В

 
      московский музей классика я приехал, чтобы взглянуть на его рукописи. Купив билет, но не найдя парадного входа, я зашел в какой попало.
      - Вам, собственно, кто нужен? - строго спросила конторщица. - Толстой.
      - Он всем нужен, - сурово сказала она, но все-таки отвела в зал, где под стеклом стеллажа вальяжно расположились корректурные гранки, сплошь исписанные мелким, но стройным почерком.
      Когда-то я работал метранпажем в старой, еще настоящей, типографии, поэтому первым делом пожалел наборщиков. Садизм Толстого заключался в том, что он не исправлял ошибки, а заменял рукописной страницей печатную. Как будто сам вид окоченевших строчек выводил его из себя.
      Чтобы оправдать писателя, надо вспомнить, с какой одержимостью он объяснял человечес I кую жизнь. Автору, сажавшему четыре «что» в I одно предложение, было мучительно трудно ос-» тановить поток уточнений, отдав в холодную I печать еще теплую рукопись. Ведь она - не чер-; новик текста, а его исподнее. Поэтому автогра• фы великих рассказывают нам больше, чем их j портреты. На письме статику образа заменяет «динамика мысли. Плюс, конечно, темперамент: I Бетховен рвал пером бумагу, Бах обводил красj ным там, где про Бога. • Тайна почерка, конечно же, в его неповтори• мости, столь же бесспорной, как отпечаток • пальца. Но если в последнем случае об уникаль-I ности рисунка позаботилась природа, то в пер-I вом - культура. Учась писать, мы становимся*. разными. • Значит ли это, что безграмотные больше по• хожи друг на друга? И что, утратив почерк, мы I вновь станем одинаковыми? j Подозреваю, что это возможно, ибо письмо,! как походка, - индивидуальный навык, способ-; ный придать телесную форму бесплотной мыс• ли. Если ее незримость напоминает о музыке, 1 то почерк есть сольный танец пера по бумаге. j Под ту же, что поразительно, мелодию.
      Меня пленяет магическая мощь этой пляски; и даже у компьютера я не обхожусь без бумаги. • Дойдя до смутного места, оставшись без глагола, •застряв на длинной мысли, потерявшись в лаби- I ринте абзаца, я хватаюсь за карандаш, чтобы по-* женить руку с головой. Ритм этой всегда по-» спешной (чтобы не задуматься) процедуры вы- % водит из затруднения и вводит в транс, надеж-» ней мухомора, избавляющего от контроля чис- «того разума. Писатель что вертящийся дервиш. • Но почерк свой я при этом ненавижу, еще с* тех пор, как меня мучили пыточными орудиями* письма: чернильница с лживым прозвищем не- • проливайка, вечно щипавшее тетрадь перо- I уточка и зеркальная простыня промокашки, от-» ражавшая мои незрелые промахи. Гордо считая» содержание важнее формы, я писал, как хотел, оставляя каллиграфию зубрилам и эпилептикам, вроде Башмачкина и Мышкина.
      Положение изменилось лишь тогда, когда я понял, что почерку приходит конец. Его смерть ускорила американская демократия, позволяющая ученикам держать перо не только в левой,; но и в скрюченной, будто подагрой, ладони. Ус- I тав мучаться, школа отдала письмо компьютеру,* у которого все получается ясно и просто. Как у пулемета. Отучив считать в уме и писать рукой, I компьютер напрашивается в рабы, но становится хозяином. Не в силах его покинуть, мы теря- I ем мобильность и самодостаточность. Инвали-: ды письма, мы забываем о его потаенном смыс- «I ле: сделать видимым союз души и тела. Почерк I умеет не только говорить, но и проговаривать-» ся. Он знает о нас, может быть, меньше, чем • обещают шарлатаны-графологи, но все-таки I больше, чем мы смели надеяться. I Первым поняв это, Дальний Восток сделал I каллиграфию матерью искусств и школой циви• лизации. Открыв книгопечатание задолго до ев-I ропейцев, здесь не торопились пускать его в де-j ло. Японцы считали изящной только ту словес• ность, что нашла себе приют в летящих знаках. • начерченных беглой кистью на присыпанной • золотой пылью бумаге. I Позавидовав, я пошел учиться к нью-йорк-; скому сэнсэю, веря, что, не справившись с ки-I риллицей, я смогу отыграться на иероглифах. I На первый год мне хватило двух: «Са» и «Ша». • Прочитанные вслух, они составляли мое имя. I Переведенные на русский, означали «сбаланси-j рованного человека», каким я мечтал стать, на• учившись каллиграфии. Но до этого было дале-; ко. Овладев 24 видами штрихов, нужных для то• го, чтобы написать все 40 тысяч знаков, я сосре-I доточился на размещении их в пространстве. • Хорошо написанный иероглиф должен быть» плотным, как умело упакованный чемодан, эле-; гантным, как скрипичный ключ, и крепким, как • вещь, которую можно повесить на стенку. Мно• гие так и делают. Энергия, запертая в нем, как в атоме, настолько ощутима, что я не удивился, когда в Америке иероглифы стали модной татуировкой.
      Но главное - все-таки в другом. Почерк учит невозможному: выражать внешним внутреннее.
      В одном несчастном фрагменте Оден, говоря о почерке, вспоминает экскременты. Если, отбросив брезгливость, развить эту параллель, мы и впрямь найдем общее - естественность, безвольность и убедительность. Как помет, почерк оставляет безусловные следы, утверждающие наше присутствие в мире. Продукт физиологии мысли, он, как сны, и зависит, и не зависит от нас. Поэтому лишиться почерка - все равно, что остаться без подсознания.
      Боюсь, что я с первого взгляда могу узнать страницу, не написанную от руки.

«*

 

*

 
      1 f~^\ бладая смутным в отличие от нашего, • V^/ отсутствующего, представлением о заI гробном мире, язычники приписывали славе ту; же роль, что христиане - Христу. Она воскре• шала из мертвых: покойники живы, пока о них I помнят.
 

*

 
      • Во всяком случае, это объясняет жажду сла'» вы у древних, о чем и говорит Цицерон в сво• ей утопии «Сон Сципиона». Вот любопытный • абзац из этого редкого образца древнеримской I научной фантастики: «Люди, населяющие Зем-; лю, находятся одни в косом, другие в попереч-» ном положении по отношению к вам, а третьи J даже с противоположной стороны. Ожидать от • них славы вы, конечно, не можете». I Исправляя этот недочет географии, мы при• думали спутники и Интернет, сделав - впервые I в истории - славу кругосветной и круглосуточ-; ной. Добившись такого, мы ее похоронили, • предварительно раскулачив и поделив, чтобы • каждому достались 15 минут, обещанные Энди Уорхолом. Как показывает вскрытие, причиной смерти стала терминологическая недостаточность.
      У греков для славы было слов не меньше, чем у эскимосов для снега. В Элладе первыми, как и у нас, шли спортсмены, потом - герои, позднее - философы. Римляне предпочитали государственных мужей, Ренессанс - художников, романтики - поэтов.
      Важно, однако, что раньше, как заметил Милан Кундера, слава подразумевала восхищение не только тех, кто знает тебя, но и тех, кого знаешь ты. Лишь та слава считалась подлинной, что соединяла достойных с равными. Обоюдоострая, как дуэль, она предусматривала диалог тех, кто одинаково хорошо владеет избранным оружием.
      Шкловский называл это «гамбургским счетом». Затворив двери, потные борцы в линялых трико выясняют, кто из них - лучший. Изгнав не только публику, но и судей, вердикт выносят свои. В этом самый тонкий из соблазнов славы. Только те, кто хотел бы повторить и присвоить, способен оценить чистоту приемов, широту их репертуара, его оригинальность и своевременность. Чужую музыку можно слушать, но лучше ее сыграть. t Справедливости ради надо заметить, что гам-; бургский счет вовсе не отменял обыкновенно• го. Но, принимая незаслуженные почести и заJ служенные взятки, борцы участвовали в чужой I игре, всегда помня о своей. I В узком кругу слава жжет сильнее, стоит j больше, добывается труднее и теряется столь • же быстро. Жалко только, что не везде она так t наглядна, как на гамбургском ковре. Обычно 1 слава копится годами в таинственной ноосфе-I ре, где, говорят, концентрируются испарения • человеческого гения. • Не менее загадочен и механизм ее распредеI ления. Славу нельзя ни дать, ни взять, только» получить - по совокупности заслуг от никем не I назначенных авгуров, чей приговор ты уважаI ешь не меньше их. «? Мне рассказывали, как оценивали шутки I знатные московские остряки. На их консилиу-» ме смеялись реже, чем в морге. Поднятая» бровь здесь считалась знаком одобрения, уз-; нав о котором, автор уходил уязвленный фор• мой и осчастливленный содержанием компли• мента. Иногда это бесит, часто обижает и все-I гда раздражает. Что и понятно: мы добываем» славу своим трудом, а получаем из чужих рук. I Зато такая слава придает вес своему избранни• ку. Я бы сказал - удельный вес: увеличивая • плотность достигнутого, он углубляет след и тянет ко дну.
      Антитеза славы - не безвестность (она-то как раз может оказаться мудростью), а популярность, выдающая тщеславие за честолюбие. Поэтому не все известные люди - славные. Мне, например, вспоминается Лимонов, который считает старомодной пошлостью говорить не о себе.
      Если XX век разбавил славу, то XXI пустил на панель - с помощью компьютерного сутенера. Умея считать лучше, чем читать, Интернет заменяет качество количеством, а славу - известностью. Став мерилом успеха, последняя замещает первую, не замечая разницы. Слава, как Суворов, брала умением, популярность, как саранча, числом.
      Рожденный революцией Интернет обещал демократию, но привел к тирании, причем - масс. Ублажая их, он создал конвейер тщеславия. Доступный и нечистый, как автомат с газировкой, Интернет позволяет каждому выплеснуть себя на мировой экран.
      Характерно, что в Сети часто практикуется та же извращенная форма авторского самолюбия, что и в привокзальных сортирах - анонимный эксгибиционизм, парадоксально соединенный с острой жаждой признания: на стенах общественных уборных всегда пишут в надежде на читателя.
      Желание прослыть любой ценой сводит с ума, ибо за ним стоит патологический страх потеряться в толпе себе подобных. Этот маниакальный, но ведь и оправданный ужас (заблудиться в метро проще, чем в лесу) порождает страсть к неутолимой публичности. Сильнее секса и ярче голода она требует, чтобы другие узнали о существовании твоего мнения, опуса, лица или на худой конец гениталий.
      В поисках славы мы добивались любви тех, кого нам хотелось, в поисках популярности - всех, кто движется.
      Чем-то мне это напоминает висящую на Бродвее рекламу джинсов. Они туго обтягивают не известно кому принадлежащий зад-unisex, позволяющий усидеть сразу на двух стульях.

В

 
      сем временам года я предпочитаю холодное, всякому направлению - северное, любым осадкам - снег, ибо он проявляет жизнь, обнаруживая ее следы.
      Однажды я увязался в горы вместе с профессиональным следопытом. За деньги он работал в ФБР, для души - ходил за зверьми. Пока мы карабкались на снегоступах к вершине, он лако нично исправлял мои ошибки. -Кот? - Енот. - Лошадь? - Олень. - Собака?
      - Койот. Разве не видно? Дикий зверь идет це леустремленно, не разбрасываясь. И прыгает, как балерина, точно зная, куда приземлиться.
      К вечеру, когда снег познакомил нас со всеми горными жителями, кроме троллей, я окончи тельно окоченел, но на это мне никогда не при ", ходило в голову жаловаться. Холод, по-моему, J сам себя всегда оправдывает - этически, эстети-» чески, метафизически. Он пробирает до слез, I как музыка, и действует, как лунный свет: меня-j ет реальность, ни до чего не дотрагиваясь. I «Зима, - говорил Бродский. - честное время I года». • Летом, надо понимать, жизнь и дурак полю; бит. Но я фотографии и природу предпочитаю | черно-белыми - по одним и тем же причинам. ". Аскетическая палитра обнажает структуру, уби; рая архитектурные излишества. Поэтому когда • древние китайцы писали пейзажи черной туi шью, сложив в нее радугу, то у них получался не I только портрет мироздания, но и схема его вну'. треннего устройства. Если зима воспитывает чувство прекрасно• го, то холод обостряет переживание всего ос-'. тального, начиная со времени. Чем сильнее • мороз, тем дольше тянется минута. Достигнув '. летального предела, искусство становится ис-J кусством выживания. Быт высоких широт при• дает каждой детали скудного обихода забытую '. нами красоту необходимого: костяные солнеч-; ные очки, одетый на себя водонепроницае-' мый каяк, мороженое из китового сала, сред-; ство от цинги, которым служит мясо живого | тюленя. •
      Живя в окрестностях небытия и ощущая трепет от его близости, северные народы обычно молчаливы, часто сосредоточены и всегда склонны к пьянству. Сегодня за Полярным кругом обитают четыре миллиона человек, но, пожалуй, селиться там стоило лишь эскимосам. За пять тысяч лет они сумели полностью вписаться в среду, мы же ее переписываем, постепенно превращая в Пятницу.
      Приспосабливая мир к себе, прогресс делает его сразу и больше, и меньше - как это случилось с Севером. За последние полвека полярная шапка сократилась вдвое: ушанка стала тюбе тейкой.
      Собственно, это как раз тот катаклизм, о к«тором мечтали юные мичуринцы всех стран народов. Растопленная Арктика, наконец, «» кроет регулярное полярное судоходство, позв! ляющее, обойтись и без Суэцкого канала, и бе: Панамского, что на пять тысяч морских миль сократит кругосветное путешествие. К тому же парниковый эффект сделает доступными сокро вища потеплевшего Севера, где залегает четвер тая часть всех запасов газа и нефти. Охвачен ные утилитарным зудом, мы рады принести ем\ в жертву другие арктические резервы - запасы пустоты, спрятанной под вечными льдами. Чистый излишек пространства, как высокие потолки или тонкая рифма, - необязательная роскошь, придающая жилью достоинство, а стихам оправдание. Мысля, мы используем свой мозг лишь на несколько процентов. Остальное, видимо, уходит просто на то, чтобы быть человеком.
      Раньше мы лучше умели пользоваться Севером. Он был не дорогой, не рудником, не скважиной, а храмом, лишенным деловитого предназначения. Впрочем, всякий храм бесполезен, именно потому, что он - храм бесполезному - будь то Бог, любовь или горы.
      Понимая это, сто лет назад люди рвались к полюсу лишь потому, что он был. Географическая абстракция, напрочь занесенная снегом.
      Стыдясь мальчишества, я до сих пор с трудом удерживаю слезы восторга, читая о приключениях полярников. В лучших из них воплотились черты того прекраснодушного идеализма, которые традиция с куда меньшими основаниями приписывает рыцарям, революционерам и паломникам - фантазия, самоотверженность, благочестие. Тогда, на рубеже еще тех веков, прекрасная и недостижимая Арктика была религией атеистов, и полюс слыл их Граалем.
      С трудом пережив тоталитарный героизм предыдущего столетия, XXI век утратил вкус к романтическим подвигам. Пресытившись ими, он заменил единоборство с природой экстремальными видами спорта: в Нью-Йорке популярны кафе с бетонным утесом для скалолазания, а лед есть и в холодильнике. Недавно мне рассказали «зеленый» анекдот. Одна планета говорит другой: - Что-то ты плохо выглядишь.
      - Видишь ли, меня угораздило подхватить homo sapiens. - Пустяки, скоро пройдет. Может, так оно и лучше.
      «В своей борьбе с миром, - говорил Кафка, - ты должен стать на сторону мира».

      »
 

«

 

*

 

»

 

ПАМЯТИ ЭРУДИЦИИ

 

«#

 
      1 1\/Гои собеседник в московском эфире был; J-VJ-хорошим человеком, честным полити-1 ком и тонким поэтом. У него был лишь один не-; достаток: я ему очень не нравился. Его раздра• жало, что я хочу все знать. 1 - Вам не надоело, - лениво скрывая непри-; язнь, спрашивал он, - интересоваться, чем по-I пало?; - Не-а, - легкомысленно отвечал я. - Вы, на• пример, хотели бы знать, как растет горчица? '. - Зачем? • - Хотя бы затем, что это знали другие. Христос ' ведь говорил про веру величиной с горчичное се; мечко. И Будда просил безутешную вдову принес• ти ему из каждого дома, где никто не умирал, по*, одному горчичному зерну. Дело в том, что оно -; самое маленькое во всем сельском хозяйстве.
      Несмотря на приложенные старания, мне не: удалось его убедить. Да и себя не очень. Чем • старше я становлюсь, тем быстрее впадаю в детство. Помните мальчика из «Трое в лодке…», ко торый плакал, когда у него отнимали немецкую грамматику?
      Примирившись со своей долей, жена зовет меня Google, друзья - бесцеремонно пользуются. Зная за собой эту странность, я уже не горжусь своими ненужными знаниями, а стесняюсь их. С нужными как раз сложнее. Из всех полезных сведений за последнюю четверть века я овладел только теми, которые содержались в недлинной брошюре «Правила вождения автомо- ". биля в штате Нью-Джерси».
      Теперь это, впрочем, не важно. Компьютер упразднил границу, отделявшую угрюмую науку нужды от роскоши прихотливой эрудиции. Ин тернету все равно: он знает все - что упрощае интеллектуальные труды и лишает их радости
      Послушный водопровод информации, И и тернет удешевил знания, разбавив стерилизую щей хлоркой голубую кровь эрудиции. Скрипя душой, я признаю и благотворные последствия этого демократического переворота, но мне обидно, что драгоценный багаж, накопленный годами чтения, выдают любому идиоту, сумевшему освоить алфавит.
      Еще хуже, что, попав в бинарную пилораму знаний, эрудиция теряет свою благородную природу. I Компьютер умеет размножаться только деле-; нием. Рассеянный каталог всех сведений, он -* Паганель нашего века. Эта комическая фигура I копит знания, не умея ими пользоваться. Детям j капитана Гранта Паганель удобен лишь потому,» что он всегда под рукой, но доверять ему опас-! но, как составленной им же карте, куда он за* был внести Австралию.* Иногда компьютер мне кажется старомод1 ным, как Жюль Берн. Оба они верят в конеч* ный, перечисленный мир, который можно ра* зобрать и выучить. Такая религия - ересь для* эрудита. Его символ веры - неклассифициро-! ванная груда разнородных сведений. Другими* словами - свалка. •
      В детстве я на такую лазал. Спрятанная от чу-; жого глаза гора бесполезных сокровищ, она жи* л а своей неожиданно органичной жизнью и ды-I милась, как Везувий. Выброшенные нами, а зна-; чит, предоставленные себе вещи освобожда-I лись от прежних функций и вступали в немыс-; лимый, как на картинах Дали, брак, чтобы про* извести на свет новое и неописуемое. Г Обратного пути, однако, нет. Я не могу про-; жить без Интернета дня, но это не значит, что* он мне нравится: рабов не любят, ими пользу-; ются. При этом описанная Гегелем и опробован* ная Лениным диалектика превращает раба в хо* зяина. сегодня оооитись оез йети так же трудно, как без канализации.
      И не надо! Инфляция учености заставляет нас пересмотреть все, что ее составляет. Сдавшись спрессованному Интернетом «разуму масс», я не собираюсь, как Каспаров, соперничать с машиной. Разделим сферы и наметим рубежи. Отдав чужое, оставим свое себе. Пусть компьютер владеет униженными доступностью фактами. Эрудиция не должна кормиться крошками с чужого стола. Ее достойны только те знания, что вступают в реакцию с душой, вызывают в ней резонанс и оставляют на лбу морщины.
      Никто не знает, откуда берутся такие знания. Поэтому, отправляясь в свободный поиск, я отпускаю вожжи, отказываясь сформулировать вопрос на убогом языке, понятном даже компьютеру. Вместо этого я устилаю пол открытыми книгами. Улов тем богаче, чем шире бумажный водоворот, листающий страницы монографий и антологий. Мы находим в них то, чего не искали - попутное, забытое, противоположное. Эрудиция чревата гибридными - неузнаваемыми - плодами: когда одно рождает другое, часто - случайно.
      Такие сюрпризы мне дороже всего, ибо лучшему в себе я обязан неразборчивости в пристрастиях. Особенно - к цитатам. Они - квант j эрудиции. Эмерсон их ненавидел, Эйзенштейн: считал необходимыми, как кирпичи, Манделын-» там называл «цикадами». | Я, как всегда, с поэтами. Цикада роняет в* землю личинку, которая лежит, как мертвая,» семнадцать лет, чтобы в положенный ей срок Г ожить и застрекотать. Вот так и эрудиция: она; спит в нас, пока ее не призовет к делу ассоциа* ция.* Тот же Мандельштам считал образование ис? кусством быстрых ассоциаций. Этакое глиссанГ до знаний: тррррррррррррр - бум: «Я список* кораблей прочел до середины».

О

 
      том, что отключилось электричество, я узнал только тогда, когда испуганно пикнул компьютер с разрядившейся батарейкой. Осмотревшись, я понял, что кондиционер не работает, радио молчит, солнце садится. На Нью-Йорк опускался знаменитый блэк-аут 2003 года. Живописный закат на моей стороне Гудзона не предвещал стоявшему на другом берегу Манхэтте-ну ничего особенного. Только когда жаркие су мерки стали сгущаться в безлунную тьму, выяс нился масштаб драмы. Наползая на город, темнота съедала его, как история. Теряя небоскребы, остров пятился в прошлое - в небытие.
      Постепенно Нью-Йорк исчез, оставив вместо себя непрозрачные глыбы тьмы, о назначении которых местным было трудно вспомнить, а приезжим догадаться. Когда, подавленный происходящим и смущенный навязанным бездельем, я вышел из дома, оказалось, что улицу заполнил онемевший народ. О присутствии толI пы можно было узнать, лишь уткнувшись в спи• ну соседа. В темноте обычно говорят шепотом, • эта ночь навязала молчание.» • Я впервые ощутил ее безмерную власть пото«му, что она явила себя там, где о ней уже забыI ли. На рыбалке, скажем, ночь тоже черна. Но j ведь у нее в гостях другого и не ждешь. Темно«та на природе - аттракцион, умышленное вро! де палатки неудобство. Тут, однако, не мы вы; брали ночь, а она нас. I Дождавшись своего часа, ночь поставила I всех на место. Короткое замыкание просто от• менило цивилизацию. Без нее же, как быстро» выяснилось, нам нечего делать, разве что - • лечь спать.» ' Зачем человек спит, ученые не знают, а я до-I гадываюсь: чтобы не оставаться наедине с но-» чью. Ее величие исключает панибратство. Гре-I ки искали в Ночи источник мира, веря, что она; первой родилась из Хаоса. Поэтому Гесиод Hall зывал ее не только сестрой, но и матерью Дня.; (В нормальной, нечеловеческой жизни свет • ведь и правда меньше тьмы, да и встречается I реже, что легко доказать, разделив площадь неI ба на число звезд.) t Чтоб не видеть ночи, мы спим с ней, зачиная; сны. Начиняя ими наши души, ночь оправдыва• ет себя - если ей, конечно, не мешают.
      Как всем сакральным, ночью нельзя пользо- ", ваться всуе. Ее тихие часы предназначены для • высокого - стихов, молитв и тоталитарной вла- «сти. Поэтому жгли свечи поэты, вставали к заут-* рене монахи, и никогда не гасло окно в кабине- «тах Ленина, Сталина и Муссолини. Другим, что- «бы понять ночь, надо переболеть бессонницей.;
      Мучаясь ею, я часто бодрствую в сокровен- «ные часы - с трех до шести. По китайскому сче- I ту это - время инь, когда сон ткет ткань яви,* ночь образует завязь дня и - добавляет статис-* тика - чаще всего умирают люди. Не зря пред-* утренние часы называют «глухой ночью». В эту «пору мир нас не слышит, а мы его и подавно.* Но когда нас ничто не отвлекает от себя, нам* труднее отвлечься на постороннее. Что и дела-* ет ночь опасной:;
      «When I am alone, - поют ковбои. - I am in a bad company».
      Страшась всего непонятного, прогресс на- «шел свой компромисс с ночью: он ее отменил* там, где смог.*
      - Филадельфию, - скажет патриот нашего* города, - закрывают в девять вечера, зато Нью- «Йорк вообще не спит. •
      Об этом знают все, кто подлетал в темноте к I Нью-Йорку, ибо в офисных башнях никогда не* гасят свет. Расходы на лишнее электричество» оплачивает муниципалитет, рассчитывающий I что веселая слава города заставит раскошелить • ся его гостей.» I Согласно распространенному, но неправде • подобному суеверию, разврат разворачивается • ночью. Надеясь на это, позолоченная молодежь; двух континентов сделала своей зимней столи • цей приполярный Рейкьявик, где можно танце I вать до утра, наступающего только летом. I Куда успешнее, однако, с ночью борются не I праздники, а будни, открывшие коммерческие I преимущества круглосуточного существования. • Не исчерпав пространством колонизаторского I зуда, мы распространили экспансию на время, • заставив ночь на нас трудиться. I Я еще помню, как это началось, когда напро-I тив моего дома открылся супермаркет с пуэрто• риканским акцентом - «Масапа». Помимо на-I звания, его неоновая вывеска обещала, что ма-» газин будет работать, как собиралась вся Амери• ка: «24/7», то есть - всегда. На двери, однако, • висел старомодный амбарный замок. • Сегодня такого не увидишь. Каждый пятый I трудящийся американец работает в ночную сме• ну. Все остальные этим пользуются - в этой • стране никогда ничего не закрывается: магази• ны, прачечные, университетские библиотеки, • кафе-мороженое. •

      Теперь уже трудно поверить, что так было не I всегда и не всюду. Четверть века назад, впервые «приехав в Лондон, я с удивлением выяснил, что I английский телевизор в отличие от американ-* ского знает, когда ему ложиться спать. Послед- • няя программа шла до полпервого и называлась* «Звезды смотрят вниз». j - Про гороскопы, - сказала жена.* - Битлы, - возразил я.* Спор разрешил астроном с указкой, объясня- • ющий зрителям, что они смогут увидеть, если I поднимут голову к ночному небу. •?;: •??: '; -?;:?;'.??••???? I»*»1»' •**» а*» s* а ж «»* Ф» ®*» да* «**** s» «** ss** «***** ж*» 8** «** s**;::
 

Н

 
      !; Т Т епонятно даже, чего мы так всполоши-* JL Хлись. А ведь в моем детстве космос был | популярнее футбола - даже среди взрослых. • Уже много лет спустя я сам видел улыбку на ли1 цах суровых диссидентов, когда они вспомина* ли полет Гагарина. • С него, писали отрывные календари, начаI лась новая эра. Но она быстро завершилась,* когда выяснилось, что человеку там нечего де• лать. Мы не приспособлены для открытого* пространства - нам нужно есть, пить и возвраI щаться обратно. Беспилотные устройства сто1 ят дешевле, пользы приносят больше, не треI буют человеческих жертв и не приносят сла• вы. Мы же стремились в космос, чтобы запа* хать эту целину под символы. Чем только ни | был для нас космос: новым фронтом в «холод* ной войне», зоной подвигов, нивой рекордов,; полигоном державной мощи, дорогостоящим • аттракционом, рекламной кампанией, наконец - шикарным отпуском. Чего мы не нашли I в космосе, так это смысла.*
      Говорят, Армстронг больше всего боялся I забыть исторические слова, которые Он про-* изнес, впервые ступив на чужую почву. И то:» оставленный им след исчезнет позже Земли и I вместе с Солнцем. Этим, однако, все и кончи-* лось.*
      - Мы открыли Луну, - объясняют истори-* ки, - как викинги - Америку: преждевременно. •
      Поэтому ни мы, ни они не знали, что делать I со своим достижением. Эта параллель даже точ- • нее, чем кажется на первый взгляд. Космос был» Новым Светом, где разыгрывался карамболь: уязвленной совести и подспудных страхов. В нашем больном воображении любые контакты с неземным разумом следовали земному сценарию: либо мы, либо они были индейцами. Хорошо зная, чем это кончится, мы все равно рвались в космос. Зачем?
      В романе трезвого Лема вернувшийся со звезд герой говорит, что полет того бы не стоил, даже если б «мы привезли обратно восьминогого слона, изъясняющегося чистой алгеброй».
      Об этом редко говорят вслух, но ведь можно догадаться, чего мы подспудно ждали. Космос послужил новым импульсом теологической фантазии. Когда философия исчерпала двадцатипяI тивековые попытки найти душе партнера, за де* ло взялись ученые. Не в силах вынести молча* ния неба, мы мечтали вынудить его к диалогу. J Не понятно, на что мы рассчитывали, что хоте-«ли сказать и что услышать, но ясно, что мы от-I правились в космос, надеясь выйти из себя. Бе* да в том, что мы не нашли там ничего такого,* ради чего бы это стоило делать. Кое-кто из ас-» тронавтов, правда, открыл Бога, но на Земле,* анев небе.* Для меня космический век закончился фоI тографией Марса. Первая «звезда» на вечер* нем небе, он нам никогда не давал покоя. Жи-I вя на третьей планете, мы невольно приписа-; ли второй - свою молодость, а четвертой - I свою старость. Эта фантастическая хроноло-I гия побуждала ученых искать на Марсе выми* рающих братьев по разуму. Так, астроном Ски-I апарелли составил подробную карту планеты с* несуществующими каналами. Маркони утверж* дал, что ему удалось поймать закодированный J радиосигнал марсиан. Поверив ему, американ* ское правительство объявило трехдневное ра-, диомолчание, но Марс его так и не прервал.; Куда успешнее действовали писатели. Алексей I Толстой даже устроил на Марсе пролетарскую; революцию. В его «Аэлите» меня больше всего* занимало меню бедных марсиан: дурно пахну* щее желе и опьяняющая жидкость с ароматом* цветов. В таком обеде легко узнать студень с* одеколоном, или, вспомнив «Петушки» Венич-* ки Ерофеева, - вымя с хересом…* Но, увидев драгоценный снимок, я понял, • что мы никогда не найдем на Марсе ни сорат-* ников, ни собутыльников, ни собеседников. Гля-* дя на безжизненный, лишенный тайны и вели-* чия, попросту - скучный, хоть и инопланетный! ландшафт, я впервые с тоской подумал: - Может, мы и правда - венец творения? И это значит, что нам не с кем разделить бре-; мя ответственности за разум, что помощи ждать неоткуда, что Земля - наш Родос, и нам не остается ничего другого, как прыгать - здесь, сей час, всегда.
      И еще я подумал, как повезло нам с плане той: могла быть хуже. Примирившись с одиночеством, не только я - даже НАСА прекратила поиски внеземноп цивилизации. А без нее нам космос не нужен. Что еще не подразумевает конца космонавта ки. Напротив, созрев, она только сейчас и вхо дит в силу, принося нам каждый день новые сен сационные открытия, о которых газеты сооб щают мелким шрифтом между спортом и пого дой. Теперь, даже тогда, когда мы открываем новые планеты, им дают имена второстепен