эмигрантской манны - быстрорастворимых супов югославского происхождения «Кокошья юха». Все остальное ловко укладывалось в ежедневные три доллара, которые выдавала благотворительная организация, - на метро и сигареты («Прима» кончилась). Спички в Америке бесплатные, музеи, если день знать, - тоже.
      Устроившись с комфортом, я стал разнообразить щедрый досуг знакомствами, среди которых оказался и удачливый земляк. Мы встретились с ним в трудную минуту: нью-йоркские власти подняли цену на метро - он купил поместье в Коннектикуте.
      - Мосты обвалились, - горевал мой знакомый, - и конюхам не плачено.
      Ему и впрямь было хуже, потому что я люблю ходить пешком.

АНАТОМИЯ БЕСТСЕЛЛЕРА

 
      Раскрыт секрет фрески Леонардо да Винчи «Тайная вечеря»
      Дэн Браун, скромный учитель литературы из Новой Англии - автор романа «Код да Винчи», который занимает первую строчку в списке бестселлеров практически всех газет Америки. Книгу, которая еще даже не успела выйти в мягкой обложке, купили больше шести миллионов американцев. Скоро ее перевод выйдет и в России, и тогда здесь тоже смогут убедиться в том, что этот толстый том нельзя отложить. Наоборот, ради него приходится откладывать, как это случилось со мной, все остальные дела.
      Дэн Браун работает в наиболее эффектном сейчас во всей мировой литературе жанре интеллектуального детектива, ученого триллера. Моду на такой род словесности открыл замечательный роман Умберто Эко «Имя розы». В сущности, это - гибрид увлекательного сюжета и не менее увлекательной информации, которая имеет весьма отдаленное отношение к фабуле. Среди мастеров такого жанра авторы самых разных стран. Это - и турецкий писатель Орхан Памук, ставший лауреатом наиболее престижных премий Европы, и серб Владислав Баяц, чей потрясающий воображение дзен-буддийский боевик «Книга бамбука» вот-вот появится в русском переводе, и, конечно, Акунин, который в свой последний роман «Алмазная колесница» вставил все, что знал о Японии его альтер-эго Григорий Чхартишвили.
      Несмотря на то, что родоначальника такого вида словесности, Умберто Эко, считают классиком постмодернизма, я бы искал источник этой литературной традиции у других классиков. По-моему, современный интеллектуальный триллер происходит от слияния Конан-Дойля с Жюлем Верном. Первый дает безошибочную схему детектива с постоянным разоблачением ложных версий, второй - учит нагружать прозу любопытным научно-популярным содержанием. Пока этот самый условный «Конан-Дойль» держит читателя заложником у развязки, не менее условный «Жюль Верн» втолковывает нам все, что мы хотели знать, но не догадались спросить.