Р

 
      азвиваясь, эмбрион повторяет ходы эволюции, поэтому всякое детство отчасти викторианское. Впрочем, ребенком я относился к Холмсу прохладно.
      Мне больше нравился Брэм. С ним хорошо болелось. Могучие фолианты цвета горького шоколада давили на грудь, стесняя восторгом дыхание. Траченый латынью текст был скучным, но казался взрослым. Зато он пестрел (как изюм в булочках, носивших злодейское по нынешним временам имя «калорийные») охотничьими рассказами: «С коровой в пасти лев перепрыгивает пятиметровую стену крааля». О, это заикающееся эстонское «а», экзотический трофей - от щедрот. Так Аврам стал Авраамом и Сара - Саррой. Но лучше всего были сочные, почти переводные, картинки. Они прикрывались доверчиво льнущей папиросной бумагой.
      Холмса я полюбил вместе с Англией, скитаясь мо следам собаки Баскервилей в холмах Девоншира. Болота мне там увидеть не довелось - ме- I шал туман, плотный, как девонширские же двои- • ные сливки, любимое лакомство эльфов. Не-* сколько шагов от дороги, и уже все равно куда ид-* ти. Чтобы вернуться к машине, мы придавливали» камнями листы непривычно развязной газеты с I грудастыми девицами. В сером воздухе они путе- • водно белели.*
      В глухом тумане слышен лишь звериный вой,* в слепом тумане видна лишь фосфорическая «пасть. Трудно не заблудиться в девонширских пу-* стошах. Особенно - овцам. Ими кормятся оди- • чавшие собаки, небезопасные и для одинокого «путника. В этих краях готическая драма превра- t щается в полицейскую с той же естественное- • тью, что и в рассказах Конан Дойля.»
      Его считали певцом Лондона, но путешествия* Холмса покрывают всю Англию. Географичес- «кие указания так назойливо точны, что ими не* пренебречь.;
      Вычерчивая приключенческую карту своей I страны, Конан Дойль исподтишка готовил воз-* рождение мифа, устроенное следующим поколе- «нием английских писателей. 2
      Как в исландских сагах, на страницы Холмса* попадают только отмеченные преступлениями I окрестности. Преступление - мнемонический; знак эпоса. Цепляясь за них, память становится • зрячей. Ей есть что рассказать. Срастаясь с судьбой, география образует историю. Топонимическая поэзия рождает эпическую.
      Признание Холмса - «Я ничего не читаю, кроме уголовной хроники и объявлений о розыске пропавших родственников» - неплохо описывает «Илиаду» и «Одиссею».
      Главное свойство гомеровского мира - фронтальная нагота изображенной жизни. У эпоса нет окраины. В его сплошной действительности все равно важно: и щит, и Ахилл, и прялка. В пронзительном свете эпоса еще нет тени, скрывающей детали. Мир лишен подробностей, ибо только из них он и состоит. Неописанного не существует. Всякая деталь - часть организма, субстанциальная, как сердце.
      Гомер не умел отделять частное от общего, Холмс - не хотел. Подробности наделяли его гомеровским - пророческим - зрением: он видел изнанку вещей, знал прошлое и предвидел будущее.
      Жанров без подсознания не существует. У детективов оно разговорчивей других. Детектив напоминает сон. Те, кто толкует его по Фрейду, успокаиваются, узнав убийцу. Приверженцам Юнга достается целина жизни - правдивые окраины текста.
      Постороннее в детективе наливается уверенной ртутной тяжестью. Это - не наблюдения за жизнью, а ее следы. Как кляксы борща на страницах любимой книги, они - бесспорная улика действительности.
      Велик удельный вес случайного на поля детективного сюжета. Самое интересное тут происходит за ойкуменой сюжета. Вопрос в том, сколько постороннего способны удержать силовые линии преступления - радиация трупа.
      Мы читаем рассказы о Холмсе, выуживая не-относящиеся к делу подробности. В них - вся соль, ради извлечения которой мы не устаем перечитывать Конан Дойля.
      Обычные детективы, как туалетная бумага, рассчитаны на разовое употребление. Только Холмс не позволяет с собой так обходиться. У Конан Дойля помимо сюжета все бесценно, ибо бессознательно. В других книгах эпоха говорит, в этих - проговаривается. У XIX века не было свидетеля лучше Холмса - мы чуем, что за ним стоит время.
      Холмс вобрал в себя столько повествовательной энергии, что стал белым карликом цивилизации, ее иероглифом, ее рецептом, формулой. Пытаясь расшифровать эту скоропись, мы следим за Холмсом с той пристальностью, которой он сам же нас и научил.
      Самые истовые из его читателей - как новые масоны. Они назначили деталь реликвией, сюжет - ритуалом, чтение - обрядом, экскурсию- I паломничеством. Так уже целый век идет игра I в «священное писание», соединяющая экзегезу '» с клубным азартом.
      В этой аналогии меньше вызова, чем смысла: I Шерлок Холмс - библия позитивизма. Цивили-', зация, которая ненароком отразилась в сочине-[ ниях Конан Дойля, достигла зенита своего само• уверенного могущества. Ее сила, как всемирное I тяготение - велика, привычна и незаметна.
      О совершенстве этой социальной машины сви-I детельствует ее бесперебойность. Здесь все рабо-J тает так, как нам хотелось бы. Отправленное ут• ром письмо к вечеру находит своего адресата с той ', же неизбежностью, с какой следствие настигает • причину, Холмс - Мориарти, разгадка - загадку.
      Эпоха Холмса - редкий триумф детерминиз-I ма, исторический антракт, счастливый эпизод, • затерявшийся между романтической случайнос[ тью и хаосом абсурда.
      Если преступление - перверсия порядка, то "• оно говорит о последнем не меньше, чем о пер-J вом. Читая Конан Дойля, мы подглядываем за | жизнью в тот исключительный момент, кото-I рый кажется нам нормой.
      Криминальная проза - куриный бульон сло-I весности. Детектив - социальный румянец, признак цве• тущего здоровья. Он кормится следствием, но живет причиной. Он последователен, как сказка о репке. В его жизнерадостной системе координат жертва и преступник скованы каузальной цепью мотива: кому выгодно, тот и виноват.
      Если есть злоумышленник, значит, зло умышленно. Что уже не зло, а добро, ибо всякий умысел приближает к Богу и укрывает от пустоты.
      В мире, где жертву выбирает случай, детективу делать нечего. Когда преступление - норма, литературе больше удаются абсурдные, а не де-гективные романы.
      Цивилизованный мир Британской импперии - главный, но тайный герой Конан Дойля, о котором он сам не догадывался. Да и мы узнаем о нем только тогда, когда, собрав рассыпанные по текс-гу приметы, поразимся настойчивости их намека.
      Как и Ленин, Конан Дойль торопится захватать все, что нас связывает: телеграф, почту, юкзалы, мосты, но прежде всего - железную до-эогу: Холмс никогда не отходит далеко от стан-дии, Ватсон не расстается с расписанием.
      Возможно, в авторе говорил цеховой интерес. Рассказы о Холмсе - первая классика вагонкой литературы. Они, мерные, как гири, рассчи-ганы на недолгие пригородные поездки. Единица текста - один перегон. Сочетая стремительность фабулы с уютом повествования, они иде-шьно дополняют меблировку купе. Детектив - дом на колесах. И лучше всего читать его на ходу, ибо всякая дорога потворствует приключениям. Нанизывая на себя авантюры, она выпускает случай на волю. У Конан Дойля, однако, железная дорога не нуждается в оправдании. Она помогает не сюжету, а героям: в купе они набираются сил.
      Железная дорога - кровеносная система цивилизации. Делая перемещение бесперебойным, а остановки предсказуемыми, она покоряет пространство и время, укладывая стихию в колею прогресса. Здесь не может случиться ничего непредвиденного. Сюда запрещен вход случаю, ибо он угрожает главной ценности XIX века - размеренности движения.
      Английская железная дорога - перенесенное из истории в географию наглядное пособие по эволюции, страстную любовь к которой Конан Дойль разделял со своим временем.
      Холмс - живая цепь умозаключений. Его сила в последовательности рассуждения. Педантично прослеживая путь от мелкой подробности к судьбоносной улике, сыщик подражает природе, превратившей амебу в венец творения. Как Дарвин, Конан Дойль демонстрирует скрытые от непосвященных ходы эволюции. Он уста-11авливает связь между низшим и высшим - фактом и выводом. Самому Холмсу важен не результат, а метод:
      - Всякая жизнь, - пишет он, - это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену.
      Страж порядка, Холмс обладает профессией архангела и темпераментом антихриста. Его скрытая цель заменить царство Божие. Тайное призвание Холмса - демистифицировать мир, разоблачив попытки судьбы выдать себя за высший промысел.
      Защищая честь своего разумного века, Холмс разоблачает чудеса, делает невозможное понятным и странное ясным.
      Как всем богоборцам, Холмсу мешает случай. Песчинка в часовом механизме Вселенной, случай угрожает ее отлаженному ходу.
      Срывая покров невозмутимости с высокомерного лица цивилизации, случайность выводит мир из себя.
      Именно тогда и выходит на охоту Холмс. Он кормится неожиданностями, как мангусты кобрами. Отказывая провидению в праве на существование, Холмс признает случайность либо ложной, либо слепой.
      Окружающее для Холмса - текст, который он предлагает читать «по ногтям человека, по его эукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утол-цениям на большом и указательных пальцах, по выражению лица и обшлагам рубашки…» Прочесть Вселенную - старый соблазн. Но-[ вым его делает то, что Холмс читает мир не как | книгу, а как газету. I Газета - волшебное зеркало детектива. Скле-I енное из мириада осколков, оно отражает мир с I угловатой достоверностью снимков.
      Газета - любимица Конан Дойля. Соединяя | его с Холмсом и Уотсоном, она предлагает каж-; дому упомянутому свои услуги.
      Конан Дойль на газетах экономит - они заме-" няют ему рассказчика. Излагая обстоятельства; преступления, газета дает всегда подробную, | обычно ясную и неизбежно ложную версию со-I бытии. Газета отличается поверхностным взгля• дом, самоуверенным голосом и нездравым смысI лом. Принимая очевидное за действительное, I она предлагает вульгарное и единственно правI доподобное объяснение происшедшего. Газета - шарж на Уотсона. На ее фоне и он • блестит. Как слюда.
      Холмса газеты окружают как воздух, и нужны; ему не меньше. Оказавшись в тупике, он часто 1 обращается к газете, чтобы найти там разгадку. I Печатая ее черным по белому, Конан Дойль от-| крывает секрет своего мастерства: ключ к пре-! ступлению у всех на виду и никому не виден.; Кроме Холмса, назвавшего своей профессией? «видеть то, что другие не замечают».
      Прошлому веку газеты заменяли Интернет - они были средством публичной связи. Газетные объявления позволяли вести интимную переписку тем, кто не мог воспользоваться почтой. От чужого глаза приватный диалог укрывала ссылка на понятные только своим обстоятельства.
      Разбирая птичий язык объявлений, Холмс замыкает преступную цепь на себе. Дальний отпрыск Фауста, он унаследовал от предка дар чернокнижника: Холмс читает газету, как кабба-лист тору.
      Если Холмс - критик гениальный, то Уот-сон - добросовестный, как Белинский. В окружающем Холмс ценит вещное, штучное, конкретное. Для Уотсона частное - полуфабрикат общего. Все увиденное он подгоняет под образец. Холмс сражается с неведомым, Уотсон защищается от него штампами:
      «Вошел джентльмен, - пишет он, - с приятными тонкими чертами лица».
      Ватсон - жертва психологической школы, которая думала, что читает в душе, как в открытой книге. Холмс, как мы знаем, предпочитал газету.
      Отдав повествование в руки не слишком к тому способного рассказчика, Конан Дойль обеспечил себе алиби. Холмс не помещается в видоискатель Уотсона. Он крупнее той фигуры, которую может изобразить его биограф, но мы выI нуждены довольствоваться единственно доступ• ным нам свидетельством. О величии оригинала • нам приходится догадываться по старательному, I но неискусному рисунку. I В Уотсоне Холмс ценит не писателя, а болель-I щика. Характерно, что спортивные достижения; Уотсона важнее литературных. Чтобы мы об • этом не забыли, Конан Дойль не устает напоми-! нать, что Уотсон играл в регби. Для англичани• на этим все сказано. • Спорт - кровная родня закону. У них общий { предок - общественный договор. Смысл всяких I ограничений в их общепринятости. СпортивЕ ный дух учит радостно подчиняться своду чужих? правил, не задавая лишних вопросов. Именно • так Уотсон относится к Холмсу.
      Спортивность Уотсона противостоит артис-I тизму Холмса.
      Играя на стороне добра, Холмс не слишком I уверен в правильности своего выбора.
      «Счастье лондонцев, - зловеще цедит I Холмс, - что я не преступник».
      Ему трудно не верить. Лишенный нравствен-I ного основания, он парит в воздухе логических | абстракций, меняющих знаки как перчатки. • Холмс - отвязавшаяся пушка на корабле. Он -; беззаконная комета. Ему закон не писан. Уотсон - дело другое: он - источник закона.
      Уотсону свойственна основательность дуба. • Он никогда не меняется. Надежная ограничен- «ность его здравого смысла ничуть не пострадала J от соседства с Холмсом. За все проведенные с «ним годы Уотсон блеснул, кажется, однажды, об-* наружив уличающую опечатку в рекламе артези- • анских колодцев.;
      Уотсон сам похож на английский закон: не • слишком проницателен, слегка нелеп, часто не- I поворотлив и всегда отстает от хода времени.*
      Холмс стоит выше закона, Уотсон - вровень i с ним. Ценя это, Холмс, постоянно впутываю- • щийся в нелегальные эскапады, благоразумно I обеспечил себя «лучшим присяжным Англии», j Уотсон - посредственный литератор, хороший I врач и честный свидетель. Само его присутст- j вие - гарантия законности.*
      Холмс - отмычка правосудия. Уотсон - его ар-* мия: он годится на все роли - вплоть до палача.*
      Холмсу Конан Дойль не доверяет огнестрель-» ного оружия - тот обходится палкой, хлыстом,» кулаками. Зато Уотсон не выходит из дома без i зубной щетки и револьвера. Впрочем, у Конан- «Дойля стреляют редко и только американцы.
      Парные, как конечности, устойчивые, как пи- «рамиды, и долговечные, как мумии, Шерлок* Холмс и доктор Уотсон караулят могилу того пре-* красного мира, за остатками которого мы приез-* жаем в Англию. •

Р

 
      ыбацкий лагерь мы выбрали по телефону.
      - Ехать, пока не упрешься, - объяснил владелец избушки, которую он собирался нам сдать за немалые для канадской глуши деньги.
      - Медведи, - боязливо спрашивала жена, - у вас есть? А то мы с детьми.
      - Не беспокойтесь, - угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, - все у нас есть: медведи, лоси, индейцы. - И врач?
      - Конечно. Полчаса лету, если у вас есть биплан.
      - А если нет? - вскинулась жена. - А если аппендицит?
      - Well, - устало ответил канадец, и мы отпра-иились в путь.
      Два дня спустя кончился асфальт, и началась тундра. Болото мы пересекли на гусеничной танкетке, озеро - в моторке. На берег высадились с трудом - его почти что и не было. Деревья входили в воду по пояс, расступившись лишь для причала и дощатой хибары. На пороге сидел индифферентный заяц.
      Распрощавшись с Хароном, мы остались совсем одни - даже радио ничего не брало. Зато здесь была рыба. Это выяснилось сразу, когда кто-то перекусил леску. Мы поставили стальные поводки и вспомнили «Челюсти».
      Рыбалка - дело тихое, хотя у рыбы и ушей-то нет. Молчание помогает собраться, потому что азарт рыбалки - в напряженном ожидании.
      Раз за разом падая в темную воду, блесна мечется в поисках встречи, редкой, как зачатие. Отличие в том, что такое трудно не заметить и на другом конце снасти. Налившись чужой тяжестью, леска твердеет и дрожит от нетерпения. Подавляя первый импульс (рвануть), ты шевелишь спиннингом, показывая, что ты хозяин положения. Чем крупнее зверь, тем дольше будет танец. Подчиняясь его дерганому ритму, время движется неровными толчками. Выделывая бесшумные виражи, рыба сужает круги, чтобы навсегда уйти под лодку. От ужаса упустить свой шанс, ты теряешь голову и, уже не думая продлить наслаждение, торопишь финал. Последнее, самое опасное напряжение лески - и рыба медленно, как остров, поднимается из воды. Даже увидав предмет страсти, ты не веришь своему счастью и правильно делаешь, потому что в воздухе ослабевает верный ток натяжения, связывавший вас целую вечность. Внезапная легкость предсказывает фиаско, и ты молишься только о том, чтобы взвившаяся в небо рыба упала в сеть подсака.
      Канадская щука и в лодке может откусить палец, но тебе все равно. Прикуривая дрожащими руками, ты прислушиваешься к стихающему хору довольных мышц, удовлетворивших свою тягу к любви и убийству.
      В рыбалке много непонятного - почти все. Этот промысел ведет в самое темное из доступных нам направлений - в глубину.
      Пределом широты служит прикрывающаяся горизонтом бесконечность. Если наверху взгляд теряется в рассевающем зрение пространстве, то внизу глазу и делать нечего. Глубина кажется мам бездонной, ибо жизнь редко уходит с поверхности. Не рискуя углубляться, мы оставляем таинственную толщу в резерве, или - как в дан-пом случае - в резервуаре.
      Вода надежно растворяет тайны. Она ведь и сама такая. Даже страшно представить, кем надо быть, чтобы в ней водиться.
      Рыба о воде не догадывается, пока мы ее оттуда не вытаскиваем. Предсмертное открытие еразу двух новых стихий - своей и чужой - ее утешение. То, что момент истины оказывается последним, еще не повод, чтобы рыбе не завидовать. Китайцы так и делали. Играющие рыбки внушали им свои желания - что бы это ни значило.
      Но мы предпочитаем любоваться рыбой в ухе. Варить ее надо, как чай - ничего не жалея, и тогда в одной клейкой ложке соберется жизнь с гектара воды.
      Объезжая озеро на моторке, мы поражались вечным излишествам природы. Если в море нет берегов, то здесь их слишком много. Головоломные закоулки внушали паническую мысль о кишечнике. Попав внутрь несоразмерного нам организма, мы держались в виду лагеря - пока не упал туман. Нижняя вода соединилась с верхней, вложив лодку в сэндвич. Сузив перспективу, туман открывал только ту часть дороги, которую можно пройти на ощупь. Натыкаясь на ветки, острова и камни, мы передвигались по все более незнакомому пейзажу. Неповторимые, как буквы бесконечного алфавита, окрестности отказывались складываться в карту.
      Положение становилось странным: стоять глупо, плыть некуда, бензин на исходе, и есть нечего. Я всегда интересовался кораблекрушениями, но мы его еще не потерпели. Вспомнив мудрецов, отличающихся от нас не тем, что они делают, а тем, чего не делают, мы покорились судьбе и - заодно - забросили удочки.
      Когда стало темно и страшно, из протоки выплыла лодка. Мы удивились не меньше Робинзона, а обрадовались больше его. Он дикарей боялся, мы в них не верили, как все, кто помнил югославские вестерны с Гойко Митичем.
      В лодке сидели двое мужчин в пиджаках на голое тело. В остальном они мало чем выделялись, скорее наоборот: у одного, Джима, совсем не было зубов. Другой оказался моим тезкой.
      От энтузиазма мы чуть не утопили спасителей, но все обошлось, и уже через полчаса все сидели у нас за столом.
      Индейцы пили все сразу, не закусывая и не останавливаясь. Они просто не видели причин для перерывов и стаканом пользовались лишь из нежливости. На разговоры времени не оставалось, но ушли они не раньше, чем кончился коньяк, пиво и горькая настойка для пищеварения. Чай их не заинтересовал, оладьи - тем более.
      Индейцы вернулись на рассвете. Когда я потел ЧИСТИТЬ зубы, они уже сидели у крыльца рядом с зайцем. Завтраку наши друзья решительно предпочитали спиртное, но, наученные вчерашним, мы скрыли от них свои запасы. Индейцы огорчились: до магазина они могли добраться не раньше зимы - по льду. Увидев, что кроме денег взять с нас нечего, индейцы подрядились проводниками. На рыбалку мы собирались долго. Уж больно им понравились наши снасти, не для ловли, конечно, а так.
      Сев к мотору, Алекс размотал леску и насадил на крючок щучий плавник. - И на это берет? - с недоверием спросил я. - Если бросить в воду.
      Справедливости ради следует сказать, что рыба ловилась поровну. Индейцы превосходили нас не искусством, а терпением. Мы меняли тактику и блесны, они позволяли крючку волочиться за бортом.
      - Давно вы живете на этом озере? - завел я беседу.
      - Что значит - давно? - удивился Алекс. - Всегда жили.
      Привычно почувствовав себя эмигрантом, я замолчал и принялся глазеть по сторонам.
      Вскоре оказалось, что первозданная - на наш глаз - природа была им коммунальной квартирой, ландшафт - их семейной хроникой. Не успели мы отчалить, как Джим остановился у гранитного валуна.
      - Папашу навестить, - объяснил более разго ворчивый Алекс.
      Во мху и правда торчала палка с перекладиной. На нее Джим положил пачку сигарет без фильтра. Алекс добавил горсть конфет. Из уважения к языческому обряду мы сняли накомарники, но от вопроса я все-таки не удержался: - Какая же вера у вашего племени? - Христианская, - объяснил Алекс.
      Узнав, что озеро обитаемо, я стал внимательней смотреть по сторонам и вскоре обнаружил признаки цивилизации: красные ленточки на деревьях. Выяснилось, что ими помечают места, где стоит мыть золото. - А если другие узнают? - опять вылез я.
      - Для них и метят, - ответил Алекс, теряя терпение.
      Обедать мы остановились у Джимовой тещи, вернее - на ее даче. Неуловимая тропинка - нога в ней утопала, не оставляя отпечатка - вела к внезапной поляне с фанерным ящиком без окон.
      - Чтобы медведи не залезли, - не дожидаясь вопроса, объяснил Алекс.
      Вокруг обильно росла черника - по грудь. Пока мы жарили бесценных полярных судаков, индейцы деликатно закусывали сервелатом. Рыбу они ели из необходимости, мясо - только зимой. Одного лося хватало до весны. Деньги им нужны были исключительно на выпивку. Если удавалось до нее добраться, денег не хватало. Если нет, оставались лишними. Прошлым летом Джим купил щенка за 300 долларов. Я думал для езды, оказалось, для удовольствия. Возле круглого («чтобы буран не снес») дома жила целая свора. Внутри были печка, лавки и несколько книг о вреде алкоголя на языке кри. Его живописный алфавит напоминал тот, что мы придумали с второгодником Колей Левиным для тайной переписки. Ни нам, ни им писать было особенно не о чем.
      Индейцы так органично растворились в окружающей среде, что не оставили на ней зарубок. Они не сумели наследить на берегах озера, хоть и прожили на нем столько, сколько у нас ушло на всю цивилизацию.
      Север обнажает асимметрию духа и материи. Дух, конечно, - мужское начало. Сперматозоид смысла, он способен расти, но, значит, и умирать. Зато бессмертна утроба природы. Как всякая пустота, она терпелива и бесконечна. Свет рождается из тьмы, слово - из молчания, мужчина - из женщины. Союз противоположностей держится не нуждой, а прихотью. Человек - роскошь бытия, без которой оно обходилось, как индейцы без зонтика, пока мы не подарили его им на прощание.

К

 
      настоящему Западу ведет одна дорога - 66-я. Вдоль нее стоят кресты с жестяными цветами. О ней поют ковбойские барды: По дороге шестьдесят шесть Только в седле можно присесть.
      Ее изображают на игральных картах, ножнах и галстуках (по ту сторону Скалистых гор их все равно редко носят). Но главное - по ней до сих пор едут к Тихому океану. А навстречу, но уже по рельсам, несутся товарные составы: 30, 40, 100 вагонов, и на каждом написано «CHINA EXPORT». Знали бы китайские кули, строившие В XIX веке эту железную дорогу, что кладут шпалы для соотечественников.
      В этих краях для всех, кроме тепловоза, дорога - не средство, а цель. В пути не бывает скучно, ибо аттракционом становится избыток пространства. Об этом догадываешься, когда возвращаешься на Восток, к цивилизации, где*, теперь мне и двухэтажные дома кажутся изли-* шеством.
      На Западе нет ничего, кроме пустыни, пере-* межающейся плоскими холмами. Здесь их зовут «по-испански: mesa, что означает «стол». В сущ- t ности, это - сопка, с которой сняли скальп вме-* сте с лучшей частью черепа. Такая операция и* гористый пейзаж вытягивает по горизонтали.» На Западе, где еще не знают, что Земля - круг- «лая, глаз видит на сто миль. Это как любоваться I Кремлем из моей родной Рязани.
      В отличие от Сахары, где я однажды пробо-» вал заблудиться, эта пустыня кишит жизнью. По I ней бродят независимые быки и скачут неосед- • данные кони. В камнях, - предупреждают до- «рожные знаки, - живут скорпионы, гремучие* змеи и пауки «черные вдовы». Понятно, что» меньше всего тут людей, во всяком случае, осед- t лых. Пустыня подразумевает перемещение. Да-* же флора тут легка на ногу. Сухие кусты перека-* ти-поля колесят по красной земле, которая была* бы уместней на какой-нибудь другой, располо- «женной ближе к Солнцу планете. J
      В лишенном примет пейзаже путнику, как бу- • риданову ослу, трудно выбрать место для прива-* ла. За него это делает закон, превращающий в; казино каждый оазис. В резервациях можно иг- «рать, но нельзя распивать спиртное. Индейцам от этого не легче. Доходы от белого азарта пропиваются в красной столице племени Навахо.
      Гэллап - странный город уже потому, что здесь больше всего миллионеров на душу крохотного населения. Улица (все та же 66-я дорога) уставлена ломбардами, где жаждущие закладывают фамильное серебро и племенную бирюзу. Универмаг предлагает товары повседневного спроса: седла по 400 долларов, волчьи шкуры - по 600, лассо - по 25, подержанные отдают за десятку.
      Выйдя из магазина не сумев сторговаться, я оказался в центре внимания. Покрытый дорожной грязью, в малиновом шейном платке, с подобранным в пути орлиным пером за ухом, только я тут и походил на индейца. Мне даже похлопали прохожие братья, слонявшиеся большую часть своей жизни между Макдональдсом и кинотеатром «Dreamcatcher». Шаманы так называют деревянный обруч с кожаной паутиной, в которой застревают сладкие сновидения, чтобы повторяться каждую ночь. Но в Гэллапе с нами торговал Голливуд - без всякого успеха. Зал был закрыт до лета, когда сюда приедут «Солисты пустыни», чтобы сыграть индейцам Моцарта.
      - Вот бы покойник обрадовался, - подумал я и отправился в Аризону.
      Она, как стихи Цветаевой, открывалась верхним «до» - сразу за границей началась пыльная буря. Стойкий напор ветра поднял ландшафт за шиворот и вытряс его на нас. В красной пыли исчезли земля и небо. Тьма погрузила мир в транс, из которого нас вывел телефонный звонок.
      - Ты хоть знаешь, - с упреком сказали в мобильнике, - что Папа умер?
      - Все там будем, - искренне ответил я, ведя машину по наитию.
      66-я, однако, не подвела. К вечеру, который мне уже казался вечным, она рванула в горы, перебравшись в знакомый климат. Первую сосну я встречал, как Шукшин - березу: из деревьев в пустыне - только телеграфные столбы.
      Как всегда, приближение гор рождало аппетит - и к еде, и духовный. Первый в Сидоне утоляют наспех, зато душой занимаются всерьез. На бензоколонке, отклонив предложение сфотографировать свою ауру, я купил карту благодатных «воронок», ради которых сюда стекаются паломники той кудрявой секты, что объявила о наступлении Нового Века и скомпрометировала его.
      К колодцу веры мы брели гуськом и молча, оставив из благочестия бутерброды в багажнике. Согласно карте, путь к духовным сокровищам был несложным: идти, пока не проймет. И действительно, тропа кончалась речной отмелью, которую украшали пирамидки из гальки, сложенные нашими благодарными предшественниками. Под алой, как знамя, скалой, мы уселись дожидаться разряда духовной энергии.
      Дело не в том, что я верю шарлатанам, я просто знаю, что они правы. В мире есть точки, где люди, а может, и звери, чувствуют себя лучше, чем всюду. В таких местах устраивают капища, строят церкви, основывают монастыри. В Сидоне открыли «Метафизический супермаркет».
      Заправившись, мы отправились туда, куда все - к Гранд-Каньону. Политически корректные гиды объясняют его происхождение двояко. Геологи утверждают, что полуторакиломет-ровую пропасть миллионы лет рыла река Колорадо. Те, кто, как это водится в Америке, не верит в эволюцию, считают Каньон последствием библейского потопа.