Пролог

Солнце ярко сияло на синем небе. Жрица Устарте, стоя в его лучах, смотрела, как ее помощники заваливают могилу камнями и кладут дерн на взрыхленную землю. Она откинула капюшон алого с золотом платья, открыв безволосую голову и неподвластное возрасту лицо, поражающее своей красотой.

На плечи ей легло бремя великой печали. За долгие века своей жизни она видела много смертей, но немногие из них приносили ей столько горя, как гибель этого героя. Могилу вырыли на бугорке меж двух рукавов сухого русла. Весной талые воды с гор, окружив его, побегут дальше на юг, и бугорок превратится в остров. Сейчас, в разгар лета, это всего лишь неприметный пыльный холмик — неподобающее место для погребения великого человека.

К ней подошел пожилой сгорбленный жрец в желтых одеждах. По его лицу и огромным карим глазам посвященный сразу бы догадался, что перед ним Смешанный — человек, соединенный со зверем. Счастье, что в невежественном мире мечей и копий мало кто способен это распознать. Для большинства он всего лишь уродец с добрыми глазами.

— Он заслуживает лучшего, жрица.

— Да, друг мой Вельди, ты прав.

Устарте отвернулась и, опираясь на посох, стала спускаться по склону в тень. Вельди заковылял за ней.

— Зачем мы тогда это делаем? Люди воздвигли бы ему пышную гробницу, как своему спасителю. А теперь никто не узнает, где он лежит.

— Его найдут, Вельди, — вздохнула она. — Я видела это. Через пятьдесят лет, через сто, но найдут.

— И что будет тогда, Святейшая?

— Если бы знать... Помнишь того Воскресителя, который побывал у нас несколько лет назад?

— Да, высоченный такой. Он приезжал показать тебе некий предмет.

Устарте, кивнув, достала из кармана блестящий металлический обломок с вставленными в него драгоценными камнями.

— Как красиво, — глядя на него, сказал Вельди. — Что это?

— Часть устройства, с помощью которого создавались существа вроде нас, дорогой мой. Такие устройства служили для смешения и изменения живой материи. Проникая в суть жизни, они могли воспроизвести ее или придать ей иную форму. Звери начинали ходить на двух ногах, а люди уподоблялись зверям.

— Так это волшебство?

— Да, своего рода. Мы с тобой находимся в старом мире, который много раз возрождался заново. Некогда здесь стояли города с домами, чьи крыши доставали до облаков. В то время волшебство было обычным делом, хотя и не называлось волшебством. Я видела это в Зеркале. Тогда зло стало настолько всеобъемлющим, что люди перестали его замечать. Они своими руками создали ужасающее оружие, способное разрушать города и обращать континенты в пепел. Они отравили воздух, отравили моря и вырубили деревья, сохранявшие жизнь земли.

— Что же с ними сталось потом? — содрогнулся Вельди.

— К счастью, они уничтожили сами себя прежде, чем успели загубить всю планету.

— Но какое отношение имеет все это к смерти нашего друга?

Устарте взглянула на заканчивающих работу жрецов. Через несколько недель от могилы не останется и следа. Ветер заметет ее пылью, на ней вырастет трава, и он будет терпеливо лежать, дожидаясь своего часа. По телу Устарте прошла дрожь.

— После древних осталось много разных вещей, Вельди. В храме Воскрешения их используют для манипуляций с жизнью, но есть и другие места, посвященные не жизни, а смерти и разрушению. Чем больше тамошние жрецы проникают в тайны этих машин, тем ближе они подходят к ужасу минувших времен.

— Можем ли мы остановить их, Святейшая?

Она покачала головой, и в ее голубых глазах вспыхнул гнев.

— У меня нет такой власти, и время мое на исходе. В Зеркале я видела много мрачных будущих. Сердце разрывается при виде их. Армии Смешанных истребляют народы, служители тайного знания творят зло, с небес падает смертоносный дождь. Страх, отчаяние и зло правят повсюду. Я видела конец света, Вельди. — Устарте снова пробрала дрожь. — Но в одном из будущих наш друг возродится, чтобы исполнить пророчество и положить конец этим ужасам.

— Чье оно, это пророчество?

— Мое.

— Твое? Что же в нем сказано?

— Не знаю пока, Вельди, — улыбнулась она.

— Как ты можешь не знать того, что сама напророчила?

— Так я расплачиваюсь за свою способность видеть отрывочные куски времени. Я знаю только одно: наш друг будет жить снова, и Мечи Дня и Ночи помогут ему. Знаю, что мертвые восстанут и пойдут за ним. Больше я ничего не могу сказать.

— И он спасет мир?

Устарте снова оглянулась на вершину холма.

— Не знаю, Вельди. Но если бы я искала человека, способного совершить невозможное, то выбрала бы Скилганнона Проклятого.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сначала его окружала полная тьма. Ни один звук, ни одна сознательная мысль не тревожили его. Потом он осознал, что вокруг темно, и все изменилось. Он ощутил, что лежит на спине, ощутил мерный стук в груди, и ему стало страшно.

«Почему так темно?» — подумал он, и в уме у него вспыхнула яркая картина.

Какой-то человек, злобно ощерив зубы, кидается на него с копьем. Клинок разрубает череп копейщику, и оттуда брызжет красная струя. Но враги наседают со всех сторон, и бежать некуда.

Тело лежащего судорожно дернулось, глаза раскрылись. Визжащие раскрашенные воины, жаждущие его смерти, исчезли. Лежа на мягкой постели, он смотрел в купол высокого потолка. Он моргнул и сделал глубокий вдох, наполнив легкие воздухом. Замечательное чувство, но какое-то неестественное.

Человек растерянно сел и потер глаза. В высокую арку справа от него струилось солнце — такое яркое, что ему стало больно, и он прикрыл глаза согнутой рукой. Сделав это, он заметил синюю татуировку пониже локтя. Паук, безобразный и в то же время грозный. Привыкнув к свету, человек встал и нагишом прошелся по комнате. Легкий ветерок холодил кожу, и это тоже смущало. Он забыл, что значит чувствовать холод.

Арка вела на полукруглый балкон, выходящий в огороженный стеной сад. За садом в горной долине виднелся город с белыми домами и красными черепичными крышами. Человек медленно обвел взглядом снежные вершины и ярко-синее небо. Все здесь было новым и не вызывало отклика в памяти.

Поеживаясь, он вернулся в комнату. На полу лежали ковры, затканные цветами или эмблемами, которых он не знал. Сама комната тоже была ему незнакома. На столе он увидел кувшин с водой и хрустальный кубок на длинной ножке. Взяв кувшин, он увидел в зеркале над столом свое отражение. Холодные сапфировые глаза смотрели на него с сурового неприветливого лица. «Не жди от меня пощады», — говорило это лицо, а на груди синела еще одна татуировка — оскаленный леопард.

Человек знал, что на спине у него изображен орел с распростертыми крыльями, но понятия не имел, зачем все эти устрашающие рисунки нанесены на его тело.

В животе возникло сосущее чувство, и какое-то давнее воспоминание подсказало ему, что он голоден. Человек налил в кубок воды, жадно напился и оглядел комнату. На другом столике, у двери, стояла мелкая чаша с засушенными в меду абрикосами и фигами. Он сел с ней на кровать и стал медленно есть, ожидая, что память вот-вот вернется к нему.

Но она не возвращалась.

Человек свирепо подавил нахлынувший страх.

— Ты не из тех, кто поддается панике, — произнес он вслух. Откуда тебе знать? — возразил ехидный внутренний голос.

— Успокойся и подумай, как следует, — сказал человек.

Снова эти ощеренные злобные рожи. Вражеские воины обступают его, колют и рубят. Он отбивается от них двумя острыми как бритва мечами. Враг отступает, но он не обращается в бегство, а сам бросается вдогонку, прорываясь к...

Память померкла. Человек дал уняться вспыхнувшему гневу и стал вдумываться в то, что ему вспомнилось. Тот бой утомил его, мечи казались невероятно тяжелыми. Нет, это была не просто усталость...

Я был стар!

Потрясенный этим открытием, человек снова встал и подошел к зеркалу. Молодое, без единой морщинки, лицо, коротко подстриженные темные волосы лоснятся здоровьем.

Картина боя вернулась с тошнотворной ясностью. Широкий наконечник копья вонзается ему в бок. Он морщится от боли, от хлынувшей наружу горячей кровавой струи. Копье едва не вспороло ему живот. Смертельная рана. Он убивает копейщика и движется, спотыкаясь, дальше. Згарнский вождь кричит, призывая на помощь свою охрану. Четверо громадных воинов с бронзовыми топорами бросаются защищать вождя и умирают с честью. Последнему удается всадить топор в его правое плечо, едва не отрубив ему руку. Вождь, издав боевой клич, сам выходит на бой. Он, истекающий кровью, уворачивается от копья противника, и меч в его левой руке пронзает бок и позвоночник вождя. С воплем боли и отчаяния згарнский вождь падает.

Человек взглянул на свое плечо. Гладкое, без единой царапины. Бок тоже. На всем теле ни единого шрама. Что же в таком случае открылось ему? Будущее? Видение грядущей смерти?

С балкона опять повеял ветерок. Человек осмотрелся и увидел комод у дальней стены. В верхнем ящике лежала аккуратно сложенная одежда. Человек надел на себя длинную рубашку из тонкой голубой шерсти. В другом ящике нашлись несколько пар штанов, шерстяных и кожаных. Он выбрал темные, из мягкой блестящей кожи, и они подошли ему в самый раз.

За дверью послышались шаги. Он отошел и стал ждать, насторожив ум и расслабив мускулы.

Вошел пожилой человек с подносом, где лежали копченое мясо и сыр. С тревогой взглянув на обитателя комнаты, он молча поставил поднос на большой стол и попятился к двери.

— Постой.

Пожилой остановился, потупив глаза.

— Ты кто?

Тот пробормотал что-то и ринулся прочь из комнаты. Человек не сразу сообразил, что услышанные слова знакомы ему, только произнесены невнятно. «Я всего лишь слуга, господин», — ответил старик, ему же послышалось нечто вроде «Ясголшугагссдин».

Скоро в дверях появилась другая фигура — высокий мужчина с волосами стального цвета, поредевшими на висках. Худощавый, слегка сутулый, с пронзительными зелеными глазами. Одет он был скромно: в серую шелковую рубашку и черные шерстяные штаны.

— Мжжвти? — с нервной улыбкой спросил он.

«Можно войти», догадался человек и жестом пригласил худощавого внутрь.

Вошедший стал быстро говорить что-то, и человек остановил его.

— Я с трудом понимаю ваше наречие. Говори медленнее.

— Да, конечно. Язык ведь тоже меняется. Теперь ты меня понимаешь? — четко и раздельно проговорил пришелец. Человек кивнул. — Я знаю, у тебя много вопросов, — сказал седой, закрыв за собой дверь, — и на все ты со временем получишь ответ. Вон в том шкафу есть несколько пар башмаков и две пары сапог, — добавил он, бросив взгляд на босые ноги своего собеседника. — Ты увидишь, что вся одежда и обувь будет тебе впору.

— Что я здесь делаю?

— Интересный вопрос для начала. Не сочти меня грубым, если я тоже тебя спрошу: ты уже знаешь, кто ты?

— Нет.

— Это в порядке вещей, — кивнул седой. — Все придет само собой, можешь мне верить. Когда же ты вспомнишь свое имя, — снова улыбнулся он, — то лучше поймешь, почему оказался здесь. Позволь начать с моего. Меня зовут Ландис Кан, и это мой дом. Город, который ты видишь за окном, называется Петар. Он, можно сказать, входит в мои владения. Я хочу, чтобы ты думал обо мне как о друге, о том, кто стремится тебе помочь.

— Что приключилось с моей памятью?

— Скажем так: ты долго спал. Очень долго. Твое присутствие здесь — настоящее чудо. Будем осваиваться потихоньку. Доверься мне.

— Я что, был ранен?

— Почему ты так думаешь?

— Мне вспоминается какая-то битва. Раскрашенные згарнские воины. Я получил несколько ран, но шрамов на мне почему-то нет.

— Згарны? Отлично. Просто замечательно. — Ландис Кан, казалось, испытал огромное облегчение.

— Что тут замечательного?

— Да то, что ты помнишь згарнов. Теперь я вижу, что мы добились успеха и ты — тот самый человек, которого мы искали.

— Как это так?

— Згарны давным-давно исчезли со страниц истории — от них остались только легенды. Одна из них повествует о великом воине, вышедшем с ними на битву. Он и его люди прорубили себе дорогу в середину огромного згарнского войска. Судя по преданию, это было великолепно. Они пожертвовали собой, чтобы убить вождя згарнов.

— Как же я могу помнить то, что случилось в такие давние годы?

— Обуйся, — сказал Ландис Кан, — и я покажу тебе дворец.

— Мне хотелось бы услышать ответ, — с жесткими нотами в голосе заметил голубоглазый.

— А я бы очень хотел ответить на все твои вопросы, но это было бы неразумно. Ты должен найти ответы сам. И найдешь, поверь мне. Очень важно, чтобы это произошло постепенно. Ты можешь довериться мне?

— Доверчивость не в моем характере. Я спрашиваю, что стряслось с моей памятью, а ты говоришь, что я долго спал, предварив это словами «скажем так». Ответь мне толком, и я подумаю, доверять тебе или нет. Сколько времени я спал?

— Тысячу лет, — сказал Ландис Кан.

Голубоглазый засмеялся, но тут же понял, что Ландис не шутит.

— Память я, может, и потерял, но рассудка пока не лишился.

Проспать тысячу лет невозможно.

— Я употребил слово «спал», потому что оно ближе всего к действительности. Твоя... душа, если угодно, все эти десять веков блуждала в Пустоте, а твое первое тело нашло смерть в той битве со згарнами. Это новое тело взращено из костей, найденных нами в твоей потаенной могиле. — Ландис Кан достал из кошелька у себя на пояса золотой медальон на длинной цепочке. — Это о чем-то тебе говорит?

Голубоглазый бережно зажал медальон в руке.

— Это мое. Не знаю, откуда мне известно об этом, но это так.

— Попробуй назвать имя.

Человек помедлил, закрыл глаза и произнес:

— Дайна.

— Можешь его описать?

— Его?

— Этого человека.

— Это женщина. — Внезапная вспышка памяти заставила его сморщиться, словно от боли. — Дайной звали мою жену. Она умерла.

— И ты носил на шее ее локон?

— Я вижу, тебя это удивляет. — Неизвестный пристально посмотрел на Ландиса Кана. — Что тут особенного?

— Ничего, ничего. Ошибки случаются. Одна из легенд утверждает, что ты был женат на принцессе по имени Дунайя. Демон якобы унес ее в подземный мир, и ты отправился за ней. Долгие годы ты отсутствовал в мире живых и странствовал по недрам земли, чтобы вернуть ее назад. Красивая сказка, — усмехнулся Ландис, — и, возможно, зерно правды в ней есть. А теперь, друг мой, пойдем со мной. Мне нужно многое тебе показать.

Ландис с трудом сдерживал волнение. Вера в то, что его бесплодные усилия когда-нибудь будут вознаграждены, не обманула его. Последние двадцать три года он терпеливо ждал, надеясь вопреки всякой вероятности, что этот последний опыт окажется решающим.

Три первые неудачи разозлили его и поколебали уверенность — но теперь, в один великолепный миг, все восстановилось. Два слова заново разожгли огонь его веры: Дайна и згарны. Глядя на высокого человека с глазами цвета сапфиров, он заставил себя улыбнуться.

— Куда мы идем? — спросил тот.

— В библиотеку и мой кабинет. Там есть вещи, которые тебе необходимо увидеть.

Они прошли по узкому коридору и спустились по лестнице. Внизу было холодно, хотя на стенах в железных кольцах горели лампы. Ландис поежился, но его спутник как будто не замечал холода.

Отворив двустворчатую дверь, они оказались в длинной комнате с пятью мягкими креслами и тремя диванами, где лежали вышитые подушки. В высоком закругленном окне виднелись далекие горы. Полуденный бриз шевелил занавески. Арка слева вела в библиотеку, полки прогибались под тяжестью книг. Ландис прошел через библиотеку к другой двери и открыл ее снятым с пояса ключом.

Внутри не было окон и стоял мрак. Ландис зажег лампу, вставил в кольцо, и золотой свет упал на голые стены.

— Раньше здесь что-то висело? — спросил неизвестный. Ландис улыбнулся, взглянув вслед за ним на темные прямоугольники, оставшиеся на более светлой стене.

—Да, пара картин, — ответил он быстро. — Ты очень наблюдателен. — Подойдя к письменному столу, он взял в руки то, что на первый взгляд могло показаться коротким изогнутым посохом. С двух сторон — покрытая искусной резьбой слоновая кость, посередине — полированное черное дерево. Ландис протянул этот предмет гостю.

Тот потемнел и отшатнулся.

— Я не хочу прикасаться к ним.

— К ним?

— В них заключено зло.

— Но ведь они твои. Их похоронили вместе с тобой. Они лежали у тебя на груди, и ты сжимал их руками.

— Так или нет, я не возьму их. Ландис шумно перевел дыхание.

— Но ты знаешь, что это такое, не так ли?

— Знаю, — ответил человек с заметной печалью. — Это Мечи Дня и Ночи. А я — Скилганнон Проклятый.

Ландис взялся за рукоять одного из мечей.

— Не вынимай, — проговорил Скилганнон. — Я не хочу его видеть. — С этими словами он повернулся на каблуках и пошел назад через библиотеку.

Ландис положил ножны с мечами на стол и бегом устремился за ним.

— Постой! Прошу тебя!

Скилганнон со вздохом остановился и повернулся к нему.

— Зачем ты вернул меня назад, Ландис?

— Ты поймешь это, когда увидишь мир за пределами моих владений. Там творится великое зло, Скилганнон. Ты нам нужен.

Скилганнон покачал головой.

— Я пока мало что помню, Ландис, но знаю, что богом никогда не был. В каждом поколении бывают свои вожди, герои, достойные люди. Быть может, и я — повторяю, быть может — был в свое время известен. Но и в ваше время можно найти таких же, как я.

— Если бы так, — с чувством возразил Ландис. — В нашем мире идет война, но ведут ее в основном не люди. Да, у нас есть несколько хороших бойцов, но своему выживанию здесь мы обязаны двум причинам. Во-первых, мои земли труднодоступны и не содержат ценных минералов. Во-вторых, перевалы охраняются нашими собственными джиамадами. Однако я забегаю вперед, — добавил он, видя недоумение на лице гостя. — Ты не можешь знать, кто такие джиамады. В древности их называли полулюдами или зверолюдами, а в твое время, кажется, Смешанными. Слияние человека со зверем.

Лицо Скилганнона застыло, глаза сверкнули при свете лампы.

— Ты помнишь их?

— Неясно. Впрочем, да, я сражался с ними.

— И побеждал?

— Нет такого существа с кровью в жилах, которого я не мог бы убить, Ландис.

— Вот видишь! Во всем краю не наберется и горстки мужчин, которые осмелились бы сказать то же самое о себе. Роду человеческому грозит погибель, Скилганнон.

— По-твоему, я могу изменить это злосчастное положение вещей? И где же моя армия?

— Армии нет, но я все-таки верю, что ты — тот единственный, кто способен спасти нас.

— Это еще почему? Ландис развел руками.

— Существует одно пророчество относительно тебя. Когда-то оно было написано на золотых табличках, и под ним стояла подпись самой Благословенной. Затем таблицы были утрачены и восстановлены по памяти, с множеством противоречий. Там, однако, имелась карта того места, где Благословенная погребла твое тело. Хитрая карта, обманная. Все, кто ей следовал, находили только пустой саркофаг в пещере. Рядом валялась разбитая крышка. Искатели удалялись несолоно хлебавши.

— Но с тобой вышло иначе.

— Выходило точно так же — притом раз за разом. Хотелось бы сказать, что я раскрыл загадку карты лишь с помощью своего блестящего ума, но это не так. Мне было видение — или сон. Обыскивая эту пещеру раз, помнится, в пятнадцатый, я утомился и уснул. Мне приснилась Благословенная. Она взяла меня за руку и свела из пещеры вниз, к пересохшему руслу. «Ответ здесь, — сказала она. — Имеющий очи да увидит». Такие же слова были написаны под картой. «Тело героя покоится здесь. Имеющий очи да увидит».

Проснувшись на рассвете, я вышел из пещеры и посмотрел вниз. Когда-то там бежала река, а посреди нее лежал остров. Теперь от речки остались два сухих рукава, обегавшие круглый каменистый курган. С высоты пещеры казалось, будто кто-то вырезал в земле огромный выпуклый глаз. Не могу передать тебе, с каким волнением я привел туда землекопов. Мы начали копать сверху и футов через семь наткнулись на каменную крышку твоего гроба.

— Я понимаю твои чувства, — сказал Скилганнон, — но разговоры о собственном гробе слушать не очень приятно. Перейдем лучше к пророчеству.

— Да-да, конечно. Извини меня. В пророчестве говорится, что ты... вернешь нам свободу.

— Отчего ты замялся?

— Тебя не проведешь, друг мой, — с нервной улыбкой заметил Ландис. — Я просто хотел избежать ненужных объяснений. Буквально там сказано, что ты отнимешь власть у Серебряного Орла и вернешь людям мир и гармонию.

— Кто была эта Благословенная? — помолчав, спросил Скилганнон.

— Одни верят, что это была богиня, отказавшаяся от бессмертия из любви к человечеству. Другие говорят, что она была человеком, рожденным от Волчьего Бога Фаарля. Сам я считаю ее блестящим адептом тайных наук, философом и пророчицей. Святой, которой было дано видеть будущее и внести свою долю в спасение человека от Грядущего Зверя.

— А имя у этого совершенства было?

— Разумеется. Ее звали Устарте. Говорят, что ты ее знал. Вся кровь отхлынула от лица Скилганнона.

— Да. Я ее знал. Она приходила ко мне в мои последние дни.

Он стоял на горном склоне рядом со своим домом и смотрел, как гонец галопом скачет обратно в город. На сердце лежала тяжесть. Он медленно поднялся в гору и вышел на скалистую тропу над заливом. За последние восемь лет Скилганнон полюбил это место. На выступе скалы кто-то вытесал каменное сиденье. Скилганнон не знал кто, но испытывал теплое чувство к этому человеку. Выступ грозил вот-вот обвалиться и упасть на камни далеко внизу, но неизвестный храбрец все же устроил на нем сиденье, точно бросая вызов богам. «Убейте меня, если будет на то ваша воля, но до тех пор я буду сидеть на этом самом месте, и ваша власть мне не указ».

Скилганнон взошел на выступ и улегся в каменной выемке. Солнце пригревало. Далеко на Шианском море виднелись рыбачьи лодки, над ними кружили чайки. Боль в шее заставила Скилганнона поморщиться. Он покрутил шеей и посмотрел на онемевшие пальцы правой руки. Они дрожали. Сжав их в кулак, он попытался унять дрожь. Прострел понемногу затихал, сливаясь с другими привычными болями его усталого тела. По ночам его беспокоила поясница, и старый шрам на бедре давал о себе знать, если он проводил в седле больше часа. Левое колено так и не поправилось после попавшей в него стрелы. Скилганнон, разозлившись, достал из-за пояса пергамент, развернул его и прочел еще раз: «Бакила отклонил наше предложение, хотя дары и дань принял».

Дары и дань.

Несколько лет Скилганнон пытался внушить им, что навсегда от Бакилы откупиться нельзя. Одной данью згарнский вождь не насытится, и у него есть войско, которое можно прокормить только военной добычей. Но молодой ангостинский король не понимал этого.

Теперь, когда стало поздно, он понял.

— Хей, генерал! — Скилганнон повернул голову, и шею опять прострелило. По горной тропе поднимался молодой капитан Вакасель. Перед выступом он остановился и с усмешкой покачал головой. — Знаете, когда-нибудь этот насест непременно рухнет.

Скилганнон дружески улыбнулся темноглазому юноше.

— Полезай ко мне — может, он рухнет еще не сейчас.

— Нет уж, спасибо.

— Ты знаешь, что эгарны идут на нас?

— А то как же.

— И пойдешь со мной на войну?

— Еще бы. Мы расколотим их, генерал.

Скилганнон спустился туда, где стоял офицер. Вакасель был одет по-военному: черный панцирь, шлем из закаленной кожи, высокие сапоги с бронзовыми накладками на коленях, длинные темные волосы заплетены, как принято у ангостинцев. Вплетенные в косу серебряные слитки обеспечивали голове дополнительную защиту.

— Ты собираешься драться с несметным войском, — сказал Скилганнон, — а на скальный карниз сесть боишься.

— Камень мне неподвластен, а на поле боя меня защищают мой меч и мой лук.

Скилганнон посмотрел ему в глаза. Оба знали, что в грядущей битве их ничто защитить не сможет. У Бакилы двадцать тысяч пехотинцев и восемь тысяч конников. В Ангостине наберется тысячи четыре обученной пехоты и две — кавалерии. Восемь лет назад Скилганнон собрал против згарнов союзную армию и отогнал их орды от южных границ Ангостина. Силы Кайдора, Чиадзе и варнийских кочевников дали згарнам большое сражение. Згарны потеряли в нем около тридцати тысяч, союзники — около двенадцати. Ночью Бакила сумел уйти с остатками своего войска. Скилганнон просил ангостинского короля пуститься за ним в погоню, но тот отказал, устрашившись огромных потерь и полагая, что Бакила получил урок раз и навсегда.

Урок и в самом деле не прошел даром. В следующем году Бакила двинулся на юго-запад и разбил варнийцев. Еще через год ударил на Кайдор и разграбил его города, включая столицу. Через два года, вступив в союз с сегуинами на восточном побережье, пошел на Чиадзе и разгромил их армию в двух кровопролитных сражениях. Чиадзе сдались и предложили ему огромную ежегодную дань. Король Ангостина, чтобы уберечься от нового вторжения, заключил с ним мир и тоже стал платить дань. На первый год договорились о семистах фунтах золота, на второй эта сумма возросла до тысячи, затем до двух. Теперь ангостинская казна истощилась окончательно.

И згарны выступили в поход.

— Сколько у нас времени, генерал? — спросил Вакасель.

— Дней десять.

— За это время вы составите блестящий план сражения, которое принесет нам победу. Мне не терпится услышать его.

— У нас есть только одна надежда на победу, Вакасель. Ты знаешь это не хуже меня.

— Чудом будет, если нам удастся подойти к нему хотя бы на двести футов.

— Значит, нам придется сотворить чудо.

Вакасель выругался сквозь зубы и взобрался на выступ, где прежде сидел Скилганнон.

— Кстати, генерал, там у дома вас ждут какие-то странные люди.

— Что значит «странные»?

— К примеру, лысая женщина, вся в шелках, — ухмыльнулся молодой офицер. — Очень даже недурна, если кому нравятся лысые. С ней двое настоящих уродов. Упали с дерева мордой вперед, как говаривал мой отец.

Вернувшись к себе, Скилганнон стал изучать свое тело. Он проделал ряд танцевальных движений, прыжков и переворотов. При этом он то и дело спотыкался, а потом и упал. Умом он помнил, что надо делать, но тело не поспевало за головой. Он упростил упражнения, стараясь думать о чем-то другом. В уме мелькали яркие, но отрывочные образы. Память все еще не желала вернуться во всей полноте. На одну сцену накладывалась другая, и все обрывалось опять. Ему вспоминались имена — Дайна, Джиана, Друсс, Вакасель, Гревис. Порой чье-то лицо совмещалось с именем и в тот же миг исчезало.

Поупражнявшись около часа, он сел на ковер, набросив на плечи одеяло. Склонил голову, чтобы обрести внутренний покой, и сосредоточился на одном имени: Устарте.

Звезды светили ярко, дождевые тучи ушли на запад. Это хорошо. Завтра земля будет твердой, и это ускорит атаку. Быть может, им удастся прорваться глубоко в ряды згарнов. Насколько глубоко? И пойдет ли Бакила снова на левом крыле, как тогда, восемь лет назад? Скилганнон взошел на пригорок и окинул взглядом поле будущего сражения. Широкое, ровное. Лесистые холмы на западе, на востоке река. Какое построение для боя выберут згарны? У ангостинской пехоты выбора нет — она займет высоту на северном конце долины. Крутые склоны замедлят натиск врага. Ангостинцы в более тяжелых, чем згарны, доспехах, вооруженные короткими колющими мечами, какое-то время продержатся там. Восемь тысяч згарнских всадников придут с востока и запада, чтобы зажать противника в клещи. Две тысячи ангостинской кавалерии разобьются надвое и будут сдерживать врага с обеих сторон. Дело это заранее обречено на провал. Кавалерию сомнут либо прижмут к флангам своей же пехоты.

При мысли об этом Скилганнона переполняло бешенство. Згарны, при всей своей дикости, дисциплинированные бойцы, и смерти они не боятся. Никакая внезапная атака не способна сломить их дух, и самая хитроумная стратегия их не остановит. У ангостинцев только одна надежда. Бакила — голова и сердце своего войска. Если он будет убит, враг дрогнет.

Скилганнон вернулся к своему коню, сел в седло и поехал по освещенной луной долине, направляясь к лесу на западе. Оттуда, с высоты, он увидел костры згарнов, ставших лагерем милях в пяти к юго-западу. Спешившись и ведя под уздцы коня, он стал подниматься в гору. Воздух был прохладен и чист. Завтра он укроет здесь три сотни своих отборных кавалеристов. Серебряных Ястребов — и когда войска сойдутся в битве, поведет их в самоубийственную атаку вниз по склону.

Шея болела, плечо тоже. Пятьдесят четыре прожитых года давили на него всей своей тяжестью. Он сел и прислонился спиной к дереву, вспоминая дни своей юности. Тогда его посещали мечты, честолюбивые и тщеславные. Он хотел стать таким же героем, как его отец, хотел завоевать любовь женщин и восхищение мужчин. Все юнцы мечтают об этом, с улыбкой подумал он. В памяти всплыло лицо Джианы — не наашанской королевы-колдуньи, прекрасной и грозной, а юной принцессы, с которой он встретился когда-то. С чем сравнить то время, время его первой любви? Он тогда верил, что его будущее связано с Джианой навеки. Ничто на земле и на небе не могло этому помешать... Тихий шорох прервал его думы. Он рывком поднялся на ноги и увидел идущую к нему Устарте. Ее длинные шелковые одежды мерцали при луне.

— Я чувствую твое горе, и это печалит меня, — сказала она.

— Торе — неотлучный спутник старости. — Он заставил себя улыбнуться. — Приехав ко мне домой, ты сказала, что хочешь просить меня об услуге. Проси — и я сделаю для тебя все, что в моих силах.

Устарте, вздохнув, отвела взор.

— Моя просьба может дорого тебе стоить.

Скилганнон засмеялся.

— Не ты ли сказала мне, что я завтра умру? Куда уж дороже?

— Скажи ангостинскому королю, чтобы в случае твоей гибели твое тело и твое оружие отдали для погребения мне.

— И это все, о чем ты просишь?

— Нет, Олек, не все. Чтобы победить, ты должен снова взять в руки свои мечи.

— Я и без них могу победить! Не желаю больше прикасаться к этому злу.

— Без них ты не пробьешься к Бакиле, и згарны сожгут Ангостин, а потом покатятся дальше. Вот две услуги, которых я прошу у тебя. Возьми в бой мечи и позволь мне распорядиться твоим погребением.

— Больше ты ничего мне не скажешь?

Она покачала головой, и с ее ресниц упала слеза.

— Нет, ничего.

На пятый день воскрешения Ландис Кан поднялся по винтовой лестнице на башню в восточном крыле дворца. Слепой старец Гамаль сидел на балконе, завернувшись в теплое одеяло. Ландис смотрел на него с содроганием. Старик стал очень хрупок, и его истончившаяся кожа казалась почти прозрачной.

— Ах, Ландис, дружище, — с мелодичным смехом сказал Гамаль, — твои мысли мечутся, как вспугнутые голуби.

— Когда-то ты был настолько вежлив, что не читал мысли своих друзей, — заметил Ландис, подходя и целуя старика в щеку.

— К сожалению, это не так. Просто тогда я еще умел делать вид, будто их не читаю.

— Значит, ты лгал нам все эти годы? — с притворным удивлением вскричал Ландис.

— Конечно, лгал. Разве ты захотел бы проводить время в обществе человека, которому якобы известны все твои мысли?

— Не захотел бы, да и сейчас не хочу.

— Ах, Ландис! — опять засмеялся Гамаль. — Ты прекрасно знаешь, что все мысли я прочесть не могу. И не мог никогда. Я чувствую, когда человек лжет, когда он пытается меня обмануть. Чувствую людские горести и радости. Когда ты вошел, голова твоя была занята Скилганноном, и перед тобой стояло его лицо. Потом ты увидел меня, и тебя одолели мысли о смерти и одиночестве. Так что успокойся и скажи мне, почему наш гость так беспокоит тебя.

— Он не такой, как я ожидал.

— Как же иначе? Ты воображал, что он равен богам и из глаз его бьет пламя.

— Ничего подобного. Я знал, что он человек.

— Человек, который летал на крылатом коне?

— Опять ты за свое! Не верю я, что он летал на крылатом коне. Просто это одна из первых историй, которые я запомнил о нем. Я был ребенком, милосердные боги! Вот откуда у меня в голове взялся этот крылатый конь.

— Ладно, друг мой, прости. Никаких больше крылатых коней. Продолжай.

— Прошло пять дней, а он почти все время сидит у себя, ничего не делая. Не задает мне вопросов. Он слушает мои рассказы, но я не знаю, что он при этом думает. Неужели в старых преданиях так мало правды? Он вообще не похож на воина. От него не стынет кровь, как от Теней, он не вызывает ужаса, как Декаде.

— Мне понятно твое беспокойство. Однако в твоих словах далеко не все верно. Ты сказал, что он сидит у себя, ничего не делая. Это неправда.

— Ну да, да. Я знаю, что он упражняется. Знаю, что все служанки без ума от него. Мне сдается, с одной из них он уже переспал.

— С двумя, — поправил Гамаль. — Третья милуется с ним в это самое время. Что до его упражнений, как ты их называешь, то это очень древняя гимнастика, требующая большой гибкости, силы и чувства равновесия. Когда-то его тело проделывало все это без труда, новое же, видимо, уступает в гибкости и силе тому, которое помнит он. Прежде чем стать прежним собой, он должен привести свое тело в гармонию с памятью. Ты сказал еще, что он не похож на воина... Что тебе на это сказать? — Старик развел руками. — От Теней стынет кровь, это верно — так они и задуманы. Их создают, чтобы убивать. То же самое, полагаю, относится и к Декадо, ведь он не совсем в здравом уме. Ясно, что Скилганнон не внушает тебе страха. Ты не сделал пока ничего, что позволило бы ему видеть в тебе врага. Будем надеяться, что и впредь не сделаешь. — Старик, помолчав, глубоко вздохнул. — Скилганнон был когда-то монахом.

— В его истории об этом ни слова нет, — изумился Ландис.

— Есть, только надо знать, где смотреть. Я нашел это в Кетелиновой «Книге сует». Очень занимательно.

— Я эту книгу перечитывал много раз. О Скилганноне там ничего не сказано.

— Зато много раз упоминается имя, которым он звался в монашестве — брат Лантерн. Кетелин называет его Проклятым.

Ландис раскрыл рот и покрылся гусиной кожей.

— О небо! Так Скилганнон — это Лантерн? Тот, кто поубивал столько народу у монастыря Кетелина?

— Для человека науки ты слишком спешишь с выводами, Ландис. Да, Кетелин отзывается о нем как о безумном убийце. Но так ли это? Ведь толпа шла в монастырь, чтобы перебить монахов, а Лантерн остановил ее.

— Путем убийства, — заметил Ландис.

— Он стал убивать лишь после того, как кто-то из них ударил ножом Кетелина. Ты коришь меня за упоминание о крылатом коне, — усмехнулся внезапно Гамаль, — а сам до сих пор находишься в плену своих детских представлений. Скилганнон был героем, это бесспорно. При этом он был убийцей. Всякий, кто выходил против него, умирал.

— Он был воином, этим все сказано, — отрезал Ландис.

— Больше чем воином. И погоди пока волноваться о том, что он не внушает тебе трепета. Дай ему время, Ландис. А там мы увидим, какой была Устарте — прозорливой или полоумной.

— Мы уже не раз говорили об этом, — с кривой улыбкой промолвил Ландис. — И каждый раз ты умудрялся бросить на ее пророчество тень сомнения.

— Благословенная, насколько я помню, оставила нам целую книгу пророчеств.

— Ну, Гамаль, это нечестно. Ты же знаешь, что их нельзя назвать пророчествами в полном смысле слова. Она говорила, что будущих много, и давала примеры осуществления этих будущих. Ее пророчество относительно Скилганнона — совершенно иное дело.

— Принцип тот же. Жрица видит много будущих и не в силах отличить то, что будет, от того, что может случиться. Не сомневаюсь, что ее видения показывали ей пришествие Вечной. Нет сомнения и в том, что она видела в возвращении Скилганнона средство одержать над Вечной победу. Но разве тебе не ясно, Ландис, что это будущее по-прежнему остается одним из многих? Жизнь не дает нам уверенности ни в чем.

— Мне необходимо верить в это пророчество, Гамаль, — вздохнул Ландис, — и ты знаешь почему. — Он встал и подошел к перилам балкона, глядя на горы. — Пока все это было мечтой, озарявшей мое сердце и ум, я ни секунды не сомневался. Теперь же, когда мечта стала действительностью, она кажется мне какой-то... мелкой. Я мечтал привести в мир могущественного героя, наделенного несгибаемой силой духа. Теперь я начинаю чувствовать себя дураком.

— И напрасно! Не спеши его судить, Ландис. Видя его в Пустоте, я чувствовал и силу, и тот несгибаемый дух, о котором ты говоришь. Там обитают чудовища много страшнее тех, что ходят по этой земле. Скилганнон встречал их отважно. Ты еще убедишься в том, что мифы не преувеличивали его мастерства. И не принимай мой цинизм близко к сердцу. Я, как многие циники, в душе романтик. Мне тоже хочется верить в Благословенную и в ее пророчество. Мне тоже хочется видеть, как Вечная будет посрамлена. Поэтому сосредоточимся на положительных сторонах. Скилганнон возродился — вот тебе первое чудо. Теперь мы должны помочь ему вновь обрести память. Именно память делает нас тем, что мы есть, Ландис. Воспоминания — те кирпичики, из которых складываются наши души.

— От него зависит столь многое. Это пугает меня, — немного успокоившись, сказал Ландис.

— А вот меня больше нет. Возможно, это благо, посылаемое всем смертным.

— Почему ты не позволяешь мне тебя оживить? Я дал бы тебе еще тридцать лет полного здоровья, ты же знаешь. Не понимаю я этого стремления к смерти.

— Я всем доволен, Ландис, — усмехнулся старик. — Я прожил много полных жизней. Слишком много. Теперь я нахожу вкус в своей старческой слабости. Даже моя слепота в некотором смысле благо. Думаю, и смерть будет им.

— Но ты нужен нам, Гамаль. Нужен всему человечеству.

— Ты слишком превозносишь мои таланты. Расскажи лучше, как поживает Харад.

Ландис снова сел на свой стул.

— Он силен — я не знаю никого, кто был бы сильнее. Работа ему как будто по вкусу. Но он вспыльчив и подвержен припадкам насилия. Люди избегают его, и друзей у него нет. Ты думаешь, Скилганнону пора встретиться с ним?

— Пока еще нет, но скоро будет пора. — Гамаль умолк, и Ландис, думая, что старик уснул, тихонько поднялся с места. — Еще не поздно, Ландис, — со вздохом промолвил Гамаль. — Ты можешь еще передумать.

— Скилганнон уже здесь. Я не могу сложить его кости обратно в гроб.

— Я говорю не о нем. О других Возрожденных. То, что ты делаешь, больше чем глупость, Ландис. Это погубит все, чего ты достиг здесь.

Ландис тяжело опустился на стул.

— Давно ли ты знаешь?

— Почти с той минуты, как летом приехал сюда. Я увидел ее лицо в твоих мыслях. Не могу поверить, что кто-то из людей, знающих Вечную, способен быть столь бесшабашным. У нее есть Мемнон, а он гораздо искуснее меня. Если уж я проник в твою тайну, то неминуемо проникнет и он.

— Возможно, да, а возможно, и нет. — Ландис, склонившись над стариком, погладил его руку. — Ты знаешь, в чем моя слабость, а Мемнон не знает. И я тоже умею ставить защитные чары.

— Защитные чары не отведут теневой клинок, Ландис.

— Никто не знает об этом, кроме нас с тобой, — упорствовал Ландис.

— Пусть же это останется правдой как можно дольше, — с чувством ответил Гамаль.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Обнаженный Скилганнон стоял на своем широком балконе и, глубоко дыша, выполнял упражнения для растяжки мускулов. Он стал теперь гибче, молодые мышцы охотно повиновались ему. Стоя на согнутой в колене левой ноге, он вытянул правую назад, свел ладони поднятых рук и медленно, следя за тем, чтобы дыхание совпадало с движениями, прогнул спину так, что его тело образовало правильный полумесяц. Но тут мышцы правого бедра задрожали, и под левой лопаткой возникла легкая боль.

Когда-то эти упражнения давались ему легко, судя по пролетавшим в памяти клочьям воспоминаний. Он медленно выпрямился и оперся на перила, давая обрывкам улечься.

Мысленным взором он увидел высокое, освещенное луной здание. Где-то внизу виднелись острые скалы. Стоя на парапете кровли, он подпрыгнул, сделал в воздухе пируэт и легко стал ногами на то же место. Одно неловкое движение, неверный расчет, и он разбился бы насмерть.

Потом картина померкла, и Скилганнон стал продолжать, стараясь не слишком нагружать свое тело — главным сейчас была растяжка, а не полная отдача. Тем не менее, час спустя он устал и остановился.

Надев полотняную кремовую рубашку, кожаные штаны и короткие сапожки, он вышел и направился в библиотеку, которую в первый день показал ему Ландис Кан. Слуги в голубых ливреях шмыгали мимо него, опустив глаза. Он не докучал им. Ему не хотелось ни с кем разговаривать.

В библиотеке он продолжил розыски, которые вел среди наиболее старых записей. Истории о его собственной жизни помогли ему меньше, чем он надеялся. Там утверждалось, что он дрался с драконами и владел крылатым конем, который носил его над горами. У него был также плащ, делавший его невидимым для врагов. Кроме того, он родился в шести разных странах, от четырех разных отцов и трех матерей. Он был златокудрым, черноволосым, бородатым и безбородым. Был высоким, низеньким, неимоверно могучим и при этом стройным и быстрым.

Совпадений встречалось не так уж много. Все сходились на том, что он имел два меча и носил их в одних общих ножнах. Они назывались Мечами Дня и Ночи. Погиб он в сражении, спасая свою страну. Он был полководцем. Жена у него умерла. Кроме нее, он любил еще некую загадочную богиню. На этом тоже сходились все, хотя ее имя оставалось спорным. В одних легендах она была богиней смерти, в других — любви, мудрости и войны.

Сегодня он решил поискать рассказы не о себе, а о древних странах. Что-нибудь, что может связать его с прошлым, которого он не помнил. Он отнес охапку свитков на подоконник и стал просматривать их.

Первый, повествующий о войне между забытыми им народами, не принес никаких открытий, но во втором говорилось о людях, которые назывались дренаями. Сердце Скилганнона забилось чаще, и ему вспомнилось имя.

Друсс.

Он увидел перед собой мощную фигуру в черной с серебром одежде. Стараясь не упустить ее, он зажмурился, и картины полились плавно. Друсс Топор, штурмующий лестницу цитадели, где содержится... кто же? Девочка по имени Эланин. Появилось еще одно лицо, сильно обезображенное, и в памяти всплыло еще одно имя: Бораниус, Железная Маска. Теперь Скилганнон увидел себя — он бился с этим человеком под бешеный звон клинков. Потом картина заколебалась. Он попытался ее удержать, но она уплыла прочь, как сон после пробуждения.

Он вернулся к себе, накинул бурый шерстяной плащ, отороченный черной кожей, и вышел из дворца. Впервые после своего возвращения к жизни он чувствовал себя успокоенным и свободным. Он пересек городок Петар, обойдя шумную торговую площадь, и пришел к старому каменному мосту над быстрой рекой. Молодой парень сидел на перилах и удил рыбу. За мостом начиналась изгородь, преграждающая дорогу в горы. Это озадачило Скилганнона, поскольку он не видел здесь ни коров, ни овец.

Когда он направился к запертой калитке, парень отложил удочку и крикнул ему:

— Эй, чужеземец! В горы лучше не ходить. — Он перекинул ноги на мост, спрыгнул и подошел к Скилганнону. — Там опасно.

— Почему опасно?

— Там джиков обучают, а они не любят людей.

— Я их тоже не люблю. — Скилганнон улыбнулся, перескочил через калитку и пошел дальше. Вскоре он двинулся легкой трусцой, а там и бегом. Поднимаясь все выше, он наконец выдохся и остановился на берегу ручья. Там он напился. Холодная вода чудодейственно освежала. Сидя у воды, он видел на дне круглую гальку — камешки были в основном белые, но попадались и зеленые, и черные как смола. Опустив руку в воду, он зачерпнул камни в горсть. Когда-то его жизнь так же изобиловала воспоминаниями, как этот ручей галькой. Теперь от этого богатства остались только разрозненные обрывки. Он высыпал камешки обратно в воду и встал.

Небо было ясное, в горах дул свежий ветерок. Белый город остался далеко внизу. «Я здесь чужой», — думал Скилганнон, созерцая незнакомый вид.

Потом до его слуха донеслись какие-то сухие щелчки и удары. Заинтригованный, пошел на эти звуки, перевалил через холм и стал спускаться. На поляне внизу бились на шестах бородатые воины, как показалось ему с первого взгляда, в панцирях из черной кожи и в кожаных с мехом штанах. Скилганнон понаблюдал немного за ними. Потом глаза его сузились, и по телу прошел холодок.

Это были не люди. Он видел это по их уродливым лицам с удлиненными челюстями. Джики, так назвал их тот парень. Скилганнон в свое время знал их как Смешанных. В памяти вспыхнула картина: женщины и дети, сбившиеся в кружок, и сам он, отражающий вместе с другими бойцами атаку таких же полузверей. Те были громадные, ростом до восьми футов — намного крупнее, чем эти джиамады внизу. И зверообразнее. Эти, на взгляд Скилганнона, больше напоминали людей — может быть, из-за панцирей и коротких кожаных юбочек (за меховые штаны он принял их мохнатые ноги).

Ветер переменился и донес его запах до поляны. Джиамады почти тут же прервали учебный бой и уставились на то место, где в тени деревьев стоял Скилганнон. Ему захотелось уйти подобру-поздорову, но вместо этого он ступил на открытое место и зашагал вниз. Подойдя ближе, он увидел на виске каждого джиамада голубой драгоценный камень. Что за нелепость! Зачем этим страшилам нужны украшения?

Самый большой, угольно-черный, футов семи вышиной, вышел ему навстречу.

— Голокожим нельзя, — гортанно сказал он. Скилганнон, тоже немалого роста, смотрел снизу вверх в желтые глаза, горящие холодной злобой.

— Почему это?

Другие джиамады тоже подошли и окружили его.

— Наше место. Голокожим опасно. — Продолговатая морда ощерилась, показав острые клыки. Из пасти вырвались отрывистые рычащие звуки, тут же подхваченные другими — смех, решил Скилганнон.

— Я недавно в этих краях, — сказал он, — и не знаю ваших обычаев. Почему здесь опасно?

— Голокожие хлипкие. Легко сломать. — Джиамад смотрел тяжело, и Скилганнон чувствовал исходящую от него ненависть.

—Уходи.

Другие звери подступили еще ближе. Один, плоскомордый, скалился во всю пасть, по-кошачьи.

— Другие голокожие нет, — сказал он. — Этот один.

— Оставь его, — сказал первый.

— Убей его, — сказал кто-то еще. Первый зверь устрашающе рыкнул и заявил:

— Нет! — Золотистые глаза по-прежнему глядели на Скилганнона. — Уходи, голокожий.

Скилганнон повернулся, и тут похожий на кота джиамад двинул его шестом по ногам. Скилганнон, без единой сознательной мысли, взвился в воздух, ударил ногой по кошачьей морде и сбил зверя с ног. Легко опустившись на ноги, он подхватил упущенный зверем шест. Джиамад с рычанием вскочил и бросился на человека. Скилганнон треснул его шестом по виску, и тот, оглушенный, снова свалился. Скилганнон отступил, держа шест наготове на случай нового нападения. Никто не двинулся с места, а вожак сказал:

— Нехорошо! Уходи.

Скилганнон с холодной улыбкой швырнул шест на землю.

— Сожалею, что прервал ваши учения. Как тебя звать?

— Большой Медведь.

— Я запомню, — сказал Скилганнон и зашагал прочь. Поднимаясь в гору, он услышал позади жуткий вопль, полный боли и отчаяния. Предсмертный вопль. Он не стал оборачиваться.

Спускаясь обратно к городу, Скилганнон увидел направляющегося через мост всадника — Ландиса Кана. Наездник он был неважный и болтался в седле, не умея приспособиться к шагу своего крепкого гнедого конька. В памяти Скилганнона ожил толстый монашек с испуганным лицом. Как будто окно открылось в его душе, и он снова увидел свою жизнь в Кобальсинском монастыре, где он обрабатывал землю и занимался в библиотеке под благожелательным взором настоятеля Кетелина.

Скилганнон глубоко вздохнул. Воздух был свеж, и он вдруг ощутил покой. Всё новые воспоминания приходили к нему. Того толстячка звали Брейган. Скилганнон расстался с ним в разоренном войной городе Мелликане, а сам с Друссом-Легендой и еще несколькими людьми отправился спасать маленькую Эланин, увезенную в степную надирскую крепость.

Бурное ликование наполнило Скилганнона, смыв все уныние последних дней. Он пока помнил не все, но знал, что с драконами никогда не дрался. И крылатого коня у него не было. Девять десятых рассказов о нем были выдумкой, а оставшуюся долю исказили до неузнаваемости.

Ландис подъехал к нему и неуклюже слез с коня.

— Ты заставил нас поволноваться, — сказал он.

— Я повидал ваших Смешанных. Они не такие страшные, как те, что помнятся мне.

— Память возвращается? — пристально глядя на него, спросил Ландис.

— Не целиком. В ней еще много провалов. Но теперь я знаю гораздо больше, чем прежде.

— Это хорошо, друг мой. Пора тебе встретиться с Гамалем.

— Кто это?

— Старик, самый мудрый из нас. Я пригласил его пожить у меня прошлой весной, когда он ослеп окончательно. Это он нашел в Пустоте твою душу и вернул ее нам.

Скилганнон содрогнулся, внезапно увидев перед собой голую землю под серым небом. Потом это прошло.

Они пошли рядом — коня Ландис взял под уздцы. Стайка женщин поднималась им навстречу, в сторону леса. Поравнявшись с Ландисом и его «гостем», женщины разом умолкли и опустили глаза. Скилганнон заметил у них в руках корзинки с едой.

— Они несут обед лесорубам, работающим в горах, — проронил Ландис Кан.

— Не проще ли послать повозку с одним возницей? Или женщины доставляют туда не только еду?

— У некоторых там мужья, — улыбнулся Ландис, — возможно, эти пары и уединяются в кустах. Но основная их задача — принести поесть. Ты прав, в повозке поместилось бы больше, и ездит она быстрее. Но такой способ, пусть и более выгодный, не обеспечивает сплоченности, чувства взаимной выручки.

— Мудрый принцип, — сказал Скилганнон. — Отчего же тогда эти женщины прошли мимо нас молча и с потупленными глазами?

— Хороший вопрос — но мне кажется, ответ на него ты уже знаешь. Сплоченность необходимо поощрять. Людям нужно знать, что их ценят. Но вождь совершил бы непростительную глупость, поставив себя наравне с ними. Он должен держаться отдельно. Если он будет сидеть и точить лясы вместе со всеми, кто-нибудь непременно спросит, а почему он, собственно, вождь. Я подобен пастуху, Скилганнон. Он перегоняет овец на хорошие пастбища, но это не значит, что он должен опуститься на четвереньки и щипать с ними траву. Разве в ваше время было иначе?

— Я много лет служил королеве-воительнице, не терпевшей, чтобы ей кто-то перечил. Все, кто высказывался против нее — или хотя бы думал об этом, — умирали. Ее народ во многих отношениях жил припеваючи. У дренаев, с другой стороны, королей не было. Их вожди избирались посредством всенародного голосования. И их расцвет тоже длился много веков.

— Однако, в конце концов, оба государства пали, — заметил Ландис.

— Любой империи когда-нибудь приходит конец, будь она хорошей, дурной, жестокой или благостной. Каждому рассвету сопутствует свой закат, Ландис.

До самого дворца они больше не разговаривали. Конюх принял гнедого, а Ландис и Скилганнон поднялись на самый верх круглой башни.

— Гамаль очень стар, — предупредил Ландис. — Он ничего не видит и стал слаб здоровьем. Но он восприимчив к чувствам других людей и изучал практику древних шаманов.

Он открыл дверь, и оба вошли в круглую комнату, устланную коврами. Гамаль сидел в старом кожаном кресле, с одеялом на худых плечах. Он поднял голову, и Скилганнон увидел его глаза цвета бледных опалов.

— Добро пожаловать в новый мир, воин, — сказал старик. — Придвинь себе стул и посиди со мной.

Скилганнон занял другое кресло. Ландис тоже хотел сесть, но Гамаль сказал ему:

— Нет, дорогой мой, оставь меня на время со Скилганноном. Тот удивился и даже немного обеспокоился, однако выдавил улыбку.

— Да, разумеется.

Когда он вышел, старик, подавшись вперед, спросил:

— Ты уже знаешь, кто ты?

— Знаю.

— Я буду честен с тобой, Скилганнон. Я не из тех, кто склонен верить в пророчества. Ландис, хоть он мне и дорог, просто одержимый. Я привел твою душу назад по его просьбе. Но это, как столь многое в нашем нынешнем мире, деяние противоестественное. И противоречит моей морали. Я должен был воспротивиться.

— Отчего же не воспротивился?

— Этот вопрос заслуживает лучшего ответа, чем тот, который я могу тебе дать, — грустно улыбнулся старик. — Ландис просил меня, и я не мог отказать. — Гамаль вздохнул. — Пойми, Скилганнон: Ландис хочет защитить эту страну и живущих в ней людей. Будущее страшит его, и в этом он прав. Мятежные армии воюют между собой, но эта война близка к завершению. Когда она будет выиграна, Вечная, очень возможно, обратит свой взор к этим горам. Ландис пойдет на все, чтобы не дать поработить свой народ. Разве его можно винить за это?

— Нет. Бороться с захватчиками — удел всех сильных мужчин. Расскажи мне о Вечной.

— Если я расскажу тебе все, что знаю, — улыбнулся Гамаль, — это будет лишь ничтожной долей того, что следует знать. Достаточно сказать, что она правит всеми землями между этим краем, южными морями и далекими горами на западе. Ее армии ныне ведут сражения на двух континентах. Мы живем в мире, который уже пятьсот лет только и делает, что воюет. И почти все это время у власти стоит Вечная. Она, как и мы с тобой, Возрожденная. Думаю, она уже потеряла счет телам, которые износила.

Гамаль умолк и задумался. Скилганнон терпеливо ждал продолжения. Старик испустил глубокий вздох, и по его плечам пробежала дрожь.

— Я служил ей пять своих жизней и за эти триста тридцать лет почти перестал быть человеком. Как и она сама. Мы не созданы для бессмертия, Скилганнон. Я и теперь это не до конца понимаю, но знаю, что смерть для чего-то нужна. Может быть, только для того, чтобы мы видели разницу. Разве могли бы мы так радоваться восходу, не зная ночного мрака?

Скилганнон пропустил философский вопрос мимо ушей.

— Если она правила столько времени, почему Ландис Кан раньше не спохватился?

— Он тоже служил ей верой и правдой. Эти земли он получил в награду.

— Думаю, это не вся правда. Потому ты и не хотел, чтобы Ландис остался здесь.

— Да, — помедлив, сказал старик. — Ты очень проницателен. Мы с Ландисом научились использовать предметы, оставшиеся от древних — народа, существовавшего задолго до того, как ты сражался со своими врагами, Скилганнон. Их могущество превышало всякое воображение. Мы, несмотря на все наши открытия, узнали лишь малую часть. Это все равно, что держать в руках прелый листок и пытаться по нему угадать, каким было дерево.

Твердо мы знаем лишь то, что древние уничтожили сами себя, но, как и почему, остается тайной.

— Все это крайне интересно, но не лучше ли нам придерживаться собственной тропки?

— Да, конечно. Прости, мой мальчик. Я отвлекся. Ты хочешь знать, почему Ландис оказался в такой милости. — Старик помолчал, будто собираясь с мыслями. — Это он нашел ее кости и отвоевал для нее право на новую жизнь. Когда он добился успеха, мы с ним еще глубже проникли в науку древних, чтобы дать ей бессмертие. Так мы создали Вечную.

— Теперь понятно, за что она вас наградила. Но почему вы стали бояться ее?

— Один из ответов — это ты, мой мальчик. Благословенная и ее пророчество. Ты знаешь, о ком я говорю?

— Это Устарте. Она пришла ко мне перед последней битвой и попросила исполнить ее желание.

— Она хотела сама распорядиться твоими похоронами.

— Да.

— Она в самом деле была так мудра, как гласит предание?

— Я плохо знаю ваши легенды. Те, в которых говорится обо мне, просто смешны. Но Устарте была мудра, это так. Она сказала мне, что видела много будущих, и некоторые из них вселяют отчаяние.

— Не говорила ли она, зачем ей нужно твое мертвое тело?

— Нет. Да я и не спрашивал. Все мои мысли были отданы битве со згарнами. Устарте заверила меня, что я одержу в ней победу.

— Так и вышло.

— Да.

— Ты не трогал Мечи Дня и Ночи больше десяти лет. Что заставило тебя взяться за них снова?

— У меня не было выбора. Мне стукнуло пятьдесят четыре, и мой расцвет давно миновал. Мечи помогли мне.

— Они же стали твоим проклятием, Скилганнон.

— Я знаю.

— Из-за них ты и блуждал в Пустоте столько веков. И не мог пройти в зеленые кущи.

— Нет, не из-за них. Ни в одной из легенд не говорится обо всех злодеяниях, которые я совершил при жизни.

— Ты говоришь о резне в Пераполисе.

— Откуда ты знаешь о ней? — удивился Скилганнон.

— Я знаю много такого, чем пока не делился с Ландисом. Мы беседовали с тобой в Пустоте. Сначала ты не желал возвращаться. Твоя душа признавала, что заслужила эти скитания. Но когда демоны нападали, ты дрался с ними. Ты не хотел, чтобы твоя душа погибла навеки.

— Этого я не помню.

— Со временем вспомнишь. Ты теперь вновь стал существом из плоти и крови, а воспоминания плоти возвращаются гораздо быстрее, чем духовная память.

— Для чего я здесь, Гамаль? Что нужно от меня Ландису?

— Он сам толком не знает, — пожал плечами старик. — И я не знаю. Возможно, все это пустая затея. Мне сдается, что ты, даже с мечами в руках, не сможешь одолеть полчища джиамадов. Это тайна, Скилганнон. Жизнь полна тайн. — Гамаль, запахнувшись в одеяло, проковылял на балкон. Скилганнон вышел следом. Старик сел в плетеное кресло с мягкой подушкой для спины. — Красиво, правда? — сказал он, указав тонкой рукой на горы.

— Да, — согласился Скилганнон.

— Я до сих пор вижу их мысленным взором, а если понадобится, могу направить туда свой дух. Я уже делал это и наблюдал твою встречу с нашими джиамадами. Тебя нелегко напугать.

— Кого они там убили?

— Думаю, ты и сам знаешь. Большой Медведь убил джиамада, которого ты повалил. Перегрыз ему горло. Когда-то давно, — вздохнул Гамаль, — Медведь был хорошим человеком. Моим другом.

— А вы превратили его в зверя.

— Пришлось. Чего не сделаешь, когда волки сбиваются в стаи. — У Гамаля вырвался слабый смешок. — Это я дал ему такое имя. Будучи человеком, он очень любил медведей. Эта любовь и стоила ему жизни. Он постоянно ходил в горы, наблюдал за ними, изучал их поведение. У него осталось много записей о них. Однажды у горного водопада он встретил медведицу с медвежатами, и она вдруг накинулась на него. Видел ты когда-нибудь, как нападают медведи?

— Да. Быстрота у них устрашающая для таких крупных зверей.

— Он испытал это на себе. Охотники нашли его и принесли назад, но мы ничего не смогли поделать. Он был весь искалечен, к тому же раны воспалились. Умирая, он выразил желание стать джиамадом. Мы смешали его с молодым медведем.

— Он помнит, кем был раньше? Гамаль покачал головой.

— Кое-кто из джиамадов помнит, но такие недолго выдерживают. Сходят с ума. Обычно после смешения возникает новая личность. Человеческие свойства — дружба, преданность — чаще всего отмирают.

— Ваши джиамады все добровольцы?

— Нет. В основном это преступники — воры, разбойники, насильники и убийцы. Суд приговаривает их к смерти, а во время казни их смешивают.

— Неразумно, мне кажется, делать убийцу еще более сильным.

— Неразумно, да, но на это у нас есть средство. Ты заметил камни у них на висках?

— Да.

— Через эти камни мы управляем джиамадами. Мы можем вызывать у них удовольствие или боль, можем убить их или сохранить им жизнь. Они знают об этом и потому слушаются. У джиамадов Вечной таких камней нет. Но ее не заботит, что они могут взбеситься и перебить сколько-то там крестьян.

На балконе подул свежий ветерок. Гамаль поежился и вернулся в комнату, где горел огонь в очаге. Старик опустился на колени, протянул руку к пламени, нашел ощупью полено и добавил в очаг.

— Быть слепцом — такая докука.

— Мне думается, если ты способен смешивать человека со зверем, то и глаза свои можешь вылечить, — заметил Скилганнон.

— Могу — но больше не стану этого делать. — Старик снова уселся в свое кресло. — Я прожил много жизней и в самонадеянности своей думал, что служу высшей цели. Оказалось, это обман. Возрожденные часто себя обманывают. Раз мы бессмертны, то важней нас будто бы и на свете никого нет. Что за вздор! Однако поговорим о тебе. Чего бы тебе хотелось?

— Не знаю пока. Только не идти опять на войну — это уж точно.

— И вполне объяснимо. Ты провоевал в Пустоте тысячу лет. Кому угодно с лихвой бы хватило.

— С кем я там дрался?

— С демонами и душами проклятых. Пустота — страшное место для тех, кто осужден там скитаться. Почти все души быстро минуют ее, некоторые задерживаются на время. Такой долгий срок, как у тебя — редкость. Впрочем, там тебе помогали. Помнишь?

— Нет.

— Когда я там был, чья-то сияющая фигура помогла тебе отразить нескольких демонов, загнавших тебя в ров.

— Я уже говорил, что ничего не помню о Пустоте. Да, пожалуй, и не хочу вспоминать. Ты спрашивал, чего я хочу. А если я скажу, что хотел бы уехать? Навестить памятные места?

— Я пожелал бы тебе удачи, снабдил бы тебя деньгами, оружием и хорошим конем. Боюсь только, что далеко бы ты не уехал. Война охватила два континента. Она влечет за собой смерть и разрушение. Всюду бродят шайки беглых джиамадов и людей, которые еще страшнее зверей. В одних областях вовсе не стало жизни, другие страдают от голода и болезней. Война ужасна во все времена, но эта особенно жестока. Если ты уедешь один, повторится то же, что было с тобой в Пустоте — но здесь не будет сияющей фигуры, чтобы помочь тебе.

— И все-таки я рискну. Я смотрел карты в библиотеке Ландиса — Петара на них нет. Где мы находимся по отношению к Наашану?

— В твое время это была страна дренаев близ границы с сатулами. Наашан за морем. Ты можешь отплыть туда из Драспарты — когда-то этот город, кажется, назывался Дрос-Пурдол. Но могу ли я попросить тебя об одном одолжении, прежде чем ты отправишься в путь?

— Проси.

— Повремени месяц до того, как примешь решение. Ты теперь снова молод, и месяц для тебя ничего не значит.

— Я подумаю, — сказал Скилганнон.

— Вот и хорошо. Тем временем ты, возможно, поможешь нам разгадать одну тайну. Завтра Ландис возьмет тебя в горы. Есть там один человек, с которым мне очень бы хотелось тебя свести.

— Что за тайна?

— Вот встретишься с ним, а потом мы поговорим снова.

— Ты так и не сказал мне, почему вы боитесь Вечной. И почему ты не хотел, чтобы Ландис слышал наш разговор.

— Прости меня, мальчик, но я что-то устал. При следующей встрече я скажу тебе все, обещаю.

Когда началась драка, Харад отошел прочь. Это его не касалось. Лесорубы из верхних долин все, как на подбор, задавалы и забияки. Харад обычно не обращал на них внимания, а они, в свою очередь, не связывались с ним. Никто, по правде сказать, не хотел больше задевать человека, известного как Харад-Костолом. Здоровенный чернобородый молодой лесоруб к этому титулу не стремился и не находил его лестным, однако тот сделал его жизнь намного спокойнее. Уже пять месяцев его не подзуживали переломать кому-нибудь кости. Люди избегали Харада, что устраивало его как нельзя более.

Отойдя в сторону, он сел на поваленное дерево и достал котомку с едой. Свежий хлеб и созревший как следует сыр. Хлеб как раз такой, как он любит — чуть перепеченный, с хрустящей корочкой и вкусным пахучим мякишем. Харад отломил горбушку и медленно стал жевать, стараясь не слушать, как лупят по телу кулаки и орут зрители. А вот сыр его разочаровал. От хорошего сыра язык прилипает к нёбу и глаза слезятся.

К нему подошла стройная золотоволосая девушка.

— У тебя в бороде крошки, — сказала она. Харад стряхнул их и насторожился. Чарис не для того шла через всю поляну, чтобы сказать ему про крошки. — Кто-то должен остановить их, — заявила она.

— Тебе надо, ты и останови, — буркнул он.

Ее это не смутило, и она села рядом с ним на бревно. Он старался не смотреть на нее и не замечать, что их ноги соприкасаются. Но надолго его не хватило, и он с тяжким вздохом отложил хлеб.

— Чего ты от меня хочешь? — как можно более сердито проворчал он.

— Они изобьют его. Нельзя так.

Харад глянул вправо. Молодой Арин бился отважно, но верхний был выше и тяжелее. Он уже разбил Арину щеку и расквасил губу. Собравшаяся вокруг толпа криками подбадривала бойцов.

— Чего эти двое не поделили? — спросил Харад.

— Верхний говорил гадости про Керену.

Харад перевел взгляд на русую толстушку, жену Арина. Она стояла с испуганными глазами, зажимая руками рот.

— Ты собираешься их разнять или нет? — не унималась Чарис.

— Чего ради? Мне до них дела нет. Притом он вступился за жену, и это правильно.

— Ты же знаешь, что будет, если Арин одержит верх.

Харад промолчал, продолжая следить за боем. Человека из верхней долины звали Латар. Он и два его брата вечно норовили завязать драку. Харад понимал, о чем говорит Чарис. Если Арин побьет Латара, в драку ввяжутся его братья и измолотят Арина до полусмерти.

— Не мое это дело. Зачем тебе нужно, чтобы я вмешивался?

— А почему ты всегда отделяешься?

— Экая ты надоеда, женщина, — с растущим гневом пробурчал он.

— Женщина? Надо же! Наконец-то ты это заметил.

— Что тут замечать? Я, само собой, знаю, что ты женщина. — Харад чувствовал себя все более неуютно. Раздалось громкое «ура» — это Арин удачно заехал правой Латару в челюсть. Тот пошатнулся, и Арин перешел в наступление. Тогда один из братьев Латара, кряжистый бородач Гарик, подставил ногу. Арин запнулся об нее и упал, а Латар получил передышку.

— Видел? Теперь начнется, — сказала Чарис.

Харад посмотрел в ее синие глаза, и у него перехватило горло. Он поспешно отвел взгляд.

— Тебе-то что? — сказал он. — Арин не твой муж.

— А тебе, значит, все равно?

— Почему ты никогда не ответишь толком? Тебя спрашивают, а ты выскакиваешь с новым вопросом. Арин мне не друг. У меня здесь вообще нет друзей.

— Ну еще бы. Харад-Одиночка, Харад-Костолом, Харад-Злюка.

— Никакой я не злюка. Просто я... люблю быть один.

— Почему?

Харад вскочил на ноги.

— Будет твоим вопросам конец или нет? — В это время Арин сбил Латара с ног и встал над ним. Третий брат, длинный рябой Васка, подскочил сзади и двинул Арину по шее, а Гарик тут же пнул противника по ноге. Молодой лесоруб, не устояв против внезапной атаки, тяжело повалился.

— А ну назад! — взревел Харад, шагая через поляну. Васка и Гарик отвернулись от упавшего Арина. Латар тем временем тоже встал. Харад прошел мимо них. Арин, оглушенный, сидел на земле. Харад протянул ему руку, чтобы помочь встать, но тут на него сзади налетел Гарик. Харад мог бы увернуться от его кулака, но вместо этого выпятил подбородок и принял удар. При этом он смотрел прямо на Гарика и с легким удовлетворением подметил в его глазах страх.

— Раньше надо было думать, свинячье рыло. — Харад правой рукой сгреб противника за рубаху, боднул его головой и разбил ему нос, а потом саданул левой. Гарик отлетел, повалился на зрителей и без сознания сполз наземь. На Харада наскочил Васка. Харад встретил его прямым слева, добавил правой и сбил Васку с ног. Он старался бить не в полную силу, однако Васка растянулся на земле без движения. Харад взглянул на Латара. Тот уже был весь в крови после схватки с Арином, подбитый глаз заплыл. Харад, отвернувшись, подал руку не совсем еще пришедшему в себя Арину. — Иди выпей воды, — посоветовал он, подняв Арина на ноги. — Глядишь, в голове и прояснится. — Керена, жена Арина, подбежала и увела мужа прочь. Латар, подняв кулаки, нетвердо шагнул вперед. Харад отвел его слабый удар и придержал Латара за руку. — Очухайся малость, и я пересчитаю тебе кости с полным моим удовольствием.

Отпихнув пораженного Латара, Харад вернулся к своему недоеденному обеду. Чарис снова подсела к нему. Он на мгновение закрыл глаза и вздохнул.

— А теперь чего тебе надо?

— Разве ты не чувствуешь, что поступил правильно, заступившись за Арина?

— Ничего я не чувствую. Дай мне поесть спокойно.

— Ты на праздник придешь?

— Нет.

— Почему? Там будет угощение, танцы и музыка. Тебе понравится.

— Не люблю я шума. И толпы не люблю.

— Все равно приходи. Мы с тобой потанцуем, — улыбнулась она.

— Я не умею.

— А я тебя научу.

Он снова закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что она спускается к городу вместе с другими женщинами. Мужчины уже разбирали топоры и пилы, готовясь начать работу. Братьев Латара, так и не пришедших в себя, оттащили в сторонку. Латар стоял около них на коленях, и десятник, длинный и тощий Балиш, что-то ему говорил.

Харад доел и взял свой топор. К нему подошел Арин с заплывшим глазом и сильно побитым лицом.

— Спасибо тебе, Харад.

Харад хотел сказать ему, что он хорошо дрался или еще что-нибудь такое, дружеское. Но он не умел говорить такие слова. Он ограничился кивком и отошел.

— Ну, Харад, теперь держи ухо востро, — сказал ему Балиш. — Они люди мстительные.

— Ничего они мне не сделают, — сказал Харад. — Пусти, мне работать надо.

Размахнувшись, он всадил топор глубоко в ствол дерева.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Толстушка Керена, спускаясь с горы, догнала Чарис. — Спасибо, что уговорила этого бирюка вмешаться. Без него моему Арину совсем бы худо пришлось.

Чарис слегка рассердилась. При всей ее симпатии к Керене та, как и очень многие, очень уж любила судить других.

— Почему ты так говоришь? — Раздражение, несмотря на все усилия Чарис, все-таки прорвалось в ее голосе.

— Как? Что я такого сказала?

— Ты назвала Харада бирюком.

— Да ведь его все так зовут, — прощебетала Керена. — Бирюком или костоломом.

— Я знаю, как его называют. Не понимаю только, за что.

— Ну как же? — удивилась Керена. — Прошлым летом он сломал одному верхнему спину.

— Не спину, а челюсть.

— А я слышала, что спину. Шурин Арина мне говорил. Да хоть бы и челюсть. Харад всегда лезет в драку.

— Так, как сегодня? Теперь, выходит, его еще пуще начнут обзывать. Зря я просила его вступиться.

Керена покраснела и надулась.

— Какая ты поперечная нынче, Чарис. Я ведь тебе только спасибо хотела сказать.

Она отвернулась и заговорила с другой их товаркой. Чарис видела, что обе поглядывают на нее, и догадывалась, о чем они говорят.

О Чарис и бирюке.

Ей это казалось крайне нечестным. Всякий, кто взял бы на себя труд узнать Харада лучше, понял бы, что он совсем не такое страшилище, которым слывет. Просто люди ничего не хотят знать. Взгляд его серо-голубых глаз пугает их и отталкивает, и только она, Чарис, видит, как он одинок. Другие же видят его громадную силу и боятся, что он переломает им кости. Чарис видит, что эта сила стесняет его, а застенчивость мешает признаться в этом.

На окраине города замужние жены разошлись по домам, а Чарис с другими служанками пошла во дворец. В сумерки они снова поднимутся в горы, чтобы отнести пришлым лесорубам ужин. Мужчины будут работать там до самого праздника, то есть еще десять дней, и их надо кормить как следует. Получив свою плату, многие из них явятся в город и спустят все деньги за одну ночь, а после весело отправятся искать другую работу, чтобы хватило на зиму. Харад не такой. На заработанные деньги он закупит припасы, снесет их в свою горную хижину и будет жить вдалеке от людей, сколько сможет.

Чарис вздохнула.

Весь остаток дня она вместе с четырьмя другими девушками хлопотала на кухне, собирая ужин. Услышав грохот колес, она подошла к окошку. В клетке Рабиля-охотника метались четверо волков. Повозка свернула к решетке, запирающей вход в подвал. Чарис вздрогнула и осенила лоб знаком Благословенной Устарте.

— Чарис! — окликнул ее Энсинар, дворецкий. Она улыбнулась. Энсинар славный старик, добрый и покладистый, но одна его черточка у всех слуг вызывает смешки. Макушка у него лысая, поэтому он отпустил длинные волосы на затылке и зачесывает их на плешь. Ему, наверно, кажется, что так он скрывает свой изъян, а на самом деле всем все видно, особенно когда ветер подует. — Тебе ведь еще не доводилось служить гостю нашего господина?

— Нет, почтенный.

— Снеси ему поесть и кувшин с водой захвати. В кладовой есть окорок, запеченный в меду. Очень вкусный. Отрежь несколько толстых ломтей. И свежий хлеб не забудь. Сегодня хлебы, кажется, немного недодержали, ну да что поделаешь.

Чарис это поручение не обрадовало. Все слуги знали про незнакомца с голубыми, как сапфиры, глазами. Миру и Каласию он уже соблазнил. Чарис ругала девушек за то, что они этим похваляются.

— Неприлично говорить о таких вещах прилюдно, — сказала она, но девушки подняли ее на смех. — Вот узнает Энсинар, тогда посмеетесь. Он вас прогонит.

— Чепуха, — отрезала стройная темноволосая Мира. — Нам велено его ублажать, а меня он уж точно ублажил на славу. — Другие служанки собрались вокруг, выспрашивая ее о подробностях. Негодующая Чарис ушла.

Она его видела только издали. Красивый, с черными волосами и нарисованным на руке пауком. Одна из девушек говорила ей, что зашла к нему в комнату и застала его на балконе голым. Он стоял, зацепив одну ногу другой, а руки, тоже переплетенные, поднял над головой. На спине у него еще один рисунок, большой орел с распростертыми крыльями.

— Зачем рисовать что-то у себя на спине? — удивлялась эта служанка. — Тебе все равно ведь не видно.

— Брат говорил мне, — сказала в ответ Чарис, — что у зарубежников много странных привычек. Они там и волосы в разные цвета красят, и ставят на лицах чернильные знаки — кто синие, кто красные. Они не такие, как мы.

— Тогда я надеюсь, что они сюда не придут, — сказала девушка. Чарис с ней согласилась.

Рассказы брата о Зарубежье вызывали в ней беспокойство. Люди там живут в огороженных башнях, и одни джиамады бьются с другими. Последняя война, Храмовая, началась за год до рождения Чарис и длится вот уже восемнадцать лет. Чарис понятия не имела, из-за чего эти люди воюют, и не стремилась узнать.

Выбросив эти мысли из головы, она, как наказывал Энсибар, поставила на поднос хлеб, окорок и сладкие сушеные фрукты. Захватила кувшин с водой и понесла все наверх. Может, таинственный чужеземец опять будет стоять на балконе так, как говорила та девушка. Любопытно посмотреть картинку у него на спине. Но тут Чарис постигло разочарование. Он действительно стоял на балконе, но одетый — в светлых кожаных штанах и свободной рубашке из бледно-голубого шелка. Когда она вошла, он повернулся, и она увидела его ярко-голубые глаза. Чуть темнее, чем у Харада, и еще менее приветливые. При виде Чарис они потеплели. Это рассердило ее. Все мужчины ведут себя одинаково. Точно разглядывают красивую лошадь или корову. А если они сами пригожи, то это хуже всего. Будто если ты недурен собой, то все девушки сразу твоими будут. Чарис полагала, что все они ветреники, особенно если сравнить их с Харадом.

Этот был гораздо красивее всех, кого она знала, отчего раздражение Чарис стало еще сильнее. Она присела и поставила поднос на ближайший стол.

— Как тебя зовут? — спросил он, слишком тщательно выговаривая слова.

— Я простая служанка. — Если он захочет ее соблазнить, то убедится, что не все женщины во дворце так доступны.

— Так что ж, у служанки имени нет?

Чарис уставилась на него. Уж не смеется ли он над ней? Нет, вроде бы не смеется.

— Меня зовут Чарис, мой господин.

— Не надо называть меня господином. Спасибо, Чарис.

Он улыбнулся и стал к ней спиной. Это оказалось для нее неожиданным и разожгло ее интерес.

— Говорят, что у вас на спине есть рисунок. Он тихо засмеялся и опять повернулся к ней.

— Да. Татуировка.

— Это птица так называется?

— Нет. Это... такой способ, чтобы рисунок не сходил с кожи.

— А для чего это делается?

— Так уж заведено у нас дома, — пожал он плечами. — Мода такая. Не знаю, откуда она пошла.

— В Зарубежье так много диковинного, — сказала Чарис.

— Я заметил, что здесь люди не носят никаких украшений — ни браслетов, ни серег, ни подвесок.

— А что такое серьги?

— Золотые или серебряные колечки, которые продеваются в проколотую мочку уха.

— В проколотую? Вы хотите сказать, что в ухе надо... проделать дырку?

— Ну да.

— Вы шутите, верно? — засмеялась она.

— Нет, не шучу.

— Но зачем кому-то нужно проделывать в ухе дырку?

— Затем, чтоб серьгу повесить.

— А серьга зачем?

— Ну, наверно, это красиво. Как-то не задумывался об этом. А еще это признак богатства. Чем дороже украшения, тем богаче тот, кто их носит. У богатых статус всегда выше, чем у бедных. Поэтому женщина с сапфирами в ушах вызывает больше уважения, чем та, у которой их нет. — Внезапно у мужчины вырвался смех, звонкий и приятный для слуха. — До чего же дико звучит все это теперь. Давно ли ты служишь здесь, во дворце?

— Чуть больше года. Мне предложили это место, когда умер отец. Он был в городе пекарем и пек замечательный хлеб. Теперь такого уже не найти, потому что он не оставил рецепта. Так жаль, когда что-то хорошее навсегда уходит, правда?

— Ты говоришь про отца или про хлеб, который он пек?

— Про хлеб, — призналась Чарис. — Вы думаете, что я бессердечная, да?

— Как знать. Может быть, твой отец был человеком малоприятным.

— Нет, он был добрый, хороший. Но его болезнь тянулась так долго, что кончина показалась нам благом. У меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются от запаха свежевыпеченного хлеба. Он мне напоминает отца.

— Ты не кажешься мне бессердечной, Чарис, — мягко сказал мужчина. Она ответила ему неприязненным взглядом, и он, почувствовав перемену, спросил: — Я чем-то обидел тебя? Мне думалось, тебе приятно будет это услышать.

— Знаю я, для чего вы говорите женщинам приятные вещи, — отрезала Чарис. — Чтобы уложить их в свою постель.

— Что ж, в твоем замечании есть доля правды. Но это не всегда так. Иногда комплимент — просто комплимент. Впрочем, я, должно быть, отвлекаю тебя от работы.

Сказав это, он вернулся на балкон. Чарис постояла немного, чувствуя себя глупо, и ушла сердитая — не на него, на себя.

Он оказался не таким, как она ожидала. Ни масленых улыбок, ни назойливого ухаживания. Он совсем не старался ее соблазнить. «Чем же ты тогда отличаешься от Керены и остальных? — спрашивала себя Чарис. — Судишь о человеке по чужим словам точно так же, как они судят Харада».

Теперь этот человек подумает, что она дура безмозглая.

Ну и пусть себе думает, сурово решила Чарис. Какое ей дело до мнения человека с разрисованной спиной?

Многие пришлые лесорубы ставили себе палатки, у которых на ночь разводили костры, другие просто отыскивали местечко посуше и ложились там, завернувшись в тонкие одеяла. Харад всегда уходил подальше от остальных, чтобы побыть в одиночестве. Ночь с ее торжественной тишиной успокаивала его.

Он всю свою жизнь любил быть один.

Ну, может быть, и не всю, признался он себе самому, сидя спиной к огромному дубу. Он помнил, что ребенком в горной деревне ему хотелось играть с другими детьми, но он и тогда уже был намного сильнее их всех. Когда они возились и боролись, он очень старался не делать никому больно, но кто-нибудь из мальчишек непременно убегал от него в слезах. «Да ведь я его только погладил», — оправдывался Харад. Однажды он нечаянно сломал другому мальчику руку. После этого с Харадом никто уже не играл.

Его мать, Аланис, застенчивая и скрытная, утешала его. Отец, угрюмый лесоруб Борак, молчал. Он вообще редко заговаривал с Харадом, разве только для того, чтобы его отругать. Харад так и не понял, за что отец его так не любил и почему он всегда уходил, когда к ним приезжал Ландис Кан. Тот как раз подолгу беседовал с Харадом, расспрашивал его — большей частью про то, что ему снится. Никому другому до снов Харада дела не было. «Снятся ли тебе давние времена, Харад?»

Мальчик не понимал вопроса и отвечал господину, что ему снятся горы и лес. Ландиса Кана это разочаровывало.

Когда Хараду было девять, Борак погиб от нелепой случайности. Сухая ветка отломилась от срубленного дерева, пролетела по воздуху, вонзилась Бораку в глаз и прошла в мозг. Он умер не сразу. Его, парализованного, перенесли во дворец, и сам Ландис Кан приложил все усилия, чтобы его спасти. Хараду запомнилось, как господин приехал в их хижину с известием о смерти Борака, а мать почему-то не заплакала.

Сама Аланис умерла три года назад. Хараду тогда было семнадцать. Произошло эти мирно. Она пожелала сыну спокойной ночи и легла спать. Утром Харад принес ей мятного чая, тронул за плечо и увидел, что ее больше нет. Жизнь покинула ее тело.

Харад впервые остался совсем один.

Он провел рукой по темным, с проседью, волосам матери. Ему хотелось сказать ей что-нибудь на прощание, но он не нашел слов. Особой нежности между ними никогда не было, но вечером она всегда целовала его в лоб и говорила: «Да хранит Благословенная твой сон, сынок». Харад дорожил этими минутами. Однажды, когда он лежал в жару, мать погладила его по щеке, и это стало лучшим воспоминанием его детства.

В тот день он тоже погладил мать по щеке и сказал: «Да хранит Благословенная твой сон, мама».

Потом он спустился в деревню и заявил о ее смерти.

С тех пор он стал жить в одиночку. Сила и недюжинная выносливость делали его одним из первых среди лесорубов. Та же самая сила продолжала чинить ему препятствия. Других так и подмывало посостязаться с ним — им, точно молодым бычкам, хотелось подтвердить свое превосходство. На какую бы лесосеку Харад ни пришел, везде повторялось одно и то же. Как ни старался избегать стычек, рано или поздно кто-нибудь обязательно заводил с ним ссору.

В прошлом году, когда он сломал челюсть Масселиану, у него появилась надежда, что теперь-то его оставят в покое. Масселиан слыл в горах первым кулачным бойцом, и Харад после победы над ним сделался недосягаемым для всех прочих «бычков».

И вот теперь он нажил себе новых врагов — Латара и его братьев. Десятнику Балишу он сказал, что они ничего ему не сделают, но сказано это было лишь для того, чтобы прекратить разговор с человеком, который ему не нравился. Сейчас, сидя в темноте, Харад понимал, что они непременно захотят отомстить.

Если бы только Чарис не оказалась здесь этим утром. Он поел бы, закончил свою работу и уснул крепко, без сновидений.

Харад тихо выругался. Мысли о Чарис не оставляли его. Как ни старался он думать о другом, ничего не получалось. Мужчин Харад терпел с трудом, а женщин и вовсе не выносил. Никогда не знаешь, что им сказать. Слова застревают у тебя в глотке, и ты бормочешь что-то несообразное.

Что еще хуже, он не понимал и половины того, что говорили они. «Правда, чудесный день? В такие дни чувствуешь, что жить хорошо». И что это, спрашивается, значит? Жить всегда хорошо. Лучше, конечно, когда солнышко светит, но что в этом такого чудесного? Чарис однажды спросила его: «Ты когда-нибудь задумывался о звездах?» Этот вопрос не давал ему покоя всю зиму. О чем тут задумываться? Звезды — они и есть звезды, яркие точки на небе. Каждую ночь он выходил и сидел на пороге хижины, устремив злобный взгляд в небеса. Вечно эта Чарис сказанет что-нибудь такое, что потом сидит в голове, как гвоздь.

На прошлой неделе она, отдав ему еду и сев рядом с ним, подняла с земли желудь.

— Ну не чудо ли, что из такого малютки может вырасти дуб?

— Угу, — промычал он, чтобы положить конец разговору, пока тот не успел застрять у него в мозгах.

— Но сам-то желудь падает с дуба.

— Ясное дело, что с дуба.

— Откуда же тогда взялся первый дуб?

— Чего?

— Если желуди созревают на дубу, а дуб растет из желудя, из чего вырос первый дуб? Ведь желудей еще не было?

И все тут. Еще один гвоздь в голове, который будет мучить его всю долгую холодную зиму.

Харад вздохнул, слушая шелест листьев над головой. Когда Чарис выйдет замуж, она, наверно, перестанет так его донимать. Эта мысль была для него внове, и от нее Хараду почему-то стало не по себе. Настроение его омрачилось. Он пошел к ручью и напился, зачерпнув воду в пригоршни. В это время в кустах что-то зашуршало. Харад с новым вздохом отошел к ближнему дереву и прислонился к нему, выжидая.

Из кустов вылез первый братец, бородач Гарик. В руке он держал деревяшку длиной фута три — топорище, разглядел Харад. За ним последовали Латар и Васка. Тучи разошлись, выглянула луна. Братья застыли, не шевелясь. Потом Гарик показал своим топорищем на разостланное под дубом одеяло Харада. Тут Харад почувствовал, что этой ночью не хочет никому ломать кости, и вышел вперед.

— Чудесная ночь, — сказал он. — В такие ночи чувствуешь, что жить хорошо. — Братья стояли разинув рты. — Вы когда-нибудь думали о желудях? — продолжал Харад, подходя к ним. — Если дуб вырастает из желудя, а желуди растут на дубу, как тогда вырос первый дуб?

— Желуди? — пробормотал Латар. — Что ты тут толкуешь про желуди?

— Вы ко мне пришли? — задал встречный вопрос Харад.

— Да нет, мы так... погулять хотели, — промямлил струхнувший Васка.

— А-а. — Харад положил свою ручищу ему на плечо. — Ночь в самый раз для прогулок. Столько звезд. Вы когда-нибудь задумывались о звездах?

— Боги, что это с ним? — спросил Гарик Латара. Тот попятился прочь.

— Не бери в голову, Гарик. Пошли отсюда. Гарик стоял а задумчивости, опустив топорище.

— Мне сдается, что...

— Сказано, не бери в голову!

Братья скрылись во мраке. Харад, хмыкнув, вернулся на свое одеяло и заснул крепко, без сновидений.

Скилганнон, несмотря на многочисленные провалы в памяти, понемногу обретал себя. Ему вспомнились детские годы в Наашане, смерть отца, Декадо Огненного Кулака, вспомнились его опекуны: добрый лицедей Гревис, воспитавший его, и супруги, Спериан с Молаирой. Вспомнил, как они погибли от руки Бораниуса, вспомнил свою встречу с принцессой Джианой и долгие битвы за то, чтобы вернуть ей трон.

Он вспомнил, как умерла Дайна, его жена, и как он отправился искать Храм Воскресителей, место, окутанное тайной и мифами. Он поставил себе целью найти храм, чтобы вернуть Дайну к жизни, но память о годах этих поисков оставалась туманной. Отдельные сцены мелькали перед глазами так быстро, что разум за ними не поспевал. Старец в багряных одеждах... высокий зал со стенами из мрамора и металла... огни, загорающиеся на стенах сами собой.

Эти обрывки памяти сверкали у него в голове, как разбросанный жемчуг. Многие из них относились к войнам, сражениям, к долгим путешествиям по суше и морю. Он помнил могущественного полководца, на стороне которого сражался... как же его звали? Ульрик. Хан Волков.

Выйдя на балкон, Скилганнон сделал глубокий вдох и начал свою разминку. Ставшие послушными мышцы легко приняли позу Орла: левая ступня зацепила правую лодыжку, левая рука обвила поднятую правую, тыльные стороны ладоней сложились вместе. Он стоял неподвижно, сохраняя безупречное равновесие. Когда-то это упражнение вселяло в него покой, но сейчас этого не случилось.

«Мне не следует быть здесь, — думал он. — Я прожил свою жизнь и умер. Мой путь завершен».

Из-за груды камней на него бросилось чудовище — все в чешуе, как змея, но с лицом человека. Оно метило мечом в его шею. Он отшатнулся, выхватил Мечи Дня и Ночи и убил демона, но на место убитого подоспели другие...

Память прошила его, как молния.

Нет, не завершен еще его путь. Он блуждал в Пустоте тысячу лет, как сказал Гамаль. Дрожь берет, когда вот так вспомнится вдруг эта бездушная серая пустыня. «Бездушная?» — усмехнулся он. Как бы не так. Чего-чего, а душ там хватает — таких же грешников, как и он, Скилганнон Проклятый.

Солнце сияло на чистом голубом небе, и наполняющий легкие воздух почти помогал ощутить сладость жизни.

«Зачем я здесь? — думал он. — Если Пустота была карой, то это, должно быть, награда — но за что?»

В дверь постучали, и он вернулся в комнату. Вошел Ландис Кан — с улыбкой, за которой скрывалось какое-то беспокойство.

— Как дела, друг мой?

— Хорошо. Не бросайся так легко словом «друг», Ландис. Дружба либо дарится, либо заслуживается.

— Да, ты прав. Извини.

— Тебе не за что извиняться. Гамаль говорил, что мне следует встретиться с кем-то — что с этим связана какая-то тайна.

— Это так. Лошади уже ждут нас.

— Долго ли туда ехать?

— Около часа.

— Может быть, лучше пойти пешком? Ландис усмехнулся и сразу помолодел.

— Ты заметил, что верхом я езжу не слишком умело? Я охотно прогулялся бы пешком, это верно, но на сегодня у меня много дел. Так что придется трястись в седле и набивать себе синяки.

Полчаса спустя они уже ехали в сторону горной вырубки.

— Кто он, этот загадочный человек? — спросил Скилганнон, когда лошади, добравшись до ровного места, пошли шагом.

— Прости, Скилганнон, но будет лучше, если ты подождешь до места. Там я отвечу тебе на все вопросы. Можно попросить тебя об одном одолжении?

— Попросить никогда не вредно.

— Завтра мы ждем гостей из Зарубежья. Мне хочется, чтобы ты принял их вместе со мной, но твое настоящее имя не должно упоминаться. Если позволишь, я представлю тебя как своего племянника Каллана.

— Что это за люди, которых ты ждешь?

— Они состоят на службе у Вечной, — вздохнул Ландис. — Может, пройдемся немного? Мне кажется, спина у меня стала на фут короче, чем в начале пути. — Он слез, Скилганнон тоже, и они пошли дальше, ведя коней за собой.

— Этот мир, Скилганнон, страдает от зол, противных самой природе. Мы могли, возможно, превратить его в сад, бесконечно прекрасный, где нет голода и болезней. Даже смерть могла бы отступить перед нами. Вместо этого мы получили кровавую войну, где люди и противоестественные чудовища бьются с себе подобными. Бедствия Зарубежья не поддаются описанию. Там царят чума, голод, смерть и ужас. Как один-единственный человек может положить конец всему этому, я не знаю. Но пророчество, о котором я тебе говорил, захватило меня целиком. Я верил... и верю, — торопливо добавил Ландис, — что Благословенная знала, какую роль тебе суждено сыграть.

— В пророчестве сказано, что я свергну Вечную?

— Да.

— Скажи мне дословно, что там написано.

— Это стихи, сложенные на языке тысячелетней давности. Авторы, перелагавшие их на современный язык, старались сохранить рифму, поэтому все переводы слегка отличаются друг от друга. Я предпочитаю такой вариант: «Герой, Возрожденный из серых пустот, Мечи Дня и Ночи с собой принесет». Далее следуют аллегории, которые разгадать непросто. Возрожденный герой должен похитить или разбить волшебное яйцо тщеславного серебряного орла, сразиться с горным великаном, получившим в дар от богов золотой щит, заставить умереть бессмертное существо и таким образом вернуть в мир гармонию.

— Тщеславный орел? — повторил Скилганнон.

— Тщеславный, ибо он влюблен в собственное отражение. В древних текстах, как я уже говорил, многое преувеличено. Но в целом пророчество указывает на то, что Устарте знала о природе зла, которому мы ныне противостоим. Она говорит об умиравшей много раз королеве и об армиях зверолюдов. По ее предсказанию, лишь ты, вместе с Мечами Дня и Ночи, способен их победить. Я верю, что ей в самом деле открылось будущее.

— Я знал ее, Ландис. Она говорила о многих будущих. Каждое решение, которое мы принимаем или оказываемся принять, ведет к своему будущему. Ни одно из них не высечено на камне. Она знала об этом.

— Пусть так. Гамаль говорит то же самое. Однако она предсказала появление Вечной и чудовищ, которые будут служить ей. Значит, и то, что спасителем она называет тебя, может быть столь же верно.

Скилганнон, видя надежду в его глазах, промолчал.

— Какой она была? — спросил Ландис, стараясь не отставать от него. — Такой же прекрасной, как говорится в легендах?

— Да, она была красива. А еще она, выражаясь по-вашему, была джиамадкой.

Ландис остановился как вкопанный.

— Быть того не может!

— Тем не менее это так. Когда мы пришли к ней, то привели с собой Смешанного, который прежде был другом одного из нас. Мы надеялись, что Устарте сумеет отделить былого человека от зверя. Если бы это было возможно, сказала она, я первым делом помогла бы себе. И показала мне свою покрытую мехом руку. Она была отчасти тигрицей, отчасти волчицей, если я верно запомнил.

Ландис Кан стал бледен и некоторое время шел молча.

— Прошу тебя, не говори никому больше об этом, — произнес он затем. — У нас эту женщину почитают. Люди молятся ей, поклоняются ей.

— Что изменится, если они узнают правду? Все останется таким же, как было, кроме ее внешности.

— Все — и ничего, — грустно ответил Ландис. — Поедем дальше верхом. Уже близко.

Скилганнону редко доводилось бывать на лесосеках, но здесь как будто все было налажено хорошо. Одни валили деревья, другие обрубали ветки. Два лохматых пони тащили обрубленный ствол к месту, где ждали повозки. Там работали люди с двуручными пилами. Бревна, отпиленные до нужной длины, загружались на волокуши. Работа шла без запинок, и в воздухе сладко пахло сосной.

Ландис остановил коня чуть в стороне от рабочих. Вскоре к нему подошел с поклоном долговязый человек и сказал:

— Добро пожаловать, мой господин. Работа, как видите, спорится.

— Надеюсь, что так, Балиш. Это мой племянник Каллан. Приехал ко мне погостить. — Балиш поклонился и Скилганнону. — Где нам найти Харада?

— Я не смог прекратить эту драку, мой господин, — сказал напуганный чем-то Балиш. — Все произошло очень быстро. Никто серьезно не пострадал. Я сказал Хараду, что так не годится.

— Хорошо, хорошо. Где он? Балиш указал куда-то на запад.

— Может, его сюда привести?

— Да, приведи. Мы пока спустимся немного вниз, где ручей растекается надвое.

Ландис и Скилганнон отъехали немного от просеки и вскоре спешились у ручья.

— Балиш хороший десятник, — сказал Ландис, — но человек слабый и мелкий. Он недолюбливает Харада.

Скилганнон молчал, глядя на горы, где парили в потоках воздуха два орла. Вид этих птиц почему-то вселил в него чувство опустошенности и желание оказаться подальше от этого места. При всем его уважении к Устарте, она давно умерла, и он не чувствовал себя обязанным спасать этот чуждый для него мир. Скоро он уедет и попытается найти дорогу туда, где некогда был Наашан. Розыски, предпринятые им в библиотеке, подтвердили, что Наашан лежит за морем, на востоке. Чтобы попасть туда, ему нужно отправиться в портовый город Драспарту, называвшийся в его время Дрос-Пурдолом.

Ландис говорил что-то, и Скилганнон отвлекся от мыслей о путешествии.

— Я хочу попросить Харада сводить тебя в горы. Он, надо сказать, человек суровый и говорит мало. Гамаль полагает, что несколько дней, проведенных вдали от цивилизации, — усмехнулся Ландис, — помогут тебе привыкнуть к твоей новой жизни.

— Почему именно Харад?

— Горы он знает, как никто другой, — глядя в сторону, сказал Ландис.

Скилганнон понимал, что он чего-то не договаривает, но пока не стал в это углубляться.

— Вот и он.

Скилганнон взглянул на идущего к ним человека, и у него перехватило дыхание, а сердце учащенно забилось. Справившись с собой, он гневно посмотрел на Ландиса Кана.

— Не говори пока ничего! — торопливо промолвил тот и сказал молодому чернобородому лесорубу: — Рад тебя видеть, дружище. Это мой племянник Каллан. — Бородач, едва кивнув, скользнул светлыми глазами по Скилганнону. — Я хотел бы, чтобы ты побыл немного проводником и показал Каллану горы.

— Мне работать надо, — сказал Харад.

— На твоем заработке это не отразится, мой мальчик. Если ты согласишься, то окажешь мне большую услугу.

— Только без лошадей, — вперив взгляд в Скилганнона, предупредил Харад. — А ходить по горам трудно.

— Ничего, я не против, — сказал Скилганнон. — Но если ты не хочешь быть моим проводником, я не обижусь.

— Надолго это? — спросил Харад у Ландиса.

— Дня на три — на четыре.

— А выходить когда?

— Послезавтра.

— Встретимся здесь, как солнце взойдет, — сказал Харад Скилганнону, кивнул Ландису и зашагал к просеке.

Ландис молчал, и Скилганнон чувствовал, что ему сильно не по себе.

— Ты сердишься? — спросил он наконец.

— Да, Ландис. Еще как. — Тот в испуге отшатнулся. — Но ты не бойся, я не трону тебя.

— Уже легче. Что ты можешь сказать мне о... предке Харада?

— Теперь я вижу, зачем тебе нужна была наша встреча, но пока ничего тебе не скажу. Мне надо подумать. Побыть одному. — Сказав это, он сел в седло и поехал прочь.

Харад вернулся к работе с тяжелым сердцем, хотя со стороны никто бы этого не заметил. Он все так же махал топором, и казалось, что силе его нет предела. Все утро он работал, как всегда, молча, сосредоточенно и угрюмо. Порой он ловил на себе пристальные взгляды Балиша, но виду не подавал. Латар и его братья то и дело оказывались рядом. Они с ним не заговаривали, но Латар однажды предложил ему свою фляжку с водой. Харад напился, а Латар сказал со вздохом:

— Всю ночь глаз не сомкнул. Так откуда он вырос, первый-то дуб?

Харад невольно хмыкнул.

— Не знаю. Мне одна женщина загадала. С тех пор это у меня из головы не идет.

— У меня тоже. Вот бабы, а?

Харад кивнул. Больше они не говорили, но вражды между ними как не бывало.

Солнце пригревало, работа изматывала. К полудню Харад проработал уже шесть часов. Он вдруг понял, что ему хочется увидеть Чарис, хочется посидеть на бревне рядом с ней. Когда пришли женщины, он сел один в стороне и стал ее ждать. Она была босиком, в зеленой юбке и белой рубахе. Длинные золотистые волосы перехвачены сзади зеленой лентой. Сердце у Харада билось чаще обычного. Чарис с корзинкой обходила мужчин, раздавая им хлеб. Нетерпение Харада росло. Наконец она, улыбаясь, подошла к нему, и он покраснел.

— Доброго тебе дня, Харад.

— И тебе, — ответил он, силясь сказать что-нибудь умное. Чарис дала ему хлебец, кусок твердого сыра — и отошла. Он опешил. Раньше она всегда задерживалась около него. Ну не странно ли? Раньше, когда ему хотелось посидеть в одиночестве, она так и липла к нему, а теперь, когда ему захотелось поговорить, она уходит!

— Погоди! — сказал он, не успев сдержаться. Чарис, удивленная, оглянулась. — Давай... давай поговорим.

Она вернулась, но садиться не стала и спросила:

— О чем это?

— Меня тут не будет несколько дней.

— Почему ты мне говоришь об этом?

— Хотел спросить тебя про племянника нашего господина. Я должен свести его в горы.

— Разрисованного-то?

— Почему разрисованного?

— У него татуировки на груди и спине. Спереди кошка, сзади не то ястреб, не то орел. Хищная, в общем, птица. Да еще паук на руке.

— Ты их видела, эти картинки?

— Нет. Другая девушка говорила. Он ходит голый по комнате.

— Голый? При женщинах?

— Так он ведь из Зарубежья — там, наверно, другие понятия. Он красивый, ты не находишь?

Харад почувствовал, что в нем растет гнев.

— Красивый, говоришь?

— Даже очень. И вежливый. Я с ним говорила. Он сделал мне комплимент. Зачем ему понадобилось идти в горы?

— Я не спрашивал, — пробурчал Харад, стараясь догадаться, какой такой комплимент сделал ей чужеземец.

— Вот и спроси, как пойдете. — И она опять отошла. Харад помрачнел, даже есть расхотелось. Он представил себе высокого, темноволосого Каллана. Глаза у него голубые, яркие — может, Чарис об этом? «Я его враз надвое переломлю», — думал Харад. Потом ему вспомнились эти глаза. Харад как боец умел оценивать сильные и слабые стороны других мужчин. Он не сомневался, что этого одолел бы — но все-таки, пожалуй, не враз.

Он оставил еду нетронутой и пошел работать, вкладывая свою досаду в каждый взмах длинного топора.

Ближе к вечеру к нему пришел Балиш. Харад его не любил, чувствуя, что это человек скользкий и подленький. Но Балиш распоряжался работами и раздавал заработок, и Харад постарался скрыть свою неприязнь.

— Чего господин хотел от тебя? — спросил Балиш.

Харад рассказал, что пойдет в горы с его племянником-чужеземцем.

— Смотри, — предостерег Балиш. — Говорят, что на перевалах шатаются беглые джиамады.

— Мне случалось их видеть, — сказал Харад. — Они как медведи или дикие кошки — сторонятся людей.

— Что он хочет посмотреть там, в горах?

— Может, руины.

— Никогда не слыхал раньше об этом племяннике. Зачем он, по-твоему, приехал сюда?

Харад пожал плечами. Ему-то откуда знать? Балиш постоял еще немного, болтая о том, о сем, и ушел. Харад сел, жалея о том, что не поел днем. Хлеб и сыр, оставленные им на поляне, пропали бесследно — жди теперь завтрака.

Руины... Он каждую осень ходил туда и лазал по старым камням. Там у него на душе всегда становилось легче. Он чувствовал там покой, которого не находил ни в одном другом месте. То ли от одиночества, то ли еще от чего-то. Твердо он знал одно: ему не хочется вести туда чужака.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В тридцати милях южнее небольшой отряд, состоящий из пехоты и кавалерии, поднимался к Ситезскому перевалу. Впереди ехали двое разведчиков. У одного на длинной пике полоскался простой желтый флаг. Он беспокойно поглядывал по сторонам, хорошо зная, сколько его товарищей было убито под таким же вот мирным флагом.

Чуть позади следовали посол Унваллис, прославленный воин Декадо и пятнадцать всадников Вечной Гвардии в черной с серебром броне. Двадцать джиамадов замыкали колонну.

Унваллис был уже немолод и терпеть не мог, когда его посылали в отдаленные земли и поселения. С годами он все больше привязывался к своему дворцу в Диранане. В свое время он охотно занимался интригами и политикой, но тогда он был моложе, Эта последняя война истощила его честолюбие и подорвала его силы. Он взглянул на молодого красавца, едущего рядом на белом коне. Точь-в-точь он сам в былые годы: честолюбив, беспощаден, полон желания выдвинуться. Унваллис ненавидел его за силу и молодость, но хорошо скрывал свою ненависть. Декадо не потерпит врагов рядом с собой — кроме того, он последний фаворит Вечной. Впрочем, если не считать всего этого, спутник он интересный. Он остроумен, ему присущ суховатый и резкий юмор — но теперь, как при всяком приступе головной боли, ему не до того. Унваллис снова бросил на него взгляд. Декадо, неестественно бледный, страдальчески щурился. Унваллису самому за свою долгую жизнь доводилось мучиться мигренями, но ничто не могло сравниться с тем, что терпел этот молодой человек. На прошлой неделе он упал в обморок во дворце, и из ушей у него потекла кровь. Унваллис вздрогнул, вспомнив об этом. Мемнон дал Декадо сильный наркотик, но даже это не помогло, и Декадо криком кричал три дня, лежа в затемненной комнате.

— Далеко ли еще? — спросил молодой воин.

— Через час мы должны уже встретиться с посланными Ландиса. Он непременно вышлет кого-нибудь нам навстречу.

— Почему бы нам попросту не привести с собой полк и не занять это треклятое княжество?

— Ландис Кан служил Вечной много жизней. Она хочет, чтобы ему было позволено заново подтвердить свою верность.

— Он создает джиамадов. Одно это делает его изменником.

— Создание джиамадов было его обязанностью и его призванием, — вздохнул Унваллис. — Вечная это понимает. Вряд ли следовало ожидать, что здесь, на покое, он станет выращивать овощи.

— Итак, ты предложишь ему заново принести присягу?

— Это входит в нашу миссию.

— Помимо розысков давно умершего героя, — со смехом добавил Декадо. — Единственного и неповторимого. Что за чушь!

«Так-так, — подумал Унваллис. — Любопытно. Ты ревнуешь к человеку, умершему тысячу лет назад».

— Что ж, фигура преинтересная, — невинно сказал он, зная, как раздражают Декадо разговоры о Скилганноне. — Говорят, что в поединке на мечах против него никто не мог выстоять. Даже в зрелые годы он был смертельно опасен.

— Так говорят обо всех легендарных героях, — бросил Декадо, потирая глаза.

— Это верно, но и сама Вечная подтверждает, что ему не было равных.

— Насколько я знаю, он убил нескольких примитивных джиамадов и выиграл пару-тройку битв. Это еще не делает его богом, Унваллис. Не сомневаюсь, что он был хорошим бойцом, но я бы его побил. Видел ты кого-нибудь, чье мастерство могло бы сравниться с моим?

— Не видел, — признал Унваллис. — Ты стоишь особняком, Декадо — как, впрочем, и твое оружие. — Он посмотрел за спину воина, где висели общие ножны с двумя мечами. — Вряд ли сейчас на всем свете найдется равный тебе противник.

— Ни сейчас, ни когда-либо после.

— Будем надеяться, что ты прав. — Юность всегда самонадеянна, подумал Унваллис. Она не верит, что когда-нибудь старость отнимет у нее все. Сохранишь ли ты свою веру лет через двадцать, Декадо? Или через тридцать, когда твои мышцы высохнут, а суставы поразит ревматизм? Впрочем, если ты к тому времени еще не надоешь Вечной, она может продлить тебе жизнь. Как делала это для меня на протяжении нескольких десятилетий. Продление молодости — чудеснейший дар. Жаль, что это понимаешь далеко не сразу, а лишь тогда, когда твоя молодость начинает увядать.

С ним это произошло, когда он перестал быть для Вечной любовником и стал... кем же? Другом? Но у Вечной друзей нет. Кем же тогда? Приходится, как ни печально, признаться, что он сделался всего лишь одним из ее приближенных, слугой, рабом ее капризов. Но жаловаться ему, по правде сказать, не на что. В мире, опустошенном войной и мором, у него есть свой дворец, свои слуги, а его богатства хватило бы на несколько жизней. Вот только этих жизней у него впереди больше нет. Он — девяностолетний старец в теле пятидесятилетнего мужчины. «Что-то будет с тобой, Декадо, когда она бросит тебя?»

Некоторое время спустя всадник, ехавший впереди, подал голос.

Из-под деревьев на дорогу вышли двое джиамадов. Унваллис подъехал к ним. Оба были итогом весьма примитивного смешения, скорее всего с волками. У Ландиса Кана, видимо, недостает механики, чтобы усовершенствовать процесс.

— Я Унваллис, — назвался посол. — Господин Ландис Кан ждет меня.

— Без солдат, — сказал джиамад, с трудом ворочая языком. — Вы едете. Они остаются.

Унваллис ожидал этого, но молодой Декадо взъярился. Тронув вперед коня, он выхватил из ножен у себя за плечами один из мечей. Тогда из леса вышли еще джиамады — вдвое больше, чем в охране Унваллиса. Чувствуя, что ситуация накалилась, Унваллис сказал:

— Солдаты будут ждать здесь. Мыс моим спутником едем к господину Ландису Кану.

— Это нестерпимо, — процедил Декадо.

— Нет, друг мой, это всего лишь легкое неудобство. Мы вернемся завтра, — обернувшись, сказал Унваллис гвардейскому капитану. — Я распоряжусь, чтобы вам прислали поесть.

Рядом с молчащим Декадо он проследовал мимо джиамадов. И без слов ясно, о чем тот думает. Их охрана, даже будучи в меньшинстве, могла бы победить этих незамысловатых зверолюдов. У Вечной джиамады крупнее, сильнее и куда совершеннее созданий Ландиса Кана. Декадо — воин, он побывал во многих сражениях и прост по натуре, как все военные. Видишь врага — убей его. Он мало что смыслит в интригах, ему не понять, что врагов можно превратить в друзей или же усыпить их бдительность, чтобы после расправиться с ними. Ландис Кан, по мнению Декадо, — небольшая угроза, и его легко раздавить. Между тем это значило бы совершить оплошность. Война сейчас находится в состоянии идеального равновесия. Вечная имеет перевес по эту сторону океана и, если не случится чего-нибудь непредвиденного, должна уже в этом году одержать окончательную победу. Это позволит ей в будущем году предпринять вторжение за море, на восток, а год спустя и там добиться полной победы. Но если начать восточный поход сейчас, на этом берегу останется недостаточно. Это делает Ландиса Кана важной фигурой. Если Вечная двинет свои полки на Ландиса и его джиамадов, это ускорит ее победу здесь, но замедлит вторжение на восток, а задержка позволит врагу собраться с силами. Равновесие будет нарушено.

Ландиса Кана надо смирить без лишних затрат сил и времени.

Между двумя высокими скалами построили новую стену футов двадцати высотой, с крепкими бронзовыми воротами в середине. Когда путники подъехали ближе, ворота открылись, и им навстречу выехал всадник.

— Унваллис, дорогой старый друг, — сказал Ландис Кан. — Добро пожаловать.

Из балконного окна Скилганнон видел, как Ландис выехал из дворца на юг встречать посланников. Проводив его взглядом, он с мрачным видом спустился в библиотеку. Там, не задерживаясь у книжных полок, он прошел прямо к двери в кабинет Ландиса — надежной дубовой двери, запертой на замок. Скилганнон закрыл глаза, чтобы собраться с силами и сосредоточиться. Потом развернулся влево и ударил правой ногой по замку. Этот маневр он повторил трижды, глубоко подышал, успокоился, пнул по двери еще два раза — и она отворилась.

Войдя, он стал обыскивать комнату. На письменном столе лежали бумаги. Скилганнон просмотрел их, ища какие-нибудь упоминания о себе. Ни в них, ни в ящике стола ничего не нашлось. В задней стене комнаты была еще одна дверь, тоже запертая. Она оказалась тоньше другой, и он выломал замок с одного пинка.

Окошко внутри было закрыто ставнями. Открыв его, Скилганнон осмотрелся. От того, что первым попалось ему на глаза, его проняло холодом. В большую раму вместо картины был вставлен туго натянутый кусок человеческой кожи. Татуировка на ней изображала орла с распростертыми крыльями. Рядом лежала другая рама, лицом вниз. Скилганнон перевернул ее и увидел такую же натянутую кожу, на этот раз с оскаленным леопардом — точь-в-точь как у него на груди. Он взял со столика перевязанные лентой бумаги, развязал их и стал читать, мрачнея все больше и больше.

Ландис Кан скрупулезно записывал каждый свой шаг. Кое-что не поддавалось пониманию Скилганнона, но остальное он понимал без труда. Когда за окном стало темнеть, он собрал бумаги. Он обещал Гамалю, что останется здесь на месяц, и сдержит слово. Потом он уедет и совершит долгое путешествие туда, где когда-то был его дом. Ему нет дела ни до серебряных орлов, ни до Вечной, ни до войны, которую они здесь ведут.

Когда-то он был полководцем великой империи, отдавал приказы и составлял стратегические планы. Теперь его использовали как последнего пехотинца, и это бесило его.

Пока он читал заметки Ландиса у себя на балконе, белокурая служаночка Чарис принесла ему какой-то еды. Он поблагодарил ее, но она все не уходила.

— Тебе что-нибудь нужно, девочка? — не слишком приветливо спросил он.

— Вы завтра идете в горы...

— Ты спрашиваешь или говоришь утвердительно? — вздохнул Скилганнон.

— Утвердительно.

— И что же? Я знаю, что завтра иду в горы.

— Какой вы спорщик. Вы всегда так к словам цепляетесь? Он засмеялся, и на душе у него полегчало.

— Тебя разве ничему не учили, когда взяли в служанки?

— Чему тут учиться? Подай-прими. У вас здесь красивый вид. Там вон отцовская пекарня.

— Так откуда же все-таки такой интерес к моему завтрашнему путешествию?

— Никакого мне интереса до него нет. Просто вы идете туда с Харадом. Он не такой свирепый, каким с виду кажется, вы это запомните. На самом деле он просто застенчивый.

— Не совсем то слово, которое первым приходит в голову. Скорее грубый, сказал бы я. Неучтивый. Недобрый. Но застенчивость, пожалуй, может все это оправдать. Почему ты о нем хлопочешь?

— Харад мой... друг. Не хочу, чтобы у него были неприятности с господином. Вы правда его племянник?

— Разве это так удивительно?

— Нет. — Она отступила в комнату. — Только про вас разное говорят. Говорят даже, будто вы джиамад нового образца.

— И с каким же животным я, по их мнению, смешан?

— Может, с пантерой. Вы такой грациозный... как кошка.

— Хорошо, а теперь ступай. У меня много дел, и, как ни занимателен для меня наш разговор, он никуда нас не приведет.

— Вы только будьте добрым с Харадом. Он хороший.

— Буду помнить. Впрочем, Харад а я знаю лучше, чем ты думаешь. Не волнуйся, Чарис. Мы сходим в горы и благополучно вернемся.

Она ушла, и Скилганнон снова принялся за бумаги. Ближе к сумеркам в комнату вошел Ландис — без стука, красный от гнева.

— Вот как ты отплатил мне? — загремел он. — Взламываешь мой кабинет, воруешь мои бумаги?

— Не кипятись, — гибко поднявшись с места, сказал Скилганнон. — Ты не из тех, кто способен прибегнуть к насилию, и не надо притворяться, что ты такой. Я же ничем тебе не обязан. Разве я просил тебя разыскивать мои кости и вставлять мою кожу в рамки? Начнем сызнова, Ландис Кан, без уверток и умолчаний. Зачем ты взял кости из моего медальона?

— Не возражаешь, если я сяду? — как-то сразу обмякнув, спросил Ландис Кан.

— Нисколько.

Ландис тяжело опустился на стул.

— В Диранане я имел доступ к самой разной механике древних. С ее помощью я научился создавать превосходных джиамадов и... возрождать всех, кого считал нужным. Здесь у меня такого изобилия нет. Ты был слишком важен, чтобы тобой рисковать. Поэтому я, прежде чем вернуть тебя к жизни, попробовал сделать это с костями из твоего медальона, и в итоге получился Харад. Кем он был прежде? Твоим братом, твоим отцом?

— Моим другом, Ландис. Великим человеком.

— Еще одним героем былых времен? — просиял Ландис. — Ну, так кто же он? Кто?

— Будем, по твоим же словам, двигаться потихоньку. Доверься мне. Когда придет время, я, возможно, тебе скажу. Почему он так и не вспомнил, кем был?

— Мы не смогли вернуть его душу из Пустоты, потому что не знали, кто он. Если ты нам скажешь, мы, возможно, сумеем воссоздать человека, которого ты знал.

— Моего друга нет в Пустоте, да и быть не может. Его подвиги обеспечили ему место в чертоге героев или в раю... или что у них там за воротами. Даже если бы вы нашли его дух, он не вернулся бы. «А с Харадом что же будет?» — спросил бы он. Нет, Ландис, он не вернется, хотя мое сердце возликовало бы, случись такое. Я любил его больше всех, кого знал в той жизни.

— Ты уверен? Гамаль мог бы его поискать.

— Уверен. Для чего ты придумал это путешествие в горы?

— Это Гамаль придумал. Он сказал, что тебе нужно на время уйти из города, подумать, что делать дальше. Мы с ним полагали также, что общество знакомого тебе человека более прочно свяжет тебя с воспоминаниями о былой жизни.

— В одном он был прав, — холодно молвил Скилганнон. — Мне в самом деле не помешает уйти на время из города. Твои гости уже приехали?

— Да. Вечером ты увидишь их за обедом. Их двое, Унваллис и Декадо. Первый — советник Вечной, человек наблюдательный, с изощренным умом. Его нелегко разгадать, а провести и того труднее. У меня действительно был племянник по имени Каллан. Он жил в усадьбе близ Юсы, на берегу океана — те места ты должен помнить как Вентрию. В прошлом году его судно попало в шторм, и он утонул. Если об этом зайдет разговор, скажи, что выплыл, ухватившись за доску. Вообще, говорить старайся как можно меньше.

— А Декадо? Ландис перевел дух.

— Ты решил, что мы должны говорить без недомолвок. Будь по-твоему. Декадо, как и Харад, неудавшийся Возрожденный. Его кости по приказу Вечной были взяты из могилы на поле давнишней битвы. Тот, прежний, Декадо возглавлял отряд монахов-воителей, называвшийся Храмом Тридцати. Тогда он носил прозвище Ледяной Убийца и был, возможно, величайшим во все времена бойцом на мечах.

— Я чувствую, что ты чего-то не договариваешь.

— Ты прав, — вздохнул Ландис. — Утром я долго беседовал с Гамалем. Он знает о тебе куда больше, чем я думал, но по причинам, известным ему одному, не хотел делиться своими знаниями со мной. По его словам, настоящий Декадо был твоим потомком по прямой линии.

— Еще один миф, Ландис. У меня не было детей.

— Гамаль сказал, что одна женщина по имени Гарианна родила тебе сына. Ребенок родился в храме Благословенной через восемь месяцев после твоей битвы со злодеем... я забыл его имя.

— Бораниус.

— Верно, теперь я вспомнил. Твой род в каждом поколении давал хороших воинов. Гарианна по указанию жрицы соблюдала традиции твоего дома. Первенца называли Декадо, его первого сына — Олек, затем снова Декадо и так далее. Вот почти и все, что известно Гамалю. История умалчивает о том, какой была сама Гарианна, о чем она думала и о чем мечтала. Но вернемся к настоящему времени. Возрожденный Декадо — тоже прославленный воин. Он, как и ты, носит два меча в одних ножнах и успел убить двадцать человек на дуэли. Он столь же опасен, как его тезка — и, как и он, по словам Гамаля, близок к безумию.

Скилганнон, потрясенный не на шутку, сумел это скрыть.

— Для чего он приехал сюда? — спросил он.

— Думаю, для того, чтобы изучить нашу оборону. Он искусный стратег.

— А Унваллису что здесь нужно?

— Он будет меня уговаривать принести Вечной повторную присягу на верность. Положение мое не из легких. К северу от нас находится одна из мятежных армий, к югу — войска Вечной. Если я присягну ей, мятежники начнут покушаться на мою жизнь и мои земли. Если откажусь, солдаты Вечной займут Петар.

— Положение в самом деле незавидное, — согласился Скилганнон. — Как думаешь поступить?

— Буду вести себя, как девица на выданье. Увертываться, лукавить и держать обоих вздыхателей на расстоянии. Однако пора одеваться к обеду. С кем ты предпочитаешь сидеть — с политиком или с безумцем?

— С безумцем. Политиков я не люблю.

Комнаты, отведенные Унваллису, помещались в южном крыле, но большая терраса при них выходила на запад, на горы. Стоя там, он смотрел, как за снежные вершины садится солнце. Это было его любимое время дня, и он любил проводить его в одиночестве.

Он скучал по своему дирананскому саду. В последние годы он открыл для себя новую радость — растить цветы. Связанный с этим круговорот жизни, смерти и возрождения зачаровывал его. Здесь, у западной садовой стены, он заметил вьющееся растение с огромными лилово-золотыми соцветиями. Оно называлось «звездой Устарте», и Унваллису никак не удавалось вырастить его у себя. Оно неизменно погибало, даже высаженное в самую лучшую почву. Верхние листья начинали чернеть, и цветок ничто уже не могло спасти. Унваллиса это бесило до крайности. Нужно будет непременно посоветоваться с Ландисом.

«В каком странном мире мы живем, — со вздохом подумал Унваллис. — Вечером я обедаю с человеком, которого, по всей вероятности, прикажу убить, и при этом собираюсь просить его помощи в садовом деле».

Мысль эта угнетала его. Он всегда, вопреки всем своим усилиям, любил Ландиса Кана. В пору его ученичества Ландис был в Диранане живой легендой, обещавшей остаться в веках. Он служил Вечной уже несколько столетий. Никто не знал толком, сколько ему лет и сколько жизней пожаловала ему Вечная. При всей своей громадной власти с молодежью он держал себя сердечно и просто, и Унваллис в юные годы находил в нем великую помощь. Видеть Ландиса седым и морщинистым казалось чуть ли не противным природе. Унваллис от всей души надеялся, что Ландис согласится на просьбу Вечной.

Но изменит ли что-то его согласие?

Вопрос этот наполнял душу холодом, и Унваллис попытался отогнать его прочь. Вечная, поручив ему передать ее желание Ландису, добавила затем, что с ним поедет Декадо. Унваллис был удивлен. Зачем посылать этого одержимого убийцу с дипломатической миссией?

Солнце садилось. В комнату, постучав, вошла молодая служанка с зажженным фитилем. Она сделала гостю реверанс и принялась зажигать лампы в покоях.

Унваллис налил себе вина и разбавил его водой, желая до обеда сохранить трезвость. Их будет всего четверо: он, Декадо, Ландис и его племянник Каллан. Почему Гамаль не захотел посидеть с ними? Он ведь как будто живет сейчас в доме Ландиса?

Девушка еще раз присела и вышла.

Невеселая получится трапеза. С Декадо, когда он болен, приходится тяжело. В таких случаях он становится резок и толкует лишь об оружии и военном деле. И зачем только Вечной нужен такой любовник? Унваллис вспомнил то время, когда сам был на месте Декадо, и тоска в который раз нахлынула на него. Не только страсть, сливавшая их тела и возводившая их на вершину блаженства, вызывала в нем это чувство. Еще больше он сожалел о тихих минутах после любви, когда они лежали на шелковых простынях и разговаривали. Эти минуты он хранил в памяти, как бесценный клад. Он любил ее всепоглощающей, непоколебимой любовью, а она его бросила. Его душу словно лишили еды и питья. Она услала его за море, в восточные области империи. Там он трудился со всем усердием, питая надежду, что когда-нибудь она вернет его назад, на застланное шелками ложе. Но этого не случилось.

Унваллис вообразил себе, как Вечная, лежа в лунном свете, болтает и смеется с Декадо. Он находчив в разговоре, когда здоров, — кроме того, он красив и молод. У Вечной все любовники молоды и красивы. Ее смех всегда поражал Унваллиса. Звонкий и мелодичный, он веселил душу всех, кто его слышал. Как совместить женщину, которая так смеется, с безжалостной королевой, походя обрекающей на смерть тысячи людей? Унваллис вынужден был признать, что совсем не знает Вечную. Она может быть суровой без всякой причины и жестокой сверх всякой меры — и в то же время способна на величайшую нежность и преданность.

Погруженный в глубокую меланхолию, он даже обрадовался, когда на пороге появился Декадо. Тот забрал в хвост свои длинные темные волосы, и все на нем было черное, даже высокие сапоги. Единственным украшением служил широкий, с серебряными накладками пояс.

— Давай поскорее покончим с этим, — сказал Декадо.

— Как твоя голова?

— Сносно.

Унваллис посмотрел ему в глаза. Зрачки расширены — значит, Декадо принял еще дозу болеутоляющего средства, которое дал ему Мемнон. Советник накинул светлый шерстяной плащ с серебряной каймой, и они вышли.

Служанка, ожидавшая в дальнем конце коридора, провела их наверх, в длинную, ярко освещенную залу. У огромного окна с видом на горы был накрыт стол. Ландис, стоя рядом, беседовал с высоким молодым человеком. Они обернулись к вошедшим, и Ландис сказал:

— Позвольте еще раз приветствовать вас у себя, дорогой Унваллис, и ты, Декадо. Гости из Зарубежья всегда желанны.

Мы здесь отрезаны от мира, и я жажду услышать столичные новости. — Унваллис перевел взгляд с Ландиса на молодого человека с поразительно голубыми глазами. — Мой племянник Каллан из Юсы.

— Неспокойные места, — сказал Унваллис, пожимая Каллану руку. — Вы солдат?

— Нет, помещик, — быстро ввернул Ландис.

— На солдата он больше похож.

— Внешность обманчива, — проронил Декадо. — По мне, он самый настоящий помещик.

Каллан, к облегчению Унваллиса, ответил на это добродушным смехом, но Декадо отчего-то озлился еще больше.

— Что тут смешного? — спросил он.

— Небольшое противоречие. Если внешность обманчива, а я похож на помещика, не значит ли это, что я не помещик? — Не успел Декадо найтись с ответом, Каллан спросил, показывая на ножны у него за плечами: — Здесь такой обычай — приходить вооруженным к обеду?

— Я никогда с ними не расстаюсь, — тяжело глядя на него, ответил Декадо.

— Вы можете оставить свой страх. Здесь врагов нет.

— Страх? Я не знаю, что это такое.

— Могу я взглянуть на один из ваших мечей? — Унваллис видел, что Декадо колеблется. На лице у него проступила испарина, и советник догадывался, что этот обмен репликами усилил его головную боль. Унваллис думал, что он откажет, но Декадо, нажав на камень, вставленный в рукоять, достал меч и подал его Каллану. Тот взвесил клинок на руке, отступил назад и ловко проделал несколько пробных взмахов, а затем вдруг подкинул меч в воздух. Унваллис затрепетал, следя за кружением бритвенно-острого клинка, но Каллан выбросил левую руку и перехватил рукоять. Унваллис с трудом верил своим глазам. Малейшая оплошность — и меч рассек бы Каллану пальцы, поранил запястье или, пролетев через комнату, вонзился в кого-то из зрителей.

— Превосходный баланс, — сказал Каллан, возвращая клинок Декадо.

— Где вы этому научились? — воскликнул Унваллис. — Невероятно!

— Мы, помещики, много чего умеем, — ответил Каллан и сказал, обращаясь к Декадо: — Что-то ты бледноват, мальчик.

— Назовешь меня мальчиком еще раз, — рявкнул Декадо, — и я покажу тебе, как надо пользоваться этим мечом, сукин ты сын!

— Дело зашло слишком далеко, — как можно суровее произнес Унваллис. — Помни, Декадо, что мы здесь в гостях. А вам, сударь, негоже задирать солдата Вечной.

— Принимаю ваш упрек, сударь, — непринужденно улыбнулся Каллан. — Я тоже гость в этом доме и не должен был забываться. — Он грациозно поклонился и обернулся к Ландису: — Не сесть ли нам за стол, дядя?

Трапеза шла почти в полном молчании, и Унваллису стало легче, когда Декадо, встав, поблагодарил хозяина и вышел.

— Поверьте, сударь, вы вели себя весьма неразумно, — сказал Унваллис Каллану. — Декадо смертельно опасен, и оскорблений он не прощает. Я бы советовал вам как можно скорее вернуться к себе домой, за море.

— Я как раз собирался. Хочу посетить старое наашанское королевство.

— Так вы любитель истории?

— В некотором роде.

— Наашан... Одно из мест, где ты чаще всего вел раскопки, не так ли, Ландис?

— Верно, — ответил тот. — Там было много чудесных находок. А теперь, думаю, нам с тобой пора побеседовать. Боюсь, что тебе, племянник, наш разговор будет скучен.

— В таком случае я вас оставлю. — Каллан еще раз поклонился Унваллису и удалился.

— Клянусь Благословенной! — сказал тихо Унваллис. — Он что, смерти ищет? Или на востоке еще не знают, кто такой Декадо?

— Репутация Декадо ему известна, дружище, но Каллан не из пугливых.

— У него странный выговор. Я бывал в Наашане и ничего подобного там не слышал.

— Он с восточного побережья, — пояснил с улыбкой Ландис. — Мне крайне трудно понимать тамошних жителей.

— Попробую сделать так, чтобы Декадо его не убил, — вздохнул Унваллис, — хотя гарантий дать не могу. Этот человек теряет рассудок, когда он болен. Быть может, когда голова у него пройдет, его легче будет склонить к прощению.

— Зачем он поехал вместе с тобой? — спросил Ландис, наливая вино в два кубка.

— Я себе задаю тот же вопрос. Возможно, он стал надоедать Вечной, вот она и услала его из Диранана. Право, не знаю. Поговорим лучше о тебе, Ландис. Ты знаешь, какая опасность тебе грозит.

— Знаю, знаю. Старые привычки не хотят умирать, мой друг. Я нашел кое-какие предметы и не мог удержаться, чтобы не испробовать их. Как видишь, мои джиамады не слишком добротны.

— Ты говорил Вечной, что хочешь пожить на покое вдали от имперской суеты. И она пожаловала тебе эти земли.

— Которые теперь хочет отнять назад?

— Разумеется, нет. Она лишь желает пройти через них с армией, чтобы очистить север от предателей.

— Полно тебе. Кратчайший путь на север лежит по равнине, через руины. Ваша армия уже стоит там, у южного перевала. Дорога через мои владения займет лишний месяц, а что этим можно выиграть? Говори прямо, Унваллис. Что хочет Вечная от меня на самом деле?

— Нужно ли тебе, чтобы я это нацарапал на глиняной табличке? Ты был старейшим из ее советников и дольше всех служил ей. Даже я не знаю, сколько времени ты провел у нее на службе. Во всяком случае, дольше Агриаса. А с кем мы сейчас воюем? С тем же Агриасом, который клялся хранить ей верность всю свою жизнь. С Агриасом, нанесшим нам огромнейший ущерб. Больше ста тысяч человек пали в боях, впятеро больше умерли от голода и болезней.

— Ты хочешь сказать, что она боится, как бы из меня не вышел второй Агриас? — засмеялся Ландис. — Вот уж пальцем в небо. Мне не нужна власть кроме той, которой я обладаю здесь.

— Ты все еще любишь ее, Ландис?

— Уж тебе-то не пристало об этом спрашивать. Конечно, люблю. Она была моей жизнью, моей мечтой. Была для меня всем с тех самых пор, как я увидел ее статую. Я делил с ней ложе много лет. Правда и то, — он пожал плечами, — что мне приходилось делить ее со всеми любовниками, которых она к себе приближала. Но это ничего не значило. Я отдал бы сто лет жизни за еще одну ночь с ней.

— Я тоже, хотя у меня нет в запасе этих ста лет. Ты предупреждал ее относительно Агриаса. Я помню.

— А помнишь, что еще я тебе говорил?

— Помню, однако не убежден до сих пор. Но это все в прошлом и уже не имеет значения. Вечная хочет быть уверенной в твоей преданности. Хочет поставить к тебе сколько-то войск для охраны границ. Что в этом страшного? Немного солдат, немного джиамадов.

Ландис подлил в кубок вина и отпил глоток.

— Страшного в этом то, что у Агриаса большая сила на севере. Если ко мне войдут войска Вечной, он об этом услышит. И война перекинется на мои земли, до сих пор милостиво избавленные от этого ужаса.

Унваллис тяжело вздохнул.

— Тогда перейдем к другому вопросу, весьма деликатному. К могиле Скилганнона.

— В чем же вопрос? Могила оказалась пустой.

— Не в пещере, Ландис, а в полумиле оттуда, на сухом островке.

— Там лежал не он. Да, я нашел там старые кости, но захороненные с ними предметы относятся не к тому времени.

— Один из твоих землекопов донес, что там нашли два меча в одних ножнах.

— Неправда. Мы нашли большой двуострый топор, не тронутый ржавчиной, и несколько горшков с золотом. Монеты позднего дренайского периода, с изображением короля Сканды. Они у меня еще сохранились, если хочешь взглянуть.

— Зачем ты поставил у своих земель защитные чары, Ландис? — спросил Унваллис тихо, пристально глядя на своего друга.

— Я не люблю, когда за мной наблюдают, — избегая его взгляда, ответил Ландис. — Я частное лицо, и подглядывание Мемнона раздражает меня. Я его всегда недолюбливал. Очень надеюсь, что Вечная разгадает его змеиную натуру и наденет его голову на кол.

— Верно, верно. Мемнона никто не любит, однако рассмотрим факты. Ты, как и Агриас, создаешь джиамадов. Ты отказываешь Вечной в праве на проход через твои земли. Ты поставил защитные чары, чтобы помешать Вечной видеть, чем ты здесь занимаешься. Я ничего не исказил? Ты согласен?

— Звучит не лучшим образом, правда? — с натянутой улыбкой заметил Ландис.

— Далеко не лучшим. Я твой друг и хочу тебе помочь. Но если я уеду отсюда, не заключив соглашения, мне за тебя будет страшно.

— Она же знает, что я никогда... не причиню ей зла. — Унваллис расслышал испуг в голосе Ландиса.

— Я не могу ручаться за то, что Вечная знает. Зато мне известно, как она поступает с теми, в ком видит угрозу. Ты полагаешь, что долгие и близкие отношения с ней сохранят тебе жизнь? Пустая надежда. Мемнон послал Теней к южному перевалу, о котором ты говорил. Возможно, они оттуда пойдут на север, чтобы расправиться с одним из вождей мятежников, но с тем же успехом они могут перевалить через горы и явиться к тебе.

— Нет, друг мой, она меня не убьет. Это я подарил ей жизнь. Ты хотел знать, как долго я ей служил. Так вот, я жил еще до Вечной, Унваллис. Первой моей Возрожденной стала она. Я вернул ее. Она не способна лишить меня жизни. Возвращайся и скажи Вечной, что я ей не враг. Скажи, что убежден в этом. Она поверит тебе. Скажи, что мне нужно немного подумать над ее предложением.

Сердце Унваллиса дрогнуло.

— Неужели ты так плохо ее знаешь, Ландис? Не помнишь, скольких она обрекла на смерть? А ведь многие из них тоже любили ее. Говорю тебе: твоя жизнь под угрозой.

— Мне нужно немного времени, только и всего. Совсем немного. Попроси ее от моего имени и увидишь. Она не откажет. Не хочешь ли теперь посмотреть те дренайские монеты? Это большая редкость.

Час был поздний, но Скилганнон не спал. Стоя на балконе, он дышал ночным воздухом и смотрел на озаренные луной горы. Гарианна была беременна, а он и не знал. Трудно свыкнуться с этим. Он не любил эту воительницу с больной душой, но ее судьба не была ему безразлична. Почему она ему не сказала? Ни она, ни Устарте? Разве мужчина лишен права знать, что у него есть сын?

«Твой сын умер тысячу лет назад», — с горечью сказал он себе.

Он представил себе лицо Декаде Был ли сын похож на него? Скилганнон надеялся, что Декадо ему понравится, что он найдет в нем какое-то сходство с собой. Сходства он не нашел и не почувствовал к этому заносчивому юноше ничего, кроме неприязни. Тот тоже явно его невзлюбил. «Ну что ж, — подумал Скилганнон с улыбкой, — не так уж мы и несхожи в таком случае».

Он услышал, как кто-то открыл дверь комнаты, и обернулся. Дворецкий Энсинар поклонился ему, тряхнув зачесанными на лысину волосами.

— Господин послал меня посмотреть, не спите ли вы. Он просит вас спуститься к нему в библиотеку.

Скилганнон, кивнув, последовал за ним по опустевшему ночному дворцу. Ландис при свете ламп казался осунувшимся и бледным. Отпустив Энсинара, он предложил Скилганнону сесть.

— Дела мои плохи, — вздохнув, сообщил он.

— Извини, что я поддразнивал твоего гостя. Это было невежливо.

— Я не об этом, — махнул рукой Ландис. — Я сам был глупцом, который в заносчивости своей надеялся обмануть такого умного человека, как Унваллис. И саму Вечную. Я не преуспел в этом, но думаю, что время еще есть. Уверен, что есть.

— Ты хотел меня видеть.

— Да, прости. Столько всего в голове. Мысли мечутся и жужжат, как сердитые пчелы. — Ландис отошел к дальней стене, сдвинул панель и с заметным усилием достал тяжелый топор с черной рукоятью и двумя лезвиями. — Тебе знакомо это оружие?

— Да. — Скилганнон взял его из рук Ландиса. — Это Сна-га, топор Друсса-Легенды.

— «Паромщик, не знающий возврата», как гласят руны на топорище. Могуч должен быть человек, чтобы сражаться таким.

— Он и был могуч. Топор, как я понимаю, тоже взят из моей могилы.

— Да. Как он достался тебе?

— Это подарок одного великого полководца. Друсс пал, сраженный его воинами, при защите Дрос-Дельноха. Я пришел к военачальнику и попросил у него топор.

— И кости, которые ты положил в медальон и стал носить у себя на шее.

— И кости. Знает ли Харад, что он Возрожденный?

— Нет. Но теперь, когда стало известно, кто он, можно попросить Гамаля отыскать в Пустоте его душу.

— Я уже говорил тебе, что там он его не найдет. Хорошему человеку нечего делать в этом проклятом месте. Он давно прошел дальше, в обитель героев. Ты и так уже натворил дел, Ландис. Оставь все, как есть.

— В твоих словах больше правды, чем ты думаешь. — Ландис сгорбился на своем стуле. — Когда завтра увидишь Харада, передай ему этот топор от меня в подарок, хорошо?

— Скорее уж от меня, раз он лежал в моей могиле, — улыбнулся Скилганнон. — Хорошо, передам. Думаю, Друссу бы это пришлось по душе. Схожу с Харадом в горы, а потом уеду отсюда. Твоя борьба с Вечной — не моя забота.

— Я понимаю тебя. Хорошо понимаю. Каким же я был глупцом, несмотря на свой возраст и свою мудрость. Устарте не богиня, и нет на ней благословения Истока. Она просто одаренная джиамадка, созданная, вероятно, таким же, как я. — Ландис, невесело рассмеявшись, покачал головой. — Я думал, твое возвращение уравняет весы в мою пользу. Думал, Исток простит меня, если я исполню пророчество Устарте.

— За что простит?

— За муки этого мира, дитя мое. Это я дал Вечной жизнь. Я научился управлять машинами для создания джиамадов. Все противоестественные ужасы, от которых стонет эта благословенная земля, лежат на моей совести.

— Смешанные существовали и до тебя, Ландис. Надирские шаманы умели их создавать. Не бери на себя слишком тяжкий груз.

— Если и существовали, то в малом числе — от них-то и пошли сказки про чудищ. Из них не составлялись армии, Скилганнон. Гамаль рассказал мне о Пераполисе и о нескольких тысячах душ, которые на совести у тебя. Если ты за свои грехи блуждал в Пустоте тысячу лет, что же ожидает меня? Мне никогда не дойти до врат, о которых ты говорил. И никогда не побороть тамошних демонов.

— Пожалуй, — признал Скилганнон. — Что ты собираешься делать дальше?

— Бежать, — снова вздохнул Ландис. — Поищу укромное место, где смогу дожить свои дни. Можешь ты выполнить мою последнюю просьбу?

— Проси, и я отвечу тебе.

— Возьми с собой Мечи Дня и Ночи. Зарой их в землю, если хочешь. Выброси в море. Мне все равно. Я не хочу, чтобы они попали в дурные руки, если... если все обернется совсем уж плохо. Ты это сделаешь для меня?

Скилганнон поразмыслил.

— Заверни их во что-нибудь, и пусть их принесут ко мне утром, пока я не ушел.

Они шли уже больше четырех часов и за это время обменялись лишь несколькими словами. Харада это устраивало. Этот Каллан оказался крепким и не нытик. К середине дня стал накрапывать дождь. Сначала Харад не обращал на это внимания, но дождь усиливался, и тропа становилась скользкой. Он посмотрел на небо. Тучи сгущались, на западе полыхнула молния. Харад свернул к утесу, где было много мелких пещер, зашел в одну из них и скинул котомку. Каллан последовал его примеру и снял длинный, до щиколоток, кожаный кафтан, оставшись в замшевой безрукавке. Подняв руки, он стал разминать затекшие плечевые мышцы. Несмотря на его стройность, руки и плечи у него были мощные. Ниже одного локтя Харад увидел темное изображение паука. К котомке Каллана были привязаны два больших свертка. Один, с легким изгибом, имел около пяти футов в длину. Второй разжигал любопытство Харада еще больше. Широкий на одном конце и узкий на другом, он напоминал струнные инструменты, на которых играли музыканты в праздничные дни, но для такого инструмента был слишком плоским.

Они посидели немного молча. Потом Каллан снова оделся, вышел под дождь и вернулся с охапкой хвороста. Это он повторил несколько раз, пока не натаскал столько дров, чтобы хватило на ночь, повесил мокрый кафтан на камень и развел костер. Сырые дрова разгорелись не сразу, но Каллан не проявлял раздражения. Наконец огонь занялся, и он сел, прислонившись к стене пещеры. Харад развязал свою котомку и предложил Каллану вяленого мяса. Оба все так же молчали.

Сверкнула молния, следом тут же прокатился гром. Дождь полил вовсю, хлеща струями по утесу. Харад, который раньше надеялся, что его спутник окажется не болтливым, стал находить затянувшееся молчание тягостным.

— Грозу лучше переждать, — сказал он. Тоже мне, брякнул! Дураку ясно, что ее придется пережидать. Для чего же иначе они залезли в эту пещеру, да еще костер развели?

— Хорошая мысль, — сказал Каллан. — Я устал больше, чем ожидал.

— Для непривычных это долгий подъем, — согласился Харад, а Каллан легко вскочил на ноги, отвязал тот чудной сверток и размотал ткань. Харад следил за ним с нескрываемым интересом. Огонь осветил большой двуострый топор с черной, украшенной серебром рукоятью. Харад в жизни не видывал ничего красивее. Лезвия топора походили на крылья бабочки. Молодой лесоруб вздрогнул, кожа его покрылась мурашками.

Каллан взял топор в руки и передал Хараду. Оружие было тяжелым, но превосходно уравновешенным. У Харада вырвался долгий вздох.

— Это подарок от Ландиса Кана, — сказал Каллан.

— Должно быть, он высоко ценит вас, коли сделал такой подарок.

— Он дарит его не мне, а тебе, Харад, — улыбнулся чужеземец и подбавил в огонь дров.

— Мне? С чего это? Каллан пожал плечами.

— Спроси его сам, как вернемся. У этого топора есть имя — его зовут Снага. «Снага-паромщик не знает возврата», так написано на рукояти. В старину он принадлежал одному великому герою.

Харад встал, отошел чуть подальше и пару раз взмахнул топором.

— Наверно, он был очень сильный, раз сражался таким оружием. Топорик-то не из легких.

Каллан, не отвечая, жевал мясо.

Дождь лил с той же силой, сверкала молния, гремел гром. У входа в пещеру возник черный медведь, постоял немного, почуял дым и ушел.

— Тут много медведей, — сказал Харад. — И диких кошек. А вы сами откуда будете? Никогда не слыхал, чтобы люди так говорили. — Топор он положил рядом с собой и все время трогал его.

— Издалека, — сказал Каллан. Харад расслышал нотку горечи в его голосе и решил не настаивать. Вскоре стало ясно, что гроза продлится всю ночь. Оба развернули свои одеяла. Каллан уснул почти сразу, а Харад все сидел, разглядывая свое отражение в блестящих лезвиях топора. На миг ему почудилось, что перед ним кто-то другой. Он вздрогнул, отложил топор и посмотрел на спящего Каллана. Харад не мог не признать, что тот хороший попутчик. Не пристает с вопросами, не выхваляется. Авось эти несколько дней в горах окажутся не такими уж тяжкими.

Харад встал, взял топор и подошел к устью пещеры.

Снага...

Хорошее имя. Паромщик, который не знает возврата. Харад задумался о герое, который когда-то владел топором. Откуда он был родом? И с кем сражался?

Медведь вернулся. Харад стоял тихо и ждал. Медведь, поглядев на кряжистую фигуру у входа в пещеру, вдруг поднялся на дыбы и навис над человеком.

— Брось, — сказал ему Харад. — Мы ж с тобой не враги. Зверь помедлил еще немного, опустился на четвереньки и ушел в лес.

— Ловко ты с медведями управляешься, — сказал Каллан. Харад оглянулся. Чужеземец стоял позади него с ножом. Харад не слышал, как тот подошел.

— Я его уже видел раньше. Как-то он залез в мою хижину и сожрал трехмесячный запас еды. Я сам был виноват, что не запер дверь. — Харад посмотрел на нож в руке Каллана и усмехнулся. — Хороший ножик, но нужно большое везение, чтоб убить им медведя.

— Я везучий. — Каллан спрятал нож и вернулся на свое одеяло.

Гроза бушевала почти всю ночь, но утром солнце взошло на безоблачном небе.

Они шли молча все утро, однако теперь Харада уже не тяготило молчание. В лесу он заметил нескольких серых волков. Олени щипали траву у развалин на плоскогорье.

— Кто здесь жил раньше? — спросил Каллан.

— Я историю плохо знаю, — пожал плечами Харад. — Эти люди вроде бы назывались сатулами, но их не стало давным-давно.

— Сатулы... Я слышал о них. Воинственный был народ. Они вечно враждовали с дренаями.

— Может, и так, — пробурчал Харад, стыдясь своего невежества. — Хорошие тут места. Народу мало. Только на севере есть деревушка, а так ничего. Можно бродить неделями и никого не увидеть. Мне это по душе.

Они пересекли небольшую долину и снова двинулись в гору. Стало смеркаться, когда Харад спросил:

— Устали?

— Когда я отдал тебе топор, стало легче, — улыбнулся Каллан. — Уж очень тяжел.

— Он красавец. Мне кажется, я всю жизнь с ним ходил.

Ночлег они устроили в неглубокой лощине. Со снежных вершин дул холодный ветер. Каллан развел костер под прикрытием валуна, чтобы тепло отражалось от камня, но ветер крепчал и раскидывал искры. В конце концов огонь погас, и путешественники закутались потеплее.

— Вы знаете что-нибудь о прежнем хозяине Снаги? — спросил Харад.

— Да. Его звали Друсс. Он был известен как Друсс-Легенда. Дренайский герой.

— А какой он был?

Голубые глаза Каллана встретились с более светлыми глазами Харада. Мгновенное напряжение возникло между ними и тут же прошло.

— Он был сильный, очень сильный. И жил по кодексу чести.

— Это как?

— Ну... были у него свои правила. Хочешь послушать?

— Хочу.

Каллан набрал воздуха в грудь.

— Не обижай женщин и детей. Не лги, не обманывай и не воруй. Будь выше этого. Защищай слабых от зла сильных. Не позволяй мыслям о наживе увлечь себя на дурной путь. Вот он, железный кодекс Друсса-Легенды.

— Мне нравится, — сказал Харад. — Скажите еще раз. — Каллан повторил. Харад помолчал, запоминая, и прочитал правила сам. — Правильно?

— Правильно. Ты намерен следовать им? Харад кивнул.

— Раз топор теперь мой, то и правила, наверно, должны стать моими.

— Он бы это одобрил. Куда пойдем завтра?

— К руинам. Я бываю там иногда. Думаю, вам понравится.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда рассвело, они покинули лощину и больше двух часов одолевали крутой подъем. Достигнув вершины, Харад остановился. Скилганнон поравнялся с ним, и у него захватило дыхание. С высоты были видны степь на севере и широкая равнина на юге. Прямо под ними лежала в развалинах огромная крепость с шестью стенами и мощным когда-то замком, теперь разрушенным. Стены, построенные поперек перевала, преграждали путь на север. Скилганнон вздрогнул. Впервые после пробуждения в своем новом теле он точно знал, где находится. Груз минувшего тысячелетия опустился ему на плечи. В последний раз, когда он видел эту крепость, она была величественна и неприступна. Теперь время и природа взяли свое и расправились с ней. Это живое напоминание о том, какие перемены произошли в мире, еще сильнее заставило Скил-ганнона ощутить себя человеком вне времени.

Он взглянул на Харада. Вылитый Друсс в молодости, а между тем ничего не знает о смертной битве, которая некогда велась на этих обвалившихся ныне стенах.

— Здорово, правда? — сказал Харад. — Это место называется Крепостью Призраков.

— Когда-то она называлась иначе. — Скилганнон скинул котомку и сел, глядя вниз. В последнем столетии здесь, видимо, случилось землетрясение. Обвал наполовину засыпал первую стену, по замку змеились трещины.

— А как? — сев рядом, спросил Харад.

— Дрос-Дельнох. Говорили, что она никогда не падет, пока у людей достанет мужества защищать ее стены.

— И все-таки она пала. В истории я не знаток, но знаю, что ее взял полководец, которого звали Тенака-хан. Надиры хлынули через перевал и захватили старые земли.

— Не слыхал о таком. Последнюю битву, о которой я знаю, здесь вели Друсс-Легенда и Бронзовый Князь. Друсс погиб в той битве, но крепость выстояла. Десять тысяч защитников против войска, превосходившего их в пятьдесят раз.

Скилганнон глубоко вздохнул, вспоминая день, когда он приехал в надирский лагерь.

Двухсоттысячное войско осаждало Дрос, но в ту ночь штурма не было. У крепости возвели огромный погребальный костер, на котором лежало тело Друсса-Легенды. Он пал в минувший день, сражаясь против немыслимого превосходства врага. Надиры, знавшие его под именем Побратима Смерти, боялись и почитали Друсса. Они вынесли его тело с поля боя и готовились воздать ему последние почести.

Скилганнон спешился у шатра Ульрика, Повелителя Волков. Ханская стража узнала его и пропустила.

— Зачем ты здесь, друг? — спросил его человек с лиловыми глазами. — Ведь не для того же, чтобы сразиться на моей стороне?

— Я пришел за наградой, которую ты обещал мне, великий хан.

— Мы сейчас на войне, Скилганнон, и со мной нет моих сокровищ.

— Сокровища мне не нужны.

— Я обязан тебе жизнью. Проси чего хочешь, и я исполню твою просьбу, если это в моей власти.

— Друсс был дорог мне, Ульрик. Мы были друзьями. Я прошу сущую малость: кусочек его кости и прядь волос. И еще его топор.

Хан помолчал.

— Он и мне был дорог. Зачем тебе его кость и волосы?

— Я положу их в медальон и буду носить на шее.

— Будь по-твоему, — сказал Ульрик.

— Вы задумались о чем-то, — сказал Харад. — И погрустнели.

— Этот пейзаж наводит на меня грусть. Землетрясение и последующий обвал позволяли спуститься в крепость с горы — раньше туда было можно пройти только через замок со стороны Сентранской равнины на юге. Спуск оставался опасным, но Харад и Скилганнон вели себя осмотрительно и скоро добрались до гребня первой стены. Там через каждые пятьдесят шагов были расставлены башни. Две из них рухнули под напором лавины, но остальные еще стояли. Скилганнон, подойдя к самым зубцам, посмотрел вниз. Шестьдесят футов высоты, четыреста шагов в длину. Первая линия обороны. Харад прохаживался по ней с топором в руке. Когда Друсс стоял в последний раз на этой стене, ему было шестьдесят. Теперь он, можно сказать, снова здесь. Скилганнона опять пробрала дрожь.

— Хотите подняться выше? — спросил Харад. Скилганнон кивнул. Они сошли вниз по ступеням и пересекли открытое пространство между первыми двумя стенами. Вторая во время землетрясения треснула — по этой трещине они и взобрались на нее.

За второй стеной глубокие проходы ворот не были завалены, и Харад со Скилганноном прошли к самому замку. Там Харад разложил костер и пошел с котелком к колодцу. Вытащив ведро, он напился и налил воды в котелок.

— Ведро с веревкой я принес сюда в прошлом году. Вода тут холодная, сладкая. Хорошая выйдет похлебка. Я думал, вам тут понравится, — добавил он, глядя на Скилганнона, — но, видно, ошибся.

— Ты не ошибся. Я рад, что мы пришли сюда. И часто ты здесь бываешь?

— Так часто, как только могу. Мне здесь, — смущенно улыбнулся Харад, — мне здесь покойно.

— Чувствуешь, вероятно, что ты здесь дома.

— Да. Верно.

— Есть у тебя любимое место?

— Есть.

— У ворот четвертой стены?

Харад вздрогнул и осенил себя знаком Хранящего Рога.

— Уж не колдун ли вы, часом?

— Нет. Просто заметил там старое кострище, когда мы шли мимо.

— Вон оно что, — успокоился Харад.

— А надписи над воротами можешь прочесть?

— Нет. Я все гадал, что они значат. Наверно, это просто названия.

— Не просто, Харад. Первая стена называется Эльдибар, что на древнем языке значит «ликование». Здесь враг впервые получает отпор, и защитники ликуют, веря в свою победу. Вторая стена — Музиф, или Отчаяние. Ее защитники видели, как пал Эльдибар, самая широкая и крепкая изо всех стен. Если уж она не выдержала, то скорее всего падут и другие. Третья — Кания, Стена Обновленной Надежды. Две стены пали, но защитники третьей пока еще живы, и им есть куда отступать. Четвертая — Сумитос, Стена Пропащих. Три самых крепких стены захватил враг, и защитники бьются насмерть. Пятая — Валтери, Стена Покоя. Защитники дрались доблестно, и лишь лучшие из них остались в живых. Они знают, что смерть неизбежна, однако полны решимости. Они не побегут и встретят гибель достойно.

Скилганнон замолчал, и Харад спросил:

— А шестая?

— Геддон. Стена Смерти.

— А Друсс-Легенда где погиб?

— У ворот четвертой стены.

— Как же так вышло, что вы про все это знаете, а про падение крепости — нет?

— Память у меня теперь уж не та, что прежде.

Они поели похлебки, сваренной Харадом из ячменя и вяленого мяса. Харад ушел в руины, а Скилганнон сидел в одиночестве, вспоминая седую древность.

Ночь выдалась тихая и безветренная. Над старой крепостью светили яркие звезды. У Харада под стеной замка было припасено немного дров. Теперь запас вышел, и костер медленно догорал. Скилганнон отправился на поиски топлива. Ничего — только голая каменистая земля да несколько хилых кустиков.

Отойдя чуть подальше, он поднялся на шестую стену. Внизу, у четвертой стены, мерцал костер. Видно, у Харада и там имелись дрова, но ему захотелось побыть одному. Скилганнон решил, что вернется к замку и ляжет спать, и тут налетевший внезапно ветер прошелестел:

Ты где, паренек?

Скилганнон замер — и обернулся. Рядом не было никого.

— Друсс, это ты? — с бешено забившимся сердцем спросил он. Спустись к моему костру, — прошептал тот же голос у него в голове.

Скилганнон узнал голос, и тот показался ему дуновением желанной прохлады среди летнего зноя. Он спустился, прошел по темному туннелю к воротам четвертой стены — и остановился. Харад у ярко горящего костра размахивал своим топором, отрабатывая боевые удары. Но это был не Харад. Тот пока только осваивался, и те же движения получались у него неуклюжими — сейчас Скилганнон видел перед собой мастера.

Скилганнон стоял не шевелясь. Топор сверкал при луне, и ему вспоминалось взятие цитадели, спасение маленькой Эланин и прощание с Друссом на крепостной стене.

Человек у костра всадил Снагу в землю и повернулся к Скил-ганнону.

— Рад видеть тебя, паренек, — сказал Друсс-Легенда. Скилганнон испустил глубокий прерывистый вздох.

— Боги мои. А уж я-то как рад, Друсс. Тот шагнул к нему и потрепал его по плечу.

— Не стоит ко мне привыкать. Долго я здесь не пробуду. — Он окинул взглядом старые стены. — Ее называли «причудой Эгеля», но она доказала, что его замысел был хорош. — Друсс сел у костра.

Скилганнон опустился рядом.

— Отчего ты не хочешь остаться?

— Сам знаешь. Это не моя жизнь, мальчуган. Это жизнь Харада. А славно опять дохнуть горным воздухом, славно поглядеть на звезды. Однако поговорим о тебе. Как ты поживаешь?

Скилганнон ответил не сразу. Потрясение, испытанное им при виде Друсса, сменилось громадным облегчением — ведь он больше не был один в этом чуждом мире. Теперь облегчение тоже прошло, и одиночество вновь выглянуло из мрака.

— Мне не следует быть здесь, Друсс. Все просто. Моя жизнь прожита.

— Это верно, парень. Не следует. Что ты собираешься делать?

— Вернусь в Наашан. Кроме него, у меня ничего нет.

— Может, это и правильно, — помолчав, сказал Друсс, — но навряд ли. Раз ты вернулся, должна быть какая-то причина, какая-то цель. Я это точно знаю.

— Я вернулся оттого, что один самонадеянный человек уверовал в древнее пророчество. Он думал, что я скакал на коне с огненными крыльями. Думал, что я положу конец ужасам этого нового мира.

— Может, оно и так.

— Я один, войска у меня нет, — со смехом сказал Скилганнон.

— Э, паренек! Если тебе понадобится войско, ты его наберешь. — Друсс снова оглядел крепость. — Я когда-то, давным-давно, родился как раз для этого. Для того, чтоб прийти сюда и не дать погибнуть своей стране. Один-единственный старикан с топором. Такая была у меня судьба. А у тебя она своя. Здесь и сейчас.

— Скорее уж кара, чем судьба, — уныло произнес Скилганнон. — Сперва тысяча лет в Пустоте, потом это. В Пустоте я хотя бы знал, за что терплю.

— Ничего ты не знал. — Друсс перевел взгляд на горы. — В эти горы вошло зло. Я чувствую. Кровь невинных прольется.

— Что за зло?

— Твои мечи при тебе?

— Я не хочу ими пользоваться, Друсс. Не могу.

— Поверь мне: ты сильней их злого начала. Без них тебе не обойтись, парень, а Хараду не обойтись без тебя. — Друсс вздохнул. — Мне пора.

— Нет! Побудь хоть немного еще. — Скилганнон услышал отчаяние в собственном голосе и попытался себя побороть.

— Я догадываюсь, паренек, как тебе одиноко, но остаться никак не могу. Надо кое-кому помочь. В Пустоте никто долго один не продержится.

— Не понимаю. Так ты тоже заключен в Пустоте? Что за вздор.

— Я не заключен там и прихожу туда по своей воле. Когда захочу, то уйду. Ты плохо помнишь то, что там с тобой было, верно?

— Верно.

— Может, оно и к лучшему. — Друсс вздохнул. — Смотри, береги себя.

Скилганнон, борясь с отчаянием, приказал себе улыбнуться.